Онлайн чтение книги БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Маршал Ней любовно обнимает Владычина.

– Наконец-то вы с нами, дорогой князь!

Роман заставляет Нея всю дорогу, от вокзала до Пале-Рояля, рассказывать последние новости.

Так?., так?! Значит, в комиссиях работа кипит вовсю?… Это хорошо, очень хорошо!.. Проект об учреждении фабричных комитетов утвержден императором?… Отлично!.. Генерал Пуатье неожиданно приехал ночью домой и застал в спальне Дагера?… Император часто вспоминал князя Ватерлоо?… Маршал Ней тоже?!. Дворяне недовольны реформой? Их можно успокоить. Маршал питает отвращение к чистокровным аристократам? Он прав! Самое лучшее прошлое – Аустерлиц и Ваграм!.. В России морозы и колкий воздух, как и в двенадцатом году… Маршал хорошо помнит двенадцатый год? Да, Россия тоже не забыла Бородино… Женщины? Женщины… Там женщины не такие, как здесь. Маршал предпочитает хорошее вино? От него легкое опьянение и бодрость?… Да… да… А там – смертельная попойка. Пить – так уж до конца, любить… О, меня слишком балуют! У Пале-Рояля почетный караул! Оркестр! И даже неудачный любовник Дагер! Как мы быстро приехали… Добрый день, старая гвардия, добрый день!..

2

Переулок Трех Святителей [25]Трех святителей почитает только русская православная церковь, в католическом Париже о них слыхом не слыхивали. Осмеянию подлежит наивная готовность переносить старомосковские реалии на сады заграничных Семирамид.…

Как и другие – грязный и узкий, такой узкий, что старожилы обитатели полуразвалившихся домов не помнят, когда последний раз громыхал экипаж по неровной мостовой. И несмотря на это, трудно было найти человека, не знавшего, как удобней попасть в переулок Трех Святителей, где находился кабачок дядюшки Парпиньоля.

Старую вывеску, украшавшую вход в темный и сырой подвал, сорвали во время веселых дней Великой революции, когда толпа студентов, неизвестно для чего, построила в переулке огромную баррикаду; но название кабачка сохранилось – «Фригийский колпак».

Раз побывав во «Фригийском колпаке» и послушав бесконечные рассказы дядюшки Парпиньоля, невозможно было пить в каком-нибудь другом кабачке. Здесь, в этих низких, налитых табачным дымом комнатах, любил промочить горло после долгих споров в Конвенте неистовый Дантон. За одним из этих столов не раз сиживал Демулен, сочиняя легкомысленные статьи, приводившие в бешенство Марата.

О! дядюшка Парпиньоль может много рассказать о тех, кто потерял головы на том же шатком помосте, куда они послали жирного Капета отвесить поклон санкюлотам Парижа. Недаром еще и сейчас Парпиньоль особенно любимым гостям наливает вино из бочки, которую начал красавец Сен-Жюст!

* * *

Сегодня, только Парпиньоль открыл двери кабачка и зажег у входа фонарь, вошел первый посетитель.

– Эй, хозяин! Кружку бургундского.

– Анато-о-ль! Кружку бургундского, да поживей.

Кроме тонкого уменья по запаху, по едва уловимому тусклому блеску различать многочисленные сорта вин, Парпиньоль обладал еще уменьем узнавать, кто из посетителей хорошо платит. Если посетитель (студент ли, неожиданно получивший деньги из дома, или мелкий клерк, обсчитавший простодушного клиента) хвастун и враль, дядюшка сядет рядом и, вытягивая случайные медяки, будет выслушивать нелепые рассказы о прекрасных незнакомках, ночных дуэлях и ревнивых рогоносцах. Если же это поэт, шатающийся по кабачкам в погоне за музой, или мирный горожанин, Украдкой от жены заглянувший в запретное место, дядюшка будет без устали одурманивать гостя имена-ми Дантона и Демулена.

Вот почему, когда Анатоль принес из подвала кружку, Парпиньоль сам понес ее к столу, за которые задумчиво сидел незнакомый посетитель.

– вот… кружка.

– Спасибо.

– Простите, я знаю всех посетителей «Колпака», но вас вижу как будто в первый раз.

– Да?! Я только сегодня приехал.

– А-а, вы приезжий!.. Очень рад, что знакомство с Парижем вы начинаете с моего кабачка. Вы не пожалеете. Ах, молодой человек, теперь не ценят исторические места! Наоборот, теперь изо всех сил стараются уничтожить все напоминающее о прошлом. И только здесь, здесь, в моем кабачке, я оберегаю дорогие тени тех, кто раньше сидел за этими старыми столами… Да-с!.. Кого только я не видал в этом подвале за сорок лет моей работы! Анато-о-ль, еще кружечку сюда, да поживее!.. В наши дни такими вещами не хвастаются, но я буду до гроба помнить дружбу с Дантоном. Как же иначе… Анато-о-ль, займись!.. Как же иначе, молодой человек, когда я знаю, что, не будь моего «Колпака», Франция не имела бы Дантона. Хороший был человек… Анато-о-ль, еще кружку!.. Помню, в день его казни я единственный раз за сорок лет закрыл «Колпак» и пошел посмотреть на своего друга. Ах, что это было за зрелище! Демулен, белый, как известка, старался улыбаться, а Дантон был спокоен и весел, как всегда. Он меня узнал и кивнул, последний раз кивнул дядюшке Парпиньолю. Когда он опустился на колени и положил голову, мне показалось, что он, как часто бывало в «Колпаке», пьяный заснул за столом… Теперь его никто не вспоминает… Только вот Жан и то…

– Какой Жан?

– Да Жан Гранье, мой племянник, слесарь и опасный якобинец. И, помяните мои слова, он и его друзья плохо кончат.

– У него есть друзья?

– Такие же нищие, как и он. Студентишко Бланки, Мильер-бочар и какой-то Дюко.

– И он часто бывает здесь?

– Почти каждый день в это время. Его мать, умирая, поручила Жана моему воспитанию, но этот шалопай…

– Что скажешь, дядюшка, а? Ты опять занят чтением лекций по истории? Ха-ха! Он вам еще не надоел своей болтовней о дураке Демулене и Дантоне, который был умнее других, но не сумел остаться до конца народным вождем? Он изменил революции, а за это – смерть!

– Да, это верно… За измену – смерть.

– Он своей изменой заставил забыть, кто был творцом сентябрьской резни… А все потому, что он был влюблен в революцию, влюблен, как в красивую женщину… Так нельзя. Революцию надо любить как повседневную работу, как подчас скучную необходимость, как тяжелую службу. Вот таким был Марат.

– Да, Гранье, таким был Марат!

– И такими должны быть мы!

– Кто мы?

– Мы… Эй, дядюшка Парпиньоль, тащи-ка сюда кружку вина, но непременно из бочки, которую откупо-рил неподкупный Брут!

3

Господин Радон был удивлен не менее своих клерков, когда распахнулась неожиданно дверь и шум так некстати оборвал его беседу со старшим агентом Птифуаром [26]Существует прием посрамления персонажей бранными кличками, засекреченными иноязычностью. «Птифуар» по-русски означает «жидкое дерьмецо». Посвященные в таких случаях хохочут не столько над прозвищем, сколько над теми, кто не понимает, что тут смешного..

– В чем дело?… Что за шум?…

– Господин Радон… Готовится заговор.

– Заговор?

– Да… Да… Опасный заговор.

– Постойте! Кто вы?!

– Это наш агент, господин Радон.

– Наш агент? Вы плохой агент, вы мелете вздор! Какой заговор? Почему Птифуар мне ничего не говорил?… Птифуар, вы слышите: этот молодчик где-то открыл заговор, а вы…

– Господин Радон, я этого агента в последний раз видел…

– Ладно, ладно… Ну а против кого организуется заговор?

– Против всех!

– Против всех?

– Да, против всех…

* * *

Наполеон нервно подергивал выставленной вперед ногой. Сен-Симон, читая докладную записку, изредка поглядывал на императора, видел вздрагивающую ногу и чувствовал, как подкатывает к горлу неприятным комком страх, что вот сейчас император начнет кричать визгливым голосом, брызгать слюной и ругаться.

– Довольно… Мне надоело. Третий доклад, и ни одного заговора. По вашему просвещенному мнению, все французы бесконечно преданы императору!..

– Ваше величество…

– Ваше величество… Чепуха! Полицейские агенты берут пример с вас и ни черта не делают. О! В Особом отделении прекрасно знают, сколько раз в день я читаю, когда встает князь Ватерлоо и у какой потаскушки спал Ней… Это они умеют…

– Ваше…

– Молчите, когда я говорю! В государстве должны быть заговоры! Государство без заговоров ничто! Понимаете, должны быть заговоры!.. Они заставляют быть настороже армию!.. Они озлобляют честных патриотов!.. А вы, как попугай, долбите в дурацких докладных, что нет недовольных… Умер негодяй Фуше – исчезли заговоры! Вздор!.. Я даю вам срок, граф, два дня. Если через два дня не будет раскрыт ни один заговор – подавайте в отставку. Мне такие министры не нужны. Слышите?!.

* * *

Из дворца Сен-Симон вышел в прескверном настроении.

Расстроенный министр по рассеянности сел в карету графа Вольта и приказал трогать… Только в карете Сен-Симон немного пришел в себя и тоскливо подумал, где это он за два дня успеет отыскать заговор… и Сен-Симону казалось – беспутные мальчишки уже бегут по парижским улицам и кричат, размахивая газетами:

– Граф, пожалуйте.

– Позвольте… А? Кто велел вам ехать в Академию? А? Мне в два дня… Тьфу!.. В два часа нужно быть в министерстве. А?

– Граф, это карета вице-президента Академии.

– Вице-президента? А? Где же моя карета?…

Граф Сен-Симон хотел нанять фиакр, но для этого ему пришлось полдороги сделать пешком, пока он нашел старенький экипаж.

Было четыре часа, когда министр подъехал к министерству.

– Господин граф, вас уже давно ожидает начальник Особого отдела.

– Гони его в шею! Начальник Особого отдела, который берет пример с… Вон!..

– Но он…

– Вон! Не желаю!..

– Он сказал, что опасный заговор…

– Что?… Как ты сказал?…

– Опасный заговор, который…

– Проси. Немедленно проси. Заговор! Какое счастье для империи!

4

– Однако, Жан, ты высоко забрался! Отсюда виден весь Париж.

– Ну, когда в животе пусто, не до того, когда кажется, что даже воздух пахнет сытным обедом…

– Ничего… Нужно немного потерпеть… Придет время – весь Париж будет нашим.

– Это легко говорить, Влад, а трудно сделать… Я знавал молодчиков, говаривавших вначале то же самое, а кончавших тем, что становились владельцами домов, магазинов или петли на шее. Ждать уж очень долго.

– У Батиста сильные руки и храброе сердце, но он не мастер, а солдат. Его время еще не пришло… Помнишь, Жан, когда мы познакомились в кабачке у дядюшки Парпиньоля, я говорил, что сейчас нужны мастера, которые бы терпеливо, день за днем, не обращая внимания на неудачи, вели подкоп под трон Бонапарта… Солдаты пригодятся потом, когда придется защищаться и нападать, когда придется не щадить никого и ничего… Жан, не правда ли, кулаками и сердцем революцию делать нельзя! Это будет бунт, озорство пьяных студентов, мятеж Латинского квартала, а не то, о чем думаем мы.

– Кто это мы?

– Мы, Батист, те, кто говорит, что в мире должна существовать только одна власть – власть мозолистых рук.

– Вот это здорово! Ты прав, Влад! Да, да! Ты прав! Я понял тебя… Знаешь, мы нашу партию назовем «Партия мозолистых рук»!

5

Первый велосипед, выпущенный имперским механическим заводом, торжественно преподнесли императору…

Наполеону подарок очень понравился, но… но на парадах и народных празднествах он продолжал появляться на белой лошади; Наполеон искренне верил, что она приносит счастье.

Зато Париж в продолжение трех месяцев бредил диковинной новинкой… Всюду – на улицах, в кабачках, в театрах, в гостиных – говорили только о ней. Два человека, никому не известные, вдруг сделались самыми популярными личностями в столице: куплетист Фуранже, автор двусмысленной песенки «Колесная лошадка», и портной Такэн, гениальный создатель «велокостюма».

Каждая витрина украшалась портретами новых любимцев легкомысленной столицы; хозяйки салонов наперебой приглашали знаменитостей, а знаменитости, одурманенные все увеличивающейся славой и суммой заработка, добросовестно исполняли незамысловатую роль героев Парижа.

Так шли дни…

Но правительству нужны новые деньги. Проект постройки паровых дорог утвержден императором, предстоит колоссальная заготовка леса и рельс, а министр финансов на каждом заседании Военно-Промышленного Совета, жонглируя цифрами, демонстрирует фокус с пустой кассой.

Налоги… Нет, это вызовет серьезное недовольство, а может быть даже… Члены совета отрицательно качают многодумными головами.

Тут необходимо придумать что-нибудь новое. Что-нибудь…

– Вы должны ошеломить, замучить и победить. Хватайте каждого за шиворот, залезайте в квартиры, не останавливайтесь даже перед спальней; все, что можно, призовите на помощь: художников, артистов, журналистов, поэтов и проституток… Это все народ полезный… Без них империя долго бы не просуществовала…

– Честь, которой ваше сиятельство меня удостоили, предложив руководить таким…

– Пустяки. Просто я уверен, что вы лучше других справитесь с этой, повторяю, трудной работой.

– О, ваше сиятельство!..

– Итак, любезный Фуранже…

6

Роман с удовольствием корректировал первый оттиск нового императорского указа «О религии, церковном имуществе, церковной земле и прочем».

Представлял себе взбешенные лица духовных отцов и весело смеялся, подчеркивая карандашом типографские ошибки.

А вечером голубые афиши частыми заплатами украсили облезлые стены домов…

7

В двенадцать часов дня Фуранже подал первый сигнал к началу атаки.

Ободранные, вертлявые мальчуганы обклеили стены разноцветными афишами. Но разве может такая мелочь прервать легкомысленный маршрут настоящего парижанина? Афишки?… Ну кто не знает, что им нельзя верить, что они…

Улицы оставались такими же, как всегда, немного суетливыми, с дремлющими на козлах кучерами, с неизменными продавцами жареных каштанов, с прохладными кафе и песенкой о «Колесной лошадке».

Но вот все стали внимательно прислушиваться.

Да… да… Теперь совершенно ясно слышался какой-то странный, незнакомый шум. Он быстро приближался к центру города, становился все настойчивей и громче, заставлял прохожих останавливаться небольшими группами, удивленно перешептываться и наконец наполнил улицы необычайным грохотом.

Парижане забыли очаровательного Такэна.

Вдоль тротуаров двигалось карнавальное шествие. В пестряди театральных костюмов мелькали знакомые по газетным карикатурам, парадам и фотографиям фигуры государственных деятелей, сделанные из папье-маше, и тогда улицы пузырились веселым хохотом. На каждом углу появились передвижные трибуны, и с них комично одетые люди до хрипоты надрывно кричали одно и то же:

– Все на улицу Равенства! Граждане, запомните: улица Равенства, десять! Открытие ровно в семь часов! Все на улицу Равенства!

* * *

– Валентино… Внизу слишком тихо…

– Я послал все шумовые оркестры… больше нет…

– Значит, их было мало!.. Зарезали! Испортили! Валентино, понимаешь, нужно оглушить, оглушить!.. А там тихо… тихо… зарезали!

– Да ты пойди на улицу и послушай… У меня самого разбухла голова от дьявольского шума.

– Это хорошо!.. Хорошо!.. Валентино, а здание готово?

– Я тебе сто раз говорил, что все готово.

– Ну иди туда!.. Скоро откроем. Я сейчас сам приду… только, дорогой Валентино, умоляю, чтобы все было…

Фуранже остался один в притихшей мастерской. Он доволен, он знает – сейчас только один человек вот здесь, в этой пустой грязной мастерской, напевает «Колесную лошадку», забытую так скоро неблагодарным Парижем.

УЛИЦА РАВЕНСТВА, 10! УЛИЦА РАВЕНСТВА, 10!

УЛИЦА РАВЕНСТВА, 10!

НАЧАЛО В 7!

ГРАЖДАНЕ!

РОВНО!

7!

Вечером к темному небу от взбесившегося города поднимались одна за другой юркие ракеты и там расцветали прихотливым цветением, осыпая лепестки на крыши. Вечером вдоль домов карабкались цветные транспаранты, глазея пылающими буквами в окна, добивая замученного обывателя ненавистным:

УЛИЦА РАВЕНСТВА!

РОВНО В 7 ЧАСОВ!

ГРАЖДАНЕ!

8

Париж был побежден…

Император наградил Фуранже орденом Почетного легиона и особым указом назначил заведующим имперским Отделом художественной рекламы.

Графу Сен-Симону опять не повезло: его подробный доклад о раскрытии опасного заговора был возвращен обратно со следующей резолюцией: «Заговор держите про запас. Теперь Франция занята рулеткой. Не будем ей мешать развлекаться».

Казино на улице Равенства, любимое детище Фуранже, спасло империю от позорного банкротства, а министра финансов от неизбежной отставки; и министр никогда не забывал, при встрече с художественной рекламой, нежно произнести:

– Дорогой Фуранже, вы были правы. Ваше казино – золотое дно!

На что Фуранже, любезно поклонившись, неизменно отвечал:

– Это идея князя Ватерлоо, мы только скромные исполнители.

Влад осторожно поднимался вверх, держась за шаткие перила.

…Все идет отлично. Сен-Симон ничего не подозревает. Сегодня нужно с Жаном выяснить несколько мелочей… Фу, какая крутая лестница… Не забыть бы узнать, что это за птица адвокат Керено… С такими все время начеку… Теперь, кажется, скоро… Да… Вот квартира художника… А вдруг Жана нет дома?!. Нет, в это время он всегда в своей голубятне… Там, наверно, и Батист… Это было бы хорошо…

Наконец узкий коридор. Влад ощупью пробирается вперед, отсчитывая шаги… Знает: прямо – десять, направо – восемь и первая дверь – комната Жана. Вдруг совсем близко веселый смех, прерванный поцелуем.

– Постой, постой, Мари… Я закрою дверь…

Влад бросился в сторону и прижался к стене.

Еще раз метнулся женский смех, потом хлопнула дверь, и мимо Влада, чуть-чуть не задев его, прошли двое… Они шли, тесно обнявшись, и каждый свой шаг отмеряли поцелуем. В один из перерывов сладостного занятия знакомый голос прошелестел:

– Ты меня любишь?

– Да, Жан… Тебя одного…

– Моя маленькая Ма…

И опять долгий поцелуй.

Уже перестали недовольно поскрипывать перила, уже где-то далеко, далеко внизу булькал легкомысленный мотив любовного дуэта, а Влад все еще стоял, прижавшись к холодной стене, прикусив непокорные губы, которые опять вспомнили, как произносится это единственное слово – любовь, вспомнили последние прикосновения и терпкий вкус тяжелой женской слезы.

9

– Нет, нет, князь! Только не сегодня… сегодня я никак не могу.

– Но…

– Завтра… завтра…

– Приказ нашему флоту немедленно выступить к английским берегам.

– Английским берегам?… Так… сегодня… хорошо… Давайте.

– Кстати, позвольте вас, сир, поздравить.

– Благодарю… Благодарю… – на всякий случай бормочет растерявшийся Наполеон.

– Вы, конечно, помните это маленькое событие?

– О, да, да, – чувствуя страшную неловкость, проговорил Наполеон, – но ведь это, князь, такие пустяки, такие пустяки, что, право, не стоило и…

– Но все-таки.

Князь ушел… В саду шелестят деревья заплатанными, закоптелыми в пороховом дыму знаменами.

– О каких событиях говорил князь? Проклятая память! Ничего не помню! Какие события?… Черт, какая память, какая…

Разве мог знать старый император, что в этот самый майский день 1821 года на мрачном и пустынном острове, заброшенном в океане, к нему, оставленному и осмеянному в «том времени», пришла смерть?!.

10

«Заговор держите про запас…»

Так собственноручно написал император.

И в доме, отгороженном от любопытной улицы густо посаженными деревьями, в доме с маленькой едва заметной вывеской «Особый отдел Главной префектуры» заботливо следили за тем, чтобы в назначенный день, когда надоест империи головокружительная рулетка, по приказу императора, добросовестно развлечь скучающего патриота сенсационным заговором.

Для этого ежедневно господин Радон, перед докладом министру полиции, просматривал секретную папку. Первое время тощая и незаметная, она теперь набухла драгоценными уликами.

О, покойник Фуше прекрасно знал свое дело!

Фамилия нужна на улице, фамилия обязательно нужна в синих папках с доносами, но когда человек приходит работать в этот дом, он теряет привычное имя и становится номером. Простым, ничего не говорящим номером… И только смерть вычеркивает его из списка.

– Какие новости, Птифуар?

– Только что пришел № 3603.

– Ну?

– Принес вот бумагу. № 3603…

Кто был этот человек – никто не знал.

В первый же день своего появления в Отделе огромной услугой заслужил благосклонное доверие господина Радона и теперь считался главным агентом. Еще бы! Ведь все нити заговора, наконец-то обнаруженного заговора, находились у № 3603, и господин Радон не скупился оплачивать доставляемые сведения.

И № 3603 добросовестно обходил дымные кабаки, простаивал у заводских ворот, заходил посидеть к старым приятелям и не раз поднимался в мансарду Жана Гранье.

«Жан Гранье» – красиво выведено красными чернилами на обложке. Внутри каждый шорох, каждый жест Жана старательно подшит и занумерован. Рядом «Батист Мильер», и опять бумаги, бумаги, бумаги; и вся жизнь втиснута в тесную папку исполнительным клерком. В третьей – пусто.

Сиротливо лежат несколько записочек, пустяковых, не стоящих чести находиться здесь, в этом доме, но… но они принадлежат Владу.

Господин Радон часто шумно вздыхал, настойчиво тер лоб и жаловался верному Птифуару:

– Против него нет улик… Почему № 3603 их не достает?… Почерк этого проклятого Влада мне ужасно знаком!.. Я где-то видел такой… Подозрительно! Очень подозрительно…

* * *

Граф Сен-Симон вошел, как всегда, неожиданно и шумно, довольный, потирая руки. Император только что удачно кончил очередную шахматную партию с князем Ватерлоо и добродушно посмотрел на министра полиции.

– Ну, как поживает ваш заговор?

– Ваше величество, я думаю, наступил момент, когда нужно действовать. Вот перехваченный циркуляр.

– Давайте сюда!..

Наполеон жадно развернул желтую бумагу и стал внимательно читать ее. Владычин с интересом следил, как постепенно исчезали в глазах императора веселые огоньки, как лицо становилось резче и надменнее.

– Негодяи слишком обнаглели! Князь, полюбуйтесь, что они пишут. Тут и вас прохватывают… Министр прав! Нужно действовать.

– Я, ваше величество, думаю арестовать неожиданно их всех во время собрания. А? Это будет удобно, а главное, в наших руках окажутся все вожаки! А?

– Да!., да… Граф Сен-Симон, правительство ничего не имеет против ареста заговорщиков. Только поменьше шума.

– Тогда, ваше величество, завтра заговор будет Раскрыт.

– Желаю успеха, граф!

И, отвесив глубокий поклон, министр полиции, сияющий, выбежал из императорского кабинета.

11

– Послушайте, № 3603!.. Значит, «Фригийский колпак»?

– Да, в задней комнате.

– Время?

– Восемь часов.

– Вы поведете нас туда?

– Нет.

– Что-о?

– Нет. Меня могут узнать, и тогда…

– Птифуар, № 3603 прав. Мы пойдем одни. Итак, если оцепить весь квартал и медленно сжимать кольцо, впуская в него всех, но не выпуская никого, то голубчики окажутся в западне.

– Да, господин Радон! «Фригийский колпак» не имеет другого входа, а переулок Трех Святителей упирается в тупик.

– Это хорошо!.. Все идет отлично… Можете идти, № 3603… Пока вы свободны.

* * *

Мари знала: около двери есть незаметная щель, и туда Жан кладет ключ, когда уходит надолго.

Сегодня тоже ключ лежал там. Второй день Мари находит его в сырой щели. Второй день Жан не ночует дома. Это заметно сразу: книги, заботливо собранные накануне и сложенные в строгом порядке, спокойно лежат на прежнем месте. Значит, Жан не приходил…

Второй день. Что ж, нужно терпеливо подождать, может быть, он все-таки придет и сумеет найти немного свободного времени для своей маленькой Мари. А если нет…

Мари вздыхает.

Уже стемнело, и скоро нужно уходить, а Жана нет… Второй день…

Ай, ай! Кто-то идет по коридору… Скорей, скорей, глаза, становитесь веселыми… вот так!.. Теперь он может входить.

– Жа-ан!

Радостно рванулась к двери и замерла, увидев кудлатую бороду Влада.

– Это… вы?

– Жана нет?

– Он второй день не ночует, и я очень беспокоюсь.

– Где мне его найти… Мари, Мари! Я дам вам записку к Батисту. Ее нужно сейчас же ему передать. Слышите?

– Да, да, хорошо… Давайте!

– Вот… Слышите, Мари, сейчас же, а Жана я найду сам!

12

Роман честно расплачивается за все плагиаты.

6 ноября 1822 года.

Праздник «Le meilleur jour» посвящен в этом году Академией памяти ученых, трагически погибших на Пикатау.

В Пантеоне – огромные мемориальные доски:

Над доской – молния.

Следующая – весы и кирка.

Третья эмблема – земной шар.

Наконец, под изображением реторты, фамилии:

* * *

Вечером в Академии пространная речь Владычина и великолепный банкет.

13

У переулка остановились.

Господин Радон жалел, что любезно согласился сопровождать опасную экспедицию; ведь все равно в случае успеха обещана щедрая награда.

Ужасно глупо…

Мелкий, холодный дождь больно сек лицо и настойчиво старался пробраться за плотно поднятый воротник. Плащ вымок и неприятной тяжестью давил плечи. Поэтому, когда Птифуар остановился и таинственно прошептал: «Здесь, господин Радон», – Радон облегченно вздохнул.

– Послушайте, Птифуар… Хорошо ли агенты поняли наш план?

– Мы сейчас проверим.

Птифуар вынул маленький свисток и несколько раз протяжно свистнул; и сразу же эхом в разных местах откликнулись тревожные трели.

– Все на местах! Переулок окружен! Теперь смело вперед.

Господин Радон знал – спрятанные агенты зорко следят за каждым подозрительным шорохом, знал, что рядом шагает верный Птифуар в сопровождении надежного эскорта вооруженных полицейских, – и все же страх заставлял вздрагивать и настораживаться.

Напрасно господин Радон пытался побороть усиливающуюся дрожь и принять соответствующий его высокому званию начальника Особого отдела бодрый и решительный вид. Ничего не помогало. Непослушная челюсть продолжала жизнерадостный пляс.

– Господин Радон, вы что-то изволили сказать?

– Я?., я… н-нет!.. н-нет…

– Вы нездоровы?

– П-пустяки!.. Маленька-ая лихо-орадочка!

Но вот впереди мелькнул тусклый свет качающегося на ветру фонаря.

Каждый старается ступать осторожнее и тише…

Тсс!.. Тсс!.. Рука тянется к поясу, где висит надежный спутник ночных обходов. Еще несколько напряженных шагов – и плотно закрытые грязными занавесками окна кабачка дядюшки Парпиньоля.

Птифуар, как бы обдумывая что-то, постоял у двери, потом тяжело постучал кулаком.

– Сейча-ас!.. Анато-оль, открой!

* * *

Ужин подходил к концу.

Усталые лакеи заботливо следили за бокалами

развеселившихся гостей.

Император, в сопровождении князя Ватерлоо, только что уехал, и неловкость, ощущавшаяся в его присутствии, моментально исчезла. Зал сразу разбух сытым шумом, смехом, нарушившим этикет официальных банкетов, и чрезмерным звоном сдвигаемых бокалов. Вице-президент Академии, наволновавшись в этот торжественный день, оживленно болтал, не замечая, что сосед, министр просвещения, мирно спит, положив лысую голову на блюдо с каким-то сладким соусом.

– Дорогой Песталоцци!.. Дорогой Песталоцци!.. Это будет грандиозно… Уже разработано до мельчайших… Дорогой!

В другом конце – Ней, скинув мундир, влез на стол и показывал непристойный фокус, привезенный им из последнего похода.

– Браво!., браво!.. Маршал, удивительно!

– Верно? Ха-ха!.. Послушайте!.. Идея! Поедемте к мадам де Верно… Мы великолепно закончим удачно начатый день!.. Я был там вчера… У нее есть такие

штучки… такие…

– Маршал… удивительный человек!..

– Едем к мамаше де Верно!

– Но, господа, удобно ли нам ехать в это заведение?

– Мы попросим графа Сен-Симона послать отряд полицейских очистить этот дом от посторонних, а затем во время нашего пребывания охранять его!

– Правильно!

– Маршал, люб-блю!..

– Граф Сен-Симон!..

– Дорогой маршал!.. Я, право, затрудняюсь! Полиция сегодня занята. А? Очень опасная облава… Заговор… А? Так что…

– Возьмите из резерва!

– Хорошо!.. Хорошо!.. Сейчас распоряжусь очистить заведение… А когда вернутся после удачной облавы остальные…

– Молодец Сен-Симон, молодец!..

– Маршал!.. Осторожней!.. Осторо…

* * *

– Сейча-ас! Анато-оль, открой!

Дверь гостеприимно распахнулась, и Птифуар вместе с полицейскими ворвался в кабачок.

– Говори, старый мошенник, где заговорщики?

Испуганный Парпиньоль удивленно икнул и с трудом выдавил:

– Никого нет! Никаких заговорщиков. Только посетители.

– Молча-ать!.. Где задняя комната?

– Там!

– Веди нас туда!

В задней комнате было темно и пусто. Озабоченный Птифуар приказал старательно обыскать кабачок. Полицейские обшарили все подозрительные уголки, но ничего не нашли.

– Господин Радон, нас надули!

– Может быть, удрали… Сегодня такая темная ночь.

– Нет! Агенты говорят, что никто не выходил из переулка.

– Как же это так?… Нет, нет! № 3603 не мог нас надуть! Их кто-то предупредил!.. Но кто? Подозрительно!.. Птифуар! Птифуар!..

– Чего изволите?

– А как же граф Сен-Симон?

14

Дом, доставшийся после неожиданной смерти мужа предприимчивой женщине, по необъяснимой прихоти архитектора выходил на две улицы, и это было главной причиной головокружительного успеха «мамаши Диверно».

И если с одной улицы на смену куцым клиентам явились изысканные франты, предводительствуемые маршалом Неем, то второй выход вел в модный салон мадам де Верно, где вечером собиралось избранное общество Парижа.

И нередко мужчины, предварительно сговорившись, незаметно исчезали из салона и крались на другую половину, находившуюся под высоким покровительством начальника полиции.

Это было приятно, а главное – удобно…

* * *

– Толстое животное! Как он играл Гамлета! Ой, если бы Шекспир на минутку приподнял крышку гроба и посмотрел, как изображают датского принца на сцене «Французской Комедии»… Бедный Шекспир!.. Знаешь, Медальяс, когда я буду играть Гамлета… когда я буду играть… Ты не можешь себе представить, Медальяс, что такое сцена. Потому что ты – старая газетная крыса и у тебя нет таланта… А у меня – талант, огромный талант, но я должен торчать в редакции, писать заметки и терпеливо ждать, как ждали мои предки у Вавилонской речки [27]Вавилонский царь некогда завоевал Иудею и вывел оттуда население в Двуречье. Полвека ждали там евреи разрешения вернуться. Дождались, но уже от персидского царя, заграбаставшего владения вавилонского. В память об этих событиях поется псалом «При реках Вавилонских – там сидели мы и плакали» (Псалтирь, 136), слова которого перефразирует персонаж, рекомендуясь менее терпеливым потомком тех евреев., когда придет директор театра и скажет: «Дорогой Люби! Зачем тебе зарывать молодость в этих четырех стенках, когда тебя ждет слава и богатство!» И я пойду к редактору и…

– Стоп! Хорошо, что напомнил. Редактор просил прислать тебя.

– Разве его уже выпустили?

– Третьего дня, но вчера опять засадили. И кажется – надолго. За статью против Ватерлооского царька. Придется опять менять название.

– За этот месяц будет шестое.

– Что делать! Сен-Симон не хочет стать подписчиком «Красной трибуны». Ну, Моисей, брось мечтать о плаще датского принца и беги к Дюко, спеши, пока его не арестовали вслед за редактором.

– Ха-ха!.. Медальяс, при такой веселой жизни мы скоро переселимся в новое помещение. И на газете напишем: адрес редакции: камера Венсенского замка! Ха-ха!

* * *

Люби грустно посмотрел на швейцара.

– Билет?… Сейчас! Сейчас. А, какая паршивая память, господин швейцар… Понимаете, забыл дома!.. Теперь вспомнил – положил на письменный стол в кабинете и… столько дел, столько дел… Сегодня было две репетиции.

– Без билета нельзя.

– Черт знает что такое! Если вам говорю я, я, Моисей Люби, артист «Французской Комедии»… Мадам де Верно будет знать о вашей наглости!.. Мне, мне не верит швейцар! Мне, когда одно мое слово убеждает навсегда директора! И вдруг… немедленно пропустите меня!.. Слышите!..

– Все равно не пущу!.. Не торчите зря на дороге…

И швейцар оттолкнул Моисея Люби…

С завистью пересчитав освещенные окна, Моисей решил было уже пойти в театр, как вдруг вспомнил анекдот, слышанный в кабачке, где собирались мелкие актеры…

«Один вельможа, по рассеянности перепутав улицы, ввалился в салон мадам де Верно и, находясь в игривом настроении, первой попавшейся женщине предложил…»

И ровно через пять минут Люби сидел в оклеенной дешевыми обоями комнатушке с традиционной выносливой кроватью и взволнованно говорил своей старой приятельнице Берте, более известной в квартале под прозвищем Канарейка:

– Половина гонорара за статью тебе… Чем ты рискуешь? Подумай, королевская плата! Если поймают?… Глупости! Притворюсь пьяным, и только… Ведь я же, Берточка, артист!.. В один раз столько, сколько ты зарабатываешь за четыре ночи. И главное – никакой усталости! Ну?

И Берта согласилась.

С величайшей таинственностью она провела Моисея мимо запертых комнат, где ее подруги принимали гостей, к темному длинному коридору.

– Все прямо и прямо. Потом по лестнице вниз… через сад, увидишь дверь.

– Понял… Офелия, о нимфа! Помяни меня в своих святых молитвах.

– Моисей, итак – половина!

– Ты надоела со своей половиной! Мое слово – камень. Прощай…

И Люби решительно двинулся вперед.

От мамаши Диверно к мадам де Верно.

* * *

«Красная трибуна» – орган ЦК фабзавкомов. Номер от 20 августа 1823 года. На первой полосе жирным шрифтом напечатано:

«МАМАША ДИВЕРНО И ГОСПОДИН СЕН-СИМОН