Онлайн чтение книги Между двух миров Between Two Worlds
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Семь спорят городов о дедушке Гомере

I

Не раз Ланни напоминал матери — Надо бы заняться картинами Марселя. — Он говорил: — Не хочется мне жить всю жизнь на счет Робби, мне думается, он больше уважал бы меня, если бы я показал, что умею сам добывать деньги. — Они уговорились, что, если какую-нибудь из картин удастся продать, вырученную сумму разделят на три части и одну отложат на приданное Марселины.

Как-то раз Эмили Чэттерсворт позвонила Ланни и пригласила его позавтракать в «Семи дубах». — Будет один человек, с которым, по-моему, вам не мешает познакомиться. Он эксперт по искусству и слышал о картинах Марселя. Я больше никого не приглашаю, так что вы сможете поговорить с ним.

Так появился на сцену Золтан Кертежи, венгерец средних лет, попавший в Нью-Йорк ребенком, а затем кочевавший по всему миру. Отец его был гравером, вся семья отличалась музыкальностью, так что Кертежи вырос в атмосфере искусства; он превосходно играл на скрипке, и когда Ланни рассказал ему о Курте и его композициях, он так заинтересовался, что на время забыл о Марселе. У него было приятное лицо с мягкими чертами, светлые волосы и усы, приветливая и непринужденная манера обращения, и двигался он с такой неожиданной легкостью, что в первую минуту это казалось деланым; но потом вы понимали, что в этом выражается его индивидуальность. Он любил изящные и красивые вещи и потратил свою жизнь на то, чтобы разыскивать их, изучать и наслаждаться ими.

Профессия эксперта по искусству была новостью для Ланни, и он с интересом слушал, как определяет ее в своих быстрых и живых речах этот занятный собеседник — без всяких претензий и с большим юмором. Кертежи считал себя чем-то вроде квалифицированного слуги богачей новой и старой формации, опекуном взрослых детей на поприще культуры, гидом и защитником любителей искусства, на пути которых расставляется больше ловушек, чем их было на оборонительных линиях Мааса и в Аргоннах. Мир искусства приоткрывался Ланни с новой стороны; он мыслил картину как нечто созданное для того, чтобы смотреть и наслаждаться, но Кертежи говорил, что это очень наивное представление: картина есть вещь, предназначенная для продажи торговцу свининой или вдове владельца универсального магазина, людям, которые в короткое время нажили громадные деньги и ищут способов выделиться из среды себе подобных. При продаже произведений искусства совершается гораздо больше преступлений, чем в состоянии зарегистрировать сыскная полиция. Кертежи не сказал, что он один из немногих честных экспертов в Европе. Но такое впечатление можно было вынести из разговора с ним. Все его суждения отличались ясностью, точностью и быстротой, и Ланни с удовольствием следовал за ним всюду, куда ни заводила его нить беседы.

А она завела его в Гватемалу, Тибет и Центральную Африку, где Кертежи скитался в поисках произведений искусства, которые он покупал для музеев. Он добирался до монастырей, затерянных в высоких горах, разыскивал давно погребенные дворцы в джунглях и пустынях. У Кертежи были любопытные приключения, и он с удовольствием рассказывал о них. Он любил все красивые вещи, которые когда-либо купил или продал, и описывал их в восторженных словах, сопровождаемых легкими, быстрыми жестами. Он так увлекался, рассказывая, как ему удалось найти превосходную картину Давида или «Blessed Damozel» Россети и по какой счастливой случайности они попали ему в руки, что забывал об изысканных блюдах, стоявших перед ним, и величественный дворецкий миссис Эмили не принимал его тарелки до последней минуты, надеясь, что гость вспомнит, наконец, для чего он здесь.

II

Ланни хотелось поближе познакомиться с этим человеком. После завтрака он повез его в Бьенвеню, представил Бьюти и Курту и пошел с ним в студию. Там он отпер кладовую, где хранились картины. Это тоже было приключением: благодаря магической силе искусства Марсель Детаз, сгоревший в пламени войны, вернулся, сидел и беседовал с ними, раскрывал им самые сокровенные тайны своей души; он приобрел в госте нового друга, и для Ланни это было еще большей радостью, чем самому подружиться с этим человеком.

— Я считаю, мистер Бэдд, — сказал Кертежи, — что было бы ошибкой не познакомить публику с этими произведениями. Не знаю, в какой мере вас интересует денежная сторона, но должен сказать, что с чисто деловой точки зрения непременно надо пустить в продажу часть этих сокровищ, а уж она постоит за целое. Если вы продадите все, кроме небольшой части, то этот остаток с течением времени будет стоить больше, чем все картины вместе, если вы будете держать их под спудом.

— Мы часто говорили между собой, что надо выпустить на рынок несколько вещей, — согласился Ланни. — Как вы советуете приняться за это дело?

— Сделайте опыт. Возьмите один из видов Ривьеры — какую-нибудь типичную для художника картину — и выставьте ее в Лондоне на аукционе, скажем, у Кристи. Это надо сделать попозднее, когда отели битком набиты иностранцами. А я потихоньку протолкну это дело. Я заставлю кое-каких стоящих людей посмотреть картину и, может быть, найду богатого друга-американца, который захочет принять участие в торгах. Никогда нельзя сказать вперед, как пройдет аукцион, покупатели начнут шептаться между собой: «Золтан Кертежи интересуется Детазом. По его словам, это художник с будущим», — и так далее. Вот как ведут эту игру, и никакой фальши тут нет — ведь я и в самом деле интересуюсь Детазом. Если хотите, назначьте вашу минимальную цену, и, если этой цены не дадут, я предложу ее; вы потеряете тогда только комиссионные расходы за участие в аукционе.

— Что вы берете за такие услуги, мистер Кертежи?

— Десять процентов, независимо от того, действую ли я в пользу покупателя или продавца. Многие берут комиссионные с обеих сторон, но я никогда этого не делал. Если вы желаете, чтобы я представлял ваши интересы и старался заинтересовать покупателей, платите вы; если же вы предпочитаете, чтобы я попытался найти клиента, который поручит мне купить картину за определенную цену и сам заплатит мне, я и на это согласен.

Ланни сказал: —Как странно будет заработать кучу денег на картинах Марселя, когда сам он всю жизнь зарабатывал только гроши.

На это его собеседник ответил цитатой — стихами о семи городах, оспаривавших честь называться отчизной Гомера:

Они выбрали картину, которая казалась им удачным образцом морских видов Марселя Детаза, — «Море и скалы», так они ее назвали — и было решено пустить ее в аукцион после пасхи. Это было время, когда Мари уезжала на север, — Ланни отвез ее и отправился в Лондон. Машина была тоже погружена на пароход, и, таким образом, можно было сказать, что вы едете в Лондон на автомобиле, как будто Ламанша вовсе не существует.

III

Робби Бэдд всегда учил Ланни, что надо останавливаться в самом дорогом отеле, какой есть в городе: расходы окупятся полезными деловыми знакомствами.

Теперь, став деловым человеком, Ланни оценил мудрый совет отца. Проходя по вестибюлю среди мрамора, бронзы, позолоты и плюща, он увидел Гарри Мерчисона, фабриканта зеркального стекла, одного из давнишних друзей Бьюти. Питсбургский фабрикант обрадовался Ланни и стал любезно расспрашивать его о здоровье матери, приехала ли она с ним, что он делает. Когда Ланни рассказал ему, Гарри отозвался: — Мне очень интересно будет взглянуть на картины вашего отчима. А жену мне можно взять с собой?

Ланни, конечно, сказал, что будет счастлив познакомиться с миссис Мерчисон.

Адела Мерчисон была хорошенькая, высокая молодая брюнетка, бывшая секретарша Гарри. Она и сейчас исполняла при нем секретарские обязанности. Ланни понравилась ее прямота и отсутствие претензий; она сказала, что не очень много смыслит в живописи, но ей будет приятно поучиться, и он урывками, насколько позволяло время, беседовал с ней на эти темы.

Аукционный зал Кристи помещается в старинном здании на Кинг-стрит, недалеко от Сент-Джемского дворца. Он до последней степени обшарпан, и это пренебрежение внешним видом свидетельствует о его аристократичности; сюда приходят люди столь важные, что одежда их выглядит так, будто они спали в ней; подмышками у них обычно торчат свернутые, позеленевшие от времени зонты. Привратник ничуть не будет удивлен, если на пороге покажется особа из королевского дома.

Вы поднимаетесь по лестнице, проходите четыре-пять комнат, где выставлены картины, и вступаете в зал, где происходит аукцион. Здесь стоят скамьи без спинок, и вы можете сидеть, если придете заблаговременно (аукцион начинается в час, так что в этот день вы остаетесь без завтрака). Зал битком набит самым фешенебельным обществом — людьми, которые любят дорогие произведения искусства, критиками, которые пишут о них, и дельцами, которые покупают и перепродают их, — а также любопытной публикой, которая любит глазеть на знаменитостей.

Тон, царящий в этом учреждении, — чисто английский, то есть полный достоинства, торжественный, можно сказать, даже напыщенный. Вы слоняетесь по комнатам и осматриваете выставленные вещи. Если вы «некто», то вас знают все, и все ходят за вами по пятам и пытаются угадать ваши намерения. — Определить стоимость произведения искусства в денежном ее выражении — одна из самых гадательных спекуляций на свете, — говорил Золтан Кертежи, — почти такая же, как определить денежную стоимость женщины. Цена может быть изменена в ту или другую сторону случайной фразой, приподнятой бровью, презрительной улыбкой. От одних посетителей ждут суждений, от других — денег; возможны самые разнообразные сочетания этих двух сил.

Когда такой авторитет, как Золтан Кертежи, появился на аукционе с немцем, одним из капитанов химической промышленности, фамилия которого часто встречается в финансовых отделах газет, то тут было о чем пошептаться; говорили, что немцы вкладывают деньги в картины и бриллианты, так как марке они уже не верят. Газеты посылают на такие аукционы репортеров; те отмечают, кто участвует в торгах и какие заплачены суммы. Это одна из сил, создающих имя живым и умершим художникам. «Сэнди таймс» уже отметила и похвалила «Море и скалы», и французские эксперты, присутствовавшие на выставке, приняли это к сведению. А вот и Золтан Кертежи подвел своего немца к картине и объясняет ему ее достоинства.

Все вдруг заговорили о Марселе Детазе. Да, да, французский художник, тот самый, который на войне получил ожоги лица и несколько лет носил маску. Произведение искусства, о котором можно поведать такую историю своим друзьям, явно представляет больший интерес, чем если бы оно было написано человеком, о котором только и можно сказать, что он родился тогда-то и умер тогда-то.

IV

К тому времени, как начался торг, аукционный зал был набит до отказа. Те, кто намеревался участвовать, сидели под самым пюпитром аукционера. Он знал их почти всех наперечет, знал их привычки, и ему достаточно было самого незаметного кивка, чтобы понять их.

Служитель ставил картину на высокий мольберт; аукционер называл ее номер по каталогу и прибавлял несколько слов; он говорил в чисто английском духе, сдержанно, без цирковых зазываний, без эпитетов, сошедших с киноленты. На нашем маленьком, тесном острове мы, мол, поступаем по-своему и не терпим бессмысленной болтовни. Дайте нам факты: имя художника, его национальность и даты, да еще, пожалуй, сообщите, из какой коллекции взята картина; мы знаем, с кем имеем дело, и если хотим приобрести вещь, то наклоняем голову на четверть дюйма — ровно настолько, чтобы нас понял аукционер и не понял сидящий рядом субъект, так как не его это дело, желаем мы купить или нет.

Но торговцы, конечно, ведут себя иначе. Они явились, чтобы заработать; это, как всем известно, вульгарные люди, сплетники и шептуны; им хочется знать, какая будущность ждет вещи Детаза, и они жадно ищут каких-нибудь указаний и стараются выяснить, кто еще участвует в торгах и кого он представляет. Они словно играют в какую-то игру, каждый против всех остальных, они бросаются то туда, то сюда, как стадо встревоженных животных — не физически, конечно, а эмоционально, — в своих суждениях о том, будет или не будет расти в цене та или иная вещь. Они пускаются на тысячи маленьких хитростей; у каждого есть свой «фаворит», он ставит на него и стремится его продвинуть. Разумеется, торговец не может сделать этого сам; надо убедить и других, что его фаворит — художник с будущим; надо, чтобы его имя попало в газеты, чтобы богатые клиенты считали его восходящей звездой, которая не скоро померкнет. Покупка картин — одна из самых азартных лотерей, какие знает наша цивилизация.

Золтан Кертежи проделал великолепную предварительную работу. Кто-то предложил для начала двадцать гиней, и затем последовало бурное восхождение: американская актриса, питсбургский фабрикант зеркального стекла, заправила немецкого химического концерна наперебой набавляли цену. Дошли до пятисот семидесяти пяти гиней — колоссальная цена за маленькую картину, первое из творений художника, пущенное на торги. Развязка тоже поразила всех своей неожиданностью; в последнюю минуту выступил никому неизвестный человек, сказавший: пятьсот восемьдесят; остальные молчали. Это был спокойный и решительный старый джентльмен, с аккуратно подстриженной седой бородкой, в золотом пенсне; он назвался Джоном Смитом — имя, надо думать, вымышленное. Отсчитав пачку свежих хрустящих банкнот, он получил квитанцию и, взяв картину подмышку, вышел и уселся в такси. Картину только и видели. Она словно в воду канула, больше никто о ней никогда не слыхал.

Эта сенсационная продажа имела и другие последствия. Немецкий капиталист решил, что ему нужен Детаз и что он заплатит столько, сколько предложил на аукционе — пятьсот шестьдесят гиней, — если Кертежи найдет ему картину такого же достоинства, как «Море и скалы». Гарри Мерчисон отозвал Ланни в сторону и под величайшим секретом поведал ему о своем жеЛанни, чтобы жена его, когда вернется на родину, уже застала такой морской вид у себя дома. Он заплатит ту сумму, до которой дошел на аукционе, — пятьсот пятьдесят гиней — и доверит Ланни выбор картины. Ланни стеснялся брать такие деньги со знакомого, но Гарри сказал, что это вздор, картины предназначены для продажи — не так ли? И ведь он не разводил бы церемоний, если бы Ланни вздумалось купить у него партию зеркального стекла.

Ланни написал матери об удачном исходе аукциона; но еще до получения его письма она телеграфировала ему, что какой-то незнакомец явился в Бьенвеню и попросил показать ему образцы работы Марселя; увидев их, он предложил купить все оптом — двести семьдесят картин за два миллиона франков. Деньги он тотчас же переведет по телеграфу в Канны, в банк, на имя Быоти. Ланни встревожился: ведь Бьюти могла поддаться соблазну. Он послал ей выразительную телеграмму: «Ради бога, не продавай, выручим во много раз больше. Отвечай немедленно».

Это было сделано по совету Золтана Кертежи. Бьюти ответила по телеграфу, что сделает, как ей велено — хотя соблазн был очень велик! Через несколько часов она сообщила новой телеграммой, что таинственный посетитель предлагает триста тысяч франков за право отобрать двенадцать ландшафтов и морских видов. Кертежи сказал, что это уже лучше, и посоветовал принять предложение. — по видимому, какой-то торговец картинами почуял выгодное дело. Ну что ж, он будет рекламировать Детаза и создаст ему имя. Он будет работать на нас, и за это стоит ему заплатить.

И Ланни протелеграфировал: «Прими предложение, но оговори письменно, что картины военного времени исключаются». В то же время он телеграфно попросил Джерри Пендлтона немедленно отправиться в Бьенвеню и проследить за переговорами. Как человек боевой, Джерри не будет слишком деликатничать и не постесняется проверить, какие именно картины уносит с собой таинственный незнакомец.

V

События продолжали развиваться. На следующее утро миссис Мерчисон позвонила Ланни: ее муж завтракает с компаньоном; не придет ли Ланни позавтракать с ней — ей хотелось бы кое о чем откровенно поговорить с ним. Ланни ответил: — С удовольствием. — Про себя он подумал: Надеюсь, не для того, чтобы со мной завязать флирт.

Когда они уселись за стол в ресторане отеля, она спросила, интересно ли ему будет послушать о жизни в Питсбурге.

И она заговорила о городе, который привык усердно трудиться, а теперь располагает такими капиталами, что не знает, куда их девать; в особенности женщины, у которых слишком много досуга и слишком много денег. Она говорила о том «круге общества», который составляется по признаку равенства капиталов. Темные живые глаза Аделы искрились лукавой насмешкой, когда она описывала «молодых матрон», которые заняты только тем, что играют в гольф и в бридж, сплетничают друг о друге и разговаривают о своих детях, слугах и болезнях.

— Это не так уж отличается от того, что делают богатые дамы у нас, — сказал Ланни, думая про себя: Куда она клонит?

— Я не чувствую себя на равной ноге с друзьями моего мужа, — продолжала Адела. — Они были уже его друзьями, когда я была только служащей. Вот почему я сказала ему: «Мы сидим точно на привязи, Гарри. Давай-ка на время оторвемся и посмотрим свет; пусть деньги дадут нам немного радости». И я заставила его поехать в Европу. Но из этой поездки хотелось бы что-то извлечь, прежде чем вернуться обратно, а я вижу, что ему уже не сидится здесь.

— Что же вы задумали? — спросил молодой человек, стараясь взять деловой тон.

— Хотелось бы немножко набраться культуры. Я слушала, как вы разговаривали с мистером Кертежи, и мне показалось, будто я попала в другой мир. Я, конечно, понимаю, что он отчасти говорил для меня, — я работала в деловых учреждениях и знаю, в каком тоне разговаривают с покупателем, но в то же время он искренно любит красивые вещи.

— В этом можете не сомневаться.

— Помните, как он рассказывал о богатом колбаснике из Канзас-сити, который купил картину Греко, повез ее на родину и сразу стал знаменитостью. Все, кто раньше не удостаивал его вниманием, теперь хотели видеть его Греко. Нам особенно жаловаться нечего, но мне кажется, будь у нас какая-нибудь действительно первоклассная вещь, интересные люди просили бы разрешения посмотреть ее и говорили бы о ней, а это лучше, чем играть в бридж или танцевать под радиоджазы. Вы знаете, как проводит время светское общество?

— Я живу на Ривьере, — сказал Ланни.

— Это, кажется, место, куда съезжаются скучающие люди со всей Европы. Как бы то ни было, я решила воспользоваться намеком мистера Кертежи и купить картину Греко. Скажу вам откровенно, я не знала, что это такое; если бы говорил не эксперт по искусству, я подумала бы, что это особый вид ящериц.

— Вы его смешали, должно быть, с гекко, — вставил Ланни, и оба рассмеялись.

— Я купила книгу по искусству, — продолжала молодая дама. — Заглянула в указатель имен, и теперь я знаю об Эль Греко достаточно, чтобы не спасовать в беседе о нем. В книге есть портрет старика — предполагают, что это и есть сам Эль Греко.

— Боюсь, что этот портрет вам не получить. Я видел его в нью-йоркском музее «Метрополитен».

— Но ведь, должно быть, есть и другие его картины?

— Картину найти можно. Но она будет стоить дорого.

— Сколько же примерно?

— Миллион, а то и два миллиона франков, если это действительно хорошая картина.

— Никак не могу разобраться в этих валютных курсах..

— Это значит, пятьдесят или сто тысяч долларов, может быть и меньше, ведь франк быстро падает.

— Думаю, что уговорю Гарри истратить эти деньги. Его поразило, что картина — это тоже капиталовложение.

VI

Адела еще поговорила о своей тяге к культуре, а затем перешла к более щекотливым вопросам. — Какую комиссию берет мистер Кертежи за покупку картины или за совет при покупке?

— Десять процентов.

— Это много за такую легкую работу.

— Ему платят за специальные знания. Надо было затратить много времени, чтобы приобрести их. Ведь вы хотите быть уверены, что покупаете стоящую вещь.

— Нет, я хочу сказать, что ему следовало бы поделиться с вами; дело в том, что нам потребуется и ваш совет тоже.

— О, но ведь я не эксперт, миссис Мерчисон!

— Я слышала, как вы разговаривали с Кертежи; и я сказала себе: вот молодой человек, который любит и понимает искусство — вот так и я хотела бы его понимать. Я хочу, чтобы картина, которую я приобрету, была одобрена вами. Я хочу услышать от вас — чем она хороша и почему. Я хочу, чтобы вы объяснили мне ее достоинства. Короче говоря, рассказали мне все о картине, чтобы я могла увезти свои знания в дымный город, где мне приходится дважды в неделю менять оконные занавеси, а мужу — держать в конторе про запас чистые рубашки.

— Вы льстите мне, миссис Мерчисон. Я, конечно, рад буду помочь вам и Гарри, я охотно поделюсь с вами своими знаниями. Но платы за это не надо.

— Я так и знала! Но мы, в Питсбурге, считаем, что молодому человеку надо зарабатывать деньги; откровенно говоря, мы не высоко ставим тех, кто сам не зарабатывает. Я уверена, что так же думает и Гарри. А ваш отец?

Она улыбнулась, и Ланни улыбнулся ей. Он понял, что она от души желает ему добра.

— И я, и Гарри будем неловко себя чувствовать, если нам придется заплатить мистеру Кертежи пять или десять тысяч долларов, зная, что один из наших друзей проделал половину работы даром. Уж лучше я рискну положиться на ваши знания и попрошу, чтобы вы сами нашли нам картину. Ведь можно же наверно установить, подлинный это Эль Греко или нет, и не расходуя таких больших денег на вознаграждение эксперту?

— Разумеется, — сказал Ланни. — Я знаю на Ривьере одного несомненного Греко; он принадлежит герцогине Сан-Анхело, родственнице короля Альфонса; картина оставалась в роду Сан-Анхело с тех пор, как художник ее написал.

— Превосходно, это упрощает дело, то есть, если вы знаете, что герцогиня действительно то, за что выдает себя.

— Тут уже сомневаться не приходится: Сан-Анхело люди известные.

— И вы думаете, она согласится продать?

— Можно спросить, риск не большой.

— А вы видели эту картину, Ланни?

— Нет, но могу увидеть. С герцогиней знакома наша приятельница, миссис Эмили Чэттерсворт.

— Превосходно. А эксперт для чего?

— Да ведь вы наверняка купите ее дешевле, если обратитесь к Кертежи. Он умеет покупать, а я не умею.

— Возможно, но тогда он обязан разделить плату с вами.

— Если вы настаиваете, я поговорю с ним.

— Для Гарри будет важнее всего, чтобы картина была подлинная, чтобы тут и сомнений не было. Что касается меня, я надеюсь, — на полотне будет написано нечто, доступное моему пониманию.

— Это, думается мне, портрет одного из предков герцогини.

— И я смогу признать в нем человеческое существо? В современных картинах порой трудно бывает разгадать, что там написано.

Ланни рассмеялся: — Эль Греко — художник реалистической школы, хотя один из самых оригинальных. Скажите, вам непременно нужен Греко?

— Возможно, что я изменю свое мнение, когда прочитаю до конца ту книгу, что я купила. Но Эль Греко — это звучит романтично. Когда говорят «грек», я представляю себе контрабандиста или торговца рыбой и устрицами в ларьке напротив нашего завода. Но «Эль Греко» — это действует на воображение. Если у меня на стене будет висеть картина старого мастера, я разузнаю все о человеке, которого он писал, я буду читать книги о его времени и стану авторитетом. Университетские профессора будут просить у меня разрешения привести студентов, чтобы поглядеть на картину и послушать, как я рассказываю о ней.

— Если вам хочется этого, — усмехнулся Ланни, — можете быть уверены, что Греко приманит их целыми стаями.

VII

Предстояло первое представление пьесы Рика. Это была грустная пьеса, предназначенная отнюдь не для развлечения праздных богачей; в ней изображались переживания английского офицера авиации, которому приходится посылать на верную смерть молодых летчиков, получивших недостаточную подготовку. Офицер чувствовал себя несчастным, все действующие лица много пили, и война казалась гнусным, скверным делом, которое Англия торжественно решила никогда больше не возобновлять. Публика вряд ли оценит пьесу Рика, но критика похвалит — а в общем это не плохое начало для молодого писателя.

Ланни заехал к Рику в «Плес» (так называлась родовая усадьба Помрой-Нилсонов) и еще раз увидел веселый зеленый край и милую, гостеприимную семью.

Четыре года прошло с тех пор, как он был здесь, но его (встретили так, словно он отсутствовал четыре дня. Не было лишнего шума, но дом предоставлялся в распоряжение гостей, и хорошо вышколенные слуги исполняли все их желания. Гости катались на лодке, играли в теннис, играли на рояле для тех, кому интересно было слушать; в сумерки сидели на террасе, а если весенний ветер был слишком свеж, садились у камина и слушали, как беседуют о мировых проблемах люди, причастные к управлению миром.

А в мире царили неурядица и неустройство, и всякого, кто мог дать полезный совет или высказать дельное соображение, слушали с интересом. Французы заняли Рур, началась новая война, война странная и удивительная, никогда еще невиданная; один из крупнейших промышленных округов на свете подвергался блокаде, медленному удушению. Немцы, в военном отношении бессильные, пытались применить политику пассивного сопротивления. Рабочие просто положили свои инструменты на полку и бездействовали; что могла сделать Франция? Она не могла ввезти французских рабочих и наладить работу на угольных шахтах, так как механизмы там были очень сложные. Кроме того, шахты принадлежали к числу опасных; для борьбы с рудничным газом нужна была специальная техника, которую немцы создавали десятилетиями.

И все оставалось в состоянии паралича; немцы ввозили продовольствие — ровно столько, сколько нужно было, чтобы рабочие не умирали с голоду, — и печатали горы бумажных денег.

Робби Бэдд узнал от своего берлинского компаньона, что правительство разрешило Стиннесу и другим рурским магнатам печатать собственные деньги для оплаты своих рабочих — неслыханная мера. Конечно, результат мог быть только один: марка стремительно полетела вниз. Фирма «Р и Р», предвидевшая такой оборот дела, наживала деньги быстрей, чем если бы сама располагала печатными станками.

Английские государственные деятели, самые консервативные в мире, с ужасом взирали на происходящее. Даунинг-стрит недвусмысленно порицала французов за вторжение в Рур, и союз, казалось, трещал по всем швам. Франция была изолирована на континенте, если не считать Польши, а сэр Альфред Помрой-Нилсон и его друзья большей частью не принимали ее в расчет. Они полагали, что Пуанкаре ведет страну прямым путем к гибели. Франция попросту не обладала достаточными людскими и материальными ресурсами, чтобы господствовать в Европе; старая причина для тревоги, которая так бесила Клемансо, — а именно, что немцев на двадцать миллионов больше, чем французов, — не была ведь устранена, и занятие Рура ничего не изменило. Даже самые свирепые французские патриоты не предлагали уморить насмерть население Рура.

VIII

Так странно было, покинув Англию, где все дышало спокойствием и благоразумием, очутиться через несколько часов в краю Сены и Уазы и провести вечер в обществе сторонника Пуанкаре, одного из столпов националистической партии. Дени де Брюин ликовал, полагая, что Германия будет, наконец, поставлена на колени. Союзники все вместе проиграли мир, а Франция в одиночку его выиграет! Наследственный враг будет разоружен, репарации уплачены, версальский договор принудительно осуществлен.

Зная, что спорить бесполезно, Ланни по мере сил помалкивал; но Дени было известно, что его молодой гость недавно был в Германии, и он не мог удержаться от расспросов. Правда ли, что немцы припрятали большое количество оружия, и когда агенты союзников находили и уничтожали склады, их подвергали оскорблениям, иногда даже избивали? Да, Ланни пришлось признать, что это правда; он слышал о тысячах винтовок, загромождавших подвалы монастырей в католическом Мюнхене; но он вынужден был прибавить, что не понимает, каким образом французы отнимут это оружие, если только не вторгнутся в страну, а разве сорок миллионов человек располагают достаточной военной силой, чтобы оккупировать и держать в повиновении страну с населением в шестьдесят миллионов? И если французы решатся на это, поднимут ли они бремя издержек, или им грозит банкротство? Возможно ли управлять современной промышленностью насильно — будь то в Руре, или в другом месте?

Все это были вопросы, которые могли смутить любого капиталиста; и было вполне естественно досадовать на юношу, «назойливо напоминавшего обо всех этих неприятных фактах. Ланни рад был, что провел только одну ночь в Шато-де-Брюин, рад был, вероятно, и его хозяин.

Ланни, увозя свою возлюбленную в Жуан-ле-Пэн, увез с собой и неприятное сознание, что она тоже националистка; она верила всему, что муж рассказывал ей о Франции и остальном мире.

Бесполезно было пытаться изменить ее взгляды; Ланни делал такие попытки и открыл, что причиняет ей огорчение. Она полагала, что ее возлюбленный — человек излишне доверчивый, увлекаемый своим великодушным темпераментом и склонностью видеть в других людях то хорошее, что было в нем самом. Она полагала, что он введен в заблуждение немецкой и английской пропагандой и верой в своих друзей. Хуже того, его сочувствие к бедным и униженным привело его в западню, расставленную ему революционерами, — мысль, наполнявшая Мари ужасом. Она старалась не говорить об этом, но не знала ни минуты покоя; она следила за Ланни и отмечала малейшие признаки, выдававшие его чувства и мысли; часто образ его, созданный ее воображением, давал больше повода для тревог и страхов, чем действительность.