Онлайн чтение книги Бестиарий, или Кортеж Орфея с примечаниями Гийома Аполлинера
1 - 1

Что может быть сильней, глубинней

И благородней этих линий? [1]

Похвала относится к линиям, из которых созданы иллюстрации превосходный орнамент этого поэтического дивертисмента.

Как будто свет зовет на свет из тени мглистой,

Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста. [2]

«Вскоре, — читаем мы в „Пимандре“ Гермеса Трисмегиста, — сгустилась тьма… и он пошел на невнятный возглас, казавшийся голосом света». Рисунок, то есть линия — вот он, «голос света», не правда ли? Стоит свету выразить себя полностью — и все обретает свет. В сущности, живопись это речь света.

Из Фракии волшебной [3]

Орфей был уроженцем Фракии. Этот возвышенный поэт играл на лире, которую ему вручил Меркурий. Лира состояла из панциря черепахи, обклеенного в виде мембраны бычьей кожей, из двух рогов антилопы, подставки и струн, свитых из овечьих кишок. Такие же лиры Меркурий подарил Аполлону и Амфиону. Когда Орфей играл, навевая, даже дикие звери приходили послушать его шины. Орфей стал родоначальником всех наук, всех искусств. Созданный волшебством, он мог прорицать будущее и, словно христианин, предсказал пришествие СПАСИТЕЛЯ. миру

Как волшебство явил я лиру.

Спешит зверье, оставив страхи,

На зов струны — и черепахи!

Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится,

Что триумфальная грохочет колесница, [4]

Первым, кто оседлал Пегаса, был Беллерофонт^{5}, когда он отправился на бой с Химерой. И в наши дни их немало, этих химер, но, прежде чем сразиться с той из них, кто самая большая ненавистница поэзии, следует взнуздать и даже запрячь Пегаса. Весьма ясно, что я хочу сказать.

И что в мои стихи вцепился хваткий Рок,

Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.

Шерсть этих коз и то руно, мой друг,

Что стоило Язону стольких мук ^{2},

Поверь, не стоят даже завитка

Тех кос, к которым льнет моя рука.

Красоту не ценишь ты нимало.

Сколько же прелестных женщин стало

Жертвами безжалостного жала!

Ева, Клеопатра… Видит Бог,

Я еще прибавил бы двух-трех.

Хочу, чтобы со мной жила

Благоразумная жена

В уюте, с книжками и киской,

И чтоб душа была жива

Теплом души — живой и близкой.

О лев! Не лев — одно название:

Монарх, бессильный воцариться.

Теперь ты в Гамбурге, в Германии,

Царишь — за прутьями зверинца.

У зайцев и влюбленных две напасти:

Они дрожат от страха и от страсти.

С них не бери пример. Его бери

С зайчихи — и твори, твори, твори! [5]

Известно, что самки зайцев отличаются излишней плодовитостью.

Вот братец-кролик в закутке

Он от меня бежит в поспешности.

Живет он в кроличьем садке

В саду Любви и в царстве Нежности.

Дон Педро, принц, на четырех

Верблюдах в дальний путь пустился,

Мир осмотрел — и восхитился. [6]

В знаменитом описании путешествия, озаглавленном «Historia del Infante D. Pedro de Portugal, en la que se reflete lo que le sucedio en le viaje que hizo cuando andivo las siete partes del mundo, compuesto por Gomez de Santistevan, uno de los doce que Uevo en su compania el infante»^{6}, говорится, что Португальский принц дон Педро д'Альфарубейра посетил с двенадцатью спутниками семь частей мира. На четырех верблюдах путешественники проехали по Испании, добрались до Норвегии, а оттуда отправились в Вавилон и на Святую Землю. Португальский принц посетил также родину первосвященника Иоанна и через три года и четыре месяца вернулся домой.

И я бы мог… А чем я плох?

Еще б верблюдов. Четырех!

Мелькают дни друг другу вслед,

Как мыши времени, — и что же?

Я прожил двадцать восемь лет.

До крошки сгложен я, о Боже!

Мои слова — иным забава:

Они как бивни у слона.

О мертвый пурпур!.. Бремя славы

Лишь вы окупите, слова.

Взгляните на тысячи ножек

И глазок — кого ни возьми:

Клещей, коловраток и блошек

Все будут чудесней семи

Чудес на земле и чудесней

Дворца Розамунды из песни! [7]

Об этом дворце упоминается в грустной народной песенке, автора которой я, естественно, не знаю и которая рассказывает о несчастной любви английского короля. Вот ее куплет:

Трудись, поэт, не предавайся сплину

Дорога к процветанью нелегка!

Так над цветком гнет гусеница спину,

Пока не превратится в мотылька.

На севере есть мухи-божества, [8]

Речь идет не о снежных хлопьях, но о тех мухах, многие из которых приручены финскими и лапландскими колдунами и повинуются им. Колдуны передают этих мух из поколения в поколение и держат запертыми в особом ящике, где они невидимы, но готовы целым роем вылететь на свет, чтобы изводить воров, напевая магические слова; к тому же эти мухи бессмертны.

И с ними наши, местные, поладили

И часто распевают вслух слова,

Которые услышали в Лапландии.

Блоха, возлюбленная, друг

Все любят нас. Жестокий круг!

Вся наша кровь до капли — им!

Несчастен тот, кто так любим.

Была акрида неспроста

Едой святого Иоанна. [9]

«Et erat Joannes vestitus pilis cameli, et zona pellicea, circa lumbos ejus, et locustas, et mel silvestre edebat». S. Marc. 1, 6.^{7}

Будь также, лирика, проста

И только избранным желанна!

Пусть будут небеса — водой, приманкой — сердце.

В речную ли волну, в морскую ли всмотреться

Кто сыщется среди кувшинок иль медуз

Божественный, как Ты, Спаситель, ИИСУС? ^{3}

Дельфин резвится — но волна

Всегда горька и солона.

Где радость? Встречусь ли я с нею?

Все горше жизнь, все солонее.

Чернила выпустит — и вот

Со смаком кровь друзей сосет.

Такого лакомку видали?

Кто се чудовище? Не я ли?

О бедные медузы, с бурой

Растрепанною шевелюрой,

Вы ждете не дождетесь бури

А это и в моей натуре!

Сомнение, моя отрада,

С тобой, как раки, мы вдвоем,

Идя вперед, ползем назад, а

Назад идя, вперед ползем.

Живете вы в садке, в запруде,

Подоле, чем иные люди.

Вы так печальны, что, поверьте,

Вас, карпы, жаль — и нам, и смерти.

Зимородок, Купидон

И Сирены — как споют нам,

Отзовется сладкий звон

Стоном смертным, страхом смутным. [10]

Мореплаватели, услышав пение зимородка, готовились к смерти, за исключением разве что середины декабря, когда эти птицы вьют гнезда, и было принято считать, что в ту пору море спокойно. А Купидон и Сирены, волшебные крылатые существа, поют столь божественно, что те, кто их слушает, готовы даже ценою жизни заплатить за их песни.

Нет, не слушай пенье их

Слушай ангелов благих.

Откуда эта грусть, Сирены, и печаль,

Когда ваш нежный плач плывет в ночную даль?

Я полон отзвуков, я схож с морскою тьмою.

О эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!

О голубь, нежность, дух святой,

Был сам Христос рожден тобой.

И я люблю Марию ^{4} — с ней

Дай обручиться мне скорей.

Хвост распуская, эта птица

Всем демонстрирует наряд:

Своей красой она кичится,

При этом обнажая зад.

Как филин, сердце ухает в груди

Все ух да ух… Так в крест вбивают гвозди.

Все пыл, все кровь — хоть душу изгвозди.

Любимые, лишь вы меня не бросьте!

И я сойду, в тумане зыблясь,

В подземный мир — да будет так!

И на латыни мертвой ибис

Укажет мне мой путь во мрак.

Вот херувим, рожденный бездной: [11]

В небесной иерархии существуют те, кто обречен служить божеству и восславлять его, а среди них встречаются создания невиданных форм и удивительной красоты. Херувимы — это крылатые быки, но вовсе не чудовища.

Друзья, он славит рай небесный,

Где мы сойдемся, наконец,

Когда позволит нам Творец. [12]

Те, кто занимается поэзией, не ищут и не любят ничего другого, кроме совершенства, которое само по себе есть Бог. Неужели же эта божественная красота, это высшее совершенство могут покинуть тех, целью жизни которых именно было их открыть и прославить? Такое представляется мне невозможным, и, по-моему, поэты имеют право надеяться на то, что после смерти обретут счастье, высшую красоту, к которой ведет лишь познание Бога.