Онлайн чтение книги Бескрылые птицы
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На другое утро «Эрика» оставила док и вошла в канал. Принятый в Ливерпуле уголь был сожжен, и повторилась старая истории: не хватило топлива. Опять плотник с матросами искал по всему пароходу лес, жертвуя совершенно новые доски, отрывая обшивку со стен и все бросая вниз, в кочегарку.

Наконец, больше при помощи буксиров, чем своими силами, пароход достиг места, где обычно наполняли бункера судов, отправляющихся в море. Погрузочная установка напоминала гигантский лифт. Вагон с углем прямо с рельсов поступал на железную платформу, платформа поднималась на нужную высоту, затем наклонялась — и уголь по широкому железному желобу высыпался в люк или на палубу.

У погрузочной установки в этот момент не было ни одного парохода, и «Эрика» сразу стала под нее. На палубу поднялись английские трюмные с длинными сердцевидными лопатами и стали грузить уголь. Белые стены капитанского салона за несколько минут превратились в темно-серые.

— Ну, братцы, теперь держитесь! — сказал Зван товарищам, вернувшись с вахты. — И уголек же мы получили!

— Что, — воскликнул озабоченно Андерсон, — опять мелочь?

— Нет, крупный. Но это не уголь, а просто какие-то камни, серые, как известняк. Однажды мы получили такой уголь в Роттердаме — с ним пару не нагонишь!

— Это капитан все ловчит, — сплюнул Андерсон. — Спекулянт проклятый! Вместе с чифом покупает всякий мусор, а мы должны потеть.

— Почему ему не делать этого? — высунул голову Блав. — Пароходная компания ведь не узнает, какой уголь был куплен: руководителю погрузки дадут взятку, и тот выпишет любой счет. А у капитана с чифом останутся денежки, в которых не надо отчитываться перед женой!

Одни за другим кочегары выходили на палубу и ощупывали уголь. Все возмущались и злобно поглядывали на чифа, стоявшего у люка и считавшего вагоны с углем. Чифу было все равно…

Гинтера мучили старые заботы. В обед он разыскал радиста.

— Что хорошего предсказывают? — спросил он Алксниса.

— Зюйд-вест! — ответил радист.

— Проклятая погода! — ворчал Гинтер. — Пока мы стоим в порту — тихо, безветренно, а как только нам идти в море — обязательно ветер. Неужели не могло быть наоборот?

— Ничего, Гинтер, потерпи! — успокаивали его товарищи. — Так скорее привыкнешь. Только наедайся теперь как следует, чтобы потом выдержать натощак.

— Больше, чем полагается, не съешь. Я и так наворачиваю хлеб целыми караваями. Хоть бы уж скорее привыкнуть. Какое же это плаванье — рвет и рвет без конца, как в похмелье.

— Тебе бы куда-нибудь в дальнее плаванье — этак на месяц, да чтобы все время была сильная качка. Тогда ты привыкнешь. А сейчас нам приходится быть в пути дней пять-шесть, самое большое десять. Так никогда не станешь моряком.

— А Волдис? Почему он привык?

— У него, Гинтер, нутро другое.

Точно назло Гинтеру, ветер начал пошаливать еще в канале. Невесело гудела радиоантенна, и небо покрывалось свинцово-серыми тучами.

Наполнив бункера, пароход остался на ночь там же, на месте. Отправились только наутро и после полудня вышли на ливерпульский рейд. Пока пароход шел через гавань, Волдис был свободен и сидел у трубы на шлюпочной палубе. Антенна пела тоскливую, зловещую песню, и морские просторы вдали расцветали белыми гребешками. Но это было только начало — ветер еще не вошел в силу.

Одновременно с «Эрикой» из гавани вышел трехтрубный океанский лайнер. Некоторое время оба парохода шли рядом. На палубе лайнера группами разгуливали пассажиры. Ветер доносил обрывки музыки. Вскоре гигант, выбравшись из узкого фарватера рейда, развернулся, забурлила вода под тремя винтами, и пароход быстро проскользнул мимо «Эрики». Через Атлантику, в богатую, манящую всякими возможностями страну — Америку — уехало несколько сотен человек в надежде стать счастливыми. Некоторым, может быть, это и удастся. Но большинству? Что найдут они там, на краю света?

Волдис долго провожал взглядом красивый пароход и почувствовал острую зависть: с какой радостью он пустился бы вслед за ним! Удастся ли ему это когда-нибудь?

Матрос на баке пробил четыре склянки. Надо было идти за кофе, сейчас сменится вахта,

***

И кочегары и Гинтер огорчались не зря. Уголь был никудышный: горел слабым красным огнем, спекался на колосниках и почти весь превращался в шлак. Всю вахту кочегары не выпускали из рук лопаты и ломы, все четыре часа прошли в беспрерывной чистке топок. За какой-нибудь час они заполнялись шлаком, забивавшим колосники так, что прекращался доступ воздуха и уголь слабо тлел.

Котельная была забита кучами шлака и золы, и трюмные каждую вахту выгружали наверх по пятьдесят-шестьдесят ведер, — а это чрезвычайно много для шеститопочного парохода. Почти все время уходило на выгрузку золы. Чтобы кочегарам хватало угля, трюмные в свободные часы поднимались на бункерную платформу и ссыпали уголь в боковые бункера.

Зюйд-вест разбушевался ночью. «Эрика» была на полпути в Кардифф, где ее ожидал груз. В хорошую погоду она могла бы достигнуть гавани на следующее утро.

Ветер дул с такой силой, что люди, находившиеся на палубе, не могли дышать. Ветер выплескивал суп из посуды, и пока доносили миску до кубрика, она была почти пуста. Навстречу, по проливу Святого Георга, катились громадные волны. Идущий порожняком пароход высоко поднимался над водой и под напором ветра еле двигался вперед: волны кидали его с боку на бок, и он тяжело подпрыгивал на их гребнях. С полуночи до рассвета «Эрика» прошла всего около пяти или шести морских миль.

Поднялась такая буря, что, несмотря на все усилия кочегаров, машина не в силах была двигать пустой корпус парохода навстречу ветру. При работе машины на полную мощность «Эрику» относило назад на милю в час.

Волна за волной перекатывались через высокие палубы. Вокруг все падало, звенело, грохотало. От качки неплотно прикрытые двери со страшным треском колотились о стенки, не давая возможности уснуть. В кладовой опрокинулись банки и вылилась краска. Тарелки летали по воздуху, и их приходилось держать на коленях, но при такой качке невозможно было даже усидеть на месте. Все ходили, как пьяные, держась за стены.

Окончательно убедившись, что двигаться вперед нет никакой возможности, капитан ввел пароход под укрытие какого-то острова и распорядился бросить якорь. Здесь уже стояло несколько пароходов. Пришлось проторчать тут весь день. К вечеру ветер немного стих, и пароходы один за другим опять вышли на широкие морские просторы. Не прошло и получаса, как их опять настигли порывы бури, и пароходы раскидало по морю в разных направлениях — более сильные держались на месте, слабые ветер гнал обратно. «Эрика» в этой компании была самым слабосильным пароходом.

Чиф Рундзинь побежал к кочегарам:

— Ну, в чем там дело? Неужели нельзя пар поднять? Нас обгоняют разные тачки, над нами начнут смеяться.

— Дайте хороший уголь, — мрачно проворчали кочегары. — Булыжниками пару не нагонишь.

Манометр показывал все время сто сорок фунтов, стрелка опускалась иногда даже до ста двадцати.

Затем произошла авария, хуже которой могла быть разве только потеря винтов: испортилось рулевое управление — оно работало только в одну сторону. Поднялась страшная суматоха. Капитан, штурманы, механики с криком бегали, размахивая руками, не зная, что делать. Все кричали, торопя чифа, но старый баран только хлопал глазами. Второй механик стоял у машины, ему приходилось при каждой волне выключать ее: когда корма поднималась из воды, винты вращались вхолостую и могли разбить машину или отбить крыло у вала. Подняли с коек третьего механика, дункемана и свободных от вахты кочегаров. Разобрали рулевое управление и стали искать причину поломки, но не могли ничего обнаружить. А пароход в это время метался по волнам, как пьяный, и совсем рядом виднелись торчащие из воды верхушки прибрежных подводных скал. Матросы пытались управлять ручным рулем, выбиваясь из последних сил. Гребни волн один за другим перекатывались через них, обдавая с головы до ног холодной водой.

И так как беда никогда не приходит одна, внезапно на пароходе погасло электричество. Все погрузилось во мрак, пока зажигали коптилки и карбидные лампы. Пароход относило назад. С каждой минутой приближался берег, с каждой минутой все оглушительнее звучал в ушах рев разбивающихся о прибрежные скалы волн. Ветром в двенадцать баллов пароход кидало из стороны в сторону. «Эрика» скрипела и трещала по всем швам, точно собираясь развалиться.

— Выбросить якоря! — крикнул в рупор капитан.

Боцман побежал на бак и отвернул якорный шпиль. Загремели тяжелые цепи, звено за звеном уходя в воду. Наконец якоря достигли дна моря, но там были голые скалы, зацепиться было не за что, и пароход шел вперед, волоча за собой оба якоря. У скал пенились волны. Люди, онемев и побелев от ужаса, переглянулись. Еще четверть часа — и гибель…

Наконец цепи натянулись и пароход остановился. Всю ночь «Эрика» прыгала по волнам, дергая якорные цепи. Всю ночь механики работали у рулевого управления, пока им не удалось обнаружить повреждение: сработалась какая-то часть. Подточили, подвинтили и стали пробовать. Да, теперь все было в порядке, и пароход мог бы идти, но об этом нечего было и думать: при беспрестанной работе машины на «полный вперед» пароход держался на месте только при помощи якорей, цепи не ослабевали ни на минуту.

Затем стали ремонтировать динамомашину: к утру обнаружили в ней сгоревшую деталь. Нужной детали в запасе не было, пришлось изготовлять самим. На это потребовалось несколько часов работы, не было времени даже поесть. Через каждые полчаса капитан сам спускался вниз справиться — не готово ли. Только чиф Рундзинь, засунув руки в карманы, ничего не делал, торопил всех и поглядывал, как другие работали. Да он и не в состоянии был чем-нибудь помочь. В прошлом, еще при царском режиме, ему за взятки удалось без экзаменов получить диплом первого механика, и теперь этот диплом давал ему право быть чифом. Знания, практика — это дело второстепенное, — для этого на пароходе были второй и третий механики, они помоложе, они и обязаны все знать. Почему Рундзинь должен ломать свою старую тщеславную голову? Достаточно того, что он торопит, поддакивает и делает понимающее лицо.

Около полудня подняли якоря, и пароход опять начал борьбу с морем.

Гинтер ходил бледный и обессилевший, он шатался и падал, не в силах подняться. Каждую вахту надо было выгрузить наверх пятьдесят ведер шлака, если не больше. Первые десять ведер он обычно поднимал довольно бойко, затем начинал выдыхаться, а последние двадцать ворочал с трудом.

Один Зван иногда сочувствовал ему: он сменял Гинтера у ручной лебедки и посылал его вниз, насыпать шлак в ведро. Случалось, что Зван сам забирался в бункер и подгребал уголь. Таким образом Гинтеру удавалось кое-как выдерживать вахту.

К вечеру четвертого дня дошли до Бристольского канала, и «Эрика» переменила курс. Дул попутный ветер, и пароход, как на крыльях, летел мимо многочисленных угольных портов. На обоих берегах залива виднелись огни городов Суонси, Барридока, Порт-Толбота, Ньюпорта…

В глубокой тьме пароход стал на якорь на кардиффском рейде. Путь, который при нормальных условиях занимал меньше дня, он преодолел за пять суток.

Как назло Гинтеру, небо сразу прояснилось, из-за редких облаков показались звезды, ветер постепенно стихал, и темные воды устало плескались за бортом парохода.

Гинтер, проклиная погоду и море, как безумный накинулся на еду. Он ел хлеб, мясо, маргарин. Зейферт тоже стал очень прожорливым.

Никто из них больше не давился костями.

***

Вход в Кардиффский порт напоминает широкие ворота. По обе стороны возвышаются горы. Со стороны Кардиффа — это темные голые скалы, с противоположной — зеленая, пестреющая красивыми коттеджами и садами возвышенность.

Во время отлива большое пространство в воротах порта и дальше, в самом порту, становится совершенно сухим, образуется широкий ровный песчаный остров, по обе стороны которого тянутся к докам углубленные фарватеры.

На этой мели было оставлено несколько старых, отслуживших свой век пароходов, которые во время отлива стояли на голой земле. На этих инвалидах моря не было видно ни одного человека, ржавые якоря и цепи глубоко увязли в песке. Но все же нельзя было поручиться, что эти окончательно отслужившие и забытые посудины не уйдут еще когда-нибудь в открытое море. В Риге несколько пароходств занимались тем, что разыскивали по всем портам Европы подобный старый хлам. Государство предоставляло им особенно выгодные кредиты, проценты были незначительные. За смехотворно низкую цену покупало пароходство эти ржавые обломки. Их ставили на месяц в док, оббивали кое-где ржавчину, красили суриком, покрывали белым лаком, вставляли в обшивку несколько новых листов, давали новое название — и пароход опять получал класс. Тогда новые владельцы страховали его как солидный океанский пароход и получали больший доход, чем от любого другого предприятия.

Латышские моряки зарабатывали вдвое меньше, чем их заграничные собратья, содержание парохода стоило дешево — и латвийские пароходные компании смело могли выступить в качестве конкурентов по дешевому фрахту во многих странах. Там, где ни одна заграничная пароходная компании не могла обойтись без убытков, латвийские спекулянты наживали кругленькую сумму. Торговый флот Латвии процветал, он вторгался повсюду и конкурировал со многими, пользуясь самой дешевой в Европе рабочей силой. Недаром иностранные моряки называли своих латышских коллег белыми неграми.

При входе в порт выяснилось, что «Эрика» идет не прямо в Кардифф, а должна остаться на рейде у левого берега, в доке Пенарта. Это была маленькая гавань с несколькими установками для погрузки угля — одновременно здесь могло грузиться три-четыре судна. Сейчас все погрузочные установки были заняты, и у каждой на очереди стояло еще по одному пароходу.

«Эрика» пришвартовалась борт о борт с небольшим датским пароходом, который тоже назывался «Эрикой».

День прибытия приходился на субботу, и кочегарам велели вымыть машину, — после этого они могли быть свободны. С каким ожесточением все принялись драить концами, керосином, «шкуркой»! Вытерли натекшее масло, очистили ржавчину и, наконец, покрыли все части машины тонким слоем масла. Не было еще и одиннадцати, как машина была уже приведена в порядок и люди могли заняться собой.

Гинтер вымыл кубрик и затопил печку.

— Что мы будем делать до вечера? — спросил Волдис у Ирбе.

— Сходим на берег, посмотрим, что это за гнездо.

— А у тебя еще шиллинг найдется?

— У меня осталось целых полфунта.

— Может, и старик подбросит сколько-нибудь?

— Может быть. Надо наведаться к стюарду.

Блав, вероятно, больше остальных пристрастился к крепким напиткам, поэтому у него никогда не держались деньги. Когда капитан спрашивал, кто желает получить аванс, и некоторые брали фунт, а другие только несколько шиллингов, — Блав был единственный, кто настойчиво говорил:

— Все, что мне причитается.

Нет, он не хранил деньги у капитана. Сколько причиталось, столько и забирал; и сколько забирал, столько и спускал в первый же вечер. Вся его одежда состояла из коричневого комбинезона и маленькой кочегарской шапочки. В них он работал, ходил на берег и спал не раздеваясь, поэтому его койка напоминала бункер. Умывался он только в порту, да и то не каждый вечер. Маленького роста, смуглый, курчавый, он походил на негра. На «Эрике» Блав был самым жизнерадостным человеком. Он умел виртуозно свистеть, у него был приятный голос, и товарищи часто просили его спеть. Кроме того, он неплохо играл на губной гармонике, которой у него, к сожалению, не было, так как у него никогда не оставалось денег на покупки.

— Купи ты себе, наконец, хоть раз гармошку! — уговаривал его Волдис.

— Тогда пусть кто-нибудь пойдет со мной на берег и напомнит мне об этом. Если пойду один, ничего не выйдет.

— Пойдем с нами! — сказал Волдис. — Мы с Ирбе поможем тебе все купить. Неплохо бы приобрести и новую кепку.

— Кепку? Не знаю, как с ней быть. Если старик даст только фунт, ничего не выйдет. — Он стал считать на пальцах. — Гармошка три шиллинга, кепка четыре шиллинга, мыло два шиллинга, апельсины шиллинг — итого полфунта. Гм… Может, и выйдет!

Блав ушел на разведку. У дверей салона он поймал стюарда и вернулся в кубрик, чуть не танцуя от восторга.

— Старик даст деньги! По фунту на брата! — на радостях он тут же умылся и выбил блузу о борт.

Спустя полчаса на бак пришел стюард.

— Кто хочет получить деньги, пусть сейчас же идет к капитану.

Из обеих кают не пошел только одни матрос — это был такой скряга, что не разрешал себе даже апельсин купить, и его имя стало на пароходе синонимом скупости. «Скуп, как Томсон!» — говорили про людей этого склада.

Капитан спросил каждого, для какой цели он берет аванс.

— Мне нужно купить несколько сорочек! — пояснил Андерсон.

— Хочу приобрести новый чемодан! — сказал Зоммер.

— Мне нужна рабочая куртка! — заявил какой-то матрос.

— У меня нет ботинок! — сказал Зван.

— Я хочу послать домой, — объяснил Зейферт.

Да, все что-то хотели, что-то собирались купить. Только потом забывали об этом. Когда дошла очередь до Блава, капитан иронически усмехнулся.

— А вы, Блав, что хотите купить?

— Я бы хотел хорошую крахмальную сорочку и галстук.

Все засмеялись. Блав сконфуженно опустил голову.

— Что же это будет? — не удержался от смеха капитан. — Новая крахмальная сорочка при старых брюках!

— Я их выстираю…

— Но что же вы все-таки будете носить? Будете ходить без брюк?

— Нет, я выстираю вечером, за ночь высохнут.

Так он обычно и делал.

— Нет, милый Блав, тогда лучше купите сейчас новые брюки, а уж потом присматривайте крахмальную сорочку. Так будет вернее.

— Может, я так и сделаю, господин капитан.

Капитан не спешил отдавать Блаву деньги. Он подумал, подумал, и на лице его опять появилась легкая усмешка.

— Что вы делаете вечерами, Блав? — спросил он.

Блав с опаской посмотрел на капитана: наверно, опять какой-нибудь подвох.

— Да так, сплю… читаю книги.

— Что? Книги?

Опять во всех уголках салона раздались взрывы смеха. Блав читает книги! Тут и лошади зафыркали бы.

— Вы умеете плести мат? — спросил капитан.

— Умею. Я когда-то служил на паруснике матросом. Там обучают таким вещам.

— Вот и хорошо! Мне как раз нужен мат к дверям салона. Не сплетете ли вы мне? Я вам заплачу десять латов, а если получится хорошо — и больше.

Блав растерялся.

— Да у меня нет материала и… для этого нужно очень много времени.

— Это ничего. Я велю боцману распустить один трос, и вам хватит на дюжину матов. О времени не беспокойтесь, это не к спеху. Возможно, что в течение месяца закончите… первый. Потом сплетете еще.

Блав побледнел. Он понял, что попал впросак. Кто это может выдержать? Целый месяц торчать по вечерам на пароходе и плести мат!

— Господин капитан, — сказал он умоляющим тоном, — сегодня вечером я еще не смогу начать.

— Ничего, сегодня сходите на берег, купите, что вам нужно, а завтра боцман даст вам материал.

Выходя из салона, все весело улыбались, и только Блав вернулся в кубрик с опущенной головой и мрачным лицом.

— Вот дьявол, как старик меня окрутил! — ворчал он. — Теперь нечего и думать о береге.

Все смеялись. Волдис уселся рядом Блавом и положил руку ему на плечо.

— Петер, — дружески заговорил он. — Неужели тебе не нужен приличный костюм?

Блав улыбнулся:

— Как не нужен? Конечно, нужен, только где я его возьму?

— А хорошие ботинки, сорочка, шляпа? Ты только подумай, каким бы ты стал красивым парнем, если бы приоделся.

— Мне о таких вещах и помышлять нечего.

— А я говорю — это плевое дело. Послушай, что я тебе скажу. Ты, конечно, можешь не согласиться со мной, но, думаю, ты этого не сделаешь.

— Что ты задумал? Уж не хочешь ли и ты вроде капитана…

— Капитан на этот раз сделал лучшее, что можно было от него ждать. Теперь послушай. Ты начнешь плести мат. Предположим, ты будешь плести его целый месяц. Все это время ты живешь на пароходе и не сходишь на берег. Если иногда тебе и захочется сойти на берег, ты не станешь брать деньги у капитана, а спросишь у меня. Я дам тебе взаймы несколько шиллингов на мыло и на несколько стаканов пива, потом ты мне их вернешь. А когда у тебя скопится фунтов пять или шесть, пойдем к капитану, заберем их — и прямо в магазин. Оденем тебя и на радостях выпьем. Идет? Все будут свидетелями. Давай руку и слово.

Это было нелегко. Блав не верил себе. Он нерешительно протянул было руку, отдернул, наконец все же подал ее Волдису.

— Идет! Пропадать так пропадать! Только сегодня вечером хочу еще отвести душу.

Они собрались. Волдис, желая подразнить Блава, нарочно надел крахмальный воротничок, повязал галстук и взял шляпу.

Волдис, Ирбе и Блав сошли на берег.

Пенарт — маленький городок у Бристольского залива, раскинувшийся на многочисленных холмах. Издали он кажется громадным парком, застроенным виллами, коттеджами и беседками. Ближе к гавани, так же как и в других городах, кварталы, заселенные рабочими и беднотой. Здесь нет никакой зелени, только голые камни и длинные казармы для жилья. А немного поодаль — на возвышенности, в стороне от угольной гавани — утопающие в зелени улицы с двухэтажными коттеджами, вокруг которых раскинулись пышные сады с фонтанами, теннисными кортами, беседками и статуями. Здесь жили местные и кардиффские богачи.

Внизу синели воды залива, раскинулся пляж… Летом сюда съезжались курортники со всего Уэльса.

Сойдя на берег, друзья по крутой дороге поднялись в гору и очутились в грязном рабочем квартале. Трубы казарм дымились: в сотнях маленьких каминов тлел каменный уголь. Над улицей стояло облако дыма.

Тут же рядом, в нескольких шагах от этого мрачного однообразия, — оживленная торговая улица, красивые двух- и трехэтажные дома, широкие, усаженные деревьями бульвары.

Маленький Блав в своей промасленной, испачканной одежде вызывал всеобщее удивление. Люди оборачивались вслед ему, и, когда он останавливался у витрин, никто не смотрел больше на выставленные товары, а только на Блава. Он лишь посмеивался.

— Пусть смотрят, если не видали маленькую обезьянку.

Прежде всего они зашли в шляпный магазин и купили Блаву кепку. Он здесь же в магазине сунул в карман грязную кочегарскую шапку, и эта небольшая перемена к лучшему сразу же дала себя почувствовать: на улице он не привлекал уже к себе брезгливых взглядов.

Они свернули к морю и вскоре очутились в тихом, малолюдном районе. По сторонам расходились улицы, а кругом застыли в молчании парки и нарядные коттеджи.

— Вот здесь бы я мог прожить сто лет, и мне бы не надоело! — восхищался Блав.

Они зашли в какой-то парк. Несмотря на то что было уже начало зимы, трава на лужайках зеленела, как бархат, по холмам и ложбинам вились узенькие тропинки, повсюду пестрели громадные клумбы цветов, зеленели искусно подрезанные деревья. Здесь были кусты, напоминавшие арфы, фазанов, египетские вазы, разных животных, якоря, сердце. На одной из площадок стояли танк и несколько пушек.

Парк раскинулся на пологом склоне горы. Отсюда можно было окинуть взглядом весь широкий залив. Ясно различались темнеющие на противоположном берегу скалы, над которыми висел голубоватый туман. По заливу двигались пароходы: некоторые приближались к порту, другие шли мимо, в открытое море. Вдали, на восточной стороне залива, белел трехмачтовый парусник.

Приятели спустились на взморье, к купальням. Берег был защищен гладкой кирпичной стеной, чтобы во время прилива волны не размывали его. У подножья горы стояла гостиница. В море почти на расстояние ста метров вдавались пирсы, — летом здесь приставали пароходы с увеселительными экскурсиями и речные трамваи.

Наконец, Блаву все это надоело.

— Вы осматривайте город, а я хочу выпить.

— Зайдем лучше в кино, — сказал Волдис.

— Идите вы с Ирбе, я не хочу.

Они вернулись через парк на гору и по тихим улицам, мимо коттеджей, дошли до центра города. Здесь они расстались.

***

Блав частенько терял шапку. С берега он почти всегда возвращался с непокрытой головой. На пароходе так никому и не довелось увидеть его новую кепку. Он пришел очень поздно. Волдис и Ирбе уже давно поужинали и успели рассказать товарищам о виденном фильме, когда на палубе послышался знакомый стук деревянных башмаков.

Войдя в коридор, Блав запел:

Он пришел не один. Под руку его держали два черномазых пьяных человека.

— Здорово, ребята! — крикнул один из них во все горло.

Оба незнакомых моряка были поляки. Нежданных гостей приняли очень радушно, усалили за стол и начали расспрашивать. Пока Блав продолжал свою грустную песенку, пришельцы разговорились.

— Вы обратили внимание на большой пароход с голубой трубой, который стоит за вашей кормой? Это «грек» «Парфенон». Мы служим на нем кочегарами. Как мы сюда забрели? Мы старые морские волки. Во время войны ходили на транспортном пароходе в Средиземное море между Дарданеллами и Порт-Саидом — подвозили продовольствие английским и французским солдатам. После войны плавали под разными флагами. В прошлом году нанялись на австралийское судно. Вот это было здорово! Понимаете, пятнадцать фунтов в месяц, а рейс — шесть месяцев. Аванс — не больше шести фунтов в каждый рейс. При расчете — целый капитал! Вот когда мы пожили!

— Да, пожили тогда… — согласился второй.

— Это было здесь, в Кардиффе. Заплатил в бордингхауз за целый месяц вперед, купил новый костюм и… две недели не знал отдыха ни днем ни ночью…

— Куда теперь идет ваш пароход? — спросил Волдис.

Кочегар подсел к Волдису и обнял его.

— Мы идем в Аргентину. Сначала в Монтевидео, потом в Санта-Фе за грузом. Туда — с углем, обратно — с зерном. Дьявольски длинная поездка — сорок пять дней в море! И в том конце пути больше десяти шиллингов не дают. Зато когда вернемся обратно — эх, соколики!

— Замечательная поездка! — сказал Волдис и задумался.

— Тебе хочется? Поедем с нами!

— А можно?

— Спрячься в бункере и дождись, когда пароход выйдет в Ла-Манш. Тогда будешь жить в кубрике, пока не дойдем до места. Мы тебя шутя доставим в Аргентину!

Это было не ново. Волдис не раз слышал от товарищей рассказы о подобного рода путешествиях. Но Аргентина его не привлекала. Если бы греческий пароход шел прямо в Канаду или в Соединенные Штаты, он бы с удовольствием принял предложение моряка.

— Ты не бойся, — уговаривали его поляки. — У нас ты будешь как дома. Спать будешь на койке, кормиться вместе с нами: и не заметить, как время пройдет.

Андерсон свернул разговор на другое:

— Как живется у греков?

— Да не очень сладко. Получаем семь фунтов в месяц. Пища какая-то чудная, как и полагается у греков. Работой можно быть довольным: пар в котлах держится хорошо и с механиками можно ужиться — лишнего не требуют. А сколько платят на латышских пароходах?

— Четыре фунта.

— Что? И за это вы работаете? Лучше бы подыскали какого-нибудь «иностранца»! Пусть ангелы ездят за четыре фунта! Мы еще никогда так дешево не продавались.

— Как попасть на иностранный пароход? — спросил опять Волдис.

— Здесь, в Англии, трудно — надо иметь английские документы, союзный билет, всякие бумаги, а в Антверпене можешь попасть на какой угодно пароход; только на американские потруднее устроиться: там требуют бумаги о том, что ты уже плавал на «англичанах».

Они рассказали множество мелких подробностей о разных портах. Волдис жадно слушал.

— Если у тебя есть в кармане пять-шесть фунтов, в Антверпене или Роттердаме дело выгорит наверняка, без всяких профсоюзных книжек и документов. Заплати только хозяину бордингхауза вперед за питание, и он тебя так быстро пристроит на пароход, что не успеешь и оглянуться. Мы на «Парфенон» устроились в Антверпене. Там латышей — что морского песку.

Волдиса опять начали терзать соблазны. Хоть бы скорее выбраться из Англии! Надо подкопить денег, чтобы было с чего начать.

Они еще с полчаса послушали игру Блава на новой губной гармонике: он играл хорошо на обеих сторонах, искусно переворачивая гармошку, когда нужно было извлечь какой-нибудь особо редкий тон.

— А кепку эту я себе для расстройства купил! — ворчал он весь вечер. — Зачем мне надо было ее покупать? Разве я не знаю, что у меня такие вещи не держатся? Однажды в Гулле купил сразу четыре шапки. Надо мной все смеялись: мол, хочу запастись на всю жизнь. И знаете, на сколько мне хватило этих шапок? На неделю. Четыре раза я сходил на берег и каждый раз оставлял по одной.

— Черт тебя знает, куда ты их деваешь? — рассмеялся Зоммер. — Почему я не оставляю? Ведь я напиваюсь не хуже тебя.

— Судьба, значит, такая, — ответил Блав.

***

Польские моряки ушли только утром, пригласив всех на «Парфенон». Провалявшись до обеда на койках, кочегары начали играть в карты, — играли не на деньги, а просто так, в «свои козыри» и в «шестьдесят шесть». Некоторые из них считались большими специалистами и высоко ценили свое умение. Самый ничтожный промах глубоко волновал их.

Обед на время прервал игру. Как всегда по воскресеньям, было три блюда: суп, жаркое и компот. Началось с того, что суп никому не понравился: Ирбе ворчал, что в нем мало картофеля, в то время как Зван вылавливал его из тарелки, брюзжа, что картофеля так много, что из-за него не доберешься до супа. Вполне понятно, что к столь различным вкусам не мог приноровиться ни один кок в мире.

Дальше — жаркое, оно было приготовлено из жирного, похожего на мыло, мяса австралийского или аргентинского быка. Зоммер вырезал только постные куски, а куски жира предложил выбросить за борт. Андерсон, наоборот, находил, что постные куски окончательно пережарены:

— Черт знает, что за кок! Не может уследить за плитой! Он и суп не умеет посолить — или недосолит, или пересолит так, что в рот нельзя взять. — И, выбрав особенно пережаренный кусок мяса, положил его на тарелку и понес в камбуз — показать коку.

Некоторые даже не смотрели на компот и отнюдь не одобрили это приложение к обеду, в то же время любители десерта радовались, предвкушая возможность съесть порции своих товарищей.

Все это повторялось каждый раз, как только садились за стол. Не было случая, чтобы все были довольны. Правду сказать, у кока действительно имелся один недостаток: он не умел в меру посолить кушанье и часто портил самое лучшее блюдо. Месяцами он переносил ругань и оскорбления и, наконец, нашел выход: когда надо было солить кушанье, он отыскивал кого-нибудь из отъявленных крикунов и давал ему попробовать. Недовольному приходилось решать, достаточно ли в нем соли или надо добавить. После этого, если даже суп оказывался похожим на рассол, никто не упрекал кока. Тех, кому никак нельзя было угодить, он время от времени ублажал увесистой костью, на которой оставалось немного мяса. Так он постепенно обезоружил одного за другим всех привередников.

Кок — приземистый, отечно-пухлый, неуклюжий, вечно потный — суетился с утра до вечера и никогда не успевал вовремя приготовить пищу. Он всю войну ездил на иностранных судах и даже несколько месяцев работал в первоклассном ресторане поваром, о чем и старался напомнить при каждом удобном случае.

— Да что вы меня учите! Когда я служил вторым поваром в гостинице «Бристоль», там бывала настоящая публика. Вы и во сне такой не видали, а тоже разговариваете! — заявлял он, когда что-нибудь опять было приготовлено не так.

Самым примечательным в коке было не поварское искусство, а нечто другое, и это другое было настолько значительным, что Гинтер часто проводил свободное время в камбузе, разглядывая все доступные обозрению части тела кока. Он был с ног до головы покрыт татуировкой: его руки были разукрашены от плеч до кончиков пальцев, голени, грудь, спина — все покрывали рисунки синей, красной и черной тушью. Иногда он рассказывал историю своих татуировок:

— Вот этот парусник с флагами мне нарисовали в Копенгагене. Эту пальму со змеями я делал в Тунисе. Зеленые рисунки на плечах мне вытатуировал один малаец в Сингапуре. Малайцы считаются лучшими татуировщиками в мире, у них есть такие краски, которые никогда не выцветают. Они рисуют на теле целые картины. Если бы у меня тогда на груди не было уже этого орла, я бы заказал какую-нибудь из их картин. Можно бы, конечно, сделать на животе, но там трудно переносить татуировку — ужасно щекотно.

— Где тебе сделали этого орла? — спросил его как-то Гинтер.

— Это здесь же, в Кардиффе.

— И сколько ты заплатил за него?

— Пятнадцать шиллингов.

— Вот черт, дорого! Но зато каков рисунок!

Громадная татуировка покрывала почти квадратный фут на обширной груди кока. Великолепный орел с широко распростертыми крыльями держал в когтях земной шар, увитый многочисленными флагами разных государств, среди которых наиболее заметным был флаг Соединенного Королевства Англии и звездный — Соединенных Штатов. Эту аллегорию дополняли два ангела с такими же распростертыми, как у орла, крыльями; ангелы протягивали над земным шаром пальмовые ветви. Рисунок был четырехцветный.

Это яркое украшение не давало покоя Гинтеру. Все воскресенье он ходил как во сне. Эх, если бы такой себе наколоть, вот была бы красота! И каким бы он тогда стал шикарным парнем, прямо заправский моряк! У всех была какая-нибудь татуировка, но это все пустяки. Он бы тогда затмил всех в кубрике, друзья бы завидовали ему, расспрашивали, подражали, накалывали иголками слабую, бледную тушь, которая быстро смывается…

Нет, пятнадцать шиллингов — пустяки! Хотя его мучает еще морская болезнь, но настоящая морская печать на груди не помешает.

После обеда Гинтер помогал коку чистить картофель, и в благодарность за это кок рассказал, что знаменитый татуировщик до сих пор живет в Кардиффе и по-прежнему занимается своим ремеслом. Гинтер задрожал от радости.

— Ты бы свел меня к нему! — приставал он к коку. — Вечером, после ужина, поедем в Кардифф!

После некоторого препирательства кок сдался на уговоры. Гинтер пересчитал деньги. Наконец он не удержался и рассказал о своем намерении Волдису. Волдис иронически усмехнулся и ничего не ответил, но и ему хотелось посмотреть, как происходит торжественный обряд татуировки, и поэтому решил пойти с Гинтером.

***

Сейчас же после ужина они втроем поехали в Кардифф.

— Я здесь когда-то прожил девять месяцев! — рассказывал по пути кок. — Если бы у нас было больше времени, мы могли бы пойти в Кардифф пешком, через туннель. Здесь от Пенарта под гаванью проходит туннель, плата за проход один пенни.

На каком-то перекрестке они вышли из автобуса. Казалось, что все жители города высыпали на улицы; тротуары были запружены, перед витринами стояли толпы.

Повар повел молодых людей в более глухой район, ближе к домам. Вместо богатых магазинов там были только маленькие лавчонки для моряков и табачные магазины.

У одного из домишек кок остановился.

— Это здесь! — сказал он и вытер пот; было довольно прохладно, но его тучное тело быстро уставало от ходьбы.

В окне было выставлено изображение голого мужчины во весь рост; он был татуирован с головы до ног. Волдиса передернуло, но Гинтер упоенно смотрел на картину. В витрине были выставлены сотни рисунков: всевозможные эмблемы, аллегории и фигуры, голые женщины с рыбьими хвостами, экзотические звери, корабли, якоря, штурвалы и латинские изречения.

Они вошли в татуировочную. Стены ее были вместо обоев оклеены образцами. На столе лежало несколько толстых альбомов с рисунками. На каждом рисунке была указана цена, колебавшаяся между одним и пятнадцатью шиллингами, в зависимости от размера, сложности рисунка и количества красок.

Татуировщик, плотный господин, вышел им навстречу и отрекомендовался профессором. Этого человека знали моряки всего мира, его рисунки встречались во всех уголках земного шара. Это была своего рода знаменитость, и бедный Гинтер краснел и бледнел, перелистывая альбомы. Наконец он разыскал орла с ангелами и показал «профессору».

Гинтеру предложили снять пиджак и сорочку, и «профессор» приступил к работе. Гинтера усадили за маленький столик. «Профессор» взял предмет, похожий на вечное перо, соединил его с электрическим проводом и начал рисовать. По груди Гинтера запрыгали маленькие искры: постепенно стали вырисовываться контуры крыльев. Потом «профессор» начал вырисовывать детали: полосы на флагах, градусную сетку на глобусе, глаза и клюв орла, складки одежды ангелов.

Грудь Гинтера слегка распухла, места уколов налились кровью, но особой боли он не ощущал.

— Как будто блоха кусает! — смеялся он.

Нарисовав сложную аллегорию, «профессор» принялся за раскраску: сначала пропитал нужные места синей тушью, потом красной, черной, зеленой. На узкой груди юноши будто расцвела картина.

«Профессор» беспрестанно протирал наколотые места мокрой губкой, приостанавливая кровотечение и смывая выступавшие капли крови. Он рисовал по памяти, не глядя на образец. Вся процедура продолжалась примерно полчаса. Закончив, татуировщик отошел на несколько шагов, издали осмотрел свою работу, восторженно захлопал в ладоши и подвел Гинтера к зеркалу.

— Ну, что вы скажете?

Гинтер прямо онемел. Он смотрел и глазам своим не верил: неужели это действительно он — этот бравый морской волк с роскошным рисунком на груди, при виде которого многие позеленеют от зависти! Он с восхищением осмотрел свое раскрашенное тело и осторожно погладил гордую птицу. Да, теперь он настоящий, стопроцентный моряк.

Гинтер оделся, уплатил «профессору», и они вышли из «ателье». Приветливый художник проводил их до дверей.

— Пожалуйста, вот моя карточка! Заходите еще.

Гинтер стал героем дня на «Эрике». Чуть ли не сто раз в день ему приходилось расстегивать сорочку, чтобы показать татуировку. Старые знатоки обсуждали эту аллегорию, высказывали свои замечания, но вообще отзывались одобрительно. Татуировку признали вполне удачной, и акции Гинтера заметно поднялись в глазах товарищей.

***

В понедельник вечером «Эрика» подошла к набережной и встала под погрузочную установку. «Датчанин» вышел в море, а рядом с «Эрикой» стал на якорь старый английский пароход «Кэптен Джозефсон».

Наутро началась погрузка угля. Пароход превратился в ад. Хотя иллюминаторы занавесили плотной материей, двери держали все время плотно закрытыми, а замочные скважины заткнули тряпками — угольная пыль проникала повсюду. Казалось, она обладала способностью пробиваться даже сквозь твердые предметы. Койки покрылись точно копотью, одежда пропиталась пылью, воздух в каютах сделался густым и тяжелым. Палуба парохода, мостики, стены — все покрылось толстым слоем угольной пыли.

Верхние иллюминаторы на потолке были задраены, и в машинном отделении царила вечная ночь. Чадило несколько коптилок, и люди не могли разглядеть друг друга на расстоянии трех шагов. Кочегары пользовались этим обстоятельством: забравшись в темные углы, они рассказывали друг другу анекдоты. Как только раздавался стук двери, все смолкали, и механики напрасно шарили впотьмах. Рундзинь был близорук и боялся темноты — однажды кто-то бросил в него увесистым куском угля, еще и сейчас виднелся шрам на голове, — поэтому он сам не лазил по темным углам, а посылал второго механика.

Насколько легче было в это время кочегарам, настолько хуже стало палубной команде: штурманы стояли на палубе, считая погруженные вагоны; они совершенно почернели от пыли.

Матросы не знали покоя ни днем ни ночью: через каждый час пароход надо было перемещать вдоль берега, чтобы под погрузочные краны подошли другие люки. Грузчики работали в две смены. Матросов поднимали среди ночи и ставили к лебедкам и канатам; на берег их теперь совсем не пускали.

Только радист Алкснис жил без всяких забот. Наслушавшись до одури радиоконцертов, он спал, сколько хотел, потом слонялся по пароходу, просиживая часами у кочегаров. Гинтер опять начал расспрашивать его:

— Какую погоду обещают?

Пока пароход стоял в порту, море было как зеркало. Но штиль не мог продолжаться долго, и Гинтер имел все основания для беспокойства, наблюдая за усиливавшимся ветром.

— Опять задует так, что двоим придется одного держать, — сокрушался он.

— Испортит нам рождество, — решил Андерсон.

— Ну, об этом ты меньше всего беспокойся, — сказал Зоммер. — Когда это тебе приходилось встречать праздник не на море? Если нас сегодня выгонят в море, то при самой хорошей погоде на место доберемся не раньше чем на первый день рождества.

— Тогда лучше совсем не сходить на берег, — проворчал Андерсон. — Деньги в праздники все равно не получим, сиди и кукуй тогда три дня на пароходе. На море, по крайней мере, спокойно — знаешь, что деваться некуда.

— Все же лучше эти три дня пролежать на койке и отдохнуть, чем мучиться у топок в море, — возразил Зван: — Вы знаете ведь, какой у нас уголь и что нас ожидает в море.

— А зачем нам из кожи лезть? — вспылил Андерсон. — Работай, сколько можешь, — и баста! Пойдем на ста двадцати фунтах, зачем нам поддерживать полный пар?

— Это бы можно, если бы мы держались согласно. А куда это годится, если один будет держать пар на сто семьдесят или сто восемьдесят фунтов, а другой — на сто? Этот номер не пройдет, у нас нет чувства солидарности.

Пароход загрузили углем, он вышел на рейд, и матросы поливали из шлангов палубы и мостики, мыли окна, двери и стены.

Несколько часов нужно было ждать прилива.

К вечеру, когда начало смеркаться, «Эрика» вышла в море одновременно с «греком» «Парфеноном». В воротах рейда оба парохода шли рядом, и матросы махали друг другу платками.

Одному судну предстоял дальний путь — по ту сторону экватора, другому — в Бискайский залив, к побережью Франции.

Новая страна и новый народ, считающийся везде самым веселым и счастливым, ожидали Волдиса. А берега Англии окутались в холодный зимний туман. От скал и равнин этой страны веяло чем-то угрюмым, холодным. Здесь дымили заводские трубы, маневрировали паровозы и люди в кепках уныло бродили по улицам и дорогам в поисках работы, — не все могли ее найти. В то время как одни зарывались в недра земли и грузили пароходные бункера, сотни тысяч лишних и ненужных скитались по стране. Англия обходилась без них. Англия не нуждалась в них. Если они хотели, то могли продаться на вывоз плантаторам дальних колоний; а если не хотели приносить себя в жертву капиталистам экзотических широт, им оставалось мерзнуть в своих казармах и голодать: время от времени очень полезно дать отдых желудку, от поста люди крепнут…