Онлайн чтение книги Бернар Кене
VII

Мадемуазель Лилиан Фонтэн зачесывала волосы совершенно гладко назад, у нее были прекрасные черные глаза, немного худая шея; лимонно-желтый платок узлом обвязывал ее правую кисть. Бернар сказал, что любовался ею, когда она играла донну Соль во время турне в Пон-де-Лере.

— Пон-де-Лер?… Помню отлично! Гостиница «Серебряного Козленка»? И как же там грязно!.. И эта публика — старые дамы в косынках из настоящего кружева, с медальонами, в лиловых платьях и в таких потешных шляпках!.. А в райке рабочие покатывались от хохота.

— Все это верно, — заметил Бернар, — публика в Пон-де-Лере малоромантична… Но вас она находила очаровательной… Это смеялись над вашим партнером.

— А кто ж это был? Ах да, Понруа… этот старик, что раньше был в «Одеоне». Правда, что он играет смешно и фальшиво… Он очень несносный… представляете себе, как это трудно сочетать: «Вы мой лев прекрасный и великодушный!» — и: «Как бы я хотел, чтобы ты не плевал мне в лицо!..» Этот Понруа из актеров прежнего типа, они так медленно играют и так отчаянно растягивают каждую фразу. Прямо ужасно! Я играла с ним в «Сиде», он был доном Диего, так он час оставлял меня у своих ног; я не знала, что мне и делать.

Бернар любил эту актерскую болтовню. Когда он слушал ее, ему казалось, что шум станков, гудевший еще в его голове, переходил в глухие звуки придушенных скрипок. Ахилл, молчаливый и грубый, Лекурб, торжественный и педантичный, Кантэр и Демар — одновременно враги и братья, — все эти лица, которые так ярко выступали в его меланхолических думах, стушевывались и становились отдаленными фигурами каких-нибудь сцен из провинциальной жизни.

— А, кого я вижу! — сказала мадемуазель Фонтэн. — Это Сорель… А там, в углу, испанская инфанта со своими двумя старыми дамами… И Сюзанна Карюель со своим греком.

Бернар осмотрелся кругом. За правым столом две пары говорили очень громко, стараясь поразить чем-то друг друга. За левым двое мужчин обделывали какое-то дельце: «Послушайте меня, дорогой мой, венгерская крона стоит три сантима. За десять миллионов крон я могу получить концессию на игорный дом у Плаггенского озера. Туда можно притянуть…»

— А наше дело? — обратился Ванекем к Бернару. — Я подумал о нем. В сущности, нет никакой причины ограничивать капитал только двумя миллионами.

— Дело в том, — отозвался Бернар, — что в нашем распоряжении и совсем нет денег… Шерсть так дорога…

— Как? — удивленно возразил Ванекем. — Вы собирались вложить ваши собственные деньги? Никогда не делайте этого, дорогой мой… Создайте небольшое общество с капиталом в шесть миллионов, из них на три миллиона акций вы поделите со мной; публика подпишется на остальное… Знаете ли, когда я создавал свое дело по ввозу кокосовых орехов, я устроил капитал в десять миллионов, а у меня не было ни кораблей, ни плантаций… И все очень хорошо прошло.

Бернар в задумчивости восхищался этим поэтическим гением Ванекема, из призрачных плантаций и химерических кокосовых рощ умевшего создавать ожерелья для прелестной шеи мадемуазель Фонтэн. Оркестр заиграл «Реликарио», между столами задвигались пары — щека к щеке. Очень красивая женщина в легком головокружении задела стеклярусной бахромой своего волнующегося платья хрустальный стакан; он издал слабый звон. В монотонном ритме скрипок Бернара преследовал шум отдаленных станков, и это было подобно какому-то грустному призыву. Музыка всегда печалила его, в ней он остро ощущал течение времени. Унылый цинизм существ его окружающих возмущал врожденный его пуританизм, свойственный всем Кене.

Ванекем был знаком с двумя мужчинами слева, он наклонился к ним, и у них завязался какой-то профессиональный разговор. Бернар повернулся — перед ним было снова прелестное личико мадемуазель Фонтэн.

— Не находите ли вы, — сказал он ей, — что музыка, даже и самая вульгарная, вдохновляет к одиночеству?… Как искусственна наша жизнь! Разве вам не хотелось бы жить на каком-нибудь далеком острове, Фиджи или Таити, где машины были бы неизвестны, деньги не имели бы своего могущества, но где счастливые нагие дикари танцевали бы в восхитительном тропическом климате?

— «Дитя мое, сестра моя, подумай о прелести жить так далеко вместе…» Так это тоже поется.

— Вы смеетесь надо мной? Всякий раз, как мне случается быть, как сейчас, среди элегантных женщин, среди граненого света, среди мужчин, чересчур хорошо откормленных, я тотчас же начинаю испытывать то горькое, что исходит от удовольствий… Я видел слишком много несчастных.

— Вы большевик? — спросила она.

— Ах нет! — энергично запротестовал Бернар. — Во мне лояльность класса ярко выражена; мой идеал — это римский сенат, когда он только что зарождался, или еще кое-кто из английских консерваторов, у которых очень сильно развито чувство долга… Но я становлюсь смешон и надоедаю вам.

— О нет, — возразила она, — но только одно действительно существует для меня — это театр. Остальное же все…

В это мгновение прекрасные черные глаза мадемуазель Фонтэн оживились.

— Посмотрите на этого молодого человека, что сейчас входит, — сказала она Бернару, — не правда ли, как он красив? Совсем херувим! Я хотела бы, чтобы он играл со мной в «Свадьбе» во время турне этим летом. Но он и слышать об этом не хочет. Его мечта — это «Полиэвкт». Можно лопнуть со смеху.

— Не хотите ли сигару? — предложил Ванекем. — Представьте себе, что я нашел на американских рынках…