Онлайн чтение книги Бескрайние земли
БОРЬБА

1

Откуда в безлунной ночи доносятся звуки гитары? Это грустная песня, тоскливая мелодия, в ней поется о смерти. Синьо Бадаро никогда особенно не вслушивался в печальную мелодию и слова песен, распевавшихся в краю какао работниками — неграми, мулатами и белыми. Но сейчас, проезжая по дороге на своем вороном коне, он почувствовал, что эта музыка проникает ему в душу, и, сам не зная почему, вспомнил фигурки на картине, украшающей залу в его усадьбе. Музыка доносилась, наверное, с плантации, из какой-нибудь хижины, затерявшейся среди деревьев какао. Пел мужчина. Синьо не понимал, чего ради негры по ночам часами тренькают на гитаре, когда у них и без того так мало времени для сна. Но музыка доносилась до него на каждом повороте дороги, иногда она была еле слышна, а то вдруг усиливалась, словно играли где-то совсем близко.

Позади себя Синьо Бадаро слышал топот ослов, на которых ехали жагунсо. Их было трое: мулат Вириато, высокий и худой Телмо с метким глазом и женским голоском и Костинья — тот, что убил полковника Жасинто. Они разговаривали между собой, и ночной ветерок доносил до Синьо Бадаро отрывки их беседы:

— Человек взялся за ручку двери и тут сразу поднялся переполох…

— Он выстрелил?

— Не успел…

— Женщина всегда приносит несчастье…

Будь тут негр Дамиан, Синьо подозвал бы его, они поехали бы рядом и Синьо поделился бы с негром своими планами. Негр слушал бы молча, кивая своей огромной головой. Но негр Дамиан обезумел, теперь он бродил по дорогам какао, смеясь и плача, как ребенок, и Синьо понадобилось употребить всю свою силу и волю, чтобы убедить Жуку не убивать негра. Недавно видели, как Дамиан, рыдая и плача, проходил в окрестностях фазенды, и его нельзя было узнать — худой, покрытый грязью, с провалившимися глазами, он бормотал что-то насчет мертвых детей и белых ангельских гробиков. Он был хороший негр, и Синьо Бадаро до сих пор не мог понять, почему он промахнулся в ту ночь, когда стрелял в Фирмо. Неужели он уже тогда был сумасшедший? Музыка, вновь донесшаяся до него на повороте дороги, снова вызвала в нем воспоминания о том вечере. Синьо Бадаро вспомнил о картине в гостиной: крестьянка и пастухи, голубая лазурь, свирель. Вероятно, это была очень трогательная музыка, с нежными словами любви. Музыка для танцев, потому что нога у девушки на картине оторвалась от земли, словно в балетном па. Не то, что эта музыка, которая сопровождает его; она походит на похоронный марш:

Синьо Бадаро вглядывается, стараясь рассмотреть, что там виднеется по сторонам дороги. Вот невдалеке, наверное, хижина работника с плантации. Или, быть может, это поет человек, бредущий по тропинке с гитарой и коротающий себе путь песней. Уже минут пятнадцать, как эта песня сопровождает кавалькаду — в ней поется о жизни в здешних краях, о труде и о смерти, о судьбе людей, попавших в плен к какао. Но глаза Синьо Бадаро, привыкшие к ночному мраку, не различают ни единого огонька далеко в окружности. Они видят лишь зловещие глаза филина, который по временам степенно ухает. Вероятно, это поет какой-то человек, идущий по тропинке. Он поет, коротая себе песней путь, а Синьо Бадаро, направлявшийся на фазенду, должен быть настороже. Это опасные тропы, нет уже больше покоя на дорогах вокруг леса Секейро-Гранде.

В тот вечер, когда он отдал приказ негру Дамиану убить Фирмо, у него еще была какая-то надежда. Но теперь все кончено. Война объявлена. Орасио собирается вступить в Секейро-Гранде, он собирает людей, затеял в Ильеусе тяжбу, добиваясь признания за ним права на владение землей. В тот вечер, когда девушка с европейских полей, там, на картине, танцевала на одной ножке, у Синьо Бадаро была еще какая-то надежда. Конечно же, человек шел по тропинке — голос его слышался все ближе и ближе, он усиливался и вместе с тем становился все более грустным:

Да, теперь потянутся гамаки по дорогам, много ночей будет повторяться это зрелище. И прольется кровь, орошая землю. Эта земля не для плясок и не для пастушков в красных беретах, это черноземная почва, она хороша для какао, она лучшая в мире. Все ближе слышится голос, поющий песню о смерти:

Вдоль дороги стоят безымянные кресты. Это могилы людей, погибших от пули или лихорадки, от удара кинжалом в ночи, когда совершаются преступления, или от болезни, с которой человек не может справиться. Но деревья какао вырастали и приносили плоды, сеньор Максимилиано сказал, что в тот день, когда на месте всех этих лесов будут плантации какао, они смогут устанавливать свои цены на американских рынках. У них будет больше какао, чем у англичан, в Нью-Йорке узнают имя Синьо Бадаро, владельца фазенд какао в Сан-Жорже-дос-Ильеус. Он станет богаче Мисаэла… У дороги упокоится Орасио, под безымянными крестами будут похоронены Фирмо и Браз, Жарде и Зе да Рибейра. Они сами захотели этого, Синьо Бадаро предпочел бы, чтобы было как на олеографии, как в танце, чтобы все были веселы, люди играли бы на своих свирелях на лазурном поле. Виною всему был Орасио… Зачем он позарился на чужие земли, которые могут принадлежать только Бадаро; кто решился бы оспаривать права Бадаро?.. Орасио сам этого захотел; будь его, Синьо Бадаро, воля, все бы веселились на празднике и девушка с поднятой в воздухе ножкой танцевала бы на покрытом цветами лугу… Настанет день, когда будет так, как на этом далеком европейском лугу. Синьо Бадаро улыбается в бороду, он тоже, подобно гадалкам и пророкам, видит будущее. На повороте дороги, там, где ее пересекает тропинка, появляется человек с гитарой:

Но топот едущей по дороге кавалькады заставляет певца замолчать. И теперь Синьо Бадаро сожалеет об этом. Нет уже девушки, танцующей на землях какао, нет плантации на месте леса, нет цен, диктуемых из Ильеуса. По грязной дороге шагает человек, пальцы его лежат на струнах гитары. Человек отходит в сторону, пропуская Синьо Бадаро и его жагунсо:

— Доброй ночи, хозяин…

— Доброй ночи…

Жагунсо отвечают хором:

— Счастливого пути…

— Храни вас господь…

Звуки все затихают. Человек, наигрывая на гитаре, уходит все дальше и дальше, скоро и вовсе не слышно будет голоса, который поет грустные песни, жалуется на жизнь, просит, чтобы его похоронили под деревом какао. Говорят, клейкий сок какао удерживает здесь людей. Синьо Бадаро не знает никого, кто бы уехал обратно из этих краев. Он знает многих, которые жалуются, подобно этому негру, жалуются день и ночь, дома, в барах, в конторах, в кабаре. Они называют эту землю несчастливой и проклятой, говорят, что это край света, где нет ни развлечений, ни радости, край, где ни за что ни про что убивают людей, где сегодня ты богат, а завтра беднее Иова.

Синьо Бадаро знал много таких людей, слышал много таких рассказов, видел, как люди продавали свои плантации, копили деньги и отправлялись в путь, клянясь, что никогда больше сюда не вернутся. Они уезжали в Ильеус, чтобы сесть там на первый же пароход, направляющийся в Баию. В Баие к их услугам было все, город большой — шикарные магазины, комфортабельные дома, театр и конка, которую тащат ослы. Там они сразу покупали все, что желали; деньги в кармане, они могли насладиться жизнью. Но, не дожидаясь отправления парохода, человек возвращался обратно, клейкий сок какао крепко пристал к подошвам его ног, он возвращался и снова вкладывал деньги в клочок земли, чтобы сажать какао… Некоторые, впрочем, даже уезжали, садились на пароход, пересекали океан, но приехав на место, говорили только о землях Ильеуса. И наверняка — это так же верно, как то, что его зовут Синьо Бадаро, — человек через полгода — год возвращался обратно, но уже без денег, с тем, чтобы снова выращивать какао. Клейкий сок какао пристает к ногам человека и никогда больше его не отпускает. Так говорится в песнях, которые поют по вечерам на фазендах…

Они въезжают в какаовую рощу. Это плантация вдовы Меренды, граничащая с Секейро-Гранде. Синьо Бадаро сообщили, что она тоже заключила соглашение с Орасио. Но он все же не пожелал отказаться от тропинки, которая сокращала ему дорогу почти на пол-лиги. Если вдова заодно с Орасио, тем хуже для нее и для двух ее сыновей. Раз так, их плантацию придется присоединить к тем, что Бадаро намерены разбить в Секейро-Гранде. Через пять лет он, Синьо Бадаро, войдет в контору «Зуде, брат и Кo» и продаст какао, собранное на новых плантациях. Как он сказал, так и будет. Он никогда не изменяет своему слову. Даже если девушке пришлось бы прекратить свой только что начатый танец на картине в столовой каза-гранде. Зато потом она станет танцевать на поле, желтом от золотых плодов какао, куда более красивом, чем лазурное поле на картине. Куда более красивом…

За первым выстрелом сразу последовали другие, Синьо Бадаро едва успел поднять на дыбы коня, как тот получил пулю в грудь и рухнул набок. Его люди спешились и укрылись за ослами, которых они повалили на землю. Синьо Бадаро постарался освободить ногу — ее прижала подстреленная лошадь. Его глаза зорко всматривались во мрак, и, еще не успев подняться, он обнаружил жагунсо Орасио в засаде у хлебного дерева.

— Они за жакейрой!.. — крикнул он.

Теперь, после первых выстрелов, наступила полная тишина. Синьо Бадаро удалось высвободить ногу, он поднялся во весь рост; оказалось, что пуля пробила ему шляпу. Он выстрелил из парабеллума и закричал своим людям:

— А ну, прикончить их!

Из-за жакейры показалась чья-то голова, человек стал прицеливаться. Телмо, находившийся рядом с Синьо Бадаро, сказал своим женским голоском:

— Ну, этот готов, хозяин… — он вскинул ружье, голова человека за жакейрой закачалась, как спелый плод, и упала. Синьо Бадаро наступал, продолжая стрелять; теперь он и его люди находились позади деревьев и могли видеть противников в засаде. Считая убитого, их было пятеро: два сына Меренды и три жагунсо Орасио. Синьо Бадаро заряжал оружие, но в это время находившийся за ним Вириато выстрелил. Они перебегали между деревьями; план Синьо заключался в том, чтобы зайти в тыл. Но люди Орасио разгадали его намерение и прекратили огонь, чтобы не допустить осуществления маневра полковника. Им пришлось отойти немного от жакейры, и Синьо Бадаро подбил еще одного. Человек зашатался, подняв руку кверху, нога его, казалось, застыла в воздухе. Вириато добил его.

— Получай, сукин сын!.. Сейчас не время танцевать…

Синьо в разгар перестрелки вспомнил вдруг о девушке на картине, которая тоже плясала на одной ноге. Вириато прав: не время танцевать. Они продвинулись вперед. Пуля угодила Костинье в плечо, из раны начала хлестать кровь, она забрызгала брюки Синьо Бадаро.

— Пустяки… — сказал Костинья. — Царапина, — и продолжал стрелять.

Кольцо окружения смыкалось, трое людей, оставшихся в засаде, поняли, что сопротивление бесполезно. Пока еще было не поздно, они бросились вглубь плантации. Синьо выстрелил им вслед из парабеллума, потом подошел к своему вороному коню, провел рукой по его еще теплой шее. Кровь бежала из груди лошади, на земле образовалась лужа. Телмо подошел и начал снимать с подбитого животного седло. Вириато привел своего осла, убежавшего в сторону при перестрелке, и Синьо Бадаро взобрался на него. Телмо навьючил снятую с коня сбрую на своего, осла. Вириато посадил позади себя Костинью, зажимавшего рану рукой. Они поехали шагом. Синьо Бадаро все еще держал в руке парабеллум. Его печальный взгляд устремился в окружающий мрак. Но теперь там не было слышно ни музыки, ни голоса, певшего о несчастьях этой земли. Не было и луны, которая осветила бы трупы, оставшиеся лежать под деревьями какао. Ехавший позади Телмо хвастался своим тонким, женским голоском.

— Я попал этому гаду прямо в голову…

Свеча, зажженная чьими-то благочестивыми руками, освещала крест, очевидно, недавно поставленный на дороге. Синьо Бадаро подумал, что если зажечь такие огоньки на всех крестах, которые будут поставлены здесь, то дороги земли какао осветятся ярче, чем улицы Ильеуса. Печаль охватила его. «Сейчас, девушка, не время для танцев, но я же не виноват… Нет, не виноват!»

2

Стычки, начавшиеся этой ночью, не прекращались уже больше до той поры, когда в Секейро-Гранде выросли деревья какао. Впоследствии жители этого края — от Палестины до Ильеуса, и даже в Итапире — стали исчислять время периодами этой борьбы:

— Это было до столкновений из-за Секейро-Гранде…

— Это произошло спустя два года после окончания стычек из-за Секейро-Гранде…

То был последний крупный эпизод борьбы за завоевание земли и самый жестокий из всех. Поэтому-то о нем и помнили в течение многих лет. История этой борьбы передавалась из уст в уста; отцы рассказывали ее детям, старики — молодым. На ярмарках в поселках и городах слепые гитаристы слагали баллады об этих стычках, о перестрелках, обагривших кровью черную землю какао:

Поэтами и летописцами этого края были слепцы. В их печальных песнях, в струнах их гитар жили традиции и история земли какао. Толпы на ярмарках, люди, приехавшие, чтобы продать муку, кукурузу, бананы и апельсины, люди, прибывшие, чтобы что-то купить, собирались вокруг слепых послушать истории времен начала эры какао — начала столетия. Они кидали монеты в чашку у ног слепого, гитара стонала, голос пел о стычках в Секейро-Гранде, о кровопролитиях прошлого:

Люди с улыбкой присаживаются на корточки, некоторые опираются на палки и внимательно, слушают повествование слепца. Гитара аккомпанирует виршам, перед глазами возникают люди, которые некогда завоевывали лес и вырубали его, люди, которые убивали и гибли сами, люди, которые сажали какао. Еще живы многие из тех, кто принимал участие в стычках из-за Секейро-Гранде. Некоторые из них упоминаются в балладах, распеваемых слепцами. Но слушатели почти не связывают нынешних фазендейро со вчерашними завоевателями. Как будто это другие существа, настолько это было давно, настолько это были другие времена! Раньше здесь высился густой и таинственный лес, теперь это плантации какао, сверкающие желтизной плодов, похожих на золото. Перебирая струны гитары, слепцы поют об этом страшном времени:

Страшная и ужасная история леса Секейро-Гранде. В ту самую ночь, когда братья Меренда и трое жагунсо Орасио на тропинке напали на Синьо Бадаро, в ту же самую ночь Жука во главе десятка людей отправился бесчинствовать в округе. Началось с того, что убили двух братьев Меренда, говорят, прямо на глазах у матери, для устрашения остальных. Потом они прискакали на плантацию Фирмо, подожгли маниоковое поле. Фирмо уцелел только потому, что его не было дома — он уехал в Табокас.

— Уже дважды ускользнул, — сказал Жука. — В третий раз не улизнет.

После этого отправились на плантацию Браза и там начали перестрелку. Браз со своими людьми оказал сопротивление, и Жуке Бадаро пришлось убраться, оставив на поле боя одного убитого жагунсо и не узнав, сколько пало со стороны Браза. Один был сражен наверняка — его убил Витор; Жука видел, как человек упал. Антонио Витор утверждал, что подбил еще одного, но другие не были в этом уверены.

Два десятка лет спустя слепцы, бродившие по ярмаркам в новых поселках Пиранжи и Гуараси, основанных там, где раньше был лес Секейро-Гранде, слагали сказания об этих битвах:

Жагунсо были в почете, за ними гонялись, вербуя тех, у кого был меткий глаз, кто доказал на деле свою храбрость. Рассказывали, что Орасио послал людей в сертан за знаменитыми жагунсо, что Бадаро не жалели денег, когда надо было заплатить меткому стрелку. Ночи наполнились страхом, тайной и неожиданностями. Ни одна дорога, как бы широка она ни была, отныне не считалась надежной для пешехода. Никто, даже тот, кто не имел никакого отношения к лесу Секейро-Гранде, к Орасио и Бадаро, не осмеливался ездить по дорогам какао без сопровождения, по крайней мере, одного телохранителя. Это было время, когда торговцы скобяными товарами наживали себе состояния на продаже оружия. Исключение составил только Азеведо из Табокаса, который разорился, поставляя оружие для Бадаро, и сумел спасти кое-что лишь благодаря своей политической ловкости. Теперь в глубокой старости он содержал зеленную лавку в Ильеусе и рассказывал юношам, учившимся в городе:

Спустя два десятка лет рассказывали и пели свои сказания об этом времени. В этих сказаниях повествовалось о подвигах Бадаро, об их мужестве, о храбрости Синьо и Жуки:

Но в этих сказаниях говорилось и о мужестве людей Орасио, его сторонников, о храбрости Браза, самого смелого из них, того, что, раненный тремя пулями, продолжал сражаться и убил двух противников:

Они описывали Орасио, который из своей фазенды отдавал людям распоряжения, посылал их на дороги, окружавшие лес Секейро-Гранде:

Песни о битвах за Секейро-Гранде рассказывали не только о героических подвигах, но и о простой обыденной жизни:

Люди, слушавшие эти песни двадцать лет спустя на ярмарках в поселках, возникших на месте леса Секейро-Гранде, встречали их возгласами одобрения, весело смеялись, отпускали замечания. В песнях слепцов перед ними вставали эти полтора года борьбы, люди умиравшие и люди убивавшие, земля, политая кровью. И когда слепцы заканчивали свое повествование:

...они бросали еще несколько монет в чашку рассказчика и отходили в сторону. «Да, колдовское это было дело». Так говорилось в песне, так говорят и они сегодня. То было колдовское дело. Его вызвало проклятье, посланное негром в ту далекую колдовскую ночь. Проклятие Жеремиаса разносилось в те смутные времена по дорогам — от фазенды к фазенде. Оно передавалось Дамианом, худым, изможденным и грязным, этим безумным негром, который бродил по дорогам какао и рыдал.

3

Еще не прекратились разговоры, связанные с нападением на Синьо Бадаро и смертью братьев Меренда, как Ильеус всполошился из-за инцидента, происшедшего в кабаре между Виржилио и Жукой Бадаро. Впрочем, за эти полтора года так часто случались различные истории, что дона Моура, старая дева, убиравшая алтарь церкви Сан-Себастьяна, как-то сказала своей подруге доне Лените Силве, приглядывавшей за алтарем напротив:

— Столько всяких событий, Ленита, что у нас даже не хватает времени обсуждать как следует хоть одно… Уж больно быстро все происходит…

Действительно, Орасио и Бадаро очень торопились. Обе стороны хотели вырубить лес как можно скорее и как можно раньше засадить землю какаовыми деревьями. Борьба пожирала деньги, платежные ведомости по субботам вырастали до невиданных размеров, потому что приходилось платить большое жалованье жагунсо. Цены на оружие все возрастали. И Бадаро и Орасио торопились, и потому эти месяцы были столь насыщены событиями, что богомольные кумушки не успевали даже обсуждать их. Они еще говорили об одном событии, а уже происходило другое, представлявшее для них не меньший интерес.

В таком же положении оказались и обе газеты Ильеуса. Иной раз случалось, что Мануэл де Оливейра писал статью, ругающую Орасио за вооруженное нападение, совершенное его жагунсо, а в это время поступало сообщение, что произошло столкновение куда более серьезное. Грубость «О Комерсио» и «А Фолья де Ильеус» в этом году перешла все границы. Не осталось уже резких эпитетов, которые не были использованы. В редакции «О Комерсио» возликовали, когда Женаро заставил купить в Рио — за неимением в книжных магазинах Баии — изданный в Лиссабоне большой португальский словарь, специализировавшийся на классических терминах шестнадцатого века. Тогда-то, к вящему удовольствию жителей города, газета «О Комерсио» стала называть Орасио и его друзей интриганами, подлецами, флибустьерами и награждать их разными иными эпитетами того времени. «А Фолья де Ильеус» отвечала, используя национальный жаргон, в котором доктор Руи был непререкаемым авторитетом.

Тяжба, начатая в суде Ильеуса по иску Орасио, оставалась незаконченной. «Возбуждение судебного преследования» было самым неподходящим из юридических терминов, когда речь шла о деле, затеянном оппозиционерами против сторонников правительства, как это имело место в данном случае. Судья тут был явно на страже интересов Бадаро. Веди он себя иначе, ему не миновать, в лучшем случае, перевода по распоряжению губернатора штата в какой-нибудь затерянный в сертане и забытый всеми городок, где он и остался бы прозябать долгие годы. В противном случае, пост судьи в Ильеусе представлял верный путь к переводу в столицу штата, где он сменил бы должность судьи на звание члена Высшего кассационного трибунала — титул гораздо более звучный и намного лучше оплачиваемый. Не помогли усилия Виржилио и Руи, бомбардировавших судью заявлениями, ходатайствами и требованиями о проведении экспертиз.

Процесс двигался, по выражению Орасио, черепашьими шагами; Орасио гораздо больше верил в возможность захватить земли силой, чем получить их при помощи закона. И он делал все, чтобы, несмотря на задержку процесса, события развивались возможно скорее. Бадаро тоже были заинтересованы в скорейшем решении вопроса. Приближался срок выборов, намеченных на будущий год, и многие предсказывали почти неизбежные серьезные разногласия между властями штата и федеральным правительством в вопросе о новом президенте. А если правительство штата падет, Бадаро перейдут в оппозицию и уже не смогут рассчитывать на судью; тогда процесс будет идти в пользу Орасио.

Все это обсуждалось в барах, на перекрестках улиц и в домах Ильеуса, на пароходах, заходивших в порт, среди докеров, грузивших корабли, и среди моряков, уходивших в плавание. В далеких городах — в Аракажу и Витории, в Масейо и Ресифе — рассказывали об этих стычках в Ильеусе, как в былые времена от Жоазейро до Сеара шла слава о подвигах падре Сисеро.

Виржилио съездил в Баию, выхлопотал у одного из членов Высшего кассационного трибунала, который поддерживал оппозицию, благоприятное для Орасио заключение о правах на владение землями Секейро-Гранде и пустил его в дело. Женаро ломал голову над юридическими фолиантами, подбирал аргументы, чтобы «разнести это заключение в пух и прах», как он обещал судье, который сам был крайне напуган вмешательством члена Высшего кассационного трибунала в процесс, находившийся еще в первой инстанции. Но причиной ссоры Жуки Бадаро с Виржилио явилось не это заключение трибунала, а скорее серия статей о событиях в Ильеусе, которые адвокат поместил в оппозиционной газете Баии. Выступления «А Фолья де Ильеус» не причиняли Бадаро особого беспокойства. Но статьи в ежедневной газете Баии вызвали отклик даже за пределами штата. И хотя правительственные газеты взяли Синьо Бадаро под защиту, губернатор дал ему понять, что лучше избежать всякого шума по поводу этих инцидентов, тем более в такой момент, когда правительство штата находится не в очень хороших отношениях с федеральным правительством. Орасио узнал об этом, и Виржилио расхаживал по улицам Ильеуса с видом победителя.

Как-то вечером он зашел в кабаре. Уже давно он не появлялся там, все ночи проводил теперь в объятиях Эстер. Это были безумные ночи любви и исступленного восторга. Ее чувственность пробудилась под влиянием изощренных ласк, которым Виржилио научился у Марго. Но сейчас в Ильеус приехал Орасио, и Виржилио некуда было деваться. Он уже отвык быть по ночам дома и решил отправиться в кабаре выпить виски. Он пошел туда с Манекой Дантасом, который приехал вместе с Орасио. Виржилио пригласил его:

— Заглянем в кабаре?

Манека Дантас, рассмеявшись, пошутил:

— Вы хотите совратить с пути истинного почтенного отца семейства? Ведь у меня жена, дети, я в таких заведениях не бываю…

Оба рассмеялись и поднялись по лестнице. В задней зале Жука Бадаро играл в карты с Жоаном Магальяэнсом и другими приятелями. Ньозиньо по секрету поведал друзьям, что «это потрясающая партия, таких ставок он еще в жизни не видывал». Виржилио и Манека Дантас направились в танцевальный зал, где музыканты наигрывали на рояле и скрипке модные мотивы. Они уселись, заказали виски, и Виржилио сразу заметил Марго, сидевшую за столиком с Мануэлем де Оливейра и другими приятелями Бадаро. Журналист, предпочитавший ни с кем не ссориться, поздоровался с Виржилио. Он обычно заявлял, что он, Оливейра, — «профессиональный журналист, и написанный им в газету материал выражает мнение Бадаро и не имеет ничего общего с его собственным, частным мнением: это совершенно разные вещи». Виржилио поздоровался со всеми. Марго улыбнулась ему, она нашла, что он очарователен. Ей вспомнились былые ночи, и она сжала губы в гримасе, в которой отразилось пробудившееся желание. Ньозиньо принес бутылку виски.

— Высший сорт… Шотландское… Подаю его только для избранных гостей…

— Какова пропорция воды? — пошутил Манека Дантас.

Ньозиньо стал клясться, что неспособен разбавлять виски, это настоящее шотландское виски… — он даже причмокнул, как бы подтверждая доброкачественность напитка. Потом он поинтересовался, почему доктор Виржилио так давно не заходил… Он уже соскучился по нему. Виржилио в трех словах объяснил причину своего отсутствия:

— Дела, Ньозиньо, дела!

Ньозиньо удалился, но Мануэл де Оливейра, увидев бутылку виски, подошел к Виржилио, якобы спросить, не знает ли тот что-нибудь об одном журналисте, их общем друге, работающем в Баие в газете оппозиции.

— Вы не видели там Андраде, доктор? — спросил он, пожимая руку Виржилио и Манеке Дантасу.

— Мы однажды вместе обедали.

— Ну и как он?

— Как всегда… С утра до ночи пьет. Не изменяет своим привычкам… Он просто удивителен!

Мануэл де Оливейра пустился в воспоминания о друге.

— И он по-прежнему пишет заметки в совершенно пьяном виде?

— Не держась на ногах…

Манека Дантас велел принести еще бокал и налил виски журналисту. Поблагодарив, Мануэл де Оливейра объяснил ему:

— Мы говорим об одном моем коллеге, полковник. Лучшее перо Баии… Журналист высшей марки. Но пьет так, что просто ужас. Не успеет проснуться и вычистить зубы, как опрокидывает или, как он выражается, вкушает стакан кашасы. Ну, а дальше пошло… В редакции никто никогда не видел Андраде твердо стоявшим на ногах. Но голова у него, полковник, всегда одинаково ясная… Каждая его заметка это просто шедевр… — он опрокинул бокал и заговорил на другую тему. — Отличное виски…

Он позволил налить себе еще, распростился и направился к своему столику, держа наполненный бокал. Перед этим он, однако, сказал Виржилио:

— С нами одна ваша знакомая, она скучает по вас, — они оба взглянули на Марго. — Говорит, что хотела бы протанцевать с вами вальс… — Подмигнув, он пошел к своему столу: — Кто был королем, тот всегда останется его величеством…

Виржилио рассмеялся остроте. В сущности, он вовсе не был заинтересован в этой встрече. Он зашел в кабаре немного выпить и поболтать, а вовсе не ради женщины. Тем более не ради этой женщины, которая теперь стала любовницей Жуки Бадаро, его содержанкой. Кроме того, он опасался, что Марго, с которой он не разговаривал с того самого вечера в этом кабаре, будет его попрекать. Она перестала его интересовать, зачем же ему с ней танцевать, восстанавливать порванные узы? Он пожал плечами, отпил глоток виски. Однако Манека Дантас показал себя заинтересованным. Ему хотелось, чтобы посетители кабаре увидели Виржилио танцующим с Марго. Тогда они поймут, что она продолжает с ума сходить по своему бывшему любовнику и живет с Жукой только потому, что Виржилио ее бросил. И никто бы больше не говорил, что Жука отнял ее у Виржилио. Он сказал:

— Девушка с вас глаз не сводит, доктор.

Виржилио взглянул, Марго улыбнулась; она не отрывала от него взора. Манека Дантас спросил:

— Почему бы вам не станцевать с ней?

И все же Виржилио подумал: «Не стоит». Он заерзал на стуле. Марго показалось, что Виржилио собирается пригласить ее, и она поднялась. Это заставило его решиться. У него не было другого выхода, как протанцевать с ней. Это был медленный вальс, они закружились вдвоем по залу, и сразу на них обратились все взоры; проститутки стали отпускать замечания по их адресу. Один из сидевших с Марго мужчин поднялся, намереваясь выйти. Между ним и Мануэлем де Оливейра начался спор. Журналист пытался в чем-то убедить собеседника, но тот, выслушав, все же высвободился из его рук и направился в игорный зал.

Из разбитого рояля вырывались звуки вальса. Виржилио и Марго танцевали, не обмениваясь ни словом; она кружилась с закрытыми глазами, плотно сжав губы.

Жука Бадаро вышел из игорного зала. За ним появился Жоан Магальяэнс, затем человек, вызвавший Жуку, и остальные игроки в покер. Жука со сверкающими глазами, заложив руки в карманы, остановился на пороге танцевального зала.

Когда музыка смолкла, танцующие зааплодировали, прося повторить вальс. В этот момент Жука Бадаро прошел через зал, взял Марго за локоть и подтолкнул ее к столу. Она немного заупрямилась, Виржилио выступил, намереваясь что-то сказать. Однако Марго не дала ему заговорить:

— Пожалуйста, не вмешивайся…

Виржилио на мгновение заколебался. Он взглянул на ожидавшего Жуку, но вспомнил об Эстер… Что ему до Марго? — И он с улыбкой поклонился бывшей любовнице:

— Очень благодарен, Марго, — и повернулся к своему столику. Манека Дантас уже вскочил и схватился за револьвер в ожидании схватки.

Жука Бадаро потащил Марго к столу; они громко заспорили на виду у всех. Мануэл де Оливейра попробовал было вмешаться, однако Жука Бадаро взглянул на него так, что тот счел благоразумным сразу же замолчать. Спор между Жукой и Марго принимал все более резкий характер; она хотела подняться, он грубо усадил ее. За другими столиками воцарилось гробовое молчание, даже старик тапер застыл на своем месте, наблюдая за этой сценой. Жука обернулся:

— Какого дьявола это дерьмо не играет? — закричал он. Старик забарабанил. Пары вышли танцевать.

Жука схватил Марго за руку и потащил ее к выходу. Когда они проходили мимо столика, где сидели Виржилио и Манека Дантас, Жука проревел Марго, которую чуть не волок за собой:

— Я научу тебя уважать настоящего мужчину, шлюха… Вести себя не умеешь… Как будто у тебя первый любовник…

Он сказал это с расчетом, чтобы услышал Виржилио; тот, потеряв самообладание, вскочил. Манека Дантас удержал его; он понимал, что Виржилио погибнет от руки Жуки, если только попытается сделать хоть одно движение. Жука и Марго спустились по лестнице, и вскоре в зал донеслись удары, которыми Жука за дверью награждал свою любовницу. Виржилио был бледен. Манека Дантас доказывал ему, что ввязываться бессмысленно.

Инцидент тем и ограничился. На другой день Виржилио почти совсем забыл о нем. Он уже не думал о происшедшем. Марго не интересовала его. Она стала любовницей Жуки, она сама того пожелала. Виржилио намеревался отправить ее в Баию, обеспечив деньгами на несколько месяцев. Она же предпочла связаться с Жукой и в ту самую ночь, когда между ними произошел разрыв, стала любовницей Жуки и рассказала во всех подробностях для газеты Бадаро о жизни Виржилио в студенческие годы. Если теперь Жука избил ее, если она не имеет права танцевать с кем хочет, то это ее вина: он, Виржилио, тут ни при чем. Он даже был склонен в какой-то степени оправдывать Жуку. Будь Марго его любовницей, ему бы тоже не понравилось видеть ее танцующей с мужчиной, который раньше был близок с ней. По гораздо меньшему поводу Виржилио несколько лет назад затеял драку в одном кабаре Баии. Он извинял Жуку даже за оскорбление, которое тот нанес ему при выходе из залы. Полковник, видимо, приревновал и потерял голову. Виржилио был доволен, что Манека Дантас остановил его, когда он чуть было не лишился самообладания и был готов вступить в драку из-за Марго. Он решил даже, что ответит на приветствие Жуки, если тот поздоровается с ним на улице. Он не затаил против него злобы: ему было понятно все происшедшее, а главное, ему вовсе не хотелось ссориться с кем-нибудь из-за Марго.

Однако инцидент этот постепенно разросся и стал предметом сплетен в городе. Одни утверждали, что Жука вырвал Марго из объятий Виржилио и при всех избил ее. Другие придумали более драматическую версию: Жука застал Марго целующейся с Виржилио и выхватил револьвер. Виржилио, однако, не дал ему выстрелить, набросился на Жуку, и произошла драка. Всеми была принята эта версия. И даже те, кто присутствовал при инциденте, рассказывали о нем весьма противоречиво. Некоторые утверждали, что Жука покинул кабаре, уведя с собой Марго, чтобы помешать Виржилио снова пригласить ее танцевать, и при этом попросил у адвоката извинения. Большинство, однако, склонялось к обратному: что Жука вызывал Виржилио на ссору, а тот струсил.

Хотя Виржилио и знал, как раздуваются в Ильеусе любые пустяки, он все же поразился, насколько серьезно отнесся к инциденту Орасио. Полковник пригласил его на другой день к себе на обед. Виржилио охотно принял приглашение, он сам искал предлога, чтобы зайти к Орасио и таким образом хоть немного побыть около Эстер, видеть ее, слышать ее голос.

Он пришел незадолго до обеденного часа и в дверях столкнулся с Манекой Дантасом, который был тоже приглашен. Манека обнял его, Орасио сжал его в своих объятиях. Виржилио нашел обоих друзей очень серьезными и подумал, что произошло еще что-то в Секейро-Гранде. Он собирался спросить, в чем дело, но служанка объявила, что обед подан, и Виржилио забыл обо всем, потому что ему предстояло увидеть Эстер. Но та холодно поздоровалась с ним. Виржилио заметил в ее глазах следы недавних слез. Он подумал, что Орасио узнал об их отношениях и приглашение на обед — не что иное, как западня. Он снова взглянул на Эстер и заметил, что она не просто печальна, а смотрит на него с обидой и злобой. А полковник держался любезнее и приветливее, чем когда-либо. Нет, это, несомненно, никак не связано с ним и Эстер. Но в чем же тогда дело, чорт возьми?

За обедом говорили почти исключительно Орасио и Манека Дантас. Виржилио вспомнил о другом обеде на фазенде, когда он познакомился с Эстер. Прошло всего несколько месяцев — и она принадлежит ему, он знает все секреты ее любимого тела, он овладел им, научил ее самым нежным тайнам любви. Она была его возлюбленной, он думал лишь о том, как бы увезти ее подальше от этих земель, на которых не прекращаются стычки и убийства. Увезти ее в Рио-де-Жанейро, где у них был бы собственный домик, в котором они прожили бы всю свою жизнь. Это не было просто мечтой. Виржилио выжидал, когда он заработает побольше денег, получит известие от друга, который обещал подыскать ему в Рио место в адвокатской конторе либо хорошую службу в государственном учреждении. Только Виржилио и Эстер знали эту тайну, они уже разработали во всех подробностях план, обсуждавшийся ими в перерывах между поцелуями на широкой постели, занимавшей почти всю спальню. Они представляли себе тот день, когда смогут принадлежать друг другу целиком, когда ничто не будет нарушать их ласки, как в нынешние ночи — они все время опасались, что служанки догадаются о его присутствии в доме. Они мечтали об этом другом дне, когда она сможет открыто пройтись с ним под руку по улице, когда они навсегда будут принадлежать друг другу.

Пока Орасио и Манека Дантас беседовали об урожае, о ценах на какао, о дождях, об испорченном какао, Виржилио вспоминал об этих мгновениях в постели, о плане бегства, который они строили в перерывах между ласками. Все это кончалось радостными и долгими поцелуями, возбуждавшими для новых любовных ласк до тех пор, пока рассвет не изгонял Виржилио и он на цыпочках не выбирался из дома Орасио.

Ему пришлось оторваться от своих мыслей, потому что Эстер, воспользовавшись перерывом в разговоре между Орасио и Манекой Дантасом, сказала:

— Говорят, вы вчера изображали из себя странствующего рыцаря, доктор Виржилио? — она улыбалась, но лицо ее было печально.

— Я? — воскликнул Виржилио, вилка замерла у него в руке.

— Эстер имеет в виду вчерашний инцидент в кабаре… — сказал Орасио. — Я тоже об этом слышал.

— Но ведь никакого инцидента не было… — возразил Виржилио.

И он объяснил, как все произошло: накануне он почувствовал безграничную грусть, беспричинную тоску, — при этом он взглянул на Эстер, — а полковник Манека пригласил его зайти в кабаре…

Манека Дантас, смеясь, прервал его:

— Так это же вы меня туда затащили, доктор! Рассказывайте так, как было на самом деле…

Придя в кабаре, продолжал Виржилио, они заказали себе по невинному бокалу виски, в это время к ним подошел поболтать Мануэл де Оливейра. А за его столиком сидела женщина, с которой Виржилио был знаком еще в Баие в те времена, когда был студентом. Он протанцевал с ней вальс, и в этот момент к женщине подошел Жука Бадаро и увел ее. Виржилио совершенно не был в ней заинтересован и вообще не обратил бы внимания на этот инцидент, если бы Жука, проходя мимо него, не произнес несколько неприятных слов. Но полковник Манека Дантас помешал ему реагировать на них; и Виржилио, в общем, благодарен ему за это, так как он не дал ему наделать глупостей из-за особы, которая абсолютно его не интересует. Вот и все, что произошло. Он сослался на свидетельство Манеки Дантаса. Эстер с нарочитым безразличием отнеслась к его объяснениям и натянутым тоном заявила:

— Ну и что с того? Кабаре как раз подходящее место для холостого человека, не связанного семейными обязательствами. Вы хорошо делаете, что развлекаетесь, у вас ведь некому из-за этого страдать… А вот Манеке там не место… — и она погрозила полковнику пальцем. — У вас жена и дети. Вот подождите, я расскажу жене, что тогда? — и, грустно улыбаясь, она снова погрозила ему пальцем.

Манека Дантас, громко смеясь, стал просить, чтобы она ничего не говорила доне Аурисидии:

— Она ведь страшно ревнива…

Орасио заключил:

— Ну, это ты брось, жена. Все имеют право иногда поразвлечься, развеять скуку…

Теперь Виржилио успокоился. Он понял, почему Эстер рассержена, отчего у нее этот деланно безразличный вид и следы слез на глазах. Чего только, должно быть, не наговорили ей в городе эти невозможные старые девы, эти святоши, которым нет другого дела, как сплетничать о чужой жизни! И ему захотелось заключить ее в свои объятья, чтобы объяснить среди тысячи ласк, что Марго для него ничего не представляет, что он случайно танцевал с ней. Виржилио почувствовал нежность и даже некоторое тщеславие, узнав, что причина ее печали — ревность.

Служанка подала кофе. Орасио пригласил Виржилио пройти к нему в кабинет поговорить о делах. Манека Дантас пошел с ними, Эстер осталась, склонившись над вязанием.

Кабинет представлял собой небольшую комнату, где внимание привлекал огромный железный сейф. Виржилио уселся, Манека Дантас пододвинул себе широкое кресло:

— Это для моих телес повместительнее…

Орасио остался стоять, скручивая папиросу. Виржилио ждал; он решил, что Орасио хотел узнать его мнение о какой-нибудь юридической детали процесса. Полковник не торопился, он не спеша скручивал папиросу своими мозолистыми руками, скребя перочинным ножом кукурузный лист. Наконец он заговорил:

— Мне понравилось, как вы рассказали Эстер вчерашнюю историю, иначе она пришла бы в ужас. Она вас очень уважает, доктор. Бедняжке здесь почти не с кем разговаривать, она ведь воспитана иначе, чем здешние женщины… Она любит с вами беседовать: вы оба говорите на одном языке…

Виржилио склонил голову, и Орасио продолжал, закурив папиросу, которую только что кончил свертывать:

— Между нами говоря, доктор, вчерашний скандал имеет свою дурную сторону. Вы знаете, что Жука Бадаро про вас болтает?

— Не знаю, да и, по правде сказать, полковник, меня это мало интересует. Братья Бадаро не любят меня, у них для этого есть основания. Я ваш адвокат и, кроме того, адвокат партии. Ясно, что они обо мне дурно отзываются…

Орасио поставил ногу на стул, он стоял почти спиной к Виржилио:

— Это ваше дело, доктор. Я не люблю вмешиваться в чужую жизнь. Разве только когда это касается друга, вроде вас…

— Но в чем дело? — поинтересовался Виржилио.

— Вы себе не отдаете отчета, доктор, что если вы не займете определенной позиции, то — меня извините — вы потеряете всякое уважение в этих краях…

— Но почему?

— Жука Бадаро рассказывает всем направо и налево, что он вырвал женщину из ваших рук, что он вас оскорбил, а вы на это никак не реагировали. Якобы вы — извините, что я повторяю, — просто трус.

Виржилио побледнел, но тут же взял себя в руки:

— Кто присутствовал при инциденте, знает, что ничего подобного не было. Танец уже кончился, и я остановился, чтобы узнать, не сыграют ли на бис. Когда Жука схватил Марго за руку, я хотел вмешаться, но она меня попросила не впутываться. Потом, когда он, проходя мимо, пытался задеть меня, полковник Манека удержал меня за руку…

Манека Дантас впервые вмешался в разговор:

— Конечно, доктор. Если бы я разрешил вам начать ссору, сейчас мы бы все возвращались с ваших похорон. Жука уже схватился за револьвер. А никто здесь не хочет вашей смерти…

Орасио продолжал:

— Доктор, я приехал сюда еще мальчишкой. Это было много лет назад… Нет такого человека, который знал бы Ильеус лучше, чем я. Никто не хочет, чтобы вы умерли — полковник сказал верно, — и меньше всех хочу этого я, так как вы мне нравитесь и я в вас нуждаюсь. Но я не желаю, чтобы вы были опозорены, заслужив славу труса… Поэтому я и говорю с вами.

Он остановился передохнуть, словно произнес длинную речь. Зажег новую спичку и так и остался стоять, спичка обожгла ему пальцы; обернувшись к адвокату, он пристально посмотрел на него, ожидая, что тот скажет.

— Как же, по-вашему, я должен поступить?

Орасио бросил на пол спичку, обжегшую ему палец, папироса осталась незажженной, она казалась совсем крошечной в его толстых губах:

— У меня есть человек, на которого можно положиться. Мне сообщили, что в четверг Жука Бадаро возвращается на фазенду. Вы устроите это дело за какие-нибудь полсотни мильрейсов…

Виржилио не понял толком:

— Какое дело?

Манека Дантас взялся объяснить:

— За пятьдесят мильрейсов человек выполнит ваше поручение. В четверг он дождется Жуку на дороге, и ни один святой не спасет его… После этого никто к вам больше не пристанет…

Орасио подбодрил:

— И вам к тому же не грозит опасность, так как Бадаро решат, что это дело моих рук. Если они и подадут в суд, то на меня… А об этом уж вы не беспокоитесь…

Виржилио поднялся:

— Но ведь это же не проявление храбрости, полковник. Послать жагунсо хладнокровно убить человека? Какое же в этом мужество?.. Встретиться с Жукой на улице и набить ему физиономию — это еще куда ни шло… Но нанять жагунсо послать пулю… Это проявление не храбрости, а трусости…

— Здесь так принято, доктор. И если вы хотите сделать карьеру, давайте я позову жагунсо… Другого выхода нет. Вы можете быть лучшим адвокатом в мире, но никто не станет к вам обращаться…

— Даже партия… — сказал Манека Дантас.

Виржилио снова сел. Подумал. Никогда он не ожидал ничего подобного. Он знал, что Орасио прав. В этих краях послать убить человека — значило проявить мужество, завоевать к себе уважение. Он знал также, что во всем этом не было никакой ловушки. Если выйдут какие-нибудь неприятности с правосудием, обвинят Орасио. Но, несмотря на все это, он не видел причин, почему должен был нацелить выстрел наемного убийцы на Жуку Бадаро.

Орасио заговорил снова:

— Я вам кое-что скажу, доктор, потому что я ваш друг. Так или иначе я пошлю прикончить Жуку Бадаро. Я уже это решил — ведь он убил четверых моих людей… — Орасио поправился -…то есть их убили его люди, но это все равно. Он поджег плантацию Фирмо и напал на дом Браза. Он творит слишком много бесчинств, лучше сразу покончить с ним. На будущей неделе я начну вырубать лес. Жука Бадаро этого не увидит…

Он остановился, зажег спичку и закурил. Взглянул на Виржилио, голос его звучал тяжеловесно, слова походили на удары:

— Я хочу лишь оказать вам услугу. Вы отдадите приказание жагунсо — и все будут знать, даже если я буду отвечать перед судом, — что это вы послали уничтожить Жуку Бадаро. И никто больше не полезет ни к вам, ни к вашей женщине… Вас будут уважать…

Манека Дантас хлопнул Виржилио по плечу; для него это было простейшей вещью в мире:

— Что стоит сказать пяток слов?..

Орасио добавил:

— Вы мне нравитесь, доктор. Человек вы знающий. Но здесь, в этих краях, от одних знаний толку мало, сеньор.

Виржилио опустил голову. Полковник собирался послать убить Жуку, но хотел, чтобы именно он отдал распоряжение жагунсо: таким путем адвокат вошел бы в круг храбрецов Ильеуса… Он подумал об Эстер, оставшейся в другой комнате со своим вязанием, — ее мучила ревность. Виржилио мечтал зажить вместе с ней, уехать в другие края, в цивилизованный мир, где человеческая жизнь представляет какую-то ценность. Уехать подальше отсюда, от этих лесов, от этого варварского города, от этого кабинета, где два полковника советуют ему ради его блага — ради его блага — послать убить человека… Бежать с Эстер, и тогда иначе будет выглядеть каждое утро, прекраснее станут вечера, не слышно будет других стонов, кроме любовных стенаний. В иных, далеких краях…

В кабинете снова раздается голос Орасио:

— Решайтесь, доктор…

4

Стояла зима с ее долгими проливными дождями. Вода стучала по крышам, сбегала по оконным стеклам. Ветер с океана сотрясал, деревья в саду, срывая с них листья и плоды. Эстер закрыла глаза и увидела бешено крутящийся в воздухе листок, на котором собирались капли дождя, утяжеляя его и валя на землю. От этого видения ей стало холодно и еще больше захотелось спать, она прижалась к любимому, ноги ее переплелись с его ногами, голова покоилась на его широкой груди. Виржилио поцеловал прекрасные волосы женщины, затем осторожно прикоснулся губами к ее закрытым глазам. Эстер протянула обнаженную руку и обняла Виржилио. Ее все сильнее одолевал сон, тяжелый сон, тело ее устало от неистовства недавних страстных объятий. Виржилио попытался с ней поговорить, рассказывал ей что-то торопливым и нервным голосом. Ему не хотелось, чтобы она засыпала.

Была полночь, и дождь лил не переставая, он все усиливался, а с ним приходил и сон, размягчавший тело Эстер. Виржилио продолжал говорить; он рассказывал ей разные истории, которые произошли с ним, когда он еще был студентом в Баие. Он даже заговорил о женщинах, прошедших в его жизни, — может быть, это разбудит ее, прогонит сон. Эстер отвечала односложно, кончилось тем, что она повернулась и легла на живот, спрятав лицо в подушку. Она все же прошептала:

— Рассказывай, милый.

Но тут он заметил, что она заснула, и только сейчас почувствовал всю пустоту произнесенных слов, фраз об университетской жизни. Пустые, лишенные всякого смысла и интереса слова.

Капли дождя стекали по стеклам. Виржилио подумал, что они похожи на слезы. Хорошо бы поплакать, облегчить свое страдание… Так поступала Эстер. Узнав, что он танцевал с Марго в кабаре, она дала волю слезам, и потом ей было гораздо легче выслушать объяснения Виржилио, поверить им. Многие утешались слезами. Но Виржилио не умел плакать. Он не заплакал даже тогда, когда получил на улице известие о том, что отец его скоропостижно умер в сертане. А он безумно любил отца, знал, каких жертв стоило старику оплачивать его обучение, знал, как отец гордился им. Даже в тот день он не заплакал. Комок подступил к горлу, Виржилио остался стоять на улице, там, где знакомый передал ему письмо тетки с печальным известием. Комок в горле, но ни слезинки в глазах, таких сухих, что они прямо горели. Ни слезинки…

По стеклам одна за другой сбегали слезы дождя. Виржилио подумал, что ночь оплакивает всех убитых на этой земле. Их было много; лишь буря с проливным дождем способна была оплакать столько насильственных смертей. Что он делал в этом краю, зачем он приехал сюда? Теперь уже поздно. У него была Эстер, он уехал бы с ней одной. Когда он ехал сюда, он был преисполнен честолюбия, видел в мечтах горы денег, парламентское кресло, политическое влияние, видел, как он управляет всем этим плодородным краем какао.

В первое время он только об этом и думал — и все шло хорошо, именно так, как он хотел: он зарабатывал деньги, полковники доверяли ему, он имел успех как адвокат. Да и политические дела шли хорошо: власти штата все больше отдалялись от федерального правительства — для каждого дальновидного человека становилось ясно, что они не смогут удержаться у власти после предстоящих выборов, а, возможно, вынуждены будут уйти еще раньше. В Баие кое-кто поговаривал о назначении в этот штат интервентора[22]Интервентор — правительственный наместник, назначаемый федеральным правительством во время чрезвычайного положения в штате взамен выборного губернатора.. Лидеры партии, к которой принадлежал Виржилио, находились в настоящее время в Рио, где вели переговоры, они были даже приняты президентом республики. Положение все больше прояснялось. Было весьма вероятно, что Виржилио выдвинут кандидатом в депутаты на выборах будущего года, и если эти политические изменения произойдут, то, безусловно, он будет избран…

Но появилась Эстер — и все это потеряло значение. Теперь для него важна была только она — ее тело, ее глаза, ее голос, ее желания, ее ласки. В конце концов он может сделать карьеру и начав с Рио — ведь так он и намеревался поступить вначале, когда заканчивал юридический факультет. Если бы ему удалось устроиться в адвокатской конторе с хорошей клиентурой, он бы очень скоро продвинулся: время, проведенное в Табокасе и Ильеусе, принесло ему заметную пользу. Здесь за несколько месяцев он научился большему, чем за пять лет пребывания в университете. Была в ходу поговорка, что ильеусский адвокат может быть адвокатом в любом месте земного шара. И это было верно. Здесь требовались все профессиональные уловки, знание в совершенстве законов и путей их обхода. Несомненно, Виржилио имел крупные шансы выдвинуться в любом месте, не зря в Ильеусе_его считали одним из лучших судебных адвокатов. Конечно, в Рио труднее сделать карьеру и времени для этого потребуется больше, чем здесь, где он уже создал себе имя и как юрист и как политический деятель…

Быстро и легко… Виржилио задержался на этих двух словах, пришедших ему на ум. Быстро — может быть; легко — нет… Разве легко отдавать приказы убить человека, для того чтобы заставить себя уважать, поднять свой престиж перед лицом общественного мнения, получить возможность сделать политическую карьеру? Не легко… По крайней мере для него, Виржилио, получившего воспитание в ином краю, с иными нравами, иными чувствами. Для местных полковников и адвокатов, состарившихся в этом краю, — для Орасио, для Бадаро, для Манеки Дантаса, для Женаро с его показной культурностью и достоинством человека, который не ходит в дома терпимости, — все это было легко.

Они посылали убить человека так же, как приказывали подрезать деревья на плантации или выписать метрику в нотариальной конторе. Для них это было легко, и Виржилио никогда не находил в этом ничего необычного. Только теперь он взглянул другими глазами на этих грубых фазендейро, на этих ловких адвокатов в городе и поселках, на всех этих людей, которые спокойно приказывали своим жагунсо поджидать врагов на дороге, в засаде за деревьями. Сначала его честолюбие, а потом любовь к Эстер, желание уехать с ней не давали ему даже подумать о том, как ужасны эти драмы, ставшие обыденным явлением в здешних краях. И понадобилось самому оказаться перед необходимостью послать человека на убийство, чтобы почувствовать всю гнусность, все страшное значение этих явлений, свидетельствующих о том, насколько эта земля тяготеет над людьми.

У работников плантаций на подошвы ног налипал клейкий сок какао, он превращался в толстую корку, которую не могла отмыть никакая вода. И у всех у них — у работников, жагунсо, полковников, адвокатов, врачей, торговцев и экспортеров — налип на душе, там внутри, в глубине сердца, клейкий сок какао. Никакое воспитание, никакая культура, никакие чувства не способны были его отмыть.

Какао — это деньги, власть, жизнь; какао было внутри них, оно не только было посажено на этой плодородной, обладающей огромной жизненной силой почве. Оно росло в каждом из них, отбрасывало мрачную тень на их сердца, глушило самые добрые чувства. Виржилио не испытывал ненависти ни к Орасио, ни к Манеке Дантасу и тем менее к негру, который улыбнулся, когда он приказал ему устроить засаду на Жуку Бадаро в четверг, в этот вечер, который, кажется, никогда не кончится.

Если он и чувствовал ненависть, то только к какао… Он негодовал, потому что понимал, что его тоже поработило все это, возмущался, потому что у него не хватило силы сказать «нет» и предоставить Орасио самому отвечать за смерть Жуки. Он только не мог понять, как эта земля, эти нравы, все, что родилось вместе с какао, завладели им. Однажды в Табокасе он ударил Марго по лицу и вот тогда-то осознал, что есть другой Виржилио, которого он сам раньше не знал, совсем не тот Виржилио с университетской скамьи, любезный и вежливый, честолюбивый, но улыбающийся, переживающий чужие несчастья, чувствительный к страданию. Теперь он стал грубым. Разве он отличается сейчас от Орасио? Он стал таким же, как и все; чувства у них были одни и те же. Когда Виржилио познакомился с Эстер, он решил, что спасет ее от чудовища, от низкого и гнусного существа. Но какая теперь между ними разница? Оба — убийцы, отдающие приказы жагунсо, оба находятся в рабской зависимости от какао, от его золотых плодов.

Не нужно посылать пулю в Жуку, подумал Виржилио, чтобы на дорогах какао появился еще один труп. Его не похоронят, подобно другим, под каким-нибудь деревом, в могиле под грубым крестом, который бы напоминал о случившемся. Жука — крупный фазендейро, тело его отвезут в Ильеус, он будет предан земле с большой торжественностью. Женаро произнесет речь на кладбище. Он будет сравнивать Жуку с известными историческими личностями. Возможно, и сам Виржилио пойдет на похороны, ведь не новость в этих краях, чтобы убийца шел за гробом своей жертвы. А некоторые, говорят, даже несут гроб, надевают траурную черную одежду. Нет, он не пойдет на похороны Жуки; как он сможет смотреть в лицо доны Олги? Жука не был примерным мужем, он путался с женщинами, играл в карты, но все же дона Олга будет плакать и страдать. Как сможет он смотреть на нее во время похорон?

Нет, самое правильное это уехать, отправиться далеко, туда, где ничто не напоминало бы ему об Ильеусе, о какао, об убийствах. Туда, где ничто не напоминало бы ему этот вечер в доме Эстер, в кабинете полковника, когда Виржилио согласился вызвать жагунсо. Почему он это сделал? Не потому ли, что связал себя бесповоротно с этой землей, а желание увезти Эстер далеко отсюда превратилось в мечту, осуществление которой все время откладывалось? Он связал себя с этой землей и надеялся, что ему тоже удастся обзавестись плантацией какао, надеялся в глубине души, что Орасио погибнет в борьбе за Секейро-Гранде и он сможет жениться на Эстер.

Только теперь он отдал себе отчет в том, что такое желание всегда таилось у него в сердце, что каждый день он ждал известия о смерти полковника, сраженного пулей жагунсо Бадаро… В то время как он подыскивал себе службу в Рио и размышлял, как бы заработать побольше денег на дорогу, в то время как он подбирал новые доводы для отсрочки бегства с Эстер, он на самом деле ждал того, что считал неизбежным: Бадаро пошлют убить Орасио — и, таким образом, проблема будет разрешена.

Временами он задумывался над этим, но затем старался позабыть. Он хотел, чтобы Эстер, если Орасио убьют, договорилась с Бадаро о разделе Секейро-Гранде и о прекращении борьбы. Обманывая себя самого, он старался внушить себе, что он как адвокат семьи не может не учитывать такой исход событий. Но сейчас, в постели, смотря на слезы дождя, скользящие по окну, он признался себе, что все эти месяцы только и ждал известия о смерти Орасио, выстреле в грудь, бегстве жагунсо…

Ему ничего больше не остается, кроме этой надежды. Теперь он уже не может больше бежать с этой земли, теперь он связан с ней насмерть, связан убийством, связан Жукой Бадаро, которого он приказал убить… Теперь надо — днем раньше, днем позже — ждать, что придет очередь выстрела в Орасио, очередь его похорон. И тогда он получит Эстер, завладеет ее богатством, а также Секейро-Гранде. Он будет богат и уважаем, станет политическим лидером, депутатом, сенатором, кем угодно. О нем будут злословить на улицах Ильеуса, но с ним будут угодливо здороваться, низко кланяться ему. Да, иного выхода у него не было… Какой смысл бежать, уезжать отсюда, начинать жизнь сначала? Куда бы он ни уехал, его всюду будет сопровождать видение Жуки Бадаро; вот он падает с лошади, зажимая рану рукой, — это видение представлялось Виржилио отраженным в оконном стекле, по которому бежит вода. Он видел его своими сухими без слез глазами и думал, что так же сухо его сердце, на которое отбросило свою мрачную тень какао.

Нет смысла думать о бегстве, теперь его ноги увязли в клейком соке этой земли, клейком соке какао и клейкой крови. Никогда больше ему и не мечтать об иной жизни. Теперь он стал таким же, как и все тамошние жители, совсем таким же. «Нельзя больше мечтать, Эстер», — думает он.

Глаза его сухи, руки дрожат, сердце преисполнено страдания. Эстер крепко спит в эту холодную дождливую ночь. В этот вечер, в четверг, на дороге в Феррадас человек выстрелом сбил Жуку Бадаро с лошади. Виржилио обнимает женщину. Эстер, полусонная, улыбается:

— Не сейчас, милый…

И тоска нарастает. Виржилио торопливо одевается. Он чувствует потребность побыть под дождем, чтобы ливень охладил его пылающую голову, смыл кровь с его рук, обмыл его загрязненное сердце. Он забывает, что должен спуститься на цыпочках, чтобы не разбудить служанок. И через двор выходит на железнодорожное полотно, срывает с себя шляпу, давая каплям дождя катиться по лицу, как будто это слезы, хотя он и не плакал.

5

Однако не было причин ни для тоски Виржилио, ни для радости, которую Жессе рассчитывал увидеть на лице Орасио, остановившегося переночевать у него в Табокасе. Полковник с того времени, как начались стычки из-за Секейро-Гранде, перестал ездить ночью по дорогам, даже если его сопровождали жагунсо. В Табокасе его задержали кое-какие дела, и он остался, с тем чтобы выехать на следующее утро. А сейчас в конце дня развлекался, сидя в кабинете Жессе, который принимал больных. И так как все они были его знакомыми и избирателями, Орасио не терял даром времени. Для каждого у него находилось доброе слово. Он расспрашивал их о жизни, о семьях. Когда хотел, он умел быть любезным. А в этот день он чувствовал себя очень хорошо: ему было весело, и эта веселость возрастала по мере наступления вечера. Из окна врачебного кабинета он видел Жуку Бадаро в сапогах со шпорами, разгуливавшего по улицам Табокаса, вот он выходит из лавки скобяных товаров Азеведо. Орасио с удовлетворением улыбнулся, задержал взгляд на фигуре врага, который, по-видимому, нервничал.

В этот момент посланный им жагунсо уже направлялся к месту засады на дороге в Феррадас. Нелегко было убедить Виржилио… Орасио нравился адвокат, и он был уверен, что оказывает большую услугу, предоставляя ему, Виржилио, честь уничтожения Жуки Бадаро, не подвергая себя опасности. Он высунулся из окна, чтобы поздороваться с женой Силэио Маозинья, владельца небольшого участка, граничащего с Палестиной, — одной из крепких опор Орасио в этом краю.

Эта женщина пришла за доктором Жессе; она еле добралась сюда с плантации, притащив с собой изнуренного лихорадкой мужа. Они остановились в своем домике по ту сторону реки. Женщина была обеспокоена состоянием больного. Пришлось принести его с плантации в гамаке, Силвио не смог даже сесть на лошадь.

Орасио проводил доктора к больному, помог ему уложить Силвио на кровать, предложил свои услуги. Спросил жену, не нуждается ли она в деньгах. Жессе было известно, что Орасио держался любезно со своими избирателями и друзьями, однако ему показалось, что в этот день Орасио, пожалуй, перебарщивает, он даже не захотел уйти, остался помогать женщине — подложить больному судно, сменить одежду, пропитавшуюся потом, подать лекарства, за которыми послали в аптеку. Выходя, Жессе отвел полковника в сторону и предупредил:

— Дело пропащее…

— Да что вы говорите!..

У врача не было никакой надежды.

— Эта лихорадка такова, что если сразу не побьешь ее, то уже ничего не помогает. Ему не протянуть до завтра… А вы должны пойти со мной и принять ванну, промыть руки спиртом. С этой лихорадкой шутить нельзя, можно вмиг заразиться…

Однако Орасио рассмеялся и пробыл в доме Силвио до вечера, обещал попозже еще зайти. И лишь перед тем, как сесть обедать, он вымыл руки, подтрунивая над опасениями доктора и уверяя, что лихорадка его не берет. Жессе пустился в научные объяснения; эта неизвестная лихорадка составляла одну из его главных забот. Она за короткое время убивала человека, и не было лекарств, которые излечивали бы ее. Однако ничто не нарушило радостного настроения Орасио в этот вечер. Он был настолько любезен, что вернулся в дом Силвио, чтобы помочь больному, и сам пошел за доктором Жессе, когда у Силвио началась агония. По дороге он предупредил падре. Когда они пришли, Силвио уже скончался, жена его плакала в углу. Орасио вспомнил, что в эту минуту Жука Бадаро, очевидно, тоже уже мертв; он лежит распростертый на дороге с открытыми, остекленевшими глазами, такими же, как у Силвио. Орасио предложил вдове оплатить расходы по погребению и помог переодеть покойника.

Но на самом деле не было оснований ни для радости Орасио, ни для страданий Виржилио. Виновник этой радости и этих страданий — Жука Бадаро — ехал верхом на фазенду; на дороге остался труп человека, который поджидал его в засаде. За Жукой, согнувшись на осле, которого вел под уздцы Вириато, ехал раненый Антонио Витор, вторично спасший хозяину жизнь. Но теперь это был счастливый случай. Когда находившийся в засаде жагунсо, вглядевшись в первого всадника и узнав в нем Жуку Бадаро, поднял уже ружье и стал целиться, Антонио Витор вдруг услышал еле заметный шорох у дороги. Подумав, что это какая-нибудь пака[23]Пака — бразильская свинка. или броненосец, он направил осла прямо в заросли, держа в руке револьвер — ему хотелось убить животное и отвезти его в подарок доне Ане. И неожиданно увидел жагунсо, поднимающего ружье. Тут же выстрелил, но промахнулся. Человек в засаде мгновенно повернулся к нему, тоже выстрелил и ранил Антонио Витора в ногу; он не попал в грудь только потому, что тот соскакивал в этот момент с осла. Услышав выстрелы, Жука и Вириато подъехали туда, и жагунсо не успел спастись бегством. Прежде, чем убить его, и даже прежде, чем оказать помощь Антонио Витору, Жука обратился к жагунсо с вопросом:

— Скажи — кто, и я отпущу тебя с миром…

Жагунсо признался:

— Доктор Виржилио и полковник Орасио…

Когда он уже уходил, Вириато вскинул ружье, вспышка выстрела осветила ночной мрак, человек упал лицом вперед. Жука, перевязывавший Антонио Витору ногу куском своей шелковой рубашки, вскочил, услышав выстрел:

— Разве я не сказал, что он может уйти с миром! — закричал он раздраженно.

Вириато начал оправдываться:

— Ну что ж, хозяин, одним меньше…

— Я научу тебя повиновению. Если я что-нибудь приказываю, так и должно быть. Жука Бадаро слов на ветер не бросает.

Вириато опустил голову, ничего не ответил. Они подошли к человеку, он только что скончался. Жука сделал недовольную гримасу.

— Иди-ка, помоги! — обратился он к Вириато.

Они посадили Антонио Витора на осла. Вириато взялся за поводья, и они тронулись шагом. Так дошли они до фазенды; керосиновые лампы еще горели — Синьо волновался за брата, которого ожидал много раньше. Все вышли во двор; прибежали жагунсо и работники и помогли Антонио Витору сойти с осла. Посыпались вопросы, люди столпились, стремясь помочь раненому. Сам Синьо Бадаро подхватил Антонио Витора за плечи, и отвел внутрь дома, где его уложили на скамью.

Дона Ана кликнула Раймунду, велела ей принести спирта и воды. Услышав имя мулатки, Антонио Витор обернулся. И только он и дона Ана заметили, что руки Раймунды дрожали, когда она передавала пакет ваты и флакон со спиртом. Она осталась помочь доне Ане сделать перевязку — пуля лишь пробила мякоть ноги, не задев кости, — и ее грубые и тяжелые руки стали нежными, мягкими. Для Антонио Витора они были куда приятнее, нежнее и ласковее, чем легкие изящные ручки доны Аны Бадаро.

6

Ясным, солнечным утром мулатка Раймунда вошла в хижину работников. Она принесла бутылку молока и хлеб, который дона Ана послала Антонио Витору. В хижине было пусто, работники ушли на плантацию собирать какао. Антонио Витор спал беспокойным горячечным сном. Раймунда остановилась у постели спящего и посмотрела на него. Перевязанная нога высунулась из-под старенького одеяла. Видна была огромная ступня, покрытая засохшим клейким соком какао. В этот вечер он не будет ждать ее на берегу реки, чтобы помочь ей поднять бидон с водой. Раймунда неожиданно испугалась. Неужели он умрет? Правда, Синьо Бадаро сказал, что рана пустяковая, что через три-четыре дня Антонио Витор будет уже на ногах и сможет участвовать в новых делах. Но все же Раймунда испугалась, и, если бы негр Жеремиас не умер, она, пожалуй, решилась бы сходить в лес к колдуну за снадобьем. Она не доверяла этому аптечному лекарству, стоящему рядом с топчаном больного, лекарству, которое она сейчас должна ему дать. Раймунда знала молитву против лихорадки и укуса змеи: этой молитве научила ее мать на кухне каза-гранде. Она опустилась на колени и, прежде чем разбудить Антонио Витора и дать ему лекарство, прочла молитву:

«Проклятая лихорадка, я тебя трижды зарою вглубь земли. В первый раз во имя Отца; во второй раз во имя Сына; в третий раз во имя Духа Святого; милостью девы Марии и всех святых. Я тебя заклинаю, злая лихорадка, приказываю тебе вернуться вглубь земли, оставив моего…»

Как учила старая негритянка Ризолета, дойдя до этого места, нужно было назвать степень родства больного по отношению к тому, кто за него молится: моего брата, моего мужа, моего отца, моего хозяина. Раймунда на мгновение заколебалась. Если бы состояние Антонио Витора не было таким серьезным и он в эту минуту не спал, мулатка Раймунда, может быть, и прервала молитву на этом месте. Но она решилась и продолжила:

«…оставив моего милого излеченным от всех недугов. Аминь».

Антонио Витор проснулся. Ее лицо снова приняло сердитое выражение. Она грубо обратилась к нему:

— Пора принимать лекарство…

Мулатка своею полной рукой приподняла ему голову. Антонио Витор проглотил ложку лекарства, взглянул на Раймунду воспаленными глазами. Она подошла к очагу, вернее, к тому, что здесь именовалось очагом: это были три камня, между которыми лежали потухшие угли и несколько головешек. Выплеснула воду, налила в банку молока, разожгла огонь. Антонио Витор взглядом следил за ней. Он не знал, с чего начать. Раймунда присела на корточки у очага, ожидая, пока закипит молоко. Антонио Витор решился и позвал:

— Раймунда.

Она повернула голову, посмотрела на него.

— Поди сюда.

Она подошла с недовольным видом, маленькими шажками, не спеша.

— Сядь здесь, — попросил он, освобождая место на краю топчана.

— Нет.

Антонио Витор взглянул на нее и, собравшись с силами, спросил:

— Хочешь выйти за меня?

Она рассердилась еще больше. Лицо ее нахмурилось, руки теребили подол юбки, глаза уставились в пол. Ничего не ответив, она поспешила к очагу, где закипало молоко:

— Чуть не убежало…

Антонио Витор вытянулся на постели, утомленный сделанным усилием. Она вскипятила воду для кофе, налила в кружку, размочила хлеб, чтобы ему было легче есть. Затем вымыла посуду и залила в очаге огонь.

— В полдень я вернусь.

Антонио Витор ничего не сказал, он только смотрел на нее. Прежде чем выйти, она еще раз остановилась перед ним, снова уставившись в пол, теребя юбку, лицо ее было сердитым, голос тоже:

— Если крестный Синьо позволит, я согласна, ладно…

И исчезла. Антонио Витор почувствовал, что у него поднимается температура.

7

Жука Бадаро только что договорился с Синьо о последних деталях вырубки леса. В понедельник они начнут. Они уже выбрали людей — и тех, кто будет рубить деревья и выжигать лес, и тех, кто будет с ружьями охранять их.

— В понедельник я отправляюсь в лес…

Синьо сидел в своем высоком кресле. Жука хотел еще что-то сказать, Синьо ждал.

— Хороший парень этот Антонио Витор…

— Да, он молодец, — согласился Синьо.

Жука рассмеялся:

— И чудной же этот народ. Я заходил к нему поговорить. Ведь он меня уже второй раз спасает от беды… Первый раз в Табокасе, помнишь?

— Как же, помню…

— Вчера снова. Я зашел, спрашиваю, чего бы он хотел. Говорю, что решил подарить ему тот участок земли, который мы в прошлом году выжгли, но не успели засадить, на границе с Репартименто. Хорошая земля, там получится порядочная плантация… Так знаешь, что он мне ответил?

— Что же?

Жука снова рассмеялся:

— Он сказал, что желает только одного — чтобы ты разрешил ему повенчаться с Раймундой. Нет, ты только подумай!.. У каждого своя мания… Я дарю дураку землю, а он предпочитает эту ведьму… Ну, я обещал, что ты дашь согласие…

Синьо Бадаро не стал возражать:

— А когда женится, пусть получит и землю. Будешь в Ильеусе, вели Женаро оформить дарственную запись в нотариальной конторе. Он хороший мулат… И Раймунда тоже имеет право, я обещал отцу, что, когда она надумает выходить замуж, не оставлю ее без приданого. Я согласен.

Он хотел уже кликнуть Раймунду и дону Ану, чтобы сообщить им новость, но Жука остановил его жестом:

— Дело в том, что со мной говорили еще об одном предложении…

— Еще об одном? Ты что же это, стал для наших работников святым Антонио?

— На этот раз речь идет не о работнике…

— А о ком же?

Жука раздумывал, не зная, как приступить к делу:

— Ведь действительно смешно… Раймунда и дона Ана одного возраста, обе вскормлены одной негритянкой Ризолетой… Вместе росли…

— Дона Ана? — Синьо Бадаро прищурил глаза, провел рукой по бороде.

— Речь идет о капитане Жоане Магальяэнс. Он говорил со мной в Ильеусе… Похоже, дельный человек…

Синьо Бадаро закрыл глаза. Потом открыл их и произнес:

— Я заметил, что дело клонится к этому. Достаточно было видеть, как дона Ана льнет к капитану… И здесь, и в Ильеусе во время праздничной процессии…

— Ну, и как твое мнение?

Синьо задумался:

— Дело в том, что его здесь никто толком не знает. Он говорит, что в Рио он важная персона, что у него там и то и это, но никто о нем ничего толком не знает. А тебе что известно?

— Я знаю не больше твоего. Но думаю, что у него ничего нет. Тут все начинается заново, Синьо, тебе ведь это хорошо известно, все начинается заново, и ценность человека определяется лишь со временем. Кто знает, что у кого осталось позади? Важно то, что у каждого впереди. А капитан, мне кажется, человек, способный смело окунуться в нашу жизнь.

— Возможно…

— Он взялся обмерять землю без регистрации здесь диплома; я уверен, он это сделал ради денег, а не из дружбы. Но дону Ану он хочет получить не ради денег, а по любви. Я знаю людей так же хорошо, как и землю… Он хочет жениться; возможно, у него за душой нет ни гроша и ему придется начинать все с начала. Но он действует смело. Он лучше, чем кто-нибудь другой, помышляющий лишь о праздной жизни…

Синьо думал с полузакрытыми глазами, разглаживая свою черную бороду. Жука продолжал:

— Учти одно, Синьо. У тебя единственная дочь, у меня вовсе нет детей, разве что на улице, но те не носят моего имени. Олга не может иметь детей, врач уже ей сказал об этом. Придет день — и я паду сраженный выстрелом; ты знаешь, что так будет. Врагов у меня достаточно… Я не доживу до конца этой борьбы. А когда ты состаришься, кто будет тот Бадаро, что станет собирать какао и делать политику в Ильеусе? Кто?

Синьо не отвечал, Жука добавил:

— Он человек того же склада, что и мы… Кто знает, может быть, он профессиональный игрок… Возможно, и так, мне об этом говорили. А здесь все игра, игра с дракой под занавес. Такой человек нам пригодится… Когда меня убьют, он займет мое место…

Жука зашагал по комнате, схватил хлыст, лежавший на скамье, ударил им по сапогу.

— Ты можешь выдать ее замуж за адвоката или врача, но какой в этом толк? Он проест доходы с какао и никогда не разведет ни одной плантации, никогда не станет вырубать лес. Вместо этого он отправится путешествовать, наслаждаться тем, что раньше ему было недоступно. Капитан все это уже испытал, теперь он хочет сажать какао. Потому, мне кажется, он нам подходит…

Раймунда вошла было в комнату подмести пол, но Синьо знаком велел ей уйти. Жука продолжал:

— Я ему сказал: только одно условие, капитан — тому, кто женится на доне Ане, придется взять ее имя. Это противоречит существующему всюду в мире обычаю: муж дает имя жене. Кто женится на доне Ане, должен стать Бадаро…

— Ну, и что же он ответил?

— Поначалу это ему не понравилось. Он заявил, что Магальяэнсы, мол, тоже известная фамилия. Потом, когда увидел, что нет выхода, согласился.

Синьо Бадаро крикнул:

— Дона Ана! Раймунда! Подите сюда!

Они вошли. Дона Ана, по-видимому, подозревала, о чем говорили отец и дядя. Раймунда пришла со щеткой в руке — она думала, что ее зовут подмести комнату. Синьо начал с нее.

— Антонио Витор хочет на тебе жениться… Я дал согласие. В приданое я тебе дарю землю, что позади плантации Репартименто. Как ты-то, согласна?

Раймунда не знала, куда девать глаза.

— Если вы, крестный, одобряете…

— Тогда готовься к свадьбе. Мы ее скоро справим; что терять время даром… Можешь идти к себе.

Раймунда вышла. Синьо велел доне Ане подойти поближе:

— Просят и твоей руки, дочка. Жука одобряет, а я вот не знаю, что сказать… Это тот капитан, что был здесь… Как ты на это смотришь?

Дона Ана выглядела сейчас так же, как Раймунда перед Антонио Витором. Она уставилась в пол, руки ее теребили юбку, она не знала, что ответить:

— Капитан Жоан Магальяэнс?

— Он самый. Ну что, он тебе нравится?

— Да, папа, нравится.

Синьо Бадаро медленно поглаживал бороду:

— Возьми библию, посмотрим, что она нам скажет…

Тогда дона Ана подняла глаза от пола, оторвала руки от юбки, голос ее прозвучал твердо и решительно:

— Что бы там ни говорилось, отец, я выйду только за одного человека в мире — за капитана. Даже если вы мне откажете в благословении…

Сказала и бросилась отцу в ноги, обнимая его колени.

8

Доктор Жессе покинул представление на середине. Любители табокасской труппы остались без своего режиссера, выполнявшего, кстати, и обязанности суфлера. Это несколько помешало успеху спектакля, так как некоторые артисты недостаточно хорошо знали свои роли и играли под суфлера. Все же уход доктора Жессе не мог иметь большого значения, потому что жители Табокаса уделили мало внимания обсуждению спектакля «Вампиры общества», — город был охвачен волнением, вызванным вестью, принесенной человеком, которого срочно прислали за доктором: Орасио заболел, он заразился лихорадкой.

Доктор Жессе ушел с середины спектакля, собрал в чемодан лекарства и тут же сел на лошадь. Человек, сообщивший о случившемся, отправился вместе с ним, но принесенная им новость осталась: она побежала по рядам зрителей, передаваясь из уст в уста. И когда на следующий день в одиннадцать часов утра Эстер вышла из поезда и, даже не позавтракав, села на ожидавшую ее тут же, на станции, лошадь и вместе с приехавшими за ней жагунсо направилась на фазенду, весь Табокас уже знал, что Орасио заразился лихорадкой, когда помогал Силвио, скончавшемуся три дня назад.

Вдова Силвио начала девятидневный молебен за выздоровление Орасио, «такого хорошего человека», — как говорила она.

Виржилио проводил Эстер до Табокаса, не обращая внимания на пересуды, однако на фазенду в тот день не поехал. Он решил отправиться туда, если полковнику станет хуже. С тех пор как он узнал, что Жука Бадаро ускользнул от покушавшихся на него жагунсо, Виржилио тоже носил при себе револьвер.

Табокас жил ожиданиями посланцев, приезжавших с фазенды за лекарствами. Кабинет доктора Жессе был закрыт, и его жена объявляла всем пациентам, что «доктор вернется лишь тогда, когда решится дело с полковником Орасио». Эта фраза понималась обывателями в том смысле, что доктор вернется только когда будет сопровождать труп Орасио, ибо никто еще не выздоравливал от этой лихорадки. Приводили примеры, их было множество; умирали работники и полковники, доктора и торговцы. Снова богомольные старухи стали вспоминать рассказы о дьяволе, который был посажен в бутылку и должен выйти оттуда, чтобы унести с собой душу Орасио. Говорили, что брат Бенто уже отправился из Феррадаса на фазенду с дарами святого причастия для Орасио: монах должен был исповедать его и отпустить грехи.

И все же Орасио выжил. Прошло семь дней, и температура начала понемногу спадать, потом стала нормальной Возможно, полковника спасли не столько лекарства доктора Жессе, сколько крепкое здоровье — человек без пороков и болезней, с сильным организмом. Как только у него начала снижаться температура, он приказал приступить к вырубке леса Секейро-Гранде. Виржилио был вызван на фазенду, полковник хотел посоветоваться с ним относительно некоторых юридических тонкостей. Впрочем, Виржилио приезжал как-то раз и до этого, но полковник тогда был плох: он бредил какао, вырубал леса, разбивал плантации. В бреду он выкрикивал приказания, сажал и собирал какао.

Эстер не отходила от постели больного, проявляла безграничную преданность, она похудела. Когда Виржилио приехал в первый раз, она только спросила, не имеет ли он каких-нибудь известий о ее сыне, оставшемся в Ильеусе, и он почти не видел ее одну. Лишь на мгновение они встретились наедине, когда она шла из кухни в комнату с тазом горячей воды; он поцеловал ее. Им почти не удалось поговорить друг с другом, и Виржилио страдал, как будто она ему изменила. Но вместе с тем в его глазах чувствовалось какое-то беспокойство, он считал себя виновным в болезни Орасио, в его смерти, которая казалась неизбежной, как будто полковник заболел потому, что он, Виржилио, пожелал этого. Он понимал, что и у Эстер было такое же чувство, и страдал от этого.

Когда Орасио, находясь уже вне опасности, вызвал Виржилио, тот старался казаться опечаленным, в особенности перед Эстер, у которой было усталое и подавленное лицо. Полковник лежал на белоснежных простынях, одетый в свою неизменную ночную рубашку, Эстер сидела на постели мужа, держа его за руку. Орасио никогда не был так счастлив, как к концу болезни, когда почувствовал всю преданность жены. Это наполняло его гордостью; он отдавал распоряжения работникам, Манеке Дантасу и Бразу, которые навестили его в этот день. Виржилио вошел в комнату, наклонился над кроватью, обнял полковника, холодно пожал руку Эстер, которая выделялась на фоне этой мрачной комнаты, поздоровался с Манекой Дантасом, поздравил Жессе «с его чудом». Но Орасио рассмеялся:

— Кроме бога, я обязан спасением ей, — и он показал на Эстер. Он тут же извинился перед доктором Жессе: — Конечно, вы, друг мой, сделали все, что могли — лекарства, лечение, чорт знает что еще… Но если бы не она, не спавшая все это время, я не знаю, как бы я выпутался…

Эстер встала и вышла из комнаты. Виржилио присел на постель, на теплое место, которое только что занимала его любовница, и внезапно его охватила злоба против Орасио. Он не умер… О, если бы он мог приказать его убить!..

В течение нескольких минут Виржилио сидела молча, отдавшись целиком своим мыслям. Понадобился вопрос Манеки Дантаса, чтобы привлечь его внимание к беседе:

— А ваше мнение, доктор?

Виржилио встретился с Эстер позднее, на фазенде. Она обняла его и зарыдала:

— Ты считаешь, что я не должна была так поступать? Но ведь я не могла иначе.

Это тронуло его, он приласкал поверх платья любимое тело. Поцеловал ее глаза, щеки и вдруг тревожно вскрикнул:

— У тебя жар!

Эстер сказала, что нет: это просто от усталости. Она расцеловала его, попросила остаться на ночь. Она сумеет под предлогом хлопот, связанных с уходом за больным, забежать к нему в комнату. Взволнованный, Виржилио обещал, ведь он так соскучился по ее ласкам. Он расстался с ней, лишь когда они увидели на дороге приближающихся рабочих.

Но за обедом Эстер почувствовала себя плохо: она на могла ни сидеть, ни есть. Пожаловавшись на озноб, выбежала из-за стола, у нее началась тошнота. Виржилио, сильно побледнев, повернулся к доктору Жессе:

— Она заразилась лихорадкой!

Врач встал, пошел за Эстер, она заперлась в ванной. Виржилио тоже поднялся, он почти не обращал внимания на Манеку Дантаса и Браза. Остановился рядом с врачом в коридоре. Эстер открыла дверь, глаза у нее были воспалены. Виржилио схватил ее руку.

— Что с тобой?

Она нежно улыбнулась ему, слегка пожав руку:

— Ничего… Только я не могу стоять на ногах. Пойду немного прилягу. Я вернусь попозже…

Она отдала распоряжение служанке, затем направилась в комнату, где должен был в эту ночь, такую далекую от первого приезда на фазенду, спать Виржилио, и улеглась на кровать. Он остался в коридоре, заглядывая оттуда в комнату. Доктор Жессе, попросив разрешения, вошел за нею и закрыл дверь. Орасио, лежавший в комнате по другую сторону коридора, поинтересовался, кто там, что за шум? Виржилио вошел к полковнику и прерывающимся голосом объявил:

— Она заразилась лихорадкой…

Он хотел что-то добавить и не мог, остановился, глядя на Орасио. Полковник широко раскрыл глаза, полуоткрыл рот, он тоже хотел что-то сказать и тоже оказался не в состоянии. Он был похож на человека, который падает и не видит ничего, за что можно было бы ухватиться. Виржилио захотелось обнять его, вместе посетовать на судьбу, вместе поплакать, потому что несчастье постигло их обоих…

9

Все в Ильеусе были одного мнения: Бадаро имели явное преимущество в борьбе за Секейро-Гранде. Это утверждали не только кумушки, сплетничавшие в церковных приделах. Сведущие люди в барах, даже адвокаты в суде сходились на том, что братья Бадаро почти одержали победу, чему в значительной мере способствовала болезнь Орасио. Судебный процесс был приостановлен после нескольких ходатайств, поданных Женаро и удовлетворенных судьей. Жука Бадаро вступил в лес и, прорубив просеки в зоне, граничащей с фазендой Санта-Ана, начал выжигать деревья.

Правда, то и дело возникала перестрелка и происходили столкновения. Полковник Манека Дантас, с одной стороны, и Жарде, Браз, Фирмо, Зе да Рибейра и другие соседние землевладельцы — с другой, делали все от них зависящее, чтобы затруднить работу людей Бадаро. Манека Дантас устроил засаду на работников, отправившихся вырубать участок леса, в результате чего произошла крупная перестрелка. Браз с несколькими людьми вторгся ночью в лагерь на опушке леса, воспользовавшись отсутствием Жуки. Но, несмотря на это, работа продолжалась: Бадаро закрепились в лесу.

Участились и нападения на людей Орасио. В то время как Жука сопровождал и охранял работников, Теодоро дас Бараунас совершал набеги. Однажды ночью он появился на плантации Жозе да Рибейра, поджег склад; погибло двести пятьдесят арроб уже запроданного какао, кроме того, он спалил каза-гранде, убил работника, поднявшего тревогу, с нескольких сторон поджег маниоковую плантацию; Зе да Рибейра с трудом удалось справиться с огнем.

В Ильеусе поговаривали, что Теодоро дас Бараунас, после того как поджег нотариальную контору Венансио, пристрастился к этой деятельности. Для «А Фолья де Ильеус» он окончательно превратился в «поджигателя». Руи написал ставшую знаменитой статью, в которой сравнивал Теодоро с Нероном, распевавшим песни после поджога Рима. Жозе да Рибейра и его работники сравнивались с «первыми христианами», жертвами преступного и кровавого безумства нового Нерона, «еще более чудовищного, чем римский император-выродок». Из всех статей, опубликованных во время борьбы за Секейро-Гранде, эта имела наибольший успех, она была даже перепечатана газетой оппозиции в Баие под заголовком «Преступления сторонников правительства в Ильеусе». Против Теодоро был возбужден процесс.

Орасио даже после выздоровления оказался не в состоянии начать вырубку леса с той стороны, к которой примыкала его фазенда. Некоторые объясняли это болезнью Эстер. Но как бы там ни было, работники и жагунсо, отправленные полковником Орасио, возвращались, так и не сумев закрепиться в лесу и прорубить просеки для выжигания леса.

В результате комментарии печати оказались благоприятными для Бадаро. Теперь сам Синьо Бадаро возглавил людей, которые две ночи подряд предпринимали нападения на лагерь Жарде. Кончилось тем, что работники Орасио вынуждены были отказаться от дальнейших попыток. Лишь Браз с несколькими своими людьми прорубил небольшую просеку в лесу на границе своей плантации и начал выжигать деревья, однако он вел эту работу на небольшой площади, несравненно меньшей, чем территория, уже выжженная Бадаро.

И все же находились такие, кто ставил на Орасио. Они основывались на том, что Орасио богаче, что у него много денег в банке и он способен дольше выдержать борьбу. Деньги пожирала не только вырубка леса и посадка деревьев какао; главным образом их пожирали жагунсо.

Синьо Бадаро готовился выдать дочь замуж. Он хотел обвенчать ее со всей роскошью: заказал множество вещей в Рио-де-Жанейро, заново перестроил свой дом в Ильеусе, добавив целое крыло, где должны были жить новобрачные, и покрасил каза-гранде в своем поместье. Трудились портнихи, трудились кружевницы: свадьба дочери полковника представляла собою событие. Девушка должна была принести в приданое нарядов на много лет, постельное белье, которое останется в будущем для ее детей и внуков, дорогие расшитые покрывала, простыни и одеяла, наволочки и скатерти. В провинцию были отправлены посланцы за тончайшими кружевами. Деньги тратились легко: и на оплату жагунсо, нанятых для убийств, и на оплату портных и сапожников, одевавших и обувавших невесту. В Ильеусе об этой свадьбе говорили не меньше, чем о стычках в Секейро-Гранде. Жоан Магальяэнс покинул город; он жил на фазенде, помогая Жуке вырубать лес. Иногда он выезжал в Ильеус, составлял партию в покер, продолжая накапливать деньги игрой. На фазенде он ничего не тратил, делал сбережения.

Однако многие знали, что Синьо Бадаро уже израсходовал все деньги, вырученные за урожай этого года. Максимилиано рассказывал своим близким знакомым, что полковник даже предложил ему продать по значительно более низкой цене урожай будущего года. Между тем Орасио не продал даже и половины уже собранного какао этого урожая. И все же таких, кто ставил на Орасио, было немного. Большинство было за Бадаро, трудно было себе представить, что они могут проиграть, и поэтому сторонники Бадаро заказывали новую одежду, чтобы появиться на свадьбе доны Аны.

Богомольные старые девы и замужние сеньоры собирались по вечерам в доме Жуки Бадаро, где Олга демонстрировала полученные из Рио роскошные платья, нижние юбки из вышитого батиста, ночные сорочки, о которых можно только мечтать. Она показывала элегантные корсеты и тончайшие кружева, доставленные из Сеара. Все приходили в восхищение. Были и такие вещи, которых в Ильеусе никогда и не видели; вся эта изысканная роскошь свидетельствовала о могуществе семьи Бадаро.

И когда Синьо со своим печальным лицом, обрамленным черной бородой, проходил по узким уличкам города, торговцы склонялись, приветствуя его, и указывали на полковника коммивояжерам, прибывшим из Баии или Рио-де-Жанейро:

— Это хозяин края… Синьо Бадаро!

10

Эстер умерла в ясное солнечное утро, когда в городе звонили колокола, приглашавшие жителей на праздничную мессу. Болезнь уничтожила почти всю ее красоту; волосы у нее выпали, остался лишь призрак прежней красивой женщины; глаза резко выделялись на похудевшем лице, она уже знала наверное, что умрет, а ей хотелось жить. В первые дни лихорадки у нее был страшный бред; простыни ее промокали от пота, она произносила отрывистые слова, иногда хватала Орасио, крича, что змея обвила ее шею и хочет задушить. Манека Дантас, который провел несколько дней на фазенде Орасио — у него были серьезные подозрения об отношениях между Виржилио и Эстер, — дрожал от страха, что она заговорит об адвокате ночью, когда ее бьет лихорадка. Но Эстер, казалось, ничего не видела, кроме змей в молчаливых предательских трясинах леса, змей, готовых схватить невинную лягушку, И она кричала и страдала, причиняя мучения всем присутствующим; служанка Фелисия плакала.

Доктор Жессе, увидев, что температура не спадает, посоветовал перевезти больную в Ильеус. Это было грустное зрелище: работники вынесли ее с фазенды в гамаке. Доктор Жессе, взбираясь на лошадь, сказал Виржилио:

— Это похоже на похороны… Бедная Эстер…

Орасио провожал жену. Все трое ехали молча. Виржилио с тех пор, как она заболела, как будто потерял дар речи. Он молча расхаживал по каза-гранде, каждый день находил новый предлог, чтобы не уезжать с фазенды в Табокас. Никто не обращал на него внимания; в доме царило смятение; жагунсо мчались верхом за лекарствами, негритянки кипятили тазы с водой, Орасио отдавал распоряжения относительно вступления в лес и тут же бежал к постели, на которой бредила Эстер.

Когда ее стали выносить в гамаке, у нее на момент наступило просветление, она взяла руку Орасио и взмолилась, словно он был хозяином судеб мира:

— Не дай мне умереть…

Виржилио в отчаянии тоже вышел во двор; она устремила на него умоляющий взгляд, полный безумного желания жить. На какое-то мгновение он увидел в этом взгляде всю ее мечту об иной жизни, в иных краях, где они были бы свободны в своей любви. Сейчас он уже ни к кому не чувствовал злобы, он ненавидел только эту землю, которая убивала ее, которая забирала ее отсюда навсегда. Но сильнее ненависти был страх. Никого не отпускала эта земля, она удерживала всех, кто хотел бежать… Она сковала Эстер цепями смерти, сковала и его; никогда она больше его не отпустит… Он зашагал вглубь плантации и ходил там до тех пор, пока его не позвали: пора было трогаться в путь. Впереди несли гамак, покрытый простыней. Они ехали позади. Это было страшно долгое путешествие… Остановились в Феррадасе. Лихорадка у Эстер усиливалась; она кричала, что не хочет умирать…

В Табокас приехали к вечеру. Дом доктора Жессе заполнился посетителями. Виржилио всю ночь не мог заснуть, ворочался на своей холостяцкой постели, на которую так давно уже не ложился… Он вспоминал ночи с Эстер, бесконечные ласки, их тела, трепещущие от страсти, ночи любви. А на другой день он был свидетелем того, как ее отправляли в Ильеус в специальном вагоне, уложив ни импровизированную койку. С одной стороны сидел Орасио, с другой дремал доктор Жессе. У врача был усталый, убитый вид, глаза на полном лице глубоко запали. Эстер взглянула на Виржилио, и он почувствовал, что она прощается с ним. Любопытство охватило всех присутствующих на станции, и, когда он вышел из вагона, люди расступились, чтобы дать ему дорогу, а вслед стали отпускать замечания.

На другой день он не выдержал и поехал в Ильеус. После посещения дома Орасио, где Виржилио постарался пробыть как можно дольше, он не в состоянии был следить за ходом процессов, которые вел в суде, и отправился в бар.

Виржилио ходил вялый и раздраженный, чувствовал себя одиноким, без друга. Он скучал по Манеке Дантасу, который так привязался к нему. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, излить свою душу, рассказать все: и то, что произошло, и то, о чем они мечтали — о прекрасном: о жизни в других краях, где они предавались бы своей любви, и о том, что было подлостью — о желании, чтобы ради их благополучия Орасио погиб от выстрела. Он подумывал иногда о том, чтобы уехать, но знал, что никогда не уедет, чувствовал, что связан с этой землей навсегда.

Единственное, что выводило его из апатии, в которую он погрузился, это разговоры о стычках в Секейро-Гранде. Они как бы связывали его еще сильнее с Эстер: ведь благодаря лесу Секейро-Гранде они познакомились, а потом и полюбили друг друга. Орасио, как он ни страдал из-за болезни жены, ни на мгновение не забывал о делах. Он отдавал распоряжения, вызывал в Ильеус для переговоров земледельцев и надсмотрщиков.

Как-то приехал Манека Дантас и привез дону Аурисидию, чтобы помочь по хозяйству и приглядеть за ребенком. Виржилио подолгу разговаривал с полковниками о политических перспективах, ходе судебного процесса, статьях в «А Фолья де Ильеус». Орасио уже говорил с Виржилио о выдвижении его кандидатуры в депутаты. И во время болезни Эстер адвокат почувствовал неожиданно уважение к Орасио, он понял, что связан с ним, и был благодарен полковнику, который казался ему раньше неспособным чувствовать и страдать, за то, что он также страдает, за все его усилия спасти Эстер: медицинские консилиумы, церковные обеты, молебны за ее выздоровление.

Лишь один раз Виржилио удалось поговорить с Эстер. А она, казалось, только этого и ждала, чтобы умереть. Она была уже на пороге смерти. Воспользовавшись тем, что Орасио вышел, а дона Аурисидия задремала в зале, он прошел в комнату, чтобы сменить доктора Жессе, едва стоявшего на ногах от усталости. Эстер спала, лицо ее было покрыто потом. Она вся горела, Виржилио положил ей на голову руку. Потом вынул платок и вытер ей лоб. Она задвигалась на кровати, застонала и проснулась. Эстер не сразу узнала его и не сразу поняла, что они одни. Когда это дошло до ее сознания, она вытащила из-под простыни иссохшую руку, взяла его руку и положила себе на грудь. Потом улыбнулась, сделала усилие и сказала:

— Как жалко, что я умираю…

— Ты не… — он сделал огромное усилие -…не умрешь, нет…

Она снова улыбнулась, это была самая грустная улыбка в мире.

— Дай мне на тебя посмотреть…

Виржилио опустился на колени у кровати, склонился к ее голове, поцеловал лицо, глаза, губы, пылавшие жаром. И он дал волю слезам, оросившим ее руки; горькие слезы заструились по его лицу. Это были безмолвные мгновения, ее горячечная рука лежала на его волосах, он с грустью целовал ее обезображенное лихорадкой лицо.

Дона Аурисидия проснулась: он вскочил, но прощаясь, Эстер успела поцеловать его. Он вышел, чтобы никто не увидел, что он плачет. Когда дона Аурисидия вернулась в комнату, Эстер выглядела гораздо лучше.

— Ее навестило здоровье, — говорила дона Аурисидия на следующий день, когда Эстер скончалась. Это было прощание любви, — только Виржилио знал об этом.

На похоронах было много народу. Из Табокаса прибыл специальный поезд, приехали люди из Феррадаса, Манека Дантас, плантаторы, владения которых примыкали к Секейро-Гранде, прибыли друзья из Банко-да-Витория, собрался весь Ильеус. В черном гробу лицо покойной снова казалось красивым, и Виржилио увидел ее такой, как накануне, счастливой от сознания, что она любима и любит.

Отец Эстер плакал; Орасио, одетый в черное, принимал соболезнования; дона Аурисидия дежурила у гроба. Вынос состоялся к вечеру, сумерки застигли похоронную процессию на пути к кладбищу. Доктор Жессе сказал несколько слов, каноник Фрейтас совершил отпевание, присутствующие старались обнаружить страдание на бледном лице Виржилио.

Манека Дантас извинился перед Виржилио за то, что не принял его приглашения вместе пообедать: в эту первую траурную ночь ему надо было быть с Орасио. Виржилио прошелся один по улицам, зашел выпить в бар, почувствовал на себе любопытные взгляды посетителей, прошел в порт, задержался у причала, где стояло на разгрузке судно, перекинулся несколькими словами с человеком в синем жилете, оказавшимся пьяным, поразмыслил, куда бы пойти. Ему хотелось встретить кого-нибудь, чтобы поговорить и выплакать слезы, которыми было переполнено его сердце. Кончилось тем, что он постучался к Марго, которая уже спала и была очень удивлена его приходу. Но когда она увидела его таким печальным и несчастным, сердце ее смягчилось, и она прижала его к груди с той же материнской лаской, с какой приняла его в ту далекую ночь в Баие, когда он получил известие, что его отец умер в сертане…

11

И вот прошли зимние дожди и наступили теплые летние дни. На деревьях какао появились цветы, предвестники нового урожая. Много рабочих, не занятых сейчас на плантациях по уборке урожая или сушке какао, были наняты полковниками Бадаро и Орасио для вырубки леса Секейро-Гранде. Орасио после смерти Эстер целиком отдался борьбе за овладение лесом. Он тоже вступил в лес и, отбивая нападения жагунсо Бадаро, прорубал просеки, выжег большие лесные участки. Противники продвигались с обоих сторон леса, и нельзя было предугадать, кто возьмет верх. Столкновения на время прекратились; опытные люди предсказывали, что они возобновятся, когда Орасио и Бадаро встретятся у реки, разделяющей лес.

В Виржилио Орасио имел самого деятельного помощника. Процесс, хотя и медленно, но понемногу двигался благодаря тому, что адвокат ежедневно бомбардировал судью различными прошениями; исковое заявление на Теодоро дас Бараунас, которое он составил как адвокат Зе да Рибейры, представляло собой юридический шедевр. Кроме того, Виржилио изучил заявку на владение лесом, сделанную Синьо Бадаро, и обнаружил в ней крупные недочеты с точки зрения закона: так, обмер территории был неполным, он не определял настоящих размеров леса, это было что-то неопределенное и неточное. Виржилио обратился к судье с пространным заявлением, которое было приобщено к делу.

И вот прошло лето, кончились жаркие дни, и плоды на деревьях какао созрели, позолотив тенистые плантации. Кончились месяцы застоя. Коммивояжеры заполонили дороги в Табокас, Феррадас, Палестину и Мутунс, поплыли по океану, направляясь в Ильеус. В третьих классах переполненных пароходов партия за партией прибывали переселенцы, приезжали бродячие торговцы — сирийцы, направлявшиеся в леса с тюками за спиной. Многие древесные стволы, обугленные при выжигании леса Секейро-Гранде, снова пустили зеленые ростки, оживив места вырубки. Образовались новые дороги, под дождями выросли цветы вокруг крестов, поставленных на могилах прошедшей зимой. За этот год лес Секейро-Гранде уменьшился почти наполовину. Он поредел — это была его последняя зима. В дождливые утра работники проходили с серпами на плечах, их грустная песня замирала в лесу:

12

На пороге зимы дона Ана обвенчалась с капитаном Жоаном Магальяэнсом. Жука и Олга были посажеными отцом и матерью жениха, а Женаро и супруга Педро Маты — посажеными родителями невесты. Каноник Фрейтас, благословив новобрачных, соединил также «на жизнь и на смерть» Антонио Витора и Раймунду. Антонио Витор был в черных ботинках, которые его невероятно мучили. Раймунда, как всегда, держалась хмуро. А вечером, хотя дона Ана и не велела молодым работать, Раймунда осталась помогать на кухне, а Антонио Витор подавал гостям напитки, слегка прихрамывая в своих новых тесных ботинках.

Этот праздник надолго запомнился всем в Ильеусе. Дона Ана была прекрасна в своем белом платье, длинной подвенечной фате с цветами флердоранжа, с широким золотым обручальным кольцом, сверкавшим у нее на пальце. Жоан Магальяэнс, одетый в элегантный фрак, вызывал восхищение у девиц на выданье. Синьо Бадаро выполнял обязанности хозяина праздника. У него был немного грустный вид, он следил взглядом за дочерью, которая порхала с места на место, ухаживая за гостями.

Гости проходили чередой через спальню новобрачных, где вся кровать была завалена подарками. Там были чайные сервизы, изящные безделушки, столовое серебро, гарнитуры белья, длинноствольный револьвер кольт-38 из хромированной стали с рукояткой из слоновой кости — настоящий шедевр, преподнесенный Жоану Магальяэнсу полковником Теодоро. Полковник пил шампанское, шутил с капитаном, спрашивая, не слишком ли мягок матрац. Восхищенные гости выходили из спальни в танцевальный зал, где военный духовой оркестр в полной парадной форме наигрывал вальсы и польки, а иногда и машише.

Когда новобрачные на рассвете уходили к себе, Жука Бадаро удержал племянницу и друга и сказал смеясь:

— Я хочу мальчика, смотрите не забудьте! Настоящего Бадаро!

Медовый месяц, который они проводили на фазенде, был неожиданно прерван известием об убийстве Жуки в Ильеусе. После свадьбы Жука вместе с молодыми выехал на фазенду и тут же отправился вглубь леса с отрядом людей. Через несколько дней Жука вернулся в город, чтобы провести там субботу и воскресенье, — он соскучился по Марго.

В воскресенье Жука отправился позавтракать с недавно прибывшим в Ильеус врачом, который привез ему письмо от одного друга из Баии. Врач остановился на главной улице, в пансионе сирийца. Они заняли первый столик в зале, рядом со входной дверью. Жука Бадаро сидел спиной к выходу. Жагунсо прислонил револьвер к косяку двери и сделал один-единственный выстрел. Жука медленно повалился на стол, врач протянул руки, чтобы поддержать его, но тот внезапно поднялся, одной рукой схватился за косяк, другой выхватил револьвер. Убийца побежал по улице, но его настигло три выстрела подряд, и он свалился, как подкошенный. Жука Бадаро медленно сполз, держась за дверь, револьвер выскользнул у него из рук и упал на камни мостовой. Все произошло в течение какого-то мгновения. Находившиеся в столовой люди подбежали к Жуке, прохожие на улице сбегались к упавшему жагунсо.

Жука Бадаро скончался через три дня в окружении семьи, стойко перенеся операцию, которую врач попытался ему сделать, чтобы извлечь пулю. В Ильеусе для таких операций не было условий, не имелось даже хлороформа. Пока шла операция, Жука Бадаро улыбался. Врач сделал все для его спасения; Синьо Бадаро сказал ему:

— Если спасете брата, можете просить что угодно.

Но врачу ничего не удалось сделать, не удалось и другим врачам Ильеуса, и доктору Педро, приехавшему из Табокаса. Перед смертью Жука позвал Синьо и по секрету попросил, чтобы тот дал денег Марго.

В комнате уже собралось много народу, и Жука тихо сказал капитану и доне Ане:

— Я хочу мальчика, не забудьте! Бадаро! — И он попросил дону Ану, гладя ее по руке: — Назови его моим именем…

Олга истерически рыдала, но Жука не обращал на нее внимания: он умер спокойно. Последние его слова были о Секейро-Гранде — он жалел только, что не увидит лес засаженным какао.

Со времени смерти Эстер в Ильеусе не было таких похорон. Из Табокаса тоже прибыл специальный поезд. Антонио Витор опять надел свои ботинки со скрипом, он плакал, как малое дитя. Мануэл де Оливейра поместил в «О Комерсио» некролог, полный похвал покойному, доктор Женаро произнес у открытой могилы речь, изобиловавшую резкими нападками по адресу Орасио. Теодоро дас Бараунас поклялся отомстить. Когда гроб опустили в могилу, дона Ана бросила на него букетик цветов, Синьо кинул первую горсть земли.

Ночью в своем опустевшем доме Синьо расхаживал из угла в угол. Он обдумывал план мести. Ему было ясно, что посылать убивать людей Орасио, этих примкнувших к нему земледельцев, не имело смысла, надо было покончить с самим полковником. Только одна жизнь могла оплатить жизнь Жуки — и это была жизнь Орасио да Силвейра. Он решил, что во что бы то ни стало прикажет его убить. У него был разговор с Теодоро и капитаном Магальяэнсом, при котором присутствовала дона Ана. Доктор Женаро и полицейский инспектор считали, что Орасио следует привлечь к судебной ответственности. Человек, убивший Жуку, был жагунсо Орасио, все знали, что он работал на его фазенде. Но Синьо сделал резкий жест рукой: это дело не для суда. Мало того, что нелегко доказать виновность Орасио, поскольку убийца скончался. Синьо Бадаро не почувствовал бы себя отомщенным, увидев Орасио на скамье подсудимых. Дона Ана была того же мнения, согласился с этим и капитан. Жоан Магальяэнс был немного напуган — неизвестно, чем все это может кончиться. Теодоро дас Бараунас на следующий день отправился, чтобы заняться этим делом.

Но убить Орасио было нелегкой задачей. Полковник знал, что на дороге и в Ильеусе его подстерегала опасность. И он почти не выезжал с фазенды. Когда он направлялся в Феррадас или Табокас, его окружала многочисленная свита жагунсо, обладавших метким глазом, почти всегда рядом с ним ехал Браз. В Ильеусе он не появлялся уже несколько месяцев, Виржилио приезжал на фазенду информировать полковника о ходе судебных процессов. В конце концов доктор Женаро все же убедил Синьо подать в суд на Орасио. Синьо наконец согласился, теперь у него были на это свои причины.

Полицейский инспектор произвел расследование, съездил в Табокас, отыскал несколько свидетелей, которые подтвердили, что человек, убивший Жуку, был работником с фазенды Орасио. А один человек из порта, носивший на пальце перстень с фальшивым брильянтом, передал полицейскому инспектору разговор, который произошел у него с убийцей в таверне испанца накануне преступления. Убийца сильно подвыпил и проболтался человеку с перстнем. У него было много денег, он показал бумажку в сто мильрейсов и по секрету рассказал, что ему предстоит выполнить важное задание полковника Орасио. Это был наиболее серьезный свидетель обвинения. Прокурор принял заявление Синьо Бадаро, оказал давление на судью. Все, чего удалось добиться Виржилио, — это не подвергать Орасио предварительному тюремному заключению. Судья извинялся перед Синьо Бадаро: «Кто осмелится арестовать полковника на его фазенде? Ради поддержания престижа правосудия целесообразнее взять Орасио лишь в день суда». Виржилио обещал, что его подзащитный явится на рассмотрение дела.

Доктор Женаро возлагал большие надежды на то, что ему удастся добиться желательного состава присяжных, который вынесет полковнику обвинительный приговор. Бадаро господствовали в политическом отношении; возможно даже применение самой высокой меры наказания. Однако Синьо надеялся, что он успеет покончить с полковником еще раньше, чем тот предстанет перед судом. Или, в крайней случае, как он сказал Жоану Магальяэнсу, в самый день суда. Поэтому он и согласился на процесс.

Орасио, казалось, нисколько не был озабочен этим судебным делом. Его интересовал другой иск, который он возбудил против Синьо и Теодоро, — относительно прав на владение лесом Секейро-Гранде. Адвокаты наживались на всех этих процессах, писали прошения, полные взаимных оскорблений, готовили речи, которые они собирались произнести в суде.

Несмотря на то, что организовать убийство полковника было делом нелегким, Орасио уже дважды был на волосок от смерти. В первый раз покушался человек, посланный Теодоро: от сумел добраться до развесистой гойябейры близ дома полковника, прождал несколько часов, пока Орасио появился на веранде и, усевшись на скамью, начал резать сахарный тростник для своего любимого мула. Пуля попала в животное, Орасио побежал за покушавшимся, но не догнал его. В другой раз это был старик, который появился на фазенде Бадаро и сам вызвался убить Орасио. Он не требовал, чтобы ему за это заплатили, он только попросил оружие. Ему нужно свести счеты с полковником, заявил он. Синьо велел дать ему ружье. Старик был убит в лунную ночь, когда пытался пробраться к дому Орасио. Кто-то вспомнил, что это отец Жоакина, который когда-то владел небольшой плантацией, впоследствии ставшей собственностью Орасио.

После этого покушения Орасио усилил охрану фазенды. Он выходил редко, но это не мешало его людям не переставая вырубать лес Секейро-Гранде. Еще немного, и они встретятся с работниками Бадаро, продвигавшимися с противоположной стороны. Лес все больше редел, саженцы какао, заготавливаемые для посадки, заполняли склады на той и на другой фазенде. Когда случалось, что жагунсо Орасио встречались с жагунсо Бадаро, происходила перестрелка, на дорогах проливалась кровь.

13

И вот однажды утром, когда люди в лесу уже заслышали стук топоров своих противников на другом берегу реки, Ильеус, проснувшись, узнал сенсационную новость, принесенную телеграфом: федеральное правительство издало декрет о назначении в штат Баия интервентора. В город были введены новые воинские части, губернатор ушел в отставку, глава оппозиции прибыл из Рио на военном корабле, чтобы вступить на пост интервентора. Теперь власть перешла к Орасио, Синьо Бадаро оказался в оппозиции. Телеграммой нового интервентора префект Ильеуса был смещен, а на его место назначен доктор Жессе. С первым пароходом из Баии прибыли новый судья и новый прокурор, и они же привезли назначение Браза полицейским инспектором округа. Прежний судья был переведен в маленький провинциальный городок, но он не согласился с этим и подал в отставку. Поговаривали, что он уже достаточно разбогател и больше не нуждался в месте судьи, чтобы зарабатывать на жизнь. «А Фолья де Ильеус» выпустила специальный номер, первая страница которого была напечатана в две краски.

Только тогда Орасио появился в Ильеусе, отозвавшись на телеграмму интервентора, который пригласил его приехать в Баию для переговоров. Полковник принимал поздравления друзей и избирателей. Виржилио поехал вместе с ним. Целая толпа, пришла провожать его в порт. На борту парохода Орасио сказал адвокату:

— Можете считать себя депутатом национального конгресса, доктор…

Синьо Бадаро тоже приехал в Ильеус. Он переговорил вечером с доктором Женаро, с бывшим судьей, с капитаном Жоаном Магальяэнсом. Приказал своим людям ускорить вырубку леса. На другой день он вернулся обратно. Теодоро дас Бараунас ожидал его на фазенде Санта-Ана.

14

Телеграмма Браза оторвала Орасио от политических переговоров с интервентором, от объятий женщин в баиянских кабаре, от выпивок с политическими деятелями в шикарных барах; эта телеграмма заставила его выехать из Баии первым же пароходом. Люди Бадаро не только напали на работников Орасио, вырубавших лес, и устроили настоящую резню, но и подожгли несколько плантаций какао, принадлежавших Орасио.

Вот уже много лет шла борьба между противниками, но ни один из них не трогал плантаций своего врага. Огонь пожирал нотариальные конторы, маисовые и маниоковые плантации, склады какао; падали убитыми люди, но деревья какао никто не трогал.

Синьо Бадаро понимал, что это его последняя карта. С переменой политической обстановки он лишился своих главных козырей. Доказательством тому явился неприятный сюрприз, на который он натолкнулся, отправившись продавать свой будущий урожай фирме «Зуде, брат и Кo». Экспортеры, казалось, не были в нем больше заинтересованы, заговорили о денежных затруднениях, предложили, наконец, купить какао под заклад недвижимости. Синьо пришел в ярость; требовать у него, у Синьо Бадаро, заклада плантации! Максимилиано испугался, что полковник его изобьет, настолько он был взбешен. Но все же владелец фирмы отказался купить какао, раз Синьо Бадаро не хочет предоставить требуемые гарантии. Таковы распоряжения, заявил он. И полковнику пришлось продать свое какао по дешевке швейцарский экспортной фирме. После всего этого он предоставил Теодоро полную свободу действий: тот мог в отношении леса поступать, как ему заблагорассудится. Тогда Теодоро поджег плантации Фирмо и Жарде и даже некоторые плантации Орасио. Пожар продолжался несколько дней, ветер разносил его; змеи, шипя, уползали в лес.

В порту Ильеуса друзья Орасио, пожимая ему руку, жаловались на варварские действия Бадаро. Орасио ничего не отвечал. Он отыскал среди присутствующих Браза, и через некоторое время между ними состоялся длительный разговор в помещении полицейского управления. Орасио обещал интервентору, что все будет сделано по закону. Поэтому жагунсо, напавшие на фазенду Бадаро и окружившие каза-гранде, фигурировали в газетах, сообщивших об этом событии, как «солдаты полиции, которые пытались арестовать поджигателя Теодоро дас Бараунас, скрывавшегося, как было установлено, на фазенде Санта-Ана».

Окружение каза-гранде Бадаро явилось финалом борьбы за обладание землями Секейро-Гранде. Теодоро хотел было сдаться, чтобы отнять у Орасио законный предлог для нападения, но Синьо не разрешил ему этого. Он заставил Теодоро тайно уехать в Ильеус, где друзья усадили его на пароход, направлявшийся в Рио-де-Жанейро. Впоследствии стало известно, что Теодоро обосновался в Витории, в штате Эспирито-Санто, где открыл торговое предприятие. Возможно, Орасио знал о бегстве Теодоро. Но если даже и знал, то не подавал виду и продолжал окружение каза-гранде фазенды Санта-Ана, как будто Теодоро укрылся там.

Лес Секейро-Гранде был вырублен, выжженные участки теперь смешались с сожженными плантациями, между ними уже не было границ. Не было больше ни ягуаров, ни обезьян, не было и призраков. Работники нашли останки Жеремиаса и похоронили их. Над могилой был поставлен крест.

Синьо Бадаро со своими людьми оказывал сопротивление четверо суток. И только когда он был ранен и его по распоряжению доны Аны отвезли в Ильеус, Орасио смог приблизиться к дому. Синьо был отправлен утром в гамаке, который несли на руках, а вечером капитан Жоан Магальяэнс заставил Олгу и дону Ану сесть на лошадей и тоже тронуться в путь. С ними отправилась и Раймунда, их сопровождали пятеро жагунсо. Они должны были переночевать на фазенде Теодоро, а на следующий день добраться до поезда, который доставил бы их в Ильеус.

Жоан Магальяэнс с оставшимися людьми засел у берега реки. Антонио Витор, находившийся рядом с ним, по временам вскидывал ружье и стрелял. Капитан, глаза которого привыкли к городскому свету, ничего не различал во мраке этой безлунной ночи. В кого стреляет мулат? Однако ответный выстрел доказывал, что Антонио Витор прав, его глаза были привычны к темноте плантаций, он прекрасно различал в ночном мраке силуэты приближавшихся людей.

В конце концов они оказались окружены, и им пришлось пробиваться к дороге, большинство попало в руки жагунсо Орасио. Жоан Магальяэнс и его люди отступали все дальше, число жагунсо все уменьшалось, и вот их осталось лишь четверо. Тогда Антонио Витор исчез; вскоре он вернулся с оседланным ослом.

— Сеньор капитан, садитесь и поезжайте. Здесь больше делать нечего…

И это была правда. Люди Орасио, возглавляемые Бразом, вступили во двор усадьбы Бадаро. Жоан Магальяэнс спросил:

— А вы?

— Мы пойдем пешком, будем вас охранять…

В тот самый момент, как они тронулись в путь, Браз поднялся на веранду опустевшего дома. В безлунной ночи наступила полная тишина. Люди Орасио собрались во дворе, приготовившись вступить в дом. Один из них, выполняя распоряжение Браза, чиркнул спичкой, чтобы зажечь фонарь. Из дома грянул выстрел, прорезавший мрак; человек спасся чудом. Остальные бросились наземь, а затем ползком стали пробираться к дому. Изнутри кто-то продолжал стрелять, стараясь попасть в Орасио, который находился среди жагунсо. Браз предостерег полковника:

— Осторожнее, там, верно, не один…

Они пробрались в дом с оружием наготове, напрягая глаза, чтобы разглядеть, кто стреляет. В них кипела ненависть, они готовились расправиться с последними защитниками еще хуже, чем с теми, которых только что убили на берегу реки и на дороге, — они выкололи им глаза, отрезали губы и уши и кастрировали их. Они обшарили весь дом, но никого не нашли. Выстрелы смолкли, Браз сказал:

— Наверное, кончились патроны…

Браз шел впереди, двое по бокам, Орасио немного сзади. Оставалось обыскать лишь чердак. Они поднялись по узкой лестнице. Браз распахнул дверь пинком ноги. Дона Ана Бадаро выстрелила, человек упал. И так как это была последняя оставшаяся у нее пуля, она бросила револьвер к ногам Орасио и с презрением сказала:

— Теперь вели меня прикончить, убийца!..

И сделала шаг вперед. Браз раскрыл рот от удивления. Он видел, как она проезжала вместе с Олгой и Раймундой, когда они под охраной нескольких людей бежали с фазенды. Кавалькада проехала недалеко от них, но он не стрелял. Какого же чорта она вернулась? Дона Ана сделала еще шаг вперед, ее силуэт отчетливо вырисовывался при свете фонаря.

Орасио, стоя на лестнице, прижался к стене, чтобы дать пройти доне Ане:

— Уходи отсюда!.. Женщин я не убиваю…

Дона Ана спустилась по лестнице, пересекла залу, взглянула на олеографию, висевшую на стене; пуля, разбив стекло, продырявила грудь танцующей девушки. Она вышла во двор, люди смотрели на нее оцепенев. Один пробормотал:

— Вот дьявол, храбрая женщина!

Дона Ана взяла оседланную лошадь, взглянула еще раз на каза-гранде, вскочила в седло, пришпорила коня и ускакала в темноту безлунной, беззвездной ночи. Лишь когда она скрылась из виду, Орасио поднял руку и громким голосом приказал поджечь каза-гранде Бадаро.

15

Когда доктор Женаро, любитель эффектных фраз, несколько лет спустя переехал в Баию, где были лучшие условия для воспитания детей, он нередко говаривал по поводу столкновений в Секейро-Гранде:

— Вся эта трагедия закончилась комедией…

Он имел в виду суд над Орасио, состоявшийся в Ильеусе. Незадолго до того судья вынес приговор по иску, возбужденному Орасио в защиту своих прав на владение землями Секейро-Гранде. Суд признал права полковника Орасио да Силвейра и его компаньонов и поручил прокуратуре привлечь Теодоро дас Бараунас к судебной ответственности за поджог нотариальной конторы Венансио в Табокасе. Синьо Бадаро и капитану Жоану Магальяэнсу было также предъявлено обвинение, что они зарегистрировали незаконный документ на право владения землей. Этот новый процесс не продвигался, так как Орасио, по совету Виржилио, не форсировал дела. Экономическое положение Бадаро резко ухудшилось: они задолжали экспортерам, погибло два урожая, размеры фазенды не увеличились за этот год столкновений, наоборот, были разрушены не только каза-гранде, хозяйственные постройки и сушильные печи, сгорело много молодых деревьев какао, и плантации был нанесен большой ущерб. Бадаро понадобится немало лет, чтобы хоть частично восстановить их былое богатство. Они уже перестали быть для Орасио противниками.

Судебный процесс только закрепил триумф Орасио. Он явился в тюрьму накануне суда. Лучшее помещение в муниципальной префектуре, здание которой было использовано для суда над Орасио, превратили в камеру для подсудимого. Браз отпустил солдат, он сам составил компанию Орасио. Друзья заполнили помещение, полковник беседовал с ними, велел принести виски; попойка продолжалась всю ночь.

Суд начался на другой день в девять часов утра и продолжался до трех часов ночи. Бадаро выписали из Баии знаменитого адвоката доктора Фаусто Агиара, чтобы он совместно с доктором Женаро поддержал обвинение. Новый прокурор выступит, в чем никто не сомневался, с очень слабо аргументированной обвинительной речью — он был политическим соратником Орасио.

Судья, одетый в черную тогу, вошел в залу в сопровождении прокурора, двух секретарей и двух судебных приставов. Он уселся в высокое кресло, над которым виднелось изображение Христа, распятого на кресте; из ран Христа лилась темно-красная кровь. Рядом с судьей восседал прокурор; поблизости поставили стулья для помощников обвинения — Женаро и Фаусто. На скамью защиты сели Виржилио и доктор Руи.

Судья произнес полагающиеся по регламенту несколько слов и объявил судебное заседание открытым. Масса народу заполнила зал, многие остались в коридоре. Мальчик, ставший впоследствии историком этого края, был вызван судебным приставом: ему было поручено вынуть из урны карточки с фамилиями граждан, которые будут присяжными заседателями. Он вытащил первую карточку, судья прочел фамилию, человек встал, прошел через залу и уселся на стул, приготовленный для присяжных — всего их было семь. Еще одна карточка вынута из урны. Судья прочел:

— Мануэл Дантас.

Полковник Манека Дантас поднялся, но не успел ступить и шага, как на весь зал прозвучал голос Женаро:

— Отводится.

— Отведен представителем обвинения… — заявил судья.

Манека Дантас сел, мальчик продолжал вытаскивать карточки. Время от времени кто-то отводился или обвинением, или защитой. Наконец присяжные были избраны. В публике обменивались замечаниями:

— Он будет единогласно оправдан, гарантирую…

— Не уверен… Есть два сомнительных голоса… — и шопотом произносились их имена.

— Возможно, даже три, — сказал другой. — Жозе Фария не очень-то за Орасио… Он может голосовать против…

— Вчера Руи побывал у него дома. Он будет голосовать за оправдание.

— Бадаро подадут кассационную жалобу…

— Наверняка все присяжные проголосуют за. Какой может быть разговор о кассации!

Начали заключаться пари, будет ли подана кассация. Прежний состав Высшего кассационного трибунала штата еще не сложил своих полномочий. Если поступит кассационная жалоба, Орасио, возможно, осудят или, во всяком случае, направят дело на новое рассмотрение уже другим составом суда. Большинство присутствовавших в зале считало, однако, что полковник будет единогласно оправдан и, таким образом, вопрос о кассации отпадет.

Присяжные принесли присягу «судить справедливо, в соответствии с правдой и со своей совестью», после чего уселись на места. Мальчик, вынимавший карточки из урны, сошел с судейского возвышения и уселся позади скамьи защиты. На этом месте он просидел в течение всего судебного заседания, с горящими глазами слушая прения. Даже глубокой ночью, когда некоторые из присутствующих уже дремали на скамейках, мальчик напряженно следил за зрелищем.

Разговоры внезапно прекратились, и в зале воцарилась тишина; судья приказал полицейскому инспектору ввести подсудимого. Браз вышел и вскоре вернулся, введя в зал полковника Орасио да Силвейра. С обеих сторон подсудимого шли двое солдат. Орасио был одет в черный фрак, волосы зачесаны назад, у него был серьезный, почти сокрушенный вид. Он остановился перед судьей. Наступила тягостная тишина. Присутствующие подались вперед. Судья стал задавать, вопросы:

— Ваше имя?

— Орасио да Силвейра, полковник национальной гвардии.

— Профессия?

— Земледелец.

— Возраст?

— Пятьдесят два года.

— Местожительство?

— Фазенда Бом Номе в округе Ильеуса.

— Известно ли вам, в чем обвиняетесь?

Голос полковника звучал ясно и твердо:

— Да.

— Можете ли вы что-нибудь сказать в свою защиту?

— Это сделают мои адвокаты…

— У вас есть адвокаты? Кто они?

— Доктор Виржилио Кабрал и доктор Руи Фонсека.

Судья показал на скамью подсудимых:

— Можете сесть.

Однако Орасио остался стоять. Браз понял, убрал унизительную скамью, принес стул. И все же Орасио не сел. Это вызвало сенсацию в зале. Руи обратился к судье с просьбой предоставить обвиняемому право присутствовать на суде стоя, не садясь на эту символическую скамью подсудимых. Судья разрешил, и со всех концов залы можно было видеть гигантскую фигуру полковника, который стоял со скрещенными на груди руками, вперив взор в судью. Мальчик привстал, чтобы лучше видеть его, и нашел, что Орасио великолепен, он никогда его не забудет.

Секретарь начал читать обвинительный акт и другие материалы по делу. Чтение продолжалось целых три часа; показания свидетелей следовали одно за другим. Изредка адвокаты делали у себя пометки. Рядом с Женаро возвышалась гора толстых книг по юриспруденции. Когда чтение материалов процесса закончилось, был уже час дня, и судья прервал заседание, чтобы позавтракать. Присяжные остались в зале, чтобы не иметь возможности с кем-нибудь увидеться; завтрак для них принесли из гостиницы — он был оплачен за счет префектуры. Лишь для Камило Гоиса принесли завтрак из дому, так как он страдал несварением желудка и находился на диете.

Мальчик, присутствовавший на суде, вышел, держась за руку отца, но когда судебный пристав позвонил в большой колокольчик, вызывая адвокатов и секретарей, он уже снова был на пороге зала. Орасио вернулся в зал и встал перед судьей. Слово было дано представителю государственного обвинения. Как и ожидали, обвинение оказалось не очень строгим. Прокурор говорил полчаса и оставил бесчисленное количество лазеек для защиты. Но, согласно обычаю, закончил требованием применить самую высокую меру наказания, то есть осудить на тридцать лет тюремного заключения.

После него трибуну обвинения занял доктор Женаро. Он говорил целых два часа, перемежая речь цитатами из книг — некоторые на французском, другие на итальянском языке, — с пространным разбором показаний свидетелей, которые, по его утверждению, неопровержимо доказывали, что убийца был жагунсо Орасио. Женаро основывался главным образом на показаниях человека с фальшивым брильянтом, который разговаривал с убийцей накануне преступления. Он изложил весь ход борьбы за Секейро-Гранде и заявил далее, что, если «подсудимого не осудят, правосудие на землях Ильеуса будет выглядеть самой трагической комедией». Он закончил тем, что привел несколько латинских изречений, после чего уселся. Публика, хотя и мало что уразумела из этого смешения языков, пришла, однако, в восхищение от эрудиции адвоката. Им неважно было, какую позицию он занимает: его уважали, как некую ценность, принадлежавшую Ильеусу.

Слово взял доктор Фаусто, и присутствующие с любопытством вытянули шеи. Этот адвокат прославился как хороший оратор, его замечательные речи получили в Баие широкую известность. Правда, жители Ильеуса предпочли бы видеть его в роли защитника, а не обвинителя. Утверждали, что Синьо Бадаро нанял его за пятнадцать конто. Фаусто не стал произносить длинной речи, он приберегал аргументы для прений сторон. Его речь была звучной. Адвокат произнес ее прерывающимся от волнения голосом. Он говорил о жене, оставшейся без мужа, о брате, лишившемся брата, расхвалил Жуку Бадаро — «странствующего рыцаря края какао». Его голос то повышался, то понижался, в нем звучала ненависть, когда он упоминал об Орасио, «жагунсо, ставшем вожаком жагунсо», и становился нежным, когда адвокат вспоминал об Олге, «бедной безутешной супруге». В заключение он обратился с призывом к благородному чувству правосудия присяжных. После его речи заседание было прервано на обед.

Вечером публики собралось гораздо больше, и мальчику с трудом удалось занять свое место. Торговые служащие, не имевшие возможности прийти на дневное заседание, теперь заполнили даже лестницы префектуры. Всем хотелось услышать речи адвокатов защиты.

Первым говорил Виржилио, ответивший в своей речи Женаро. Он разгромил свидетелей. Доказал слабость всего процесса и вызвал сенсацию, когда коснулся личности человека с фальшивым брильянтом, который был главным свидетелем обвинения. Виржилио заявил, что это всего-навсего мошенник по имени Фернандо, прибывший в Ильеус несколько лет назад, — бездельник с неопределенными источниками существования. Этот «столь ценный для обвинения свидетель» находится в данный момент в тюрьме Ильеуса, он арестован за бродяжничество и хулиганство. Какое значение могут иметь слова подобного человека? Вор, бродяга, лжец. Доктор Виржилио зачитал показания, полученные им от испанца, хозяина таверны, где убийца разговаривал с человеком с фальшивым брильянтом. Испанец заявил, что этот человек всегда был известен как лжец, любитель рассказывать всякие небылицы, выдумывать якобы происшедшие с ним истории; и испанец даже подозревал, что это он в двух случаях ответственен за пропажу разменной мелочи, хранившейся у него в ящике прилавка. Какую свидетельскую ценность для закона могли иметь показания такого типа?

Виржилио переводил взгляд с судьи на присяжных, потом на публику. Он тоже описал, однако на свой лад, историю борьбы за Секейро-Гранде. Напомнил другой процесс — о правах на владение землей, который Бадаро проиграли. Упомянул о поджоге нотариальной конторы Венансио. К концу своей двухчасовой речи он тоже обратился с призывом к правосудию и уселся на место. Доктор Руи отвечал доктору Фаусто. Его мощный, немного хриплый от алкоголя голос гремел на весь зал. Руи вздрагивал, всхлипывал, приходил в волнение, обвинял, защищал, принуждал людей плакать, заставлял их смеяться, говорил резкости Фаусто, «осмелившемуся изрыгать грязные обвинения по адресу такой непогрешимой личности, этого ильеусского Баярда, каковым является полковник Орасио да Силвейра». За исключением адвокатов и мальчика, никто не знал, кто такой Баярд, но все нашли, что образ этот весьма красив.

Орасио, стоя со скрещенными на груди руками, не проявлял никаких признаков усталости. Когда Руи отпускал по адресу Фаусто особенно злые и ядовитые иронические замечания, подсудимый улыбался.

И вот начались прения. Все выступили еще по разу, повторяя то, что уже было сказано ранее. Новым было лишь одно показание, добытое Женаро в противовес приведенному Виржилио заявлению испанца — хозяина таверны. Оказалась, что доктор Женаро также беседовал с одним знакомым человека с фальшивым брильянтом, который, как и он, был завсегдатаем таверны, — с человеком в синем жилете. Тот сказал, что человек с перстнем — «хороший парень, хотя у него и подозрительный вид». Его истории могут показаться вымышленными, но большинство из них действительно приключались с ним. И Женаро выразил протест против «низости местной полиции, засадившей в тюрьму невиновного человека только потому, что он дал показания суду». Тогда Фаусто снова выступил, теперь уже с большой речью. Он старался потрясать своим голосом еще сильнее, чем Руи, ему удалось даже заставить некоторых из присутствующих прослезиться, в общем, сделал все, что было в его силах. Виржилио проговорил десять минут — и все о человеке с фальшивым брильянтом. Руи заключил прения сторон, проведя параллель между образом правосудия и изображением Христа, висевшим над головой судьи. Он закончил возвышенной фразой, которую выучил два дня назад:

«Оправдав полковника Орасио да Силвейра, вы, господа присяжные заседатели, докажете всему цивилизованному миру, взоры которого обращены на этот зал, что в Ильеусе есть не только какао, плодородная земля и деньги, вы докажете, что в Ильеусе есть и правосудие, мать всех человеческих добродетелей!»

Несмотря на преувеличение, содержавшееся в его словах, будто взоры всего мира обращены на зал суда в Ильеусе, а возможно, именно поэтому, фраза вызвала аплодисменты, которые судья потребовал прекратить, обратившись к помощи судебного пристава, зазвонившего в колокольчик. Присяжные удалились на совещание, чтобы вынести вердикт, виновен подсудимый или невиновен. Орасио тоже вышел из зала; он остался в коридоре, беседуя со своими адвокатами. Четверть часа спустя присяжные вернулись в зал, Браз пошел привести Орасио. Тот только что получил известие от Виржилио:

— Единогласно!

Судья прочел приговор, по которому полковник Орасио да Силвейра был единогласно оправдан. Некоторые из присутствовавших стали расходиться. Другие бросились обнимать Орасио и адвокатов. Браз объявил об освобождении подсудимого. Орасио вышел в окружении друзей.

Мальчик был очень утомлен, и отец посадил его к себе на плечо. Глаза ребенка все еще были устремлены на Орасио, выходившего в этот момент из зала.

— Что тебе больше всего понравилось? — спросил его отец.

Мальчик, слегка улыбаясь, признался:

— Все, все, но особенно человек с перстнем, который знает всякие истории…

Доктор Руи, проходя мимо, услышал это и погладил белокурую головку мальчика, потом чуть не бегом стал догонять Орасио, который выходил через главную парадную дверь префектуры, вступая в ясное утро, поднимавшееся с моря над Ильеусом.