Онлайн чтение книги Между двух миров Between Two Worlds
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Оба были молоды

I

Робби написал Ланни в Жуан-ле-Пэн, что Эстер собирается привезти на лето семью в Европу. Европа — это необходимый вклад в культурное достояние каждого юноши и девушки — конечно, тех из них, кому это по средствам. Правда, мачеха Ланни не признавала ни Европы, ни живших в ней американцев, но одно она заучила твердо: Европа — это история, это искусство, и мать не вправе лишать своих детей их доли в этом достоянии. И вот они выедут с тысячами других туристов, как только начнутся каникулы. Были заказаны каюты и куплены билеты.

Приезжал Золтан — по его мнению, настал момент показать миру работы Марселя Детаза; друзья снимут в Париже первоклассное помещение и устроят выставку, за картины надо назначить бешеные цены, не с тем, чтобы выручить больше денег, но чтобы придать выставке больше блеска. Вторая половина сезона — самое подходящее время; Золтан предложил июнь, и Робби писал: «Не закрывайте до первых чисел июля, чтобы все наши могли ее посмотреть, а затем и оповестить Америку».

Вскоре пришло письмо от молодых Робинов: их тоже влекло к культуре. Они здорово потрудились за зиму и заработали себе каникулы. Отец обещал отпустить их в Париж и дать им возможность широко ознакомиться с французской музыкой. Ведь Ланни обычно проводит лето в Париже или под Парижем; можно ли будет повидаться с ним? Хорошо было бы походить вместе по картинным галереям. Может быть, добрейшая миссис Чэттерсворт захочет послушать, как Ганси играет? И так далее в том же роде.

Открытие выставки прошло очень удачно. Золтан выступал в роли церемониймейстера; он был одет с иголочки — очень корректная визитка, серые в полоску брюки, широкий шелковый галстук и бутоньерка в петлице. Пушистые светло-каштановые усы придавали ему артистический вид. Он нанял за огромные деньги самого вышколенного швейцара, знавшего в Париже решительно всех, кто мог заглянуть на такую выставку; около него поставили будку с телефоном, а наверху сторожил курьер, который докладывал о каждом посетителе Золтану, чтобы тот мог встретить кого нужно на верхней площадке лестницы — «Да? Как поживаете, лэди Пидлингтон? Вы совсем поправились, ваша милость?», — приветствуя каждого и каждую на его или ее родном языке — французском, английском, немецком, испанском, итальянском, венгерском, даже шведском; он болтал на всех понемногу, но манера держаться у него всегда была французская, так как эта манера наиболее интернациональна и романтична. Он прогуливался вместе с самыми важными гостями, советовал, что смотреть, и они смотрели.

Бьюти Бэдд была, разумеется, неотъемлемой частью выставки. Казалось, она готовилась к ней с того дня, как впервые приехала в Париж семнадцатилетней невинной девушкой. Сначала — встречи с художниками: она позировала и перенимала их жаргон; затем встреча с Робби Бэддом: тут она перенимала манеры «большого света», училась одеваться, быть любезной, пленять; затем встреча с Марселем и любовь к нему: он вкладывал весь свой гений в ее прославление. Познакомившись с ней, он написал ее портрет в пленительнейших тонах, какие только способна создавать природа, а художник — имитировать: женщина в легком летнем платье, стоящая на пороге его домика, с маленькой соломенной шляпкой и вуалеткой в руке. Он писал ее снова в дни своей глубочайшей трагедии, когда она ходила за ним и он видел в ней воплощение женственности и сострадания.

Его картина «Сестра милосердия» — такой же шедевр, как и уистлеровская «Мать», никакая критика не могла оспаривать их совершенства, и, вместе с тем, они были так просты, что самый невежественный человек способен был понять и пережить выраженные в них чувства. Перед «Сестрой милосердия» всегда толпилось несколько человек; а когда они потом замечали Бьюти и глядели на нее во все глаза, краска заливала ей щеки и не сходила с них — в сущности она могла бы целый месяц обходиться без румян, хотя она, конечно, румянилась, на всякий случай; ей, как-никак, минуло сорок пять, а вечно никакие цветы не цветут и никакие плоды долго не висят на деревьях.

Целый месяц Бьюти выпало счастье заниматься тем, что она любила больше всего на свете: наряжаться, знакомиться со множеством стоящих людей, видеть, как они восхищаются ею, и рассказывать им все, что они хотели знать о Детазе, — а кто мог это сделать лучше, чем мадам Детаз? Золтан порекомендовал ей простые и строгие туалеты, и она в совершенстве играла роль женщины, оказывавшей спасительное влияние на гения. Тот факт, что оно в действительности так и было, значительно облегчал ей эту роль.

II

Ланни также занимал почетное место на выставке. Он был близок художнику; последние годы жизни Марселя прошли у него на глазах; он путешествовал с отчимом по Греции и Африке, следил за ростом его творчества и разделял его переживания. Так было и в годы войны — во всяком случае, Ланни способствовал рождению на свет многих из последних картин Детаза. Молодой человек действительно разбирался в технике Марселя и мог толковать с критиками и специалистами о ее развитии. Золтан уверял Ланни, что целый ряд людей сделались художественными критиками совершенно случайно. Один — оттого, что оказался в родстве с издателем газеты или его любовницей; другой — оттого, что умел носить костюм и не требовал гонорара. Прямо спасаешь такого человека, когда тактично подсказываешь ему основные мысли и технические термины.

Но еще важнее, чем быть знатоком картин, — это быть знатоком светского кодекса, а Ланни умел обращаться и с герцогиней, титул которой восходит к ancien régime[25]Старый режим (Франц.) — эпоха абсолютизма во Франции,, и с русской княжной в изгнании, и с кинозвездой из Голливуда. Он отлично знал, что герцогиня приехала на выставку потому, что любит живопись, но купить едва ли что-нибудь купит; что русская княжна надеется встретиться с кем-то, кому можно будет сбыть свои меха; что кинозвезда хочет себя показать и попасть в число тех, о ком будет упомянуто в газетах. Он понимал сигналы Золтана и угадывал по его лицу, следует ли ему в данную минуту посвятить свое внимание вот этому посетителю или отшить вон того. Он не терялся в самые трудные минуты, как, например, в тот раз, когда Золтан представил его вдове крупного оптовика из Сент-Луиса, и эта тучная, обвешанная бриллиантами дама, все перепутав, стала изливать на Ланни свое восхищение: как это он, такой молодой, а уже успел написать все эти прелестные вещицы. Подойди он к делу слишком прямолинейно, вдовствующая королева от коммерции, несомненно, оскорбилась бы, и он лишил бы население долины Миссисипи возможности хвастать ценнейшим произведением искусства.

На таких выставках бывали люди всякого сорта. Иные действительно умели ценить картины и ходили по пятам за Ланни, ловя каждое его слово. Среди них были и люди состоятельные, они могли заплатить наличными за свое восхищение. Были и такие, по одной внешности которых легко угадывалось, что они бедны; но Ланни уделял время и им, невзирая на то, что за помещение для выставки приходилось платить бешеные деньги. Былые друзья Марселя и молодые начинающие художники, студенты, говорившие про картины Детаза «il faut les voir!»[26]Их надо видеть! (франц.) приходили в засаленных блузах и потертых воротничках, аккуратно подрезанных ножницами. Некоторые из них, видимо, были настолько истощены, что Ланни удивлялся, как они могут так долго простаивать перед картинами. Они указывали на ту или иную деталь бескровными, словно восковыми, пальцами, и трудно было сказать, отчего руки у них так дрожат: от восторга или от слабости. Но эти люди жили жизнью искусства, они были преданы ему больше всего на свете, а здесь вино духа изливалось для них безвозмездно.

Целые толпы американцев рыскали по Парижу в погоне за культурой и требовали всюду последних новинок. Одни понимали то, что видели, другие брали на веру. Две сухоньких старушки, — Ланни решил, что это школьные учительницы, — услышав, как он рассказывает английскому журналисту о жизни и творчестве Марселя, словно прилипли к нему и так и ходили за ним от картины к картине. Они не проронили ни звука и под конец исчезли гак же бесшумно, как и появились. Но целый час они были его восторженными ученицами и жадно пили нектар культуры, как двое пьяниц, выбивших втулку из бочки с вином.

Другие не делали чести своей стране. Две жеманных дамы, увешанные драгоценностями, изливали свои чувства неумеренно громкими голосами; они, видимо, прочли о выставке в газетах или кто-нибудь им сказал, но что к чему — они не дали себе труда выяснить.

Подойдя к картине, одна из них спросила:

— Чье это? — Подошла и другая, поднесла к глазам лорнет. Под номером картины стояло название местности, так как Ланни, если знал, всегда указывал, где был написан тот или иной пейзаж. Дама прочла и воскликнула:

— Кап Ферра[27]Мыс Ферра (франц.).! О, я обожаю его картины! — Другая сказала: — Да. Великолепно! Только почему его зовут Кап? Что за странное имя? — Дама с лорнетом была, видимо, так же блестяще образованна, как и ее приятельница.

— Это не имя, — пояснила она. — Это значит «капитан». Ведь он, говорят, служил во французской армии.

Затем появились супруги — англичане, отрекомендовавшиеся Ланни друзьями Розмэри, графини Сэндхэйвен. Оба фатоваты, одеты по последней моде, он с моноклем, она с тросточкой. Она указала тросточкой на обветренное лицо старого крестьянина-грека, державшего подмышкой барашка. — Сколько за эту? — спросила достопочтенная «Бэбс» Блесингэм, и когда Золтан ответил: «Сто семьдесят пять тысяч франков», она возмущенно воскликнула — Ну, знаете, это просто нахальство!

Золтан, знакомый с нравами британской аристократии, ответил:

— Ваши внуки, милэди, продадут ее за пять тысяч фунтов!

Она сдвинула брови, словно что-то прикидывая в уме; затем сказала — Ладно, эта вещь мне нравится. Отложите для меня и пришлите ко мне в отель, когда закроетесь.

Но Золтан не был в этом деле новичком, и его нельзя было смутить ни элегантностью, ни самоуверенностью. Он ответил: — Мы ничего не откладываем, милэди. Если вы хотите, чтобы она осталась за вами, будьте добры уточнить вопрос.

— Хорошо! Реджи, выпиши чек! — и это таким тоном, словно она бросала нищему пять пенсов.

В разгар всех этих треволнений приехали Робины. Они уже видели часть картин в Бьенвеню, а теперь увидели все и были так потрясены, что написали длиннейшее письмо отцу, приложив газетные вырезки с отзывами и снимками, заказанными и своевременно оплаченными Золтаном и Ланни. В ответ пришла телеграмма на имя Ланни — пусть мальчики с его помощью отберут картин Детаза на миллион франков и перешлют в Берлин. Иоганнес Робин только что приобрел дворец в берлинском предместье, уже отделывал его и собирался скоро переехать; пусть пейзажи Марселя красуются на мраморных стенах великолепного вестибюля, через который некогда шествовала высокомерная прусская знать. Это был несомненный шаг вперед и для еврея, выросшего в хибарке с земляным полом, и для художника, который при жизни ютился в хижине на Антибском мысу и носил рабочую блузу и плисовые штаны, измазанные всеми красками, которые жили на его полотнах.

Ланни не мог уделить мальчикам много времени, но он сказал о них миссис Эмили, и она пригласила их к себе в «Буковый лес». Они играли ей, и она, как Ланни и предвидел, сразу влюбилась в молодых Робинов, приглашала известных музыкантов послушать их, и мальчики расцветали под ее похвалами.

III

Семья Бэддов приехала в намеченное время. Им были приготовлены комнаты в памятном для Ланни отеле «Крийон». Он сейчас же отправился повидаться с ними. Шесть с половиной лет прошло с тех пор, как они расстались; сам Ланни за это время очень изменился; интересно, как они.

Мачеха была все такая же. Она принадлежала к числу тех хладнокровных, спокойных женщин, над которыми время не властно, — высокая, все еще стройная, ни морщинки вокруг глаз, ни единой седой нити в гладких темно-каштановых волосах. Она рассталась со своим чудаком-пасынком вполне дружелюбно и теперь приветствовала его таким тоном, словно он был у нее на прошлой неделе. Ведь она приехала в его мир, где он будет играть роль хозяина, и она будет пользоваться его гостеприимством. Она, конечно, не может сочувствовать всему, что увидит, но она будет вежлива и тактична, будет надзирать за своими детьми, читать вместе с ними путеводители, изучать историю и искусство, — но не обычаи и, уж во всяком случае, не нравы.

Роберту, старшему, было двадцать, а Перси, второму, — девятнадцать. Красивые статные юноши, получившие самое лучшее воспитание, какое можно получить в Америке, игравшие в футбол в школьных командах. Теперь оба учились в Иэйлском университете, куда одно время метил и Ланни, но так и не попал. Ими еще владела юношеская застенчивость, и, кроме того, они знали, что хороший тон требует не выказывать особенного восхищения, когда находишься в чужой стране. Но у них были свои собственные представления о Париже, которыми они в недалеком будущем и предполагали поделиться с Ланни. Их основное желание было поскорее удрать от матери.

В Ньюкасле Ланни больше всех заинтересовала Бесс. И он, и она сдержали свое обещание — не забывать друг друга — и время от времени обменивались письмами и любительскими снимками. Таким образом Ланни знал, что его сводная сестра из девочки превратилась в настоящую молодую мисс; ей только что исполнилось семнадцать лет, она, видимо, будет высокая, в мать, а сейчас, как говорится, «долговязая». Тот же материнский большой выпуклый лоб и тонкий нос, но непокорные темно-каштановые волосы — отцовские; верхняя губа слегка вздернута, отчего улыбка кажется особенно милой. Карие глаза светятся чистотой, и во всем существе сквозит какая-то порывистость, которую так и не могли укротить совместные усилия матери и гувернантки. Бесс хотела все знать сама, а не с чужих слов. Она мечтала о Европе с болезненной страстностью, доходившей до боли; и в вагоне и в такси она буквально не отлипала от оконного стекла. — О мамочка, посмотри! — И мамочка отвечала: — Да, детка. — Она убедилась на опыте, что говорить «Тише!» пли «Сиди спокойно» — дело довольно бесполезное.

А теперь ее замечательный сводный брат покажет ей Париж: Лувр, собор Богоматери, Версаль, Эйфелеву башню. — А это что за обелиск, посмотри, Ланни, вон там? А это и есть та самая площадь Согласия? А пушки отсюда уже убрали? А выставка картин еще не закрылась? Мамочка, нельзя прямо поехать туда? Сейчас?

Однако Эстер еще не была готова к выезду в город; ей нужно было время, чтобы приготовиться к встрече с бывшей любовницей мужа, причем надо было делать вид, что это его бывшая жена; вот чего требовал Париж от дочери пуританина! Не удивительно, что в глубине души ей это претило. Но не было никаких оснований протестовать против того, чтобы Ланни показал детям выставку своего отчима; это в пяти минутах отсюда, сказал он. Итак, они отправились, условившись привести Бьюти завтракать.

Разумеется, «дети», каждый по-своему, с любопытством ждали встречи с таинственной мамой Ланни, о которой им рассказывали так скупо. Может быть, мальчики кое о чем и догадывались? Но если даже и так, они были слишком хорошо воспитаны, чтобы это показать. Выставка Детаза была поистине самым подходящим местом для встречи с этой сомнительной очаровательницей: здесь она предстала им окруженная всеобщим поклонением; здесь висели два ее портрета, изображавшие ее в самом выгодном свете, но, конечно, здесь не было третьего, того, на котором она — голая, тот заперт крепко-накрепко дома, в чулане.

На выставке молодые Бэдды убедились в тем, что муж Ланниной мамы был великий художник. А если бы они еще сомневались, то их убедили бы цены. Кроме того, мистер Кертежи сказал им, что французское правительство только что приобрело одного Детаза для Люксембургского музея. Однако он не сказал, что картина уступлена им правительству всего за несколько тысяч франков, — именно для того, чтобы было чем импонировать американцам.

IV

Затем они возвратились в отель, и Бьюти и Эстер встретились, наконец, лицом к лицу. Молодое поколение не находило в этом ничего особенного; оно относилось к разводам гораздо проще, чем их мамаши, да и вообще молодежь редко интересуется переживаниями старших, разве только старшие сами начнут приставать со своими переживаниями. Но, конечно, ни одна из этих столь выдержанных дам не стала бы это делать. Долг женщины — скрывать раны и замалчивать потрясения, причиненные мужским непостоянством. Обе женщины улыбались деланой улыбкой; Эстер расспрашивала о выставке, Бьюти отвечала; они заказали завтрак и делали вид, что едят с удовольствием. Обе внимательно рассматривали друг друга, Бьюти — с волнением, Эстер — подробно и деловито; ее взгляд словно говорил: не тронь меня и моей семьи, и я не трону тебя и твоей семьи.

Право же, совершенно не из-за чего вцепляться друг другу в волосы! Ведь Эстер нисколько не жалко ни той тысячи долларов, которую Робби ежемесячно выплачивает своей бывшей любовнице, ни той простенькой виллы, которую он подарил ей. Желая успокоить жену, знавшую, что он часто посещает Бьенвеню, Робби в свое время сообщил ей, что у Бьюти новый любовник. Дочь пуритан, разумеется, сочла этот факт греховной мерзостью; но пока ни ей самой, ни ее детям не приходилось бывать там, — какое ей дело? Она готова была даже допустить, что бывшая любовница ее мужа ничуть не хуже других американок, покидавших свою родную страну, чтобы наслаждаться свободой во Франции. Эстер знала, сколько их уезжает, чтобы избавиться от стеснительных ограничений сухого закона, и считала, что туда им и дорога. Но когда она увидела воочию эту мадам Детаз, столь оскорбительно цветущую, находившую такое удовольствие в том, чтобы ее портреты висели напоказ в картинной галерее и чтобы вся публика глазела на нее, — она была рада тому, что в семейной программе развлечений Парижу отведен такой короткий срок — всего одна неделя, а этому ужасному Лазурному берегу — ни одного дня.

Зная, насколько ее муж любит своего первенца и неизменно покровительствует ему, Эстер сообщила, что всем ее друзьям очень понравился Беклин, которого Ланни для нее выбрал. Она непременно побывает на выставке и, может быть, приобретет одну-две вещи Детаза. Бьюти заявила: — По правде сказать, мы назначили такие высокие цены потому, что не хотим продавать много. Я скажу мистеру Кертежи, чтобы вам он сделал уступку. — Эстер запротестовала — Ни за что! Нет, нет, возьмите с меня столько же, сколько со всех! — Хотела ли она таким путем завоевать расположение Бьюти или это был способ поставить ее на место? Чужая душа потемки!

V

Ланни сказал: — Надеюсь, вы завтра свободны? Миссис Эмили просила меня привезти вас всех в «Буковый лес». Будут Ганси и Фредди Робины, и она пригласила еще кое-кого послушать Ганси. — Эстер заочно уже знала миссис Чэттерсворт, а насчет Робинов ей все уши прожужжали, — ведь отец мальчиков был компаньоном ее мужа в стольких выгодных предприятиях! Она ответила, что они с удовольствием посетят настоящее французское шато и, разумеется, интересно будет послушать молодых музыкантов.

Ланни сам отвез туда все семейство. Бесс сидела рядом с ним, а Эстер и мальчики сзади. Дорога вела по историческим местам, поэтому и разговор шел про историю: бегство короля Людовика и Марии-Антуанетты из Парижа, битвы на Марне — первая, во время которой шато «Буковый лес» едва не было разрушено до основания, и вторая, во время которой Марсель Детаз отдал жизнь ради спасения Парижа. Ланни рассказал, как в шато немцы повыбрасывали из окон всю мебель и как старик-библиотекарь умер от потрясения; рассказал о том, как однажды Анатоль Франс произнес там речь на лужайке, — старик недавно скончался, и ему устроили в Париже пышные похороны.

Наконец они приехали в поместье, и в гостиной, где изощрялись лучшие остряки современной Франции, владелица замка приняла их с чарующей любезностью и познакомила со своими гостями. Один из них, стройный юноша, особенно бросался в глаза — прямо пастух из древней Иудеи, Давид, игравший некогда на арфе перед безумным царем Саулом, певец, слышавший глас господень. За завтраком Ганси и Бесс сидели друг против друга, и каждый открывал в лице другого что-то, чего не находил до сих пор ни в ком. Бесс видела огонь в его больших темных глазах; в его аскетических чертах она видела утонченную чувствительность, словно это было существо, явившееся сюда из иного и лучшего мира. А Ганси видел перед собой лицо, грезившееся ему во всех его мечтаниях, лицо, которое будет жить в его музыке, во всем, что он будет отныне играть. Каждый из них угадывал в другом пылкий ум, задававший жизни тысячи вопросов и очень редко удовлетворявшийся полученным ответом.

Но вот Ганси взял свою скрипку и стал возле рояля миссис Эмили, за которым сидел Ланни; на пюпитре был раскрыт бетховенский концерт для скрипки, произведение, рожденное высоким творческим порывом композитора. Когда под смычком Ганси зазвучала тема первой части, Бесси Бэдд почудилось, что перед ней нежданно распахнулись врата неба, — и этот высокий еврейский юноша с такой, необычной внешностью показался ей сошедшим с небес архангелом. Она даже не представляла себе, что подобные звуки могут рождаться на земле. Ей не нужны были никакие объяснения этой музыки, никакие указания на первую и вторую тему, на разработку, модуляции, гармонические интервалы и иные технические детали; музыка просто заключила ее в свои объятия и понесла сквозь всю гамму чувств и настроений, на какие способна человеческая душа. Когда Ганси перешел к adagio, слезы потекли по щекам молодой девушки; она не удерживала их, она и не подозревала о том, что плачет. Ее мать, не забывавшая о приличиях даже ради Бетховена, смотрела на дочь с тревогой: взгляд Бесс был неподвижно устремлен куда-то, как у человека, погруженного в транс; рот открылся, точно она пила эту музыку. Вид был, надо сознаться, преглупый, и матери очень хотелось одернуть ее, — ко, к несчастью, дочь сидела слишком далеко.

Эстер любила музыку или, по крайней мере, уверяла, что любит, но считала, что играть надо сдержанно и с достоинством. Она была недовольна еще тогда, когда в ее доме семнадцатилетний Ланни сокрушал рояль, настолько забывая обо всем окружающем, что даже не замечал, когда в комнату входила мачеха. А теперь сумасшествовали двое; разумеется, во всем этом чувствовалась огромная работа, тщательное изучение, это была «классика» и так далее; но дочь пуритан все же была шокирована, как была бы шокирована самим Бетховеном, если бы видела его в процессе творчества — когда он шагал по полям, размахивая руками и что-то выкрикивая, или бегал по комнате, бормоча себе под нос и вращая глазами, точно сумасшедший.

VI

Бурное исполнение концерта, наконец, закончилось. Эстер знала наперед, что все остальные слушатели найдут его замечательным или, по крайней мере, сделают вид, что это так. Она уже привыкла к мысли, что борется против духа времени, остановить которое не в ее силах. Но хотя бы в этом уголке — в собственной семье! Видя, что дочь сидит с таким видом, словно музыка все еще продолжает звучать, мать встала и, подойдя к ней, шепнула: — Приди в себя, Бесс, дорогая, нельзя быть такой впечатлительной! — Бесс вздрогнула, очнувшись, а мать вернулась на свое место и стала слушать, как восторженные иностранцы шумно выражают свой восторг, восхищаясь изумительной техникой скрипача. Разумеется, этот темноглазый еврейский юноша любит свою музыку, и, может быть, играть на скрипке — занятие для него подходящее: он и делом занят, и удовольствие получает, — но что до этого всем этим людям? Отчего они приходят в такой раж?

Все потребовали, чтобы он сыграл еще, и хозяйка сказала:

— Сыграйте нам ваши еврейские мелодии.

Ее желание равнялось приказу, и Ганси, — теперь ему аккомпанировал брат, — сыграл новую вещь под названием «Нигун» из сюиты Эрнеста Блока «Баал Шем». Эта музыка скорби и отчаяния была понятнее для Эстер; она знала о евреях не мало, ее учили древней литературе евреев, известной под именем Священного писания. Бог в своих отношениях с избранным народом все-таки оставался богом, и критиковать его не приходилось; а вот евреев в их отношениях с богом — другое дело: у Эстер создалось впечатление, что они вели себя слишком шумно, были требовательны и непокорны и вполне заслужили большинство тех бедствий, которыми бог покарал их.

Их современные потомки в Ньюкасле, штат Коннектикут, имели магазины готового платья и, выражаясь мягко, торговали себе не в убыток. Когда Эстер узнала от мужа, что он затеял дела с кем-то из них в Европе, главным образом, чтобы доставить удовольствие Ланни, — она приготовилась к худшему, а когда ничего плохого не случилось, решила, что еврейскому спекулянту, вероятно, просто выгодно иметь своим другом Роберта Бэдда: спекулянт и его семья надеялись занять положение в обществе, связав свою судьбу с судьбами столь уважаемой семьи из Новой Англии. Поэтому, когда Робби вернулся и рассказал, что оба сына его компаньона превосходные музыканты, а один — может быть, даже гений, это только подтвердило ее предположение; теперь же она своими глазами видела, к чему это привело: они получили доступ в аристократический французский дом, а гений завлекал в свои сети слишком чувствительную дочку Эстер Бэдд!

В самом Ганси Эстер не могла найти ничего плохого. Нельзя отрицать, что у него изысканная внешность и прекрасные манеры; но тем хуже. Это обстоятельство лишало мать всякого предлога, чтобы вмешаться в хитросплетения судьбы. Эстер видела, что дочь слушает «Каддиш» Равеля в каком-то оцепенении, наподобие гипноза, — но ведь не могла же мать пробрать ее при всех или тихонько увести! И когда Бесс сказала Ганси, что его музыка доставила ей огромное наслаждение, и когда он сказал ей, что был бы счастлив бывать у них и снова играть ей, что Эстер могла сделать?

К своей досаде, она узнала, что оба юноши еврея намерены пожить в Париже и Ланни считает, что, конечно, они будут участвовать в предстоящих экскурсиях. Он уже условился со всеми о поездке в Версаль, а сейчас рассказывал об Иль-де-ля-Сите и перечислил тамошние достопримечательности — собор Парижской богоматери, Консьержери, где была заключена Мария-Антуанетта, старые казармы, где помещалась Сюртэ женераль и где сидел сам Ланни в день подписания Версальского договора. Он припомнил, как его заподозрили в том, что он «агент красных». Это была, конечно, ошибка, уверял он, но Эстер отлично знала насчет его красного дяди и предпочла бы, чтобы он не говорил о таких опасных вещах в присутствии ее столь тщательно оберегаемых детей.

VII

Если Эстер и грешила в своей жизни, то она, без сомнения, искупила все свои грехи за одну эту неделю, проведенную в Париже. Как нарушить расписание удовольствий, которое ее дети так долго и любовно обдумывали? Чем могла бы она оправдаться, не пуская детей осматривать все эти достопримечательности, о которых они говорили месяцами, да нет — годами, с тех пор как Ланни появился у них, окруженный ореолом сомнительного блеска. Не могла же она заявить пасынку: «Лучше уж мы как-нибудь сами осмотрим Париж!» или «Мы предпочитаем обойтись без твоих молодых друзей!» Сколько ни думай, никак не выдумаешь причины, почему бы мальчикам Робин не бродить по дворцам и паркам Версаля вместе с ее детьми. Робби недаром предупредил ее: — Если выйдет так, что вы встретитесь в Париже с молодыми Робинами, будь, пожалуйста, с ними полюбезнее, — я нажил кучу денег благодаря их отцу. — А уж когда Робби так выражался, значит денег, действительно, была куча!

Итак, Эстер ничего не могла предпринять, она могла только стоять на страже; но это стояние на страже не приносило никакой пользы, ибо события неслись, точно вода, прорвавшая плотину. Перед Эстер был совершенно бесспорный и тяжелый случай «любви с первого взгляда»; но все протекало в таких формах, что даже самый строгий гувернер не нашел бы к чему придраться. Единственное, чего Бесс, видимо, желала, — это слушать без конца дуэты, которые играли Ганси и ее сводный брат. Она просила, чтобы они играли ей все, что они знают, затем еще и еще раз, а она сидела в своей нелепой позе, вроде святой Цецилии за органом на картине известного немецкого художника, гравюра с которой висела в спальне у Эстер, и не подозревавшей, что картина эта некогда станет действительностью, да еще такой неприятной.

Что касается Ганси, то тут дело обстояло еще сложнее: он был так почтителен, что Эстер не могла ни в чем его упрекнуть. Он настолько благоговел перед Бесс, что не дерзал коснуться ее руки, не смел даже подолгу смотреть на нее. Разумеется, так и должен вести себя еврейский парий по отношению к дочери брамина Бэдда, и если бы не темперамент Бесс — все бы ничего. Но захочет ли Бесс так и сидеть до скончания века на троне, потерпит ли она, чтобы этот юный гений стоял перед ней на коленях, склонив голову с немым обожанием? Нет, или Эстер не знает своей дочери. А она полагала, что знает.

Ее муки продолжались и во время поездки в Версаль, и во время поездки в Сен-Клу. Они терзали ее среди архитектурного великолепия собора Парижской богоматери, среди исторических воспоминаний, вызываемых Отель-де-Вилль, и даже на вершине Эйфелевой башни. Они терзали ее, когда Ланни купил билеты и повел всех на Саш а Гитри. Терзали и в перерывах между экскурсиями, так как Ланни, выступавший в роли сказочного принца, взял для них напрокат рояль и перетащил к ним груду своих нот, а Ганси оставлял у них по просьбе Бесс свою скрипку, так что любой час мог быть озвучен музыкой великих гениев двух последних столетий. Уважение к культуре требовало, чтобы Эстер сидела тут же и делала вид, будто она наслаждается, хотя на самом деле это зрелище двух душ, сочетающихся браком на глазах у всех, было просто непристойно.

VIII

Мать лелеяла мечту, что они вчетвером плюс гувернантка — мисс Сэттон — будут смотреть Европу всей семьей. Теперь выяснилось, что мальчики отнюдь не желают торчать в номере гостиницы, как бы он ни был шикарен, и слушать скрипичные сонаты, как бы блистательно они не исполнялись. Мальчики хотели видеть Париж. Ланни понимал, что под этим разумелось, так как Робби младший смущенно попросил помочь ему удрать от матери — ему очень хочется побывать в «таких местах». Эти молодые люди наслушались от своих сверстников, чьи братья-офицеры побывали в Париже, всяких рассказов о том, что показывают в «таких местах»: танцующих на сцене голых женщин и даже многое похлеще. Приехать из-за океана и не увидеть этого просто обидно!

Для Ланни это была не новость, он уже не раз имел дело с американцами, приезжавшими в Париж, и не только с молодыми. Его сводные братья крайне изумились, когда он сообщил им, что хотя и провел здесь большую часть своей жизни, но никогда не бывал в «таких местах»: они устроены, главным образом, для туристов, а сами французы туда не ходят. Ланни поговорил с братьями начистоту и узнал, что отец предупредил их, как некогда предупредил и его, относительно венерических заболеваний и жадности проституток, но не пытался внушить им каких-либо идеальных взглядов на любовь. Да теперь было бы и поздновато, у братьев в их родном городе уже бывали интрижки с фабричными работницами, Ланни сказал им, что голые женщины — это вовсе не так интересно: уж лучше посмотреть полотна Рубенса в Лувре — и дешевле, и гораздо безопаснее.

Знать обо всем этом Эстер, конечно, не могла, но кое-какие подозрения у нее были, и она не собиралась допускать, чтобы мальчики слонялись без присмотра по улицам самого грешного из городов. Она, однако, понимала, что смешно посылать с ними седовласую гувернантку, поэтому решила ходить сама. Пока Ланни сидит за роялем, можно спокойно оставить Бесс и Ганси без надзора. Но Эстер так решила только потому, что не понимала, сколько возможностей для любви таит в себе современная музыка. Ганси играл «Музыку сфер» Рубинштейна, и Бесс влюблялась в него на один лад; затем он играл «Посвящение» Шумана — и она влюблялась на другой лад. Он играл и сонату Цезаря Франка, которую когда-то играл Барбаре; в связи с этим они заговорили об итальянской мученице-синдикалистке, и тут Бесс влюбилась на самый опасный лад!

Она заявила, что очень желала бы понять эти идеи, но кого она ни спрашивала, никто не мог ей объяснить: или они сами не знают, или не хотят, чтобы она знала. Что на этот счет думает Ганси и что Ланни? Пожалуйста, скажите! — и они, конечно, сказали. Ганси открыл ей свою прекрасную грезу о новом мире, где ни один человек не будет эксплоатировать труд другого и гигантские машины будут изготовлять все в изобилии, так, чтобы на всех хватило; тогда ни один ребенок не останется голодным, ни один старик — бездомным, ни один человек не будет проливать кровь своего ближнего.

Во время этого разговора вошла Эстер, но разговор не прервался. Бесс заявила: — Мне всегда казалось, что очень дурно, когда у одних людей всего много, а у других нет ничего. О мамочка, послушай, что говорит Ганси — как машины будут выделывать все, что нам нужно, и тогда совсем не будет бедных!

Ланни отлично понимал чувства сестры, он прошел через это, когда был еще моложе ее. Искры божественного пламени из души Барбары проникли в его душу; они проникли и в души обоих еврейских юношей и, таким образом, были заброшены из Жуан-ле-Пэн в Роттердам и Берлин; а теперь, видимо, будут импортированы из Парижа в Новую Англию! Какой горючий материал найдется для них на этом мрачном и скалистом побережье? Ланни знал, что пламя социальной справедливости переплавляет сердца тех, кого оно обжигает, наполняя их огнем и жаждой самопожертвования или ожесточением и яростью.

Эстер не в силах была скрыть своих чувств, когда она сказала: — Да, да, дорогая. Но тебе пора одеваться к обеду.

IX

День или два спустя Ганси пришел к Ланни с исповедью. Через несколько дней Бесс уедет, и он, быть может, никогда больше ее не увидит. Как быть? На глаза его невольно навертывались слезы.

Ланни обсудил с ним все подробно. Лично он приветствует этот брак и готов сделать попытку им помочь. Конечно, это навеки поссорит его с мачехой, которая уж наверно лелеет относительно Бесс какие-то необыкновенные планы, — прямо императрица Мария-Терезия Австрийская и ее дочь Мария-Антуанетта.

— А как посмотрит на это ваш отец? — осведомился Ганси.

— Робби, в общем, славный малый, — отозвался Ланни. — Но и он не чужд предрассудков, — с этим фактом нам, Ганси, придется считаться.

— Я понимаю, ведь я еврей!

— Робби расположен к вашему отцу и вас очень уважает. Правда, он не очень-то разбирается в музыке, но если вы добьетесь успеха и славы, это дойдет и до его ушей.

— Я должен добиться успеха, Ланни! Я так долго ждал!

— Правда, вы оба еще очень молоды.

— Слушайте, Ланни, это страшно важно. У меня есть старик-учитель, он теперь уехал в Нью-Йорк. Этой весной он был в Берлине, слушал меня и сказал, что, может быть, устроит мне выступление с нью-йоркским симфоническим оркестром.

— Вот это было бы замечательно!

— Как вы думаете, Бесс приехала бы меня послушать?

— Конечно, приехала бы! Может быть, мне удастся кое-где нажать пружины и устроить вам концерт в Ньюкасле. Разумеется, после вашего выступления в Нью-Йорке.

Ланни посоветовал ему объясниться с Бесс, но Ганси сказал, что не в состоянии: у него при одной мысли об этом делается озноб. Да и случая не будет. Их ни на минуту не оставляют вдвоем. Он говорил только своей музыкой, — может быть, Бесс поймет, что он хочет ей открыть? Ланни возразил, что хотя программная музыка и изображает всевозможные явления природы, но, насколько ему известно, такого произведения, в котором назначался бы день свадьбы, нет.

В этот день они собирались осматривать Лувр. Ланни довольно долго объяснял сестре «Мону Лизу», отмечая ее достоинства, и рассказывал о Леонардо. Когда остальная компания двинулась дальше, он остановил сестру: — Пройдем сюда. Я хочу показать тебе еще кое-что.

Они отошли в сторону. И хотя Эстер, может быть, и заметила этот маневр, она не могла ничего возразить, так как Ганси ведь остался с ней, а именно его-то она и боялась. Ланни подвел Бесс к креслу и усадил ее, чтобы она от неожиданности не упала в обморок, затем он сказал — Послушай, детка: Ганси в тебя влюблен.

Она всплеснула руками: — О Ланни! — И затем повторила: — О Ланни! — Влюбленные редко бывают оригинальны, и то, что кажется им красноречивым, нисколько не трогает тех, для кого это в чужом пиру похмелье.

— Ланни, ты уверен?

— Его бросает в жар и холод, когда он произносит твое имя.

— Милый Ганси! Как я счастлива!

— Ты думала, что недостаточно хороша для него?

— Я думала… во мне ничего нет, что могло бы ему понравиться. Я просто глупая девчонка.

— Ну, он надеется, что ты подрастешь.

— А он подождет?

— Подождет, особенно, если ты сама его попросишь.

— Но ведь это он должен меня просить, Ланни!

— Он слишком напуган нашим сверхаристократическим семейством.

— Но ведь Ганси сам удивительное существо! Он стоит нас всех вместе взятых.

— В глубине души, я думаю, он это понимает. Но он не уверен, что мы это понимаем.

— Ланни, нужно сказать мамочке, как ты думаешь?

— Наоборот, ей-то как раз и не надо!

— Но я не хочу обманывать ее и папу!

— Если ты скажешь, она будет мучиться и замучит тебя. А если вы расстанетесь с Ганси просто друзьями, она будет надеяться, что ты забудешь его, и ты можешь спокойно кончать школу.

— Но мы с Ганси будем переписываться!

— Пишите обыкновенные дружеские письма: «Все здоровы, надеюсь, скоро увидимся». Пиши ему о новостях и показывай матери его письма. Подписывайся «искренно ваша» — и достаточно.

— А ты уверен, что для Ганси этого будет достаточно?

— Он будет чувствовать себя на седьмом небе, пока великий день не настанет.

— А тогда что, Ланни?

— Подожди, пока тебе минет восемнадцать. И если ты не передумаешь, скажешь матери, что ты выходишь: замуж.

— А как она к этому отнесется?

— Думаю, что весьма сурово; надо быть готовой к худшему. Но ты не уступай. Твоя судьба — это твое дело и касается тебя больше чем кого бы то ни было.