Онлайн чтение книги Берлинский боксерский клуб The Berlin Boxing Club
Дядя Якоб

Домой мы вернулись ближе к полуночи. Хильди совсем валилась с ног, так что последние несколько кварталов отцу пришлось нести ее на руках. Из прихожей я с огромной радостью услышал невнятные, доносившиеся с кухни голоса. Но потом оттуда раздался страдальческий стон – по нему я узнал своего дядю Якоба.

– Осторожнее!

– Я стараюсь, – отозвалась моя мама. – А ты не дергайся.

Нам навстречу выбежала фрау Крессель.

–  Gott sei Dank! [16]Слава тебе, господи! (нем.)  – воскликнула она. – Вернулись.

– Что тут происходит?

– Там, на кухне… Хильди я уложу.

Фрау Крессель забрала у отца спящую Хильди и отнесла в ее комнату. Мы с отцом поспешили на кухню и застали там в высшей степени неожиданную картину: дядя Якоб нависал голым задом над раковиной, в левой ягодице у него была сочащаяся кровью дырочка, а в этой дырочке длинным пинцетом копалась мама. Рядом стояла початая бутылка папиного бренди, дядя Якоб сжимал в руке стакан с красновато-коричневой жидкостью.

–  Scheise! [17]Черт! (нем.)  – прошипел он, едва мама пошевелила пинцетом.

– Сказала же: не дергайся!

– Ты что, половником у меня там ковыряешься?

– Что, черт возьми, все это значит? – растерянно спросил отец.

– Да так, Зиг, просто зашел вас проведать. А то, знаешь, давненько сестричка острыми предметами мне в задницу не тыкала, – сквозь сжатые зубы усмехнулся дядя Якоб, а уже в следующий миг застонал от боли. Даже в такой непростой ситуации он умел рассмешить.

До знакомства с Максом больше всех на свете я уважал дядю Якоба. Ему было около тридцати лет. Смелый, остроумный и упрямый, он вечно спорил с моим отцом, о чем бы ни заходил разговор – о спорте, политике или даже, например, о погоде. Так же, как и я, он обожал американские вестерны и называл меня ковбоем. У него были ярко-рыжие волосы и серые глаза, сложением он был похож на меня – такой же длинный и худой.

Моя мама – сестра дяди Якоба – была на четыре года старше его и держала себя гораздо сдержаннее и солиднее. Довольно высокая для женщины – ростом под метр семьдесят, – она убирала волосы в аккуратный пучок, полностью открывая лицо, красотой и ровной белизной напоминавшее мне фарфоровую куклу. Мама почти не красилась, разве что немного подводила губы. Единственной роскошью, которую она позволяла себе из косметики, был дорогой крем для лица в большой банке из белого стекла с серебряной крышкой – она мазалась им каждый вечер.

Люди, знавшие маму не очень хорошо, считали ее человеком спокойным и безропотным. Но мне-то было известно, что за ее внешним спокойствием кроются печаль и тревога. У нее случались периоды хандры – про них отец легкомысленно говорил, что мама «снова не в духе», хотя на самом деле это были приступы тяжелой депрессии. Во время них мама с застывшим взглядом дни напролет проводила в постели, вставая только сходить в туалет, выпить на кухне стакан воды и съесть кусок хлеба, или часами пролеживала в горячей ванне.

«Ей просто нужно отдохнуть, – говорил отец. – Отдохнет немножко и мигом встанет на ноги». Обычно он оказывался прав. Мама внезапно выходила из оцепенения, словно кто-то снял с нее свинцовые пелены, и как ни в чем ни бывало принималась за привычные дела. Ее приступы пугали и расстраивали нас, но не нарушали повседневного течения нашей жизни, потому что с нами всегда была фрау Крессель, которая готовила, убиралась в квартире и по-всякому о нас заботилась.

Мама обычно никому из взрослых не перечила и тем более никем не командовала. Но сегодня я увидел ее совсем другой.

– Тссс! – зашипел отец. – Соседи услышат.

– Сунь в рот полотенце и сожми зубы, – велела мама дяде Якову.

– Но я, сестричка, совсем не голоден.

– Делай, что говорю!

Дядя покорно затолкал свернутое полотенце себе в рот.

– Замри! – сказала мама. – Кажется, вот она.

Дядя Якоб, изо всех сил стиснув зубами полотенце, глухо зарычал от боли.

– Есть, – сказала мама.

Она осторожно извлекла из раны округлый окровавленный камешек и бросила его в керамическую кухонную миску. Камешек громко звякнул.

Вошедшей на кухню фрау Крессель мама вручила полотенце.

– Приложите к ране и подержите. Я приготовлю нитки.

Фрау Крессель прижала полотенце к ране так сильно, что из нее вниз по бедру дяди Якоба побежала тонкая струйка крови.

– Что вы себе позволяете, фрау Крессель, мы же с вами едва знакомы, – сострил он.

–  Stillschweigen! [18]Молчите уж! (нем.)  – сказала она и для убедительности еще сильнее надавила на рану.

Получив передышку, мама наконец обратила внимание на нас. От зрелища моей разукрашенной физиономии у нее полезли на лоб глаза.

– Что с тобой?

– С ним-то все более или менее, – сказал отец. – Ты мне лучше объясни, что здесь у вас происходит?

Мама пропустила его вопрос мимо ушей. По-прежнему с окровавленным пинцетом в руках, она подошла ко мне и нежно погладила по лицу – там, где оно осталось невредимым.

– Все остальное цело? – спросила она.

– Ага. Я же просто с лестницы свалился.

– Надеюсь, ковбой, лестнице тоже хорошенько досталось, – сквозь боль проговорил дядя Якоб. – А то, похоже, на тебя сразу несколько пролетов набросилось.

– Кто-нибудь мне скажет наконец, что все это значит? – Отец уже явно терял терпение.

Мама молча достала из корзинки для шитья нитку и иголку.

– У нас было собрание, – начал Якоб. – Ничего особого, обычное собрание…

– Постой, – прервал его отец. – Карл, живо ступай к себе.

– Почему? Я ведь уже большой.

– Все равно ступай, – сказал отец.

– Зиг, ему четырнадцать, – вступился за меня дядя Якоб.

– Помолчи! – Отец раздраженно погрозил ему пальцем. – У меня дома прошу меня слушаться.

– Но он должен знать, что происходит…

– Он и так достаточно всего знает. А ты и так одним своим присутствием подвергаешь нас опасности.

– Мы все в опасности, Зиг.

– Позволь мне самому решать…

– Довольно, – вмешалась в перепалку мама. – Карл, марш в постель.

– Ну мама…

Но она меня слушать не стала.

– Иди, – сказала она и, постаравшись не причинить боли, поцеловала меня в лоб. – День у тебя выдался непростой. Тебе нужно отдохнуть. И нам всем тоже нужно.

Я посмотрел на дядю Якоба: может, он за меня вступится? Но дядя спорить с родителями не стал, только заговорщицки мне подмигнул:

– Одна моя подружка проведала, что у меня есть и другие подружки – и раз! – не успел я оглянуться, а мне уже ягодицу продырявило. Готов поспорить, ковбой, с тобой случилось приблизительно то же самое, но ты стесняешься об этом мамочке рассказать.

Я понял, что ловить нечего, и с неохотой поплелся в свою комнату.