Онлайн чтение книги Бескрылые птицы
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прошло два года с тех пор, как Карл стал калекой и нога у него перестала сгибаться. Милия вышла замуж. Волдис ушел в плавание, и Карл остался совершенно один. Вначале ему жилось сносно, так как у него оставались кое-какие сбережения, иногда ему давали работу на судах стивидора, у которого он получил увечье.

Как только он вышел из больницы, владелец конторы Рунцис пригласил Карла и предложил на выбор: или добиваться единовременного пособия за искалеченную ногу, — и тогда он больше не получит работы в порту, или обеспечить себе право на постоянную работу — и отказаться от пособия. Карлу обещали подыскать посильную работу, и он отказался от пособия. Первое время он работал довольно часто, и, возможно, Рунцис еще некоторое время выполнял бы свое обязательство, если бы вдруг в середине зимы не умер. После его смерти управление конторой перешло в руки сына. Это был молодой, но уже достаточно деловитый и наглый человек, — он сразу отказался от всяких обязательств по отношению к Карлу.

— У вас есть письменный договор на этот счет? — спросил он Карла, когда тот, получив увольнение, явился в контору и сослался на договоренность с отцом молодого хозяина.

— Нет, мы договорились на словах.

— Тогда нам не о чем толковать. Я ведь не могу принимать на себя неизвестно какие обязательства на основании устных заявлений первого встречного. Так, пожалуй, сюда скоро придут все рижские бродяги и потребуют, чтобы я их содержал. Идите в отдел социального обеспечения, может быть, вам там окажут помощь. Я не в силах предоставить работу всем рижским инвалидам, вы должны это понять.

Карл молча смотрел в сытое лицо молодого хозяина. Плешивый человек с едва намечающимся брюшком и двойным подбородком взглянул искоса на Карла, вспомнил, видимо, что-то и вытащил кошелек.

— Пожалуйста, может быть, вам…

Карл с минуту постоял, не глядя на протянутую руку с несколькими монетами.

— Этого мало… — сказал он, затем, медленно повернувшись, вышел из конторы.

Карл направился в страховое общество, чтобы возбудить ходатайство о выплате пособия. Низенький, с лицом алкоголика, господин выслушал его просьбу, временами прерывая Карла короткими замечаниями и вопросами, свидетельствовавшими о том, что он большой знаток дела. Потом, немного поразмыслив, сочувственно покачал головой.

— Вы явились слишком поздно. Срок подачи ходатайства истек.

И, пожалев, что просрочено такое важное дело, низенький господин простился с Карлом.

Много времени спустя Карл узнал, что молодой Рунцис и директор страхового общества — свояки, и ему многое стало понятным. Но тогда, выходя из страхового общества, он был убежден в своей правоте и решил возбудить судебное дело. Все представлялось очень просто: следовало только найти нескольких свидетелей несчастного случая.

Но когда Карл начал обходить прежних товарищей по работе, он столкнулся со странным, явлением: никто не хотел выступать свидетелем против хозяина, все отговаривались кто как мог.

— Я ничего не помню.

— Я совсем там не работал.

— Я работал, но в тот момент был в другом месте и ничего не видел.

— Терпеть не могу таскаться по судам.

Кнут, именуемый голодом и находившийся в руках хозяина, был слишком грозным, чтобы беднота могла пренебрегать им.

Из боязни потерять работу они не смели говорить, каждый дрожал за свое существование. Единственный человек, который не побоялся бы пойти свидетелем против богачей, Волдис Витол, — скитался где-то по дальним морям. От него не было известий.

Взвесив все обстоятельства, Карл решил обратиться к известному адвокату, имя которого не было замешано ни в каких сомнительных сделках, и поручить ему ведение дела или по крайней мере услышать его откровенное мнение о возможном исходе дела.

***

Карла принял приветливый моложавый мужчина. Полка с книгами в черных с золотом переплетах, громадный письменный стол с телефоном, хрустальным чернильным прибором, мраморными бронзовыми фигурами и лежащие на нем брошюры по специальности на многих языках давали основание думать о большом государственном уме и бесспорной эрудиции их обладателя в избранной им профессии. Только потом Карл обратил внимание на то, что большинство брошюр было не разрезано, а мраморные и бронзовые фигуры изображали ржущего жеребца с хвостом трубой и несколько бегущих легавых обнюхивающих землю. Возможно, это являлось символом: скорее всего бегущие по следу собаки были вовсе не собаки, а усердные слуги правосудия, выслеживающие преступников.

Ободренный видимым интересом со стороны приветливого адвоката, Карл рассказал ему о своем деле. Адвокат спросил, какого числа произошел несчастный случай и еще кое о чем; некоторые его вопросы звучали бы довольно странно и смешно, если бы не исходили из уст такого известного специалиста: «Когда это случилось, утром или вечером? Употребляете ли вы алкоголь? Какая на вас была обувь и сохранилась ли она сейчас у вас?»

Загадочный ход мыслей адвоката сильно отличался от образа мышления обычного человека. Он все время что-то чертил на бумаге: рисовал буквы, цифры, геометрические фигуры, расшифровать которые, вероятно, сумел бы только он сам (если их вообще стоило расшифровывать).

Выслушав рассказ Карла, он немного подумал, как бы выдерживая внутреннюю борьбу или убеждая в чем-то себя, и, наконец, подняв глаза и, ободряюще улыбнувшись Карлу, произнес:

— Дело пойдет,

Бегло сославшись на некоторые статьи и параграфы законов, в которых Карл ничего не понял, он доказал, что дело примет самый лучший оборот. После чего перешел к материальной стороне дела.

— Вам следует внести аванс.

Адвокат назвал сумму, напугавшую Карла. Он смущенно объяснил, что не располагает такой крупной суммой.

— Господин адвокат, вы действительно уверены, что я выиграю дело? — спросил Карл.

— Можете не сомневаться!.. — И адвокат еще раз перечислил статьи и параграфы.

— Значит, мне присудят пособие?

— Несомненно.

— Господин адвокат, не можете ли вы в таком случае взяться за ведение дела на процентах? Я вам уплачу… тридцать процентов от присужденной суммы. Учитывая мое тяжелое увечье, эта сумма должна быть не маленькой.

Адвокат осекся и принялся рисовать пирамиду с крестом на вершине.

— Гм… да… Без сомнения… Я понимаю… Но пока мы дождемся решения и получим пособие, пройдет, возможно, много месяцев, ибо, как вам известно, у нас суды перегружены делами. Кроме того… у меня будут расходы. Да и вам выгоднее уплатить какую-то определенную сумму. Тридцать процентов пособия могут составить солидную сумму, мне неудобно будет принимать такой гонорар.

— Тогда уменьшим его до двадцати процентов, — сказал Карл.

— Нет, такой вид вознаграждения я вообще еще не практиковал.

Карл больше не стал задерживаться. Он встал, раскланялся и сказал:

— Это значит, что исход дела вы не гарантируете?

Адвокат отшвырнул карандаш и тоже встал.

— Если вы говорите об исходе дела, — произнес он громко, тоном профессионального оратора, — тогда я должен сказать, что ваше предложение — вести дело на проценты от суммы, присужденной решением суда, — противоречит нашей юридической этике.

— Каким образом?

— Очень просто: если я принимаю ваше предложение, я лично заинтересован, чтобы вы выиграли дело любой ценой, независимо от того, насколько законны ваши права, и независимо от того, на вашей ли стороне правда.

— Значит, вы допускаете, что правда может быть и не на моей стороне?

— В зависимости от того, с какой точки зрения мы будем рассматривать дело.

— А какие есть точки зрения?

— Это я вам не обязан объяснять.

— Но если мы посмотрим с человеческой точки зрения, — а такая точка зрения должна существовать, — разве правда не на моей стороне? И если это так, разве здесь что-нибудь противоречит вашей профессиональной этике?

Не ответив, адвокат отпустил его.

«Значит, так! — мысленно воскликнул Карл, очутившись на лестнице. — Если у тебя нет наличных, твоя правота не имеет никакого значения. Этика? Ха, ха! Адвокат и этика! Хорошенькая пара. От такого скрещения рождается ублюдок, имя ему лицемерие».

Он смеялся, чтобы успокоиться.

«Эти господа не хотят быть лично заинтересованными исходом дела! Возможно, благоприятный исход совсем не в их интересах!»

Он вспомнил, что ему приходилось слышать о подобных судебных процессах, когда рабочие судились с хозяевами, бедные с богатыми. Один адвокат взялся вести дело изувеченного рабочего, предъявившего иск страховому обществу. У рабочего были все шансы на благоприятный исход дела, но в то время как калека по простоте душевной целиком положился на свое законное право и честность юриста, ловкий крючкотвор вступил в тайную сделку со страховым обществом, выговорил себе солидную взятку и провалил дело. Разве и с ним не могло так случиться? Карл знал, что ему следовало пройти врачебную комиссию, которая должна определить процент потери трудоспособности. Всесильные деньги и здесь окажут влияние на членов комиссии, тайные подкупы приведут к тому, что человека с искалеченной ногой признают трудоспособным. Ничего не достигнув, только дав возможность разным продажным людишкам лишний раз заработать, он будет вынужден принять то, что ему швырнут.

Чего можно ожидать от продажных судей, занимающих должности в частных банках и обществах? Можно ли надеяться на адвокатов, которые в качестве юрисконсультов кормились спекулятивными сделками и в своей общественной жизни находились в самых запутанных отношениях с личностями, игнорировавшими все установленные государством законы? Негодяев, обворовывающих государство, проматывающих огромные ценности, принадлежащие всему народу, оберегали, насколько было возможно, чтобы это не бросалось в глаза; а умирающего от голода рабочего, который, отчаявшись, украл кусок хлеба, бичевали со всей суровостью и выставляли перед всем обществом в качестве примера морального разложения.

Преисполненный горечи, Карл на все махнул рукой. Не стоило бороться с этим грязным сбродом. Он чувствовал себя слишком слабым, чтобы восстать и громить каменные стены тысячелетней тюрьмы. Он не замечал, насколько они прогнили, какими громадными трещинами испещрены — под натиском первой бури они могли рухнуть и рассыпаться…

Какая удивительная круговая порука существовала в обществе, против которого Карл хотел было восстать, он понял из того, что обо всех предпринятых им шагах на следующий же день было известно молодому Рунцису. Вороны перекликались между собой… Слух о рабочем, собиравшемся судиться со своим хозяином, облетел порт и город. Карла больше нигде не принимали па работу. Напрасно он ходил по конторам и пароходам — в нем нигде не нуждались.

***

Одно из самых отвратительных человеческих качеств — лицемерное сочувствие. Может ли здоровый представить себя на месте калеки, богатый — на месте бедняка, красавец — на месте урода, юноша — на месте старика? Их сострадание — это только самоуверенное любование своим превосходством.

Карл был не из тех, кому нравилось такое сострадание. Каждого, кто пытался выразить соболезнование по поводу его увечья, он охлаждал убийственным вопросом:

— Ты, верно, считаешь себя со своими здоровыми ногами гораздо лучше меня?

Оскорбленные в своих самых благородных чувствах, люди возмущались. Их обижало, что какой-то несчастный калека не позволяет поставить себя в положение низшего, достойного сожаления существа, и считали его спесивым глупцом.

И тем не менее Карл не избегнул унижений. Сочувственные взгляды незнакомых женщин жгли его, как крапивой. Молодые женщины на улице уступали ему дорогу, торопливо освобождали место в трамвае, — его, двадцатисемилетнего парня, ставили наравне со стариками! Ему давали преимущества, какие предоставляют слабым.

Карл с безжалостной откровенностью оценивал свою жизнь, которая ничего больше не обещала. В голове все назойливее вертелись мысли о самоубийстве. Бродя без работы по городским улицам или томясь в своей комнатке, он решал проблемы жизни и смерти. Раздумывая о непонятных скитаниях человеческого рода из небытия навстречу небытию, о тщетности всех усилий, о смешном бессилии перед вселенной, Карл становился безнадежным скептиком. Какой смысл что-нибудь делать или бороться, когда всему так или иначе наступит конец и забвение? Какой смысл в открытии Галилея и его упорстве? Разве признание, что земля вертится, облегчило жизнь человечества или сделало ее более счастливой? В чем ценность произведений Шекспира и Гете, открытий Эдисона и Пастера, когда стоит только солнечному теплу понизиться на несколько градусов — и мертвые равнины, вечные ледяные пустыни навеки похоронят все достижения человеческого разума? Человечество казалось ему большим муравейником, который живет в лесной тиши своей жизнью, строит лабиринты, накапливает ценности и трудится, трудится без конца; но вот в лес врываются враждебные силы в образе муравьеда или дикого кабана и за несколько мгновений растаптывают, разоряют и разрушают все; что было создано трудолюбием муравьиного племени. А над опустошенным местом так же шумит лес, так же сверкают ночные звезды и птицы поют свои любовные песни. И никто больше не вспоминает погибшее муравьиное царство. Почему люди хотят жить? Только ли потому, что их страшит неизвестное, неизученное и не поддающееся изучению представление о небытии? Или они находят в жизни какую-то прелесть, ради которой есть смысл мириться с пустой скорлупой бытия?

Он не мог найти ответа на эти вопросы.

***

Положение Карла становилось с каждым днем все труднее. Долгие месяцы он пробыл без работы. Иссякли последние деньги, и, чтобы оплатить квартиру и счет продуктовой лавки, ему пришлось заложить в ломбард выходной костюм. Так подошла весна, на которую он сильно рассчитывал: в это время порт обычно оживал после долгой зимней спячки, повсюду слышался звон пил, и плотогоны выезжали на сплав леса.

В этом году все было по-иному. Лес не рубили, лесопилки стояли без дела, а порт оставался тихим и пустынным все лето… весь год.

Карл заложил зимнее пальто, за которым через некоторое время последовало и летнее. Через месяц он снес старьевщику свои непромокаемые сапоги, и, когда вырученные деньги были истрачены, пришел к выводу, что некоторые книги ему теперь совершенно не нужны. Его комната пустела с каждым днем, хотя он старался тратить как можно меньше, довольствуясь в день куском хлеба и полулитром молока. Расходы на питание сократились до предела: Карл вполне удовлетворялся тем минимумом, который статистики с физиологами признали вполне достаточным для того, чтобы человек не умер голодной смертью. Если бы Карлу удавалось время от времени заработать несколько латов, он был бы самым обеспеченным человеком среди… себе подобных. Но судьба точно задумала сжить его со света.

Летом Карл лишился комнаты: впервые за многие годы он не внес в срок квартирную плату, и хозяйка предложила ему выехать. Он сложил немногочисленные оставшиеся у него пожитки, продал их старьевщику и, свободный от всего, начал новую жизнь. Пока стояли теплые дни, Карл не заботился о крове, на худой конец можно было ночевать и под открытым небом. Со временем он умудрялся находить приют в старых заброшенных зданиях, разрушенных фабричных корпусах, пустых вагонах и баржах. С отсутствием жилья он мирился.

Но когда давал себя знать голодный желудок и не было ни малейшей надежды на кусок хлеба, тогда… да, тогда в Карле восставали остатки былой гордости, и ему хотелось сбросить бремя жалкой жизни, как ветхие, опостылевшие лохмотья.

«К чему тянуть жалкое существование? — спрашивал он себя. — Какая радость в беспрерывном, неутолимом голоде, в скитании без крова? Или я еще на что-то надеюсь? Или со временем привыкну к такому положению?»

Но именно этого он боялся больше всего.

Однажды ночью он не мог уснуть, — уже второй день он ничего не ел. Мучимый голодной фантазией, он скитался по улицам и успокаивал себя думами о близком конце. Возможно, уже завтра, послезавтра… С него хватит этой игры! Кому нравится, пусть продолжает. Он готов хоть сегодня ночью, если бы… Было что-то, чего нельзя выразить словами, но что всегда скрывалось за этим «если бы». Иногда это было желание еще хоть раз перед смертью хорошенько поесть, удовлетворить потребность истощенного организма, чтобы не пришлось умирать в состоянии, когда воспаленный мозг охвачен полубезумными голодными галлюцинациями. Иногда ему казалось, что его интересует какое-то событие, и хотелось дождаться, чем оно кончится. Он был похож на человека, который начал читать пустую, глупую книгу, но не может бросить ее, не дочитав до конца, потому что хочет узнать, чем все кончится. Но чаще всего он и не стремился постичь причину помехи, что-то подсознательное, непреодолимое овладевало им.

Несмотря на поздний час, улицы по-прежнему были многолюдны. У перекрестков выстроились вереницы машин. Люди возвращались из кино и театров.

Резкий автомобильный гудок вывел Карла из задумчивости, он испуганно отскочил в сторону. Мимо него медленно проскользнула красивая открытая машина. За рулем сидел молодой еще человек с двойным подбородком, он пожевывал сигару и разговаривал с сидящей молодой дамой. Карл узнал этого человека — это был молодой Рунцис.

Он остановился как вкопанный, глядя вслед медленно удалявшемуся светловолосому затылку. Так вот как — этот господин купил новую машину! Прошлой зимой он ездил в старой отцовской коляске. Весной он обзаведется яхтой, моторной лодкой и новой любовницей. Почему ему и не делать этого, если доходы позволяют?.. У него уже был пятиэтажный дом, полученный в наследство от отца, дача на берегу моря и солидный вклад в надежном заграничном банке. А трудолюбивые пчелы ежедневно продолжали наполнять соты медом, нагружать пароходы и баржи и отправлять их за моря. Человеку с двойным подбородком оставалось только собирать очередной урожай, приходовать прибыли и стараться половчее скрыть их от налогового инспектора…

Лимузин свернул в переулок, а Карл все продолжал стоять на том же месте, вглядываясь в темноту.

«Я уйду, — думал он, — меня больше не будет, не станет многих, многих, кому надоела неравная борьба, а эти все равно будут жить! Они будут кататься в лимузинах, ласкать красивых женщин, холить свое тело, эксплуатировать себе подобных и пользоваться всеобщим уважением до самой смерти. И если все станут им уступать покорно, как я, их счастью не будет конца…»

Терзаемый этими мыслями, Карл забрел на окраину города. Он не замечал сырости осенней ночи. Он не пытался убедить себя в том, что есть смысл жить и мысли о самоубийстве надо отбросить. Наоборот, незаинтересованный в своем существовании, он мог дать беспристрастную оценку жизни.

«Если я умираю по своей воле, значит, отдаю жизнь даром. Она не оставит следа, и от сделанного мною шага никому нет ни пользы, ни вреда. Уничтожая себя, я как бы добровольно отдаю себя на казнь. Разве не смешно подвергать себя такому самосуду?»

Он обдумал все преимущества самоубийцы. Чего только он не мог себе позволить перед смертью! Самые страшные преступления — и вместе с тем самые отчаянные подвиги! Ему не угрожала опасность, парализующая деятельность людей, которые цепляются за жизнь. Он мог уйти в небытие один… и мог взять кого-нибудь с собой. Кого-нибудь… Он имел возможность отомстить за себя и многих униженных; судить и освобождать; продать свою жизнь как можно дороже или стряхнуть ее, как приставший к ногам комок грязи… Ему казалось, что он может все.

«Если бы люди знали, как опасен человек, готовящийся к смерти, — думал он, — тогда бы многие перестали смеяться и улицы стали бы гораздо пустыннее».

Под утро Карл зарылся в какой-то стог сена и уснул, но и во сне его не оставляли призраки открывшихся ему новых страшных возможностей. Он смеялся во сне — и в испуге просыпался, засыпал опять — и снова его терзали кошмары. Утром он проснулся с созревшим намерением. И опасность, связанная с его осуществлением, совсем его не тревожила.

***

Принятое решение опять вызвало у Карла прилив энергии, он словно пробудился, вышел из состояния апатии. И странно: его мрачные мечты меньше всего или почти совсем не относились к тем личностям, которые в жизни Карла играли какую-либо отрицательную роль. Он точно забыл о молодом Рунцисе, об управляющем страховым обществом и других, хотя именно эти люди довели его до теперешнего состояния. Они казались ему слишком мелкими и незначительными, чтобы нести ответственность за всю ту несправедливость и зло, что сильные причиняют слабым. Дело ведь было не только в обидах, нанесенных Карлу: если бы на свете было всего лишь столько страданий, сколько пришлось перенести ему, тогда не требовалось бы никакого возмездия, — он перенес бы все молча. Но человечество стонало под тяжестью ежедневно увеличивающихся и умножающихся страданий; не было видно конца мукам и долготерпению народа, так же как и бесстыдству сильных. Каждый новый день сопровождался новыми стонами и новыми гнусностями. В центре мира на пьедестале стоял золотой телец и смотрел своими глупыми глазами на кровавую бойню, происходившую у его ног. Во имя золотого тельца натравляли народ на народ, воздвигали виселицы и тюрьмы, храмы искусства и дома терпимости…

Дни и ночи скитался Карл по улицам большого города, стараясь найти квинтэссенцию мерзости, — среди тысячи негодяев он искал самого главного, самого опасного. Найти его было нелегко, так как негодяев было бессчетное множество. Они отличались друг от друга только внешностью и родом деятельности. Все они находились под покровительством государственного строя, всякий протест заглушался тюремными стенами, а тех, кто осмеливался усомниться в святости и божественном происхождении их идола — золотого тельца, относили к разряду умалишенных.

Перед мысленным взором Карла пронеслась нескончаемая галерея отпугивающих призраков: расслабленные прожигатели жизни и выжившие из ума скряги; неправедные судьи, оправдывающие богатых преступников и осуждающие невинных бедняков; высшие правительственные чиновники, распродающие государство и обворовывающие народ; магнаты прессы, которые выдавали себя за выразителей дум народа, а сами на каждом шагу предавали его интересы ради своего кошелька. И хотя на их стороне продажное право и его многочисленные охранители, они дрожали в вечном страхе за свое благополучие. Нелегко было в этом сборище уродов выбрать самого отвратительного и безобразного…

***

Так же бессознательно, как утопающий хватается за соломинку, самоубийца цепляется за смысл своего существования, как бы он ни был ничтожен. Каждое пустячное обстоятельство становится оправданием существования и целью почти уже конченной, презираемой жизни. Раньше Карла в самые мрачные минуты удерживало от рокового шага желание поесть или узнать, кто победит в шахматном турнире — Капабланка или Алехин. Теперь у него появилась серьезная задача, важная миссия, ради которой стоило не только обождать с самоубийством, но, наоборот, заботиться о поддержании своего существования до той поры, пока задача не будет решена.

Опять близилась зима, и к заботам Карла о пропитании прибавились заботы о теплой одежде и жилье. Не каждый день удавалось добыть те несколько сантимов, которые нужно было уплатить за ночлег, а спать под открытым небом становилось с каждым днем все невыносимее. Карл существовал случайными заработками: оказывал мелкие услуги, помогал нести пакеты, продавал мешочки угля, в котором никогда не было недостатка на набережной Андреевской гавани, или, пробираясь украдкой на пароходы, выпрашивал остатки еды, — следовало только остерегаться штурманов, которые не терпели бродяг. Когда в порту не было пароходов, Карл вместе с другими бродягами шел в предместье, в какую-нибудь столовую. Там было просторно и тепло и на каждом столе всегда стояла тарелка с хлебом. Имея шесть сантимов, можно было взять кружку чая и, потихоньку прихлебывая его, напихать полные карманы хлебом. Позже Карл обнаружил в центре города, недалеко от биржи, столовую, где по воскресеньям бесплатно раздавали объедки. Бродяги скрывали друг от друга это маленькое золотое дно, где раз в неделю удавалось наесться досыта.

Вопрос о жилье тоже оказался не таким сложным. Карл уже испробовал понтоны и паровозные котлы, мусорные ящики, вокзалы и убежища Армии спасения. В сильные морозы или метели он вместе с другими проводил время в какой-нибудь общественной уборной. Сторож уборной, правда, ворчал, но не выгонял их, — ведь среди бродяг имелись и весьма внушительные атлеты. Резкий запах уборной не причинял им особого неудобства. В конце концов Карл поселился в своем теперешнем убежище — на пустой барже. Он законопатил щели в потолке и стенах каюты, натаскал соломы из вагонов, в которых перевозили яйца, устлал ею пол, устроил постель, принес с какого-то судна старый брезент, который служил ему и простыней и одеялом.

Устроившись таким образом, он опять мог вернуться к своим мыслям.

Размышляя о своих мелочных заботах, о пище и ночлеге, Карл задавал себе вопрос: не были ли все эти заботы, эти хлопоты с устройством и подготовкой жилья самообманом? Не старался ли он заставить себя забыть о главном — о ненужности и бессмысленности жизни? С того дня, как ему стала ясна его последняя цель, прошло уже несколько месяцев, но он все время избегал думать об этом, откладывая решающий шаг на будущее. Не было ли это уверткой? И хотел ли он теперь этого? Ведь сегодня ему жилось уже немного лучше, кровоточащая рана заживала…

***

В очень сильные морозы Карл не уходил со своего «корабля», если только его не очень мучил голод. Пальто у него не было, подметки давно сносились; чтобы пальцы не вылезали наружу, он обмотал ботинки тряпками. Такое одеяние привлекало внимание публики и настораживало полицейских. Но иногда все же приходилось, отбросив остаток стыда, вылезать в стужу и метель на улицу, караулить у рынков или магазинов, в надежде что-нибудь заработать. Люди не очень охотно доверяли свои покупки оборванцу. Единственное, что их успокаивало, — это хромота Карла: калеке ведь далеко не убежать. Таким образом, ему удавалось изредка заработать лат-другой, и он мог пойти в одну из столовых предместья.

…Был вечер, ранние сумерки надвинулись на город, и, как бы в ответ на их вызов, в окнах вспыхнули яркие огни. У громадных витрин магазинов толпился народ; те, у кого были деньги, делали покупки.

Продрогший Карл остановился в тени у аптеки и с безразличным видом разглядывал прохожих. Если бы можно было пройти поближе к перекрестку, на котором стоял полицейский, где было много больших магазинов, — там, возможно, и подвернулся бы какой-нибудь заработок. Но на углу сидели рассыльные, сплетничавшие, как старые бабы, а вдоль тротуара выстроился длинный ряд машин. Что-то потянуло и Карла туда, ближе к магазинам, к свету. Он прошел несколько шагов в ту сторону и вернулся обратно: в аптеку вошла какая-то дама с чемоданом.

«Может быть, она еще будет что-нибудь покупать? — подумал Карл и сразу же оживился, его охватило радостное волнение. — Если она здесь сделает покупки, то у нее окажется два пакета. Один она, возможно, даст мне нести».

Он расхаживал взад и вперед перед аптекой, заглядывая в окно. Ему видна была спина дамы в лиловом бархатном пальто со светло-серым пушистым воротником. Дама стояла у кассы. Когда она взяла сдачу и положила ее в кошелек, Карл отошел в тень, нащупал пуговицы пиджака, застегнул верхнюю, поднял воротник и поправил шапку. Нет, он совсем не кажется таким уж жалким, да к тому же и темно… Только бы она свернула сюда! Нагонять ее и предлагать свои услуги будет неудобно, она может счесть его назойливым.

Скрипнула дверь. Карл напрасно старался подавить свое волнение: «Этот чемодан ей далеко не унести; кроме того, у нее еще пакет… Бедняжка, как ей должно быть трудно, как этот тяжелый чемодан оттягивает ей плечо! И как это не идет к ее красивому пальто…»

Карл снял шапку:

— Извините, мадам… Если вам надо снести эти вещи, я могу услужить.

Дама недоверчиво взглянула на Карла и пошла дальше, замедлив шаги и, видимо, обдумывая предложение. Карл неуверенно следовал за ней.

— Я не знаю, как быть… — обернувшись, сказала она. — Мне недалеко идти…

— Но, мадам, эта ноша вам не под силу. Я с вас недорого возьму… Сколько дадите…

— Не знаю, как и быть… Мне совсем близко. Ну, тогда возьмите чемодан.

Но Карл не успокоился до тех пор, пока дама не отдала ему и пакет. Она молча шла впереди, изредка оглядываясь — идет ли за ней носильщик. Карл понял, что она ему не доверяет. Дама, вероятно, прислушивалась к каждому звуку его шагов, и если бы он внезапно остановился, она бы сразу это почувствовала. Он улыбнулся ее опасениям.

«Нет, мадам, я не такой. Мне ваших вещей не надо, будь это хоть чистое золото!»

Но поразмыслив еще и представив на месте этой женщины мужчину-собственника, он уже не был так уверен в непоколебимости своих принципов: «Если бы это был толстый надутый буржуй и если бы он меня задел… и если бы я был уверен, что в пакетах золото… ну, тогда бы…»

Дама свернула в тихую аристократическую улицу. Когда она проходила мимо освещенного окна и свет упал на нее, Карл увидел, что у нее стройная и гибкая фигура. Она напомнила ему другую женщину, такую же гибкую и красивую, почти с такой же походкой… И он страдальчески поморщился при этих воспоминаниях.

Женщина свернула к какому-то дому. Лестница была плохо освещена. Они поднялись этажом выше, на узкую площадку, освещенную электрической лампочкой. Дама открыла сумочку, в ней звякнули деньги. Карл поставил чемодан на пол и утер лоб, ему стало жарко.

— Пожалуйста, получите. — Женщина протянула ему мелочь.

Яркий электрический свет безжалостно осветил бледное, изможденное лицо, обросшие щетиной щеки и подбородок Карла. Он ясно разглядел в холодном электрическом свете красивое овальное лицо с большими серыми глазами… Он узнал свою прежнюю подругу… Эти губы он когда-то целовал, этот стан, окутанный бархатным пальто, приобретенным другим мужчиной, он когда-то обнимал…

Карл отшатнулся. Не обращая внимания на протянутые ему деньги, он хотел уйти. Взволнованный, огорченный и в то же время озлобленный, он не в состоянии был управлять своими мыслями и чувствами. Встреча с Милией вызвала в памяти прошлое, в груди заныла старая рана. Карл, как и тогда, почувствовал свое несчастье, крушение всех надежд и в то же время бесконечное отвращение, гадливость, словно от прикосновения пресмыкающегося… Неудержимое любопытство заставило его еще раз взглянуть на нее.

Милия тоже узнала Карла и стала смущенно переминаться, разглаживая перчатку, и теребить ручку сумки, — она не оставила прежних привычек, — потом опомнилась, вынула темно-красный кошелек. Зашелестели бумажки. Не глядя и не говоря ни слова, Милия протянула Карлу десять латов. Он ждал, что Милия заговорит с ним, скажет хоть слово — пусть даже пустую, ничего не значащую фразу, вспомнит о прошлом; и он дрожал от волнения, стараясь угадать, как она к нему обратится: на «ты» или на «вы»?

Милия не сказала ни слова; смутившись, слегка покраснев, она протягивала деньги. Карл решил, что она протягивает ему руку, и, забыв гадливость, злобное волнение, чувство превосходства, потянулся к тонким пальцам женщины. Вместо живого прикосновения он ощутил на ладони скомканную, засаленную бумажку. Разочарованный и сконфуженный, он почувствовал, что у него перехватило дыхание. Не вымолвив ни слова, Карл отступил, скомкал деньги и бросил на пол…

Спускаясь по лестнице, он замедлил шаги, стараясь шагать по возможности спокойно, чтобы Милия видела, как он еще несгибаем и тверд.

«Да, уважаемая сударыня, мы — хромые, но горды не меньше вашего. Мы голодаем и дрогнем, но в ваших деньгах не нуждаемся!»

Он с удовлетворением подумал о том, как теперь должна страдать Милия. Пусть она поймет, какого мужественного друга потеряла, пусть увидит, какая разница между гордым рыцарем, который, даже находясь в глубокой нищете, не теряет благородства духа, и тем беспомощным, изнеженным существом, которое называется ее мужем. Она теперь, наконец, поняла все, ей стыдно, она не может себе простить и, зная, что все потеряно, заперлась в своем будуаре, комкает носовой платок и рыдает. О, чего бы она не дала, чтобы вернуть прежнее!

Выйдя на улицу, Карл остановился у двери, несколько минут предаваясь приятным размышлениям. Но когда самолюбивые, мстительные мысли стали повторяться, он пошел прочь… не спеша, медленно… Дойдя до угла, он повернул обратно.

«Куда делась десятилатовая бумажка? — подумал он. — Она отшвырнула ее ногой и поспешила к двери квартиры. Теперь эта бумажка лежит там. На площадке светло, случайный прохожий заметит ее, поднимет и спрячет в карман; он истратит все на пустяки за один вечер. А мне бы этих денег хватило на целый месяц… Милия даже не узнает, кто их взял. Она, пожалуй, так и подумает, что их поднял кто-нибудь другой…»

Карл поспешно вернулся в подъезд, прислушался, затем поднялся наверх. Кратковременная вспышка гордости погасла, — он боялся только одного, чтобы его кто-нибудь не заметил. Возможно, Милия еще не вошла в квартиру; возможно, она стоит за дверями и прислушивается к крадущимся шагам Карла… Как только он нагнется, чтобы поднять деньги, она распахнет дверь и станет насмехаться над ним — покажет его мужу и расскажет о мнимо гордом калеке…

Он крался по лестнице, как мышь. Никто не увидел его, никто его не подстерегал, но десятилатовая бумажка исчезла. За это время никто не входил в дом и не выходил из него… значит, Милия сама подняла ее…

Карлу стало тошно, и он плюнул на массивную дубовую дверь.

«И я сам навязался ей, она видела, как я жалок и нищ!..»

Шатаясь, как пьяный, он побрел в холодную темную ночь. Гадливое чувство сменилось горечью, сожаление о потерянных десяти латах — презрением к самому себе. Но сильнее всех этих чувств и мыслей была глубокая, беспредельная ненависть к этой женщине.

В ту ночь Карл поздно возвратился на свою баржу. На берегу он встретил продрогшую и измученную девушку. Он сразу понял, что это одна из тех несчастных, которые продаются за самую ничтожную плату. В ту минуту он еще раз вспомнил недоступную, далекую красоту Милии… И словно в отместку ей, ценившей себя так высоко, он пригласил в свою убогую конуру женщину, которая вообще потеряла всякую ценность.

***

Лаума прожила на «корабле» Карла всю зиму. Днем они обычно уходили каждый по своим делам, ничуть не стараясь скрыть их. Часто Лаума возвращалась только на следующее утро. Карл не спрашивал, где она была; но когда она приносила продукты, купленные на заработанные деньги, он стыдился прикасаться к ним. Лауме приходилось уговаривать его, как маленького, доказывать, что она кормит его не из милости, а лишь возмещает свою долю, — разве она не пользуется гостеприимством Карла?

Вынужденный необходимостью, он, скрепя сердце, давал себя уговорить.

«В конце концов я превращусь в сутенера, — мрачно думал он. — Дойдешь до того, дружище Карл Лиепзар, что скоро будешь водить к ней «гостей», отбирать заработанные ею деньги и прибьешь ее, если она откажется отдать их тебе…»

Они понимали друг друга без слов. Понемногу рассказали друг другу о своей жизни. Опять вынырнули из прошлого роковые тени Эзериня и Милии, а где-то в стороне стоял Волдис…

Карл теперь убедился, какую низкую роль сыграла Милия в жизни Лаумы: она, сознательно или невольно, погубила Лауму; из-за нее эта девушка была отвергнута обществом, втоптана в грязь и настолько унижена, что у нее больше не оставалось ни самолюбия, ни гордости. Кокаин тоже сделал свое дело: глубоко запавшие глаза девушки горели, как у загнанной собаки. Лаума теперь редко была в таком состоянии, когда с ней можно было серьезно поговорить; обычно она была очень рассеянна, с трудом слушала собеседника, не вдумываясь в его слова, и часто удивляла Карла, неожиданно прерывая его заданным невпопад вопросом. Круг ее интересов настолько сузился, что охватывал только отдельные мелочи.

Изредка искусственно возбужденное кокаином сознание Лаумы словно прояснялось, ум приобретал прежнюю остроту. В такие минуты она невыносимо страдала. Карл, который по-прежнему лелеял в своих мрачных мечтах планы мщения, старался воспользоваться этими проблесками, чтобы вызвать подобное чувство и в ней.

— Ты унижена до такой степени, что даже и представить нельзя, так как же ты можешь спокойно переносить все это? Когда от тебя возьмут все — подумала ли ты, что с тобой будет тогда? Те, кто сегодня покупает тебя, завтра будут покупать других, а тебя, как обглоданную кость, выбросят в помойную яму.

— Так долго я не проживу!.. — усмехнулась Лаума.

— Возможно. Но в один прекрасный день болезнь доведет тебя до того, что ты не сможешь выйти на улицу. Сюда к тебе никто не придет. Стоит ли ждать, пока червь постепенно сгложет твою жизнь? — Лаума молчала, а Карл воодушевлялся все больше: — Для таких, как мы, уничтожить себя — значит выпрямиться во весь рост и отомстить обществу за все то презрение, что мы долгие годы переносили от них! А уходя, прихватить еще кого-нибудь с собой! Разве это не хорошо?

— К чему все это? — сказала Лаума. — Себе мы не поможем, а остающимся причиним только зло. Кто имеет право требовать или по крайней мере спокойно соглашаться с тем, чтобы другой пожертвовал собой ради него? Тот, кто допускает это, — самая отвратительная гадина. Почему, например, ты должен страдать ради меня? Почему я сама с таким же успехом не могу этого сделать? Разве мое счастье существеннее для человечества, чем счастье любого другого?

— Ты рассуждаешь, как эгоистка. Странно, что ты со своими взглядами не смогла устроиться в жизни гораздо лучше.

— По той же причине, что и ты.

— А именно?

— Из-за недостатка воли.

— Воли? — Карл желчно рассмеялся. — Нет, дружок, воли у нас обоих хватало, но нам не хватало наглости. Мы слишком благородничали при выборе орудий борьбы. Обладай мы такой алчностью, как некоторые другие, мы бы достигли чего-нибудь. Я бы не попрошайничал и не нищенствовал, а брал бы силой или обманывал, воровал и грабил бы где только мог… Ты со спокойной совестью вышла бы замуж за богатого, хотя и противного тебе человека, позволила бы ему содержать себя и холить, в то же время изменяя мужу и, может быть, любя другого.

— Но почему же мы все-таки не поступаем так? Какая сила навязывает нам эту невыгодную для нас честность? Покорность судьбе? Вера в предопределение свыше? Боязнь людского мнения?

— Человек, духовно свободный, по самому существу своему честен. Только мракобесам, рабским натурам нужны кнут и узда. Они не видят, насколько наивна такая вера — вера в жесточайшую тиранию, в самое нелепое противоречие. Возьмем, хотя бы, к примеру, хорошо известных нам христиан: они верят во всемогущего, всеблагого и всезнающего бога. А когда во время мировой войны погибло двенадцать миллионов ни в чем не повинных людей, всезнающий и всеблагой творец и пальцем не шевельнул, чтобы положить конец кровопролитной бойне. Слишком уж терпеливо это всемогущее божество, способное так спокойно относиться к происходящему злу, к тому, что люди губят себе подобных, осуждают невинных, угнетают слабых, порочат честных! Ханжи говорят: «Без его воли ни один волос не упадет с головы. Все, что происходит, происходит по его велению…» Следовательно, это с его ведома и при участии его божественных сил убивают на большой дороге прохожих и насилуют женщин; это он шепчет на ухо несознательному человеку непотребнейшие советы, учит лжи, обману, учит натравливать нацию на нацию, грабить, жечь, убивать. С какой целью он допускает все это? Может быть, такое отвратительное зрелище приятно ему, доставляет ему наслаждение? Для чего в таком случае болтовня о грехе, страшном суде, муках ада? Как можно осуждать человека, если он является лишь слепым, бессознательным орудием в руках всемогущей, высшей силы? Люди превращены в актеров, человеческая жизнь — в спектакль, режиссер — бог — каждому из нас поручает свою роль: кому ханжи, кому негодяя, кому иную какую-нибудь, и мы вынуждены играть ее, какова бы она ни была. В конце концов нас, наверное, осудят за плохой спектакль и за плохую игру.

Карл умолк. Лаума растерянно глядела в пространство, не слушая его. Она уже устала думать.

После этого прошло несколько недель, прежде чем в ее сознании опять появился какой-то проблеск.

***

За суровой зимой последовала дружная весна. Реки вышли из берегов, затопили равнины, и обширные пространства скрылись под водой. Но через несколько недель шум половодья затих, воды рек отступили в свои русла и, мутные и грязные, гневно бурля, понеслись в море.

Как только кончился ледоход, какой-то буксир увел баржу Карла. Опять они с Лаумой очутились без пристанища. Но стало теплее, и предстоящие скитания уже не пугали их.

Здоровье Лаумы становилось с каждым днем хуже. Она сама понимала, что это ее последняя весна. Каждую ночь ее мучила лихорадка, аппетит совсем пропал — с трудом выпивала она стакан молока.

У Карла, напротив, аппетит стал больше, чем это было желательно в его теперешнем положении. Вечно голодный, он бродил из одного конца города в другой, иногда неделями не встречая Лауму. Несмотря на то что каждый из них шел своей дорогой, они не теряли друг друга из виду и, встретившись, проводили час-другой вместе. Летом положение Карла было более или менее терпимым. Нередко удавалось встретиться с матросами, которые давали ему поесть и даже выпить; охмелев, он забывал обо всех невзгодах.

Опять наступила осень. Над капиталистическим миром опустилась беспросветная ночь кризиса. Миллионы людей голодали. Покорные существа, не требовавшие от жизни ничего, кроме возможности кое-как влачить свое существование, угрюмо молчали. И настолько подавляюще гнетущим было это молчание, это затишье перед бурей, что неестественность его сознавали самые неисправимые оптимисты. Во тьме зрели опасные силы. Ежеминутно могла случиться катастрофа, в самую глухую полночь вдруг могло вспыхнуть пламя пожара. Власть имущие чувствовали нарастающую опасность, Не надеясь уже на силу оружия и авторитет закона, они использовали иные средства умиротворения. Частная благотворительность, пособия безработным и общественные работы были теми редкими каплями, которые должны были погасить разгоравшийся пожар. Кудахтала без удержу печать, на банкетах провозглашались тосты, в церквах служились благодарственные молебны — и господа облегченно вздыхали…

Только Карл не почувствовал на себе заботы общества — ведь он, бродяга, принадлежал к его отбросам. Когда он решил пойти на биржу труда, зарегистрироваться безработным, его, как одинокого, зачислили в последнюю категорию. Мало было надежд на то, что он до весны получит работу. Спасительные капли дождя падали на других, Карл не был очагом пожара. Его даже не считали человеком, достойным жалости, несчастным, имеющим право на помощь, — его просто не считали человеком. Никому не нужный, забытый, бродил он среди живых.

Он почувствовал, что дошел до предела… Вспомнилось все, что произошло за последние годы, особенно за прошлый год — когда он решил умереть. Бессмысленно растрачиваемое время, лишения, голод, холод, лохмотья, вши и ругань… Тогда еще он, усталый и отчаявшийся, взмахивал крыльями над черным болотом, пытаясь удержаться над ним. Теперь он по горло увяз в трясине, она затягивала его все глубже, кругом бурлила грязь. Но он не чувствовал себя усталым и не отчаивался, ибо научился барахтаться в болоте. Он привык! Еще год такого прозябания — и он забудет, что ему нанесена обида!

Карла охватило смятение: неужели действительно он до конца своей жизни будет добровольно прозябать в этом положении, осмеянный всеми и ко всему бесчувственный? Если он позволит себя втоптать еще глубже в трясину — тогда он должен уничтожить себя не из жалости, а в наказание…

«Нет, теперь хватит».

Перед его глазами все время маячил виденный им на днях жирный затылок Рунциса.

«Ты этого вполне заслужил», — думал Карл, полный мстительной радости. Внезапно он почувствовал, что ему ничто больше не угрожает, что завоевана большая, безграничная, стоящая выше властей всего мира свобода и что решающий момент совсем близок. Чувство мести заставляло работать фантазию: ему хотелось бросить вызов всему свету, каждому человеку. Поняв, что общественные нормы поведения уже потеряли власть над ним, Карл убедился в полном бессилии этих норм. Однажды он расхохотался на улице, вызвав удивление прохожих. Его охватывал все больший задор, в голове кружились веселые и озорные мысли. И вдруг, не думая о последствиях, он схватил за бороду старого, почтенного господина и несколько раз с силой дернул ее. Господин рассвирепел и закричал, размахивая своей суковатой палкой, жестикулируя и бранясь. Поблизости не было ни одного полицейского, и прохожие, не зная в чем дело, посмеивались над ними.

Карл пошел дальше и, когда за спиной его стихли крики, засвистел.

«Что будет, если я позволю себе проделать этот номер с кем-нибудь другим?» Он припоминал всех известных политиков, коммерсантов, ученых и артистов — у кого были подходящие бороды. Как бы они бранились! Его бы арестовали, судили, написали бы об этом в газетах, в отделе хроники появились бы его фотографии — вот это была бы слава! После суда он сразу же повторяет свой номер. Опять скандал, суд и — слава. В конце концов бородатым мужчинам пришлось бы носить специальные чехлы, чтобы защищать свою растительность от внезапных нападений.

«Я сошел с ума», — одернул себя Карл, пытаясь настроиться на серьезный лад. Но волна болезненного, истерического веселья вновь нахлынула на него. Ему захотелось сделать что-нибудь очень смелое, не слишком умное и не злое.

Заметив идущего навстречу архиепископа, Карл опустился перед ним на колени и поцеловал ему руку, но при этом слегка оскалил зубы. Увидев, что студент выбросил в кусты пустую коробку из-под папирос, Карл поднял ее и положил в карман пиджака, — все имели возможность любоваться маркой, это были самые дорогие папиросы.

Затем он сел в автобус, хотя ему некуда было ехать и не было денег на билет. Автобус был набит битком, и на каждой остановке садились все новые пассажиры. Напротив Карла стоял молодой парень с коричневым портфелем под мышкой и, широко разинув рот, уставился на кондукторшу. Карл взглянул на открытый, красный рот парня, и его разозлило жадное выражение лица.

«Что, если ему засунуть в рот палец? — подумал Карл. — Нет, нельзя, откусит».

Тогда он вытащил папиросную коробку и ловким движением сунул ее в зубы парню. В следующий момент юноша очнулся, сплюнул в носовой платок, но никакого особого возмущения не выразил, потому что в автобусе было слишком тесно. Покраснев от смущения, он сердито проворчал что-то. Карл почувствовал разочарование, он ожидал основательного скандала. Недовольный, он сошел на следующей остановке, делая вид, что не слышит неоднократных напоминаний кондукторши об уплате за проезд.

Так он дурачился весь день, намеренно вызывая озлобление мирных людей. Но, как ни странно, никто к нему не привязался. Соскучившийся и усталый, Карл вечером пошел в порт, — ему хотелось еще раз встретить Лауму. Но в тот вечер ее не было видно у пароходов, и Карл утешился тем, что она все равно все узнает, — другие расскажут.

Завтра… да, это должно произойти завтра. Молодой Рунцис сегодня вечером ужинает в последний раз. И Карл смеялся, смеялся долго и не мог уснуть, хотя в вагоне, где он в эту ночь спал, было тепло и уютно. Когда он смеялся, у него странно хрипело в груди и все тело слегка вздрагивало, как перегретый паровой котел под напором бушующих внутри него сил. Он не замечал, как неестественны были эта последняя радость, смех и озорство. Ему и в голову не приходило, что он во власти приглушенного отчаяния. Жизненный инстинкт сцепился в невидимой борьбе с мыслью о смерти. Отзвуком этой борьбы и был смех Карла.

***

Забывшись на несколько часов тревожным сном, Карл проснулся. Было еще темно, но кое-где уже слышались шаги рабочих. Продрогший и голодный, Карл вышел из вагона и направился в порт; на каком-то шведском пароходе ему дали доесть остатки каши. Насытившись, он пошел в город, по дороге обдумывая детали своего плана.

«Как странно… Сейчас я пойду и убью человека, потом себя — и все останется, как было. Мир и люди будут существовать по-прежнему. Только я уже ничего не буду знать об этом».

Он смешался с уличной толпой и, коротая время, бродил по городу. Все уступали ему дорогу — такой он был грязный. Ему стало смешно: как бы они вели себя, если бы знали его мысли! Как все эти люди испугались бы, попрятались по углам!

В одиннадцать часов Карл подошел к конторе Рунциса, зная, что в это время хозяин обычно возвращался из города и сидел некоторое время совершенно один в конторе. Узкая уличка точно вымерла. У подъезда стояла машина. В соседнем доме находились склады, напротив — небольшая типография, немного подальше — старая сектантская молельня.

Карл, собираясь с духом, три раза прошел мимо двери. Его бросало то в жар, то в холод. Рука нервно сжимала в кармане рукоятку револьвера.

«Теперь самое время… — думал он, приближаясь к дверям в четвертый раз. — Рунцис дома и скоро может опять уехать».

В этот момент из конторы вышел молодой человек и направился к бирже. Карл узнал его — это был делопроизводитель Рунциса.

«Сейчас он совсем один. Больше ждать нечего».

Карл вошел в переднюю и, не раздумывая, постучал.

«Что я ему скажу, если спросит, что мне надо?» — подумал он, нажимая ручку двери. Не дождавшись ответа, но вдруг успокоившись, Карл вошел в контору.

За громоздким, заваленным бумагами столом сидел Рунцис. Он был один. На краю стола дымилась сигара. Стивидор листал белыми пальцами конторскую книгу.

Карл осторожно прикрыл дверь и, поздоровавшись, остановился, не доходя до стола. Рунцис некоторое время не обращал на него никакого внимания. Углубившись в книгу, исписанную столбиками цифр, и что-то бормоча про себя, он соображал и подсчитывал; иногда, опершись на руку подбородком, рассеянно смотрел в окно. По соседней улице прошел трамвай, вдалеке слышались автомобильные гудки и однообразный стук копыт о каменную мостовую.

Молчание затянулось. Карл не решался нарушить его вопросом или резким движением. Что-то заставило его задерживать дыхание, прислушиваясь к биению своего сердца и к мучительно тяжелому состоянию оцепенения. Шелест переворачиваемых листов казался ему раскатами грома.

По пути сюда Карл представлял себе, что все произойдет совсем иначе. Драматическая, напряженная сцена: два человека с глазу на глаз… короткий разговор… животный страх… испуганный крик, звук выстрела… струйка крови на щеке, на белом воротничке, на груди, на животе… Потом Карл кладет оружие в карман, окидывает взглядом помещение и уходит.

Ничего подобного не произошло.

Пока Рунцис изучал книгу, Карл стоял на месте и рассматривал человека, которого собирался убить. В спокойствии и рассеянности его было что-то жуткое. Карл вспомнил одно зимнее утро… В то время еще были живы его родители. Они жили на окраине города. Мать выкормила большого борова, и однажды утром отец пригласил соседа, опытного резника. Карлу нужно было держать таз, в который стекала кровь. Когда они подошли к хлеву, боров мирно похрюкивал, роясь пятачком в корыте, и, не найдя там ничего, стал тереться боком о стену хлева. Тогда отец Карла почесал борову спину, и тот довольно захрюкал. Приятное ощущение сделало борова рассеянным, и он не заметил, что его привязали веревкой за ногу и пытаются накинуть петлю на пятачок. Только несколько мгновений отделяли его от последней решающей минуты — удара ножа, но он всем своим существом еще продолжал жить, наслаждался приятным почесыванием, чувствовал голод и любопытство к пришедшим людям…

Глядя на равнодушные движения Рунциса, Карл невольно вздрогнул. Он испытывал какое-то странное ощущение: перед ним сидит человек, который погубил его, но он не чувствовал в себе гнева. Вместо того чтобы, оглянувшись на путь своего падения, почерпнуть в этом силы для исполнения задуманного, Карл старался представить себе, что почувствует Рунцис, когда он выстрелит, как тот на мгновение оторвется от книги, поймет все и испытает животный страх…

В эту минуту Рунцис заметил Карла.

— Что вам нужно? — нетерпеливо спросил он, стряхивая пепел с сигары и просматривая какую-то ведомость.

Карл точно очнулся. Он вздрогнул, облизнул губы, но ничего не сказал.

«Теперь пора. Пока он склонился над бумагами, нужно вынуть револьвер…»

Пальцы сжались в кармане, рукоятка револьвера стала влажной, — руки Карла почему-то вспотели; он бессознательно вытер их о брюки, но через несколько мгновений они опять стали влажными… В голове Карла не было ни одной связной мысли. Беспорядочно сплетались в самых невероятных сочетаниях образы прошлого. Виденная им когда-то в витрине на улице Смилшу модель «Мажестика» плыла по просторам Атлантического океана. Было безветренно, играла музыка, и чайки кружили над мачтами громадного парохода. Скоро эта картина исчезла, и уши Карла уже терзал бессмысленный мотив «Бимбамбули». Он даже не слышал вопроса Рунциса.

— Что вам надо? — крикнул в третий раз Рунцис.

Наконец, Карл пришел в себя.

— Мне надо было… (Но теперь уже поздно, делопроизводитель может явиться с минуты на минуту…) Да, в сущности я только за этим и пришел… (Есть ли у меня хоть пять минут? Может, я все же успею дойти до угла улицы?) Вы, может быть, припомните, в прошлом году… у меня была сломана нога… то есть сломана на самом деле раньше… (Ну, теперь он начнет кричать и обвинять меня. Все патроны нельзя расходовать.) Я прошу дать мне работу. Ваш отец обещал мне.

Рунцис ничего не говорил, барабаня пальцами по столу, он ждал продолжения, но, когда Карл замолчал, взглянул на него.

— Продолжайте. Я не помню, в чем там у вас дело.

— (Кажется, кто-то прошел мимо окна). Ваш отец давал мне работу, а вы не хотели признать его договор со мной.

— Что ж тут особенного?

— Возможно, что для вас в этом нет ничего особенного, а меня это обстоятельство окончательно погубило.

— Но вы ведь как-то жили до сего времени?

— Вы тоже живете до сего времени. Уж не кажется ли вам, что нам обоим живется почти одинаково?

— По-видимому, у вас имеется какой-то источник существования.

Карл с минуту смотрел на насмешливо искривленный рот молодого Рунциса и почувствовал омерзение, какое испытывает человек, увидев гнойную язву, рот наполнился слюной. Карл подошел к столу, оперся рукой о черный дуб и плюнул через бумаги, чернильный прибор, ящик с картотекой и телефон.

— Теперь позвоните в полицейский участок, чтобы меня забрали.

— Вы… свинья!

— От свиньи слышу.

— Скотина, что вам от меня надо?!

Рунцис сопел и утирался.

«Почему он не кричит? — думал Карл. — Почему не звонит в участок?»

— Я бы мог отправить вас в полицию, но что мне это даст? Уходите, уходите прочь! Вы можете быть счастливы, что так дешево отделались.

— Нет! Вы счастливы, что напали на простофилю! Если бы я оказался тем, кем мне следовало быть, вы бы тут не разыгрывали великодушного барина!..

В передней кто-то вытирал ноги. Карл понял, что весь его замысел потерпел неудачу. Здесь ему нечего больше делать. Возможно, так лучше. Возможно, он хотел этого и в самом начале. Он почувствовал ужасную усталость. У дверей обернулся, не глядя на Рунциса, сказал:

— Я вам советую не злоупотреблять терпением рабочих. В действительности вы гораздо слабее, чем думаете. Если бы я сегодня немного выпил, этот день оказался бы для вас последним. Но сейчас мне противно вас раздавить, вас… вонючего клопа.

Карл показал молодому Рунцису свой револьвер, усмехнулся, увидав его испуг, и вышел из комнаты.

«Теперь он напуган», — подумал Карл и успокоился. В передней он встретил делопроизводителя. На улице уже собралась кучка грузчиков, ожидающих работы.

Никогда в жизни он не презирал себя так, как в тот день, поняв, как крепко, с каким ожесточенным отчаянием цепляется за жизнь все его существо. Мысли о самоубийстве и мечты о мщении были только забавой. Ребенок построил пушку из песка, но, когда захотел выстрелить из нее, у него ничего не вышло. И только тут он понял, что это всего лишь игрушка.

***

Метеорологическое бюро в тот день дождалось чуда: после нескольких недель неудач впервые оправдался прогноз погоды. Ясная, солнечная первая половина дня сменилась ненастным ветреным вечером. Кружились рыхлые, влажные хлопья снега и, упав на землю, сразу же таяли. Тротуары покрылись густым снежным месивом, прохожие мокли, лица их становились красными и влажными.

Карл поднял повыше воротник старой блузы и, втянув в него голову, направился в порт. Снег, оседая на затылке, таял и ледяными струйками стекал за ворот, в лицо дул студеный ветер, глаза залеплял мокрый снег; дырявые ботинки намокли в снежной слякоти, ноги замерзли и нестерпимо ныли от холода. Но Карл ничего не чувствовал, не спеша он шел своей дорогой.

«Если бы Рунцис держался со мной более вызывающе, суше и суровее, возможно, я бы его застрелил… Если бы он рассердил меня… Но он был так гадок, так бесстыден… Нет, ведь не потому я его пощадил! Какое мне дело до того, что он гадок! Я не могу или не умею убивать. Мне бы следовало некоторое время поучиться у мясников, тогда… да… Но разве это поможет? Разве, уничтожив Рунциса, я истреблю все зло на свете? Этого негодяя не будет, но на его место придет другой, возможно, даже много других; они так же будут кричать и воровать, так же будут презирать рабочих. А почувствуют ли облегчение мои товарищи? Нет, совсем наоборот: мой поступок истолкуют как гнусное преступление против человечества. Это развяжет руки реакционным силам. Режим станет еще невыносимее, по одному подозрению начнут арестовывать ни в чем не повинных людей, постараются репрессиями и угрозой суда выбить из головы смельчаков опасные мысли. И в конце концов получится, что я оказал друзьям медвежью услугу. Рунцис — большое зло, но оно не уменьшится, если его уничтожить. Он только ничтожный сорняк на обширном поле, — выдергивая по одной травинке, не очистишь поле от сорняков. Нужно перепахать все поле, острыми зубьями бороны вырвать с корнем сорную траву, всю без остатка. Весь общественный строй нужно преобразовать так, чтобы сорняки больше не росли. Сделать это один я не в состоянии, хотя бы мне и удалось уничтожить сотни и тысячи сорняков. Ни одному человеку в мире это не по силам, каким бы могучим он ни был».

В памяти воскресли воспоминания прошлого, забытые мечты. Прежде и он верил в борьбу за лучшее будущее, хотел участвовать в этой борьбе. Когда Волдис уходил в море, Карл пытался отговорить его: «Зачем искать по свету счастье? Мы можем завоевать его на своей родине».

Так он говорил тогда. Но Волдис уехал, Карл остался, и мелочные, будничные заботы уводили его все дальше от борьбы, пока, наконец, он не остался один.

Теперь он понимал причину своего падения. Не потому он погибал, что был мягкотелый, безвольный, беспомощный человек, находившийся в плену каких-то несбыточных иллюзий, а потому, что хотел бороться за свое право на жизнь один, отдельно от других. Он боролся один против всего общества, отлично зная, что отдельной личности такая борьба не под силу. Любой обречен на гибель, если он в борьбе за справедливость не объединяется с товарищами. В одиночку он не может постоять за себя, добиться чего-нибудь для себя и для общества. Упрямых одиночек одного за другим растаптывает и перемалывает отлично налаженная машина безжалостного противника. Они растрачивают по мелочам свою силу и боевой задор, понемногу обескровливаются, устают и опускаются на самое дно жизни. Карл теперь понял, куда его привело гордое одиночество. Таким же образом погибла Лаума — чистая, смелая девушка. Если бы они вовремя объединились с товарищами, шагали бы с ними плечом к плечу, — тогда все могло бы быть иначе.

Карл вспомнил тех необыкновенных людей, для которых он теперь стал чужим. Он представил себе сотни и тысячи отважных людей, поднявших знамя борьбы в самые темные дни реакции. Как смело и самоотверженно делали они свое дело, с гордо поднятой головой шли во имя своих идей в тюрьмы и на виселицы, долгие годы переносили незаслуженные страдания и выходили из заключения не усталыми, а накопившими еще большую энергию и, полные боевого духа, вновь продолжали работать. Их опять ловили, сажали, судили, а они с усмешкой выслушивали приговор, не прося пощады: они были неистребимы, силу их нельзя было изолировать — она била ключом через тюремные стены, электризовала массы и пугала власть имущих. Вернувшись через многие месяцы на свободу, они не хвалились перенесенными страданиями. Непреклонные, закаленные в беспощадной борьбе, продолжали они свой путь. За ними шли остальные… тысячи… весь рабочий люд.

Карла охватил глубокий, мучительный стыд за напрасно потерянное время, за энергию, растраченную по пустякам. Разве не мог он, ничего не значащий в жизни человек, шагать в ногу с товарищами? Неужели его бы и там оттолкнули так же, как везде?

«Нет, — сказал он себе. — В гигантской работе по перестройке мира никто не лишний. И чем больше будет тружеников, тем лучше будет спориться работа. Даже я, жалкий калека, могу что-то сделать».

После тяжелой, кошмарной ночи в его жизни наступило утро, он уже чувствовал на темнеющем горизонте отблески зари.

Падал и кружился снег, стыло на ледяном ветру лицо. Приближался вечер. Карл обошел весь порт, надеясь разыскать Лауму. Он хотел рассказать ей о своем новом решении и уже заранее чувствовал удовлетворение, сознавая, как он обрадует девушку. Может быть, и она?.. Нет, ее дни были сочтены. Свечу, догорающую синим огоньком, не заставишь разгореться ярким пламенем.

***

Сероватый сумеречный свет, проникавший через окно, был настолько тусклым и слабым, что еле освещал часть комнаты напротив окна. В углах царил полумрак, и глаз должен был сначала привыкнуть к нему, чтобы различить отдельные предметы. Ничего особенного там не было: простая железная кровать, покрытая темно-зеленым шерстяным одеялом, старый комод с зеркалом, стол, книжная полка в углу за дверью и несколько стульев.

В комнате находились два человека — Карл Лиепзар и мужчина лет сорока, светлоусый, в темно-синем комбинезоне. Карл сидел на стуле. Другой примостился на краю кровати и, посасывая кривую трубку, по временам кидал на Карла короткий, спокойный, пытливый взгляд. Слушая горькое повествование Карла о жизни за последние два-три года, человек, которого Карл называл Индриком, не произносил ни слова, он продолжал задумчиво слушать.

— Видишь, каким я теперь стал, — сказал Карл, заканчивая свои рассказ. — Я понимаю, что не имею ни малейшего основания просить, чтобы ты мне поверил и мог доверять. Бродяга, деклассированный элемент… бесхарактерный и безвольный человек… таких типов ведь легче всего завербовать — такой за лат готов продаться полиции или этой швали с улицы Альберта[81] Улица Альберта — ныне улица Ф. Гайля. На этой улице находилось здание охранки буржуазной Латвии.. Другое дело, если бы я уложил молодого Рунциса. Но верь мне, Индрик, если ты сочтешь это необходимым, я готов хоть сейчас. Мне не страшен риск. Страшно только ошибиться.

— Да… — промолвил наконец Индрик. — Ты поступил правильно, не застрелив Рунциса. Уничтожив отдельного человека, нельзя уничтожить общественную несправедливость. Отдельный человек в таком деле — мелочь. Причину нужно искать в чем-то более крупном… в самом строе. А расшатать его и сбросить может только коллектив.

— Значит, ты все-таки веришь мне? — прошептал Карл.

— Я все знал о тебе еще тогда, когда ты мне не сказал ни слова, — ответил Индрик, слегка улыбнувшись. — Ты что думаешь? Разве можно упустить из поля зрения человека, который вырос на твоих глазах, которого ты сам обучил тяжелой профессии портовика? Если бы меня не арестовали, я бы давно уже побеседовал с тобой… не допустил бы, чтобы ты валялся по баржам и мусорным ящикам. Подумаешь, какая честь, какие великие заслуги! — Его лицо помрачнело. — Мученик! Весь мир виноват в том, что ты лишен возможности танцевать! И поэтому ты должен превратиться в паразита, бездельника, стать посмешищем в глазах своего класса? Если бы все рабочие, все те, кому пришлось трудно, оказались настолько же ограниченными и действовали так же, как ты, тогда бы пришлось оставить все надежды на освобождение рабочего класса от ига эксплуататоров и на построение свободной, справедливой жизни на земле. Но не все такие, как ты. Сотни и тысячи умеют и могут не думать о своих мелких горестях и несчастьях, способны подчинить личные интересы интересам своего класса и народа. Эх ты… если бы я не знал, что ты все же остался своим парнем, я бы с тобой и разговаривать не стал.

Карл, опустив голову и покраснев, выслушал горькие правдивые слова.

— Все, что ты мне говоришь, Индрик, правда… — сказал он. — Я был до сегодняшнего дня последним бездельником… глупцом и лодырем. Изругай меня, но помоги выйти на дорогу. Доверь мне самое трудное и опасное поручение. Я хочу быть достойным своих товарищей. Я задохнусь, если мне не дадут права бороться.

Еще долго бранил его Индрик.

— Хорошо, мы дадим тебе поручение, — сказал он напоследок, но прежде всего тебе нужно вернуть человеческий облик, тебе нужно приодеться. Затем ты поселишься в каком-то определенном месте и поступишь на работу, потому что должен будешь проживать легально, — такому, как ты, нет никакого смысла в самом начале становиться подпольщиком. И когда все будет устроено, тебе, брат, придется учиться, много и целеустремленно читать. Тот, кто хочет преобразовать мир, должен много знать и понимать. Новый мир не построишь с мякиной в голове. Но прежде всего тебе нужно научиться держать язык за зубами и всегда помнить, что за каждый шаг, за каждое слово ты отвечаешь перед своими товарищами. С этой минуты ты принадлежишь не себе, а нашей борьбе, коллективу борцов.

— Партии, — добавил Карл.

— О партии тебе еще рано говорить. Твоя работа покажет, достоин ли ты вступить в ряды партии.

— Я буду достоин! — воскликнул Карл. — Ты увидишь, вы все увидите. У меня в жизни нет иной цели, как идти с вами до конца.