Онлайн чтение книги Между двух миров Between Two Worlds
ГЛАВА ВТОРАЯ. В свете прожектора

I

Приехали, как обычно, Рик и Ника. Им не терпелось посмотреть, что за человек этот новый муж, которому удалось взломать врата сердца Бьюти. Ланни старался изобразить все в самом благоприятном свете, а Рик и Нина, как гости, конечно, любезно соглашались. Когда они остались одни в своей комнате, Рик сказал: — Во всяком случае, мистер Дингл никому не старается навязывать свои взгляды, чего, к сожалению, нельзя сказать о его супруге. Это довольно скучно, но надо быть вежливыми. — Надеюсь, — сказала Нина, — что никто из детей не заболеет, так как Бьюти только и ждет случая, чтобы ее мистер Дингл показал свои чудодейственные способности.

Рику шел тридцать второй год; он уже создал себе репутацию как многообещающий молодой публицист.

Он работал над новой книгой, — это была не просто компиляция из его статей, но тщательно продуманное исследование международной ситуации, сложившейся к началу 1929 года. Ее основной тезис заключался в том, что развитие средств сообщения, в частности — авиации, ка: с бы уменьшило размеры мира, и теперь на земле уже нет места для изолированных наций. Раз над столицей любой страны внезапно могут появиться самолеты, нагруженные взрывчатыми веществами, эта страна не может считать себя в безопасности; а если она будет вооружаться на случай подобного нападения, то нет безопасности и для остальных. Договоры, вроде подписанного с такой помпой пакта Келлога, не имеют ровно никакого значения; правительство — это только агентура промышленных магнатов данной страны, оспаривающих друг у друга рынки и сырье; война и мир зависят не от подписей и золотых печатей на веленевой бумаге, а от возросших аппетитов той или иной группы эксплоататоров, которые стремятся к новым и новым захватам и только ищут случая нанести удар.

Ланни решил, что Рик самый трезвый из всех известных ему мыслителей, и с нетерпением ждал, когда книга выйдет в свет, чтобы поднести экземпляры ряду лиц, с которыми он постоянно спорил. Ланни отнюдь не претендовал на роль пророка, но он твердо усвоил мысль, что на земном шаре мир невозможен до тех пор, пока источники народного благосостояния служат предметом борьбы и становятся добычей того, кто сильней. Юность Ланни прошла под знаком мировой войны, а теперь он видел, как надвигается новая, — и кто сможет ее предотвратить? Разумеется, не те беспомощные, пожилые джентльмены, вслед за которыми он некогда переезжал с одной конференции на другую. Десять лет прошло с тех пор, а страны еще не договорились даже о размерах германских репараций.

И молодежь приходила к выводу, что единственной силой современного общества, могущей предотвратить новую катастрофу, является эксплоатируемый рабочий класс, при условии, конечно, что он организуется и даст отпор алчности капиталистов. Рик призывал к образованию интернационального правительства, опирающегося на систему социалистической экономики. Это все равно неизбежно, утверждал он. Вопрос только в том, как это произойдет. Рик говорил, что имеются лишь два пути: революция по русскому образцу или добровольное соглашение о том, чтобы ликвидировать автократию в промышленности. Однако постепенные реформы все откладываются, а тем временем наступит кризис — и тогда будет поздно. В сущности, и сейчас уже поздно, говорил Рик.

Оба друга обсуждали эту проблему отвлеченно и теоретически, а затем Ланни шел в рабочую школу и там сталкивался с той же проблемой, но уже в совершенно конкретной и практической форме: социалисты против коммунистов. Любой вопрос стратегии или тактики рабочего движения упирался именно в нее. Если требуешь повиновения закону, коммунисты указывают на беззаконные действия капиталистов. Если говоришь об овладении средствами производства при помощи «демократических методов», коммунисты насмешливо отвечают: «То есть голосуя за политиканов?» И они начинают разбирать карьеру одного государственного деятеля за другим: Бриан, например, был избран как социалист, но когда он оказался у власти и началась забастовка железнодорожников, он использовал войска и заставил солдат работать на всех дорогах. А теперь он был «радикалом» во французском смысле этого слова, то есть подписывал мирные договоры, ко не хотел и пальцем шевельнуть, чтобы ослабить тиски, в которые крупные банковские и промышленные воротилы зажали экономику страны.

II

Эмили Чэттерсворт приехала и открыла двери «Семи дубов». Но первым делом ей хотелось съездить к Бьюти Бэдд И взглянуть на ее новое приобретение. Бьюти, конечно, ее приятельница, но, кроме того, Бьюти — это некая игра природы, и ее увлечение религией — такая же забавная неожиданность, как и ее сидение в гостинице с германским тайным агентом. Эмили прочла не мало книг за свою жизнь и знала, что идея имманентности бога изобретена не в штате Айова; но для Бьюти это и впрямь была «новая мысль», и интересно узнать, как эта мысль повлияла на Бьюти. Ланни, привыкший говорить со старым другом их дома откровенно, уверял, что Эмили будет разочарована: Бьюти стала респектабельной, а респектабельность в любой форме — довольно скучная штука.

Во время этого разговора Эмили вдруг ни с того, ни с сего заявила: — На той неделе приезжает Ирма Барнс.

— Знаю, наши дамы уже наседают на меня, даже Нина.

— Не говорите глупостей, Ланни. Я имею все основания быть о ней наилучшего мнения. Я видела ее только девочкой, но и тогда уже она была очень умна и способна. Ее мать из Вандрингэмов — превосходная семья. Старые коренные нью-йоркцы. Не какие-нибудь выскочки.

— Теперь зато далеко выскочили..

— Нельзя же порицать девушку только потому, что ее отец разбогател. Вряд ли она толкала его на это.

— Я понимаю, миссис Эмили, но факт остается фактом; когда у людей много денег, это накладывает на них отпечаток; видимо, это сильнее их.

— Верно; я по себе знаю, хотя, конечно, у меня никогда не было столько денег, как у Барнсов. Но, вместе с тем, ведь она такая же девушка, как и все. И ей хочется, чтобы мужчина полюбил ее ради ее самой.

— Ну, ей придется долго ждать, прежде чем она найдет такого мужчину!

— Что ж, ее можно только пожалеть.

— О, я готов ее пожалеть! — засмеялся Ланни. — Но сомневаюсь, чтобы она меня за это поблагодарила.

— Я хочу сказать одно: вы сначала узнайте ее, как постарались бы узнать всякую другую. Посмотрите, что она собой представляет, не подходите к ней с предвзятым мнением.

Ланни процитировал две строчки из теннисоновского «Фермера», которыми он дразнил свою мать:

— Вот приезжайте завтракать, познакомьтесь с Ирмой и ее матерью, а я доведу до их сведения, что вы единственный гость, который не интересуется их капиталами.

— Ну, как сказать! — ответил молодой человек. — Я даже долго раздумывал, что бы я стал делать, будь у меня такое состояние. И я решил, что основал бы институт для изучения влияния биржевых спекуляций на заработную плату и на дороговизну жизни.

III

Время от времени приходили письма от Курта Мейснера. Он очень рад, говорилось в одном из них, что Бьюти вышла замуж, и шлет ей наилучшие пожелания. В другой раз он прислал карточку своей жены и их первого ребенка — мальчика, а также фото их более чем скромного домика в Штубендорфе, где граф разрешил им поселиться во славу германской музыки. Курт рассказывал о произведении, над которым он сейчас работает, и о своей поездке в Мюнхен, где его композиции были встречены нацистами с горячим сочувствием. Он сообщал, что Генрих Юнг назначен партийным руководителем и что на последних выборах нацисты одержали большую победу. Теперь партия стала легальной, но они все еще устраивают уличные сражения с коммунистами.

Рик посмотрел на снимок, где был изображен безволосый маленький ариец, и сказал: — Они, наверно, каждый год будут производить на свет по младенцу во славу фатерланда. Противозачаточные средства, — добавил он, — конечно, очень полезное изобретение, но оно может оказать дурную услугу прогрессивным нациям, если более отсталые не пожелают пользоваться ими.

— А Германия, по-твоему, отсталая нация? — спросил с усмешкой Ланни.

— Очень скоро станет ею, если нацисты возьмут верх. Женщины у них будут на ролях племенных кобыл, а из детей они наготовят солдат и отправят их завоевывать и порабощать «вырождающиеся нации» — те, которые мечтают только об одном: чтобы их оставили в покое.

Рика очень тревожило то, что происходило в Германии. Он утверждал, что республиканское правительство совсем захирело и стало неспособно разрешать свои внутренние проблемы. Англия и Франция никак не договорятся об общей и сколько-нибудь последовательной линии; они и не помогают Германии встать на ноги, и не хотят нести расходы, чтобы держать ее в зависимости. Сейчас они отменили контроль над ее разоружением, и Германия начала спешно вооружаться. Рик толковал соответствующие факты в полном согласии с Робби Бэддом. В следующую войну огромную роль будут играть воздушные силы; правда, Германия не имеет права строить военные самолеты, но что ей мешает обзавестись гигантским флотом гражданских самолетов, а много ли нужно, чтобы превратить их в военные? Кроме того, главное тут не столько самолеты, сколько авиационные заводы и квалифицированные рабочие. Если это есть, то достаточно года-двух — и военно-воздушный флот готов.

Рик ездил в Женеву в сентябре и писал о той международной обстановке, на фоне которой происходила девятая ассамблея Лиги наций. Сама Германия была допущена в Совет Лиги, но протестовала против допущения туда Польши. Всякому было ясно, что поляки и немцы готовы вцепиться друг другу в горло. — Вот где начнется следующая война, — сказал Рик: — прямо в Штубендорфе или в Польском коридоре. Чтобы предотвратить ее, надо держать там постоянную армию, а кто согласится нести расходы?

IV

Ланни никак не мог решить — стоит ли тратить время на эту Варне? Он знал, что так или иначе ему скоро придется подумать о своей личной жизни; но девушка с двадцатью тремя миллионами долларов! Если даже допустить, что она снизойдет к такому сравнительно бедному человеку, как он, и что они поженятся, — какая тоска тащить на себе подобный груз и привлекать внимание всех и каждого, причем всякий старается что-нибудь из тебя выжать, никто не говорит правды, а репортеры осаждают тебя со всех сторон. И что им всем говорить?

Однажды он обсуждал этот вопрос с Риком; тот лукаво посмотрел на него и сказал:

— И она тебя, действительно, ни капельки не интересует?

— Может быть, чуть-чуть; но этого интереса хватит на один разговор за завтраком.

— Знаешь, что я тебе скажу: заинтересуйся ради меня. Поезжай туда и разузнай о ней все, что можно. Задавай ей вопросы прямо: как, мол, вы себя чувствуете в роли любимицы фортуны, нравится ли это вам или раздражает вас, пугает и тому подобное? И все, что узнаешь, расскажи мне.

— Зачем тебе?

— Да я напишу об этом, дуралей! Ты же знаешь, что публика интересуется такими дамами больше всего на свете. Мы с тобой вместе сочиним пьесу и назовем ее «Королева сезона», и это будет так здорово, что мы сами станем любимцами Бродвея.

Ланни засмеялся, но тотчас же ему пришло в голову возражение:

— Я боюсь, что это будет не очень деликатно по отношению к ней.

В ответ сын баронета сказал:

— Если ты откроешь у нее благородную душу и влюбишься — обещаю материал не использовать.

V

Ирма Барнс, наконец, приехала в «Семь дубов». Тотчас же забегали репортеры, и ее портреты появились на первых страницах газет. Эмили позвонила Ланни и пригласила его на следующий день завтракать.

Бьюти не была приглашена из опасения, что она наболтает лишнее. Эмили не сказала ей этого, но объяснила, что хочет предоставить Ланни свободное поле действия, и Бьюти ее план одобрила. Она, наконец, выяснила с богом этот вопрос, и он согласился на то, чтобы Ланни встретился с Ирмой Барнс, как с любой молодой женщиной, не отказывая ей заранее в праве на счастье только потому, что она богата.

Бьюти была очень взволнована и зашла в комнату сына, чтобы проверить, нет ли где-нибудь пятнышка на его фланелевом летнем костюме, не морщит ли он где-нибудь, и насколько оттенки его галстука в яркую полоску гармонируют с его золотистой рубашкой.

— Знаешь, старушка, — сказал он, — аристократ-англичанин всегда одет несколько небрежно.

— Есть кое-какие мелочи, которые кажутся небрежностью, — отвечала светская мать, — но это— нарочно.

— А мне в каких мелочах полагается быть небрежным? — спросил Ланни.

— Ты же не англичанин, — сказала Бьюти и перевела разговор на другое. — О чем ты намерен с ней беседовать?

— Я думал, что лучше все предоставить вдохновению.

— На твоем месте я не стала бы говорить о политике. Совсем ей незачем знать про твой радикализм.

— Хорошо, дорогая.

— И я бы не стала упоминать о картинах Марселя, а то она примет это за намек, чтобы они их купили.

— Ни о каких делах я говорить не буду, обещаю.

— Ты же понимаешь, сколько бы ты ни заработал, для нее это ничто.

— Понимаю.

— И лучше не говори о бэддовских заводах, а то она решит, что ты хвастаешь. Эмили наверняка все это ей уже сообщила.

— Я, кажется, понял тебя, — заметил Ланни. — Я скажу ей, что на дворе хорошая погода и что у нас на Ривьере бывает много чудных дней даже в январе.

— Раньше ты всегда спрашивал моего совета, — жалобно сказала Бьюти, — а теперь я для тебя прямо, как Старый башмак.

Он обнял ее, звонко поцеловал и ответил:

— Я никогда не целую свои старые башмаки.

А мать воскликнула:

— Подожди! У тебя галстук совсем набок съехал!

VI

Январское солнце ослепительно освещало художественные барельефы, украшавшие виллу Эмили, выстроенную из белого камня в стиле французского Ренессанса. На широком дворе уже стоял с десяток автомобилей. Ланни вошел в гостиную и, так как он провел в «Семи дубах» все свое детство и чувствовал себя здесь как дома, то сразу же сел за рояль.

Он постарался представить себе, что может понравиться девушке, только что приехавшей с шумного Бродвея. И заиграл нежное анданте из «Испанской сюиты» Курта Мейснера. Это была серенада, насыщенная очарованием валенсийских ночей. Ланки решил: выясним, понимает ли она что-нибудь в музыке.

На пороге показались все три дамы, и он встал из-за рояля. Первой вошла хозяйка: добрейшая миссис Эмили вопреки моде носила длинные волосы; ее тонкое, одухотворенное лицо было изборождено морщинами, которых уже не удавалось скрыть. Вслед за нею выступала мамаша Барнс, урожденная Вандрингэм. С годами она приобрела солидную и величественную осанку; у нее была пышная грудь, и все искусство портных не могло скрыть ее растущей полноты; ее платье из темно-серого шифона пришлось бы впору и беременной женщине. У нее были темные волосы и темные глаза под густыми бровями, и смотрела она на все через лорнетку. Она не отличалась разговорчивостью, и, казалось, нужно приложить не мало стараний, чтобы, наконец, зазвучало ее низкое контральто. Но если уж она говорила, то говорила властно и с апломбом. Она слушала Ланни очень внимательно, пристально следила за ним, и он чувствовал, что она отмечает всякую мелочь, даже то, чего он сам за собой не замечал.

Когда завтрак был окончен и они закурили папиросы, вошел дворецкий и подал миссис Барнс на серебряном подносе какой-то продолговатый предмет, по форме напоминавший торпеду, завернутую в золотую фольгу. Она развернула обертку, извлекла из ее складок темно-коричневую сигару, надкусила кончик, как мужчина, закурила и принялась отчаянно дымить.

Третьей дамой была Ирма. Брюнетка, в мать, но не сильфида, как большинство современных девушек, скорее молодая Юнона. Ее темные волосы были подстрижены и завиты по последней моде; на ней было кремовое, очень простое платье, на шее нитка жемчуга. Черты лица правильные, выражение спокойное; она часто улыбалась, но сдержанной улыбкой. Ланни сразу заметил, что она тоже из молчаливых, и это ему понравилось, — дома у него эта добродетель не процветала! Она не сказала: «Что это за прелестную вещь вы играли?» Она не была жадна до жизни, она ждала, чтобы мир сам поднес ей свои дары; тогда она внимательно их осмотрит, а если что-нибудь в них не так, мать ей потом скажет.

Хорошо, пусть молчит. Ланни и один мог занять разговором весь стол. Он спросил молодую девушку, понравилась ли ей Ривьера, и она ответила, что здешние места напоминают ей Калифорнию, а также Бермудские острова. Ланни там не бывал, он сказал, что живет здесь с тех пор, как себя помнит, и раньше здесь было лучше, пока Ривьера не вошла в моду и сюда не стало приезжать столько народу. Он рассказал, как хорошо было на берегу в Жуан-ле-Пэн, когда там жили одни рыбаки и он играл с их детьми и помогал вытаскивать сети. Самые странные предметы всплывали порой на поверхность моря, но удивительней всех была всплывшая однажды подводная лодка. Он рассказывал о развалинах и разных древностях — следах, оставленных на побережье многими племенами, и о существующем до сих пор у крестьян обычае молить бога, чтобы он предохранил их от нашествия мавров.

После того как дамы тоже поговорили о разных разностях, он поднялся и стал прощаться, не делая попытки уговориться о следующей встрече.

VII

На другой день Эмили позвонила Ланни и спросила, не покатает ли он их на автомобиле, — она заверила приезжих дам, что никто не может рассказать о здешних местах столько интересного, как он. — Ах ты, верный старый товарищ! — невольно вырвалось у Ланни. Едва ли это восклицание можно было назвать остроумным.

Между матерью и дочерью, несомненно, произошел на его счет какой-то разговор, и По-видимому, благоприятный для молодого художественного эксперта, так как, хотя у них был собственный шофер и у миссис Эмили тоже, — они милостиво разрешили Ланни катать их. Мисс Барнс сидела рядом с ним, и он показывал местные достопримечательности и рассказывал о жизни на Лазурном берегу, не всегда подчеркивая только благоприятные стороны: ей полезно знать, что побережье кишит жуликами и предприимчивыми господами всякого сорта, весьма в своей области изобретательными.

Они приехали в Монте-Карло, позавтракали в ресторане и пошли осматривать город. Ирме захотелось зайти в казино, взглянуть на игру в рулетку, о которой она столько слышала. Ланни проводил молодую девушку и обеих пожилых дам, следовавших за ней, как дуэньи, в роскошное палаццо в стиле рококо. Они прошли по белым с золотом залам, отличавшимся слишком пышной отделкой и очень плохой вентиляцией; он рассказал, что теперь рулетка и палаццо уже не принадлежат Захарову; старый ловкач наверняка продал дело втрое дороже, чем купил, — можно не сомневаться.

Они постояли у одного стола, потом у другого, наблюдая за игроками, и, в заключение, Ирма тоже пожелала попытать счастья. Предчувствие, по ее словам, подсказывает ей поставить на «одиннадцать»; она слышала, как кто-то из играющих произнес это число, и поэтому она вынула десять франков и поставила их на «одиннадцать»; если ее предчувствие правильно, она получит в тридцать пять раз больше.

Крупье пустил колесо, произнося обычную формулу: «Rien ne va plus[37]Ставки сделаны (франц.).». Шарик упал на 28, и крупье забрал десять франков Ирмы. Она отошла, говоря: — Может быть, это к лучшему, а то я бы еще увлеклась,

— Не все так благоразумно принимают проигрыш, как вы, — заметил ее спутник. — Иные делают попытки отыграться, и с этого начинаются все их беды.

Еще в ресторане они были узнаны, публика оборачивалась, чтобы взглянуть на них, а некоторые уже следовали за ними на почтительном расстоянии. Об их прибытии стало известно и в казино, и на другой день появились заметки в газетах: «Американская наследница посетила «Монте» и рискнула десятью франками, которые и проиграла». Очевидно, эта тема пришлась журналистам по вкусу; они уже высчитали, что проигрыш составляет одну стомиллионную часть состояния Ирмы Барнс, и телеграф разнес этот подсчет по всему миру. Один из светских хроникеров нью-йоркской прессы вспомнил по поводу случая в Монте-Карло черточку из жизни другого американского богача — «старика Джона Д.» (то есть старого Рокфеллера), который неизменно преподносил новенькую монетку в 10 центов каждому человеку, богатому или бедному, с которым он знакомился. Миссис Барнс получила от своего брата из Нью-Йорка телеграмму, в которой он заявлял, что подобную рекламу нельзя признать удачной; он не уточнял, однако, имеет ли он в виду игру в рулетку вообще или игру по таким ничтожным ставкам. Сам он был биржевым дельцом с Уолл-стрит.

Этот инцидент имел кое-какие последствия и для Ланни. При описании свиты мировой знаменитости стали упоминать и его имя. Он тоже сделался известном лицом, и эта известность для его матери и для ее друзей была более приятна, чем та, которую он приобрел, когда бежал от фашистов. В Бьенвеню появилось множество посетителей, жаждавших быть представленными американской наследнице; люди, о которых Бьюти совершенно позабыла, вспомнили вдруг прежнее знакомство и теперь претендовали на звание старых друзей. Один стремился сдать Ирме Барнс свою виллу, другой— продать ей свои семейные драгоценности, третий — женить на ней своего сына, четвертый — хотя бы просто познакомиться с ней. Все это были мотыльки, летевшие на свет, мечтавшие, что их фамилии появятся в газетах, как появилась фамилия Ланни. Бьюти отвечала всем жаждущим, что управляющий делами мисс Барнс проживает в таком-то отеле и принимает от такого-то до такого-то часа; но это их, конечно, не удовлетворяло.

Эмили устроила в честь наследницы грандиозный прием, на котором присутствовали «сливки сливок»: столько титулов, что зараз не перечислишь и не удержишь в памяти, как бы вы ни старались, а Ирма даже и не старалась. Американская девушка плохо улавливала различие между маркизом, маркезе и марчезе, а люди со смуглой кожей все были для нее «неграми», хотя бы иной и носил титул индийского раджи. Некоторые из этих господ были холостяками, другие готовы были возвратиться в холостое состояние, только бы Ирма Барнс подарила их улыбкой; а так как она одинаково бесстрастно улыбалась каждому, то они липли к ней, точно пчелы во время роения. Ланни, не обладавший ни титулом, ни богатством, ощущал вполне ясно, в какую нелепую затею его втравила предприимчивость его дам; он предпочел удалиться на веранду и, сидя на солнышке с м-сье Рошамбо и каким-то французским дипломатом, обсуждать, долго ли будет соблюдаться пакт Келлога и кто первый его нарушит.

VIII

Ирма Барнс ознакомилась с Ривьерой и узнала, что жить в Ницце «вульгарно», а в Каннах — «прилично». Она посетила и одобрила «шато», принадлежавшее наследнице одного медного короля. «Шато» стояло в горах, неподалеку от «Семи дубов». Там и расположились Ирма и ее свита: управляющий, его секретарша и бухгалтер, секретарша Ирмы, горничная Ирмы, горничная ее матери и шофер; это был тот персонал, который она всюду возила с собой, а прочих слуг управляющий предполагал нанять здесь же на месте. Ей самой не требовалось делать никаких усилий, ни умственных, ни физических, самое большее — запоминать имена дворецкого и экономки. Ее дело — носить восхитительные платья и доставлять людям радость одним своим видом. Вскоре она будет возведена в сан «одной из самых элегантных женщин в Европе» — честь, выпадающая на долю тех, кто заказывает платья в прославленных модных ателье Парижа или в их отделениях на Ривьере, предоставляя им полную свободу творчества и платя за это двойную или тройную цену.

Газеты утверждали, что американская наследница миллионов приехала в Европу в поисках «культуры», но в «свете» этому, понятно, никто не верил. Разумеется, она ищет мужа, и уж конечно ей нужен титул, и притом из самых громких. Все матери, считавшие своих сыновей кандидатами в женихи, встрепенулись, а некоторые специально ради этого приехали на Ривьеру; да и как не купить билет в лотерею с таким выигрышем? Великосветская публика была в волнении, а бойкие журналисты развлекали себя и читателей, перечисляя статьи всех участников состязания, словно это были скачки в Лоншане: имя, из какой конюшни, сколько взял призов, от какого производителя и матки. В этом для Ирмы и ее матери было одно удобство: они могли просто вырезать список и ознакомиться с титулами: принц цу Пумперникель из германского владетельного дома, герцог де Шуфлер из представителей старинной французской знати, пылкий молодой барон Понсоховский из Польши, сказочно богатый магараджа из Индии.

Собственно говоря, миссис Варне следовало пригласить поверенного, которому поверенные кандидатов должны были бы представить их фотокарточки и родословные списки, перечень титулов, замков и других владений, а равно и заявления о том, какое приданое они хотят получить за невестой. Поверенный миссис Барнс доложил бы ей обо всех предложениях, и, если бы семья Барнс кем-нибудь заинтересовалась, можно было бы наметить встречу невесты и будущего жениха. Вот как следовало поступить, и это было бы корректно и прилично. Но, конечно, от этих диких американцев можно всего ждать. Чего доброго, они воображают, что их управляющий, нанявший этот дом и оплачивающий слуг, будет устраивать и брак мисс Барнс? Или миссис Барнс намерена сделать все сама? Этими вопросами одолевали секретаршу, одолевали миссис Чэттерсворт и запрашивали даже самоё миссис Барнс по почте: «Будьте любезны указать, каким образом..» и т. д.

IX

Рик сказал: — Я не шучу, из этого может выйти пьеса с идеей. Если ты раздобудешь материал, я напишу.

Ланни, смеясь, спросил — Сказать ей, что ты собираешься писать пьесу?

— Скажи, что ты сам собираешься писать.

— Тогда я тоже окажусь в роли охотника за миллионами, и притом довольно пошлого.

— Да что ты всего боишься! Возьми ее в оборот!

Ланни сказал: — Попробую. — Его рассмешил совет

Рика, ведь сам он подходил к людям совсем иначе. Вот значит, как представляет себе англичанин отношение американца к американке!

В ясный солнечный день Ланни подъехал к «шато». Его встретил новый дворецкий, англичанин, почтительно заявивший: — Я сейчас доложу мисс Барнс, сэр.

Появилась дочь Мидаса в так называемом спорт-ансамбле, белом с широкой золотой каймой — очень элегантный туалет. — Возьмите с собой что-нибудь теплое, — сказал он. — На море за погоду никогда нельзя ручаться. — Они медленно спустились по склону, миновали каннские бульвары и выехали на мыс, где у Ланни стояла лодка. По дороге он расспрашивал Ирму, что она делала, кто у них был и какое на нее произвел впечатление, — самая легкая тема для разговора. Ирма была очень сдержанна в своих отзывах о людях, и Ланни подумал: что это в ней — снисходительность, или она не очень проницательна? В одном он, во всяком случае, был уверен: ни от чего и ни от кого она не станет приходить в восторг, а вместе с тем, в ней незаметно и никакого недоброжелательства или пренебрежения к людям. Возможно, что просто мысль у нее работает несколько вяло. Ланни трудно было это себе представить: его собственные мысли вспыхивали, как фейерверк.

Он помог ей войти в лодку. Дул легкий бриз, самый подходящий для прогулки по морю, но в январе полагаться на погоду не рекомендуется. Эмили уверила миссис Барнс, что Ланни изъездил весь залив вдоль и поперек и лодка у него ни разу не опрокинулась. Решено было, что они обогнут Леренские острова, может быть, остановятся на Сент-Маргерит и выпьют чаю под шумящими соснами.

Он сказал:

— Вон там, у самого берега, всплыла тогда подводная лодка. Это было мое любимое место для рыбной ловли с факелом. — Он рассказал ей о капитане Брагеску, румынском офицере, который румянился, пудрился и носил корсет, но тем не менее ухитрился поймать и втащить в лодку самую большую зеленую мурену, какую Ланни когда-либо видел. Он рассказал ей также, как эта лодка служила для него и для его отца укромным местечком, где отец посвящал его в свей деловые секреты. — Не думаю, чтобы это были такие уж важные секреты, — сказал он, — но отец хотел произвести на меня впечатление, чтобы я научился держать язык за зубами. Парусная лодка — очень удобное место для секретных бесед.

— Жаль, что моему отцу это в свое время не пришло в голову, — сказала Ирма. Она, очевидно, что-то вспомнила, но не хотела об этом говорить.

Ланни спросил: — Скажите, любите вы наблюдать людей и стараться понять, что они думают, что их волнует? Они ведь не всегда хотят, чтобы вы это знали.

— Да, я слышала, что это им пе всегда приятно, — согласилась наследница, улыбнувшись.

— Моя жизнь сложилась несколько странно, — продолжал молодой человек. — Я никогда не был человеком с именем или с влиянием и никогда не стремился к этому, но судьба вечно сталкивала меня с великими мира сего. По крайней мере, сами они считали себя такими и умели убедить в этом других. Так как мой отец продавал оружие, то я постоянно встречался с генералами, министрами и тому подобными высокими особами. А потом я шесть месяцев работал при американской делегации на мирной конференции и хотя не имел никакого влияния, но множество людей воображало, будто я имею. Так или иначе, я все время сталкивался то с одной знаменитостью, то с другой и всегда задавал себе вопрос: «А каков он, на самом деле? О чем он сейчас думает? Что он хочет выведать у меня, или у моего отца, или у моего шефа?» И понемногу это у меня вошло в привычку. Может быть, это дурная привычка.

— Для ваших знакомых, пожалуй, довольно опасная, — заметила девушка.

— О, я никогда не стремился вредить людям, — сказал Ланни. — Я только изучал их, и очень часто мне не удавалось проверить, прав я или нет.

— А теперь вы хотите проверить меня? — улыбнулась она.

Это был, конечно, легкий вызов, но Ланни решил, что не следует сразу же подхватывать его.

— Во время мирной конференции в Париже я часто встречался с Захаровым. Ему кое-что нужно было от меня — я не вправе сказать что, но, во всяком случае, это было дело государственной важности. И стоило посмотреть, как этот левантийский торговец берется за дело, когда он чего-нибудь хочет. Вы понимаете, он был тогда самым богатым человеком в Европе; мой отец уверял даже, что во всем мире. Ну и вот, у него есть две дочери, его будущие наследницы, и он пригласил меня посещать их — он пользовался ими, как приманкой. Предполагалось, что я начну ухаживать за ними, и он сможет забрать меня в руки. Прелестные девушки, их мать была испанская герцогиня, родственница короля Альфонса. Они, вероятно, и не догадывались, для чего хотел их использовать отец. Они считали, что их просто познакомили с молодым американцем из мирной делегации, который расскажет им интересные вещи о том, что происходит на конференции; они были скромны и сдержанны, с очень романтичной внешностью, — а мне было всего девятнадцать лег, и я был к таким вещам весьма чувствителен. Ребенком я начитался сказок, и вот я говорил себе: «Передо мной две принцессы, интересно, о чем они на самом деле думают? И такие ли они интересные, как в книжках?»

— Ну и что же произошло? — спросила Ирма.

— Все вышло очень неудачно. Точно роман, который печатается в журнале, и у вас не хватает номера с продолжением. Мне было очень трудно поступиться своей честью.

— Ну вот, а вы как раз добрались до самого интересного места, — заметила любимица фортуны.

X

Ветер дул с запада, и маленькая лодка шла под креном. Ланни, сидя на корме у руля, должен был очень внимательно следить, чтобы лодка не зарывалась носом в волны, так что девушка, сидевшая впереди, была в поле его зрения. Что касается ее, то она могла бы заинтересоваться видами и повернуться спиной к Ланни; ко она не делала этого. Смотреть, не отрываясь на парус, — дело скучное, поэтому она время от времени поднимала глаза на молодого человека. Это была самая подходящая минута для разговора по душам. «Возьми ее в оборот», — советовал Рик.

— Теперь я встретился с другой принцессой, — заметил Ланни, — и я спрашиваю себя: какая сна на самом деле?

— О! — воскликнула девушка, она быстро взглянула на него и, встретив его взгляд, снова уставилась на парус. Краска медленно залила ее лицо.

— Я много думал о принцессах, — сказал он. — Это ведь не только титул, но и положение. Немногие короли имели в прошлом такую власть, какую имел ваш отец. И немногие королевские дочери так связаны этим, как вы.

— Вероятно, вы правы, — согласилась она вполголоса. Она довольно долго не смотрела на него.

— Принцесса рождается для власти; ей ничего не нужно делать, чтобы получить эту власть, а с другой стороны, она не может от нее уклониться. Она пленница своей судьбы. Люди относятся к ней, как к своей повелительнице, и ждут, чтобы сна, в свою очередь, относилась к ним, как того требует ее положение: создался определенный этикет, почти один и тот же во всем мире, и он становится обязательным. Придворные бывают обычно шокированы, когда принцесса не делает того, чего они ждут от нее, и принцесса, зная это, вынуждена играть возложенную на нее роль. Разве не так?

— Да, в общем так.

— Однако принцесса не может забыть, что она женщина, как и всякая другая. И вот ее личность словно раздваивается, она ведет двойную жизнь. Поэтому, когда ко мне приходят и говорят: «Хотите познакомиться с принцессой такой-то?», я обычно отвечаю: «Не очень». Я знаю по опыту, что такое знакомство не интересно. Ведь вы имеете дело не с живым человеком, а только с ролью, так сказать — с витриной. Разумеется, если вы чтите королевский сан, и вам нравится стоять у ступенек трона, или вы собираетесь выклянчить что-нибудь — дело другое. Но так как мне ничего не нужно, то я только спрашиваю себя: а каково это королевское высочество по своему существу? О чем она сейчас думает? Надоела ей ее роль, или доставляет удовольствие, или она боится, что не сыграет ее как следует и люди будут смеяться над ней? Льстит ли ей поклонение, или ее пугает человеческое коварство? Это коварство ужасная вещь, мисс Барнс. Люди вовсе не добры.

— Я знаю, — тихо отозвалась девушка.

— Может быть, все это мои фантазии, может быть, вы никогда об этом не думали или думали только вскользь. Может быть, вы были воспитаны определенным образом и так и живете со дня на день. Может быть, вы не любите вопрошать собственную душу или не любите, чтобы о ней вопрошал какой-то молодой нахал?

Его спутница отвернулась, и он увидел, как она торопливо вытащила носовой платок и прижала его к глазам. Он воскликнул смущенно: — Я обидел вас?

— Нет, — отвечала она, — подождите. — И он подождал, а она полуобернулась к нему и пояснила: — Видите ли, мистер Бэдд, мой отец убил себя добыванием денег. Лучше бы у меня был отец, чем деньги.

XI

Вот и ответ на загадку, вот и идея для пьесы Рика, если он, действительно, хочет написать ее. Ирма Барнс любила своего отца. Знала ли она, что у него «на каждой улице содержанка»? Может быть, знала, может быть, нет. Не Ланни стал бы ее расспрашивать об этом. Как бы то ни было, она любила отца, восхищалась им. Крутой и властный человек в делах, это был беззаботный весельчак у себя дома. Для Ирмы он так и остался товарищем ее детских игр, и когда она узнала, что он упал мертвый в разгаре одного из яростных сражений на Уолл-стрит, она остро почувствовала утрату, которую не могло возместить никакое наследство. О матери Ирма ничего не сказала, и это было тоже знаменательно: по намекам Эмили Ланни догадался, что миссис Барнс больше любила деньги своего мужа, чем его самого.

Итак, вот какова душа принцессы. Немного помолчав. девушка улыбнулась и сказала, что в следующий раз у Ланни уж наверное будет номер с продолжением.

Вот как, подумал Ланни, нет, это уже не вялость мысли, как он сперва предполагал; просто она замыкается в себе, молча наблюдает, как сменяются кадры на экране, и делает то, чего люди ждут от нее. Происходит ли это от врожденной мягкости или оттого, что в ней еще не проснулась инициатива? Ей ведь всего двадцать лет, и много думать она едва ли имела время.

Чему ее учили в школе? Ничему полезному: хорошим манерам, умению держаться, правильно произносить французские фразы, немного рисовать, немного играть на рояле. Читать она умела, но она не умела наслаждаться чтением. Когда у вас столько денег и столько людей вас обслуживают, то ваш прямой долг — не мешать им в этом; позволять людям делать все за вас — ведь это само собой вытекает из вашего положения в обществе, из вашей социальной значимости. А забиться в угол и уткнуть нос в книгу — значит не понимать, что тебе дано, уж не говоря о том, что всем этим портным и парикмахерам, маникюршам и массажисткам, преподавателям танцев и музыки, горничным, секретаршам и прочим смиренным людям, которые живут для того, чтобы обслуживать вас, и так стараются доставить вам удовольствие, вы покажетесь просто чудачкой.

— Вы не представляете себе, скольких людей мне пришлось огорчить, чтобы сейчас поехать с вами! — созналась принцесса коммунальных услуг. — Но я рада, что поехала.

Лед был сломан, и она стала рассказывать ему о своей жизни, которая казалась Ланни благоустроенной тюрьмой, так как он привык сам себя обслуживать и проводить большую часть времени в одиночестве, предаваясь мечтам и стараясь выразить эти мечты в музыке или найти уже готовые образы для них в книгах и произведениях искусства. Ирма Варне едва ли когда-нибудь в жизни оставалась одна. Едва ли ей также разрешали делать что-нибудь самой; всегда тут как тут оказывался кто-то, кто успевал вскочить и предупредить ее желание и был бы оскорблен в своих лучших чувствах, если бы она отказалась от его услуг. Правда, она была физически здорова и ловка, но лишь благодаря тому, что играла в теннис со специальным инструктором, ездила верхом с берейтором, плавала с премированным пловцом и так далее; весь день был заполнен. Ирме Варне никогда не случалось вытаскивать с босоногими ребятами рыбацкую сеть, для нее рыба — это нечто, окруженное горячим паром, что подают на длинном блюде из резного серебра и сначала подносят на показ хозяину, а затем разрезают на другом столе.

XII

Погода продолжала благоприятствовать им; они сидели на открытом воздухе за столиком кафе, ели сухарики с маслом и медом и обсуждали, почему богатства накопляются как-то сами собой. Кто-то уже сообщил матери и дочери о странных эксцентрических вкусах Ланни, преподававшего в воскресной школе для рабочих. Уж, конечно, не Эмили; скорее какая-нибудь дама, у которой есть собственный сын, годный в женихи. Факты эти были широко известны, и не взирая на предупреждения матери, Ланни и в голову не приходило скрывать их. Было бы смешно стремиться к тому, чтобы вызвать в этой девушке интерес к себе, не поставив ее в известность о своих «розовых» взглядах.

Он стал рассказывать ей о посещавших эту школу детях рабочих: как они выглядят, как ведут себя, как он занимается с ними. Она представляла их себе грязными сорванцами, но он постарался уверить ее, что они приходят в аккуратно зачиненной одежде и с добросовестно отмытыми ушами и шеей. — Из детей бедняков, — сказал он, — лучше всех дети рабочих — смышленые, живые. Они верны своему классовому сознанию, оно им служит вместо религии; их родители знают, что такое лишения, и дети тоже знают, что жизнь не игра. — Любимица фортуны слушала все это, как рассказ о другой планете; странные вещи, интересные, но тревожные.

Зачем все это? Чего эти люди хотят? Он в самых простых словах объяснил ей идею общественной собственности: все средства производства должны быть общей собственностью, находиться в распоряжении общества и служить общему благу: ну вот, как почта, армия, трамвай. В эту минуту он забыл, что Ирма приехала из страны, где трамвай и железные дороги принадлежат частным владельцам, и что ее отец был одним из них. Она слушала, как он рисует картину кооперативного общества в духе Беллами, и приводила обычные возражения. А кто же будет делать грязную работу? А будут ли люди работать, если их не заставит нужда? И будут ли все получать одинаковую плату?

Ей интересно было, как он до-шел до этих необычайных воззрений. Он рассказал ей о своем дяде, нисколько не стараясь прикрасить его. Этот опасный человек, которого так не любил отец Ланни, однажды повел мальчика в каннские трущобы. — Трущобы в Каннах? — воскликнула девушка, и Ланни ответил: — Хотите посмотреть их? — Он рассказал ей о Барбаре Пульезе и ее трагической судьбе. Рассказал о Дутыше и его деспотическом режиме в Италии. — Но говорят, что в Италии сейчас гораздо больше порядка! — воскликнула Ирма. — Поезда ходят точно по расписанию.

Ланни понял, что перевоспитать ее будет делом не легким. Он заговорил о мирной конференции и о том, чему он там научился. Упомянул и о Линкольне Стефенсе, но она, видимо, никогда не слышала даже его имени; в отношении современности она была, так сказать, девственно невежественна. Она знала, конечно, прославленных кинозвезд, знаменитых певцов, дирижеров джаз-оркестров, которых рекламировало радио, приобретавшее все большую популярность; но имена писателей, за исключением нескольких модных авторов, были ей неизвестны. Имена политических деятелей также ничего не говорили ей; она не разбиралась в том, какие партии они представляют; она знала только, что отец о некоторых из них отзывался сочувственно, других ожесточенно ругал. Но нетрудно было догадаться, что в первую категорию попадали те, с чьей помощью он делал дела.

Разговор был совсем не такой, какой Ланни собирался вести или какой могла бы одобрить Бьюти; но наследница задавала вопросы, а он отвечал и рассказывал ей то, что, по его мнению, было на уровне ее понимания. Может быть, он недостаточно считался с незрелостью ее ума; может быть, он говорил слишком долго и утомил ее, но, во всяком случае, она поняла, что он добр, абсолютно корректен и разговаривает с ней, как отец, а пожалуй даже и как дедушка. И если она искала мужчину, который бы не гонялся за ее деньгами, то имела все основания считать, что нашла его. Она сказала: — Не думаю, чтобы моя мать одобрила такие взгляды.

Он ответил:

— И я не думаю. Но вам незачем говорить с пей об этом, если вам не хочется. — Вот и все, что он сделал в смысле ее просвещения или совращения, как выразилась бы ее мать.

Они вернулись к лодке; становилось прохладно, и теплая шаль оказалась очень кстати. Бриз не утихал, и они весело полетели по волнам. Солнце уже погрузилось в море, но они успели причалить к маленькой пристани еще до наступления темноты. Когда он отвозил ее домой, его начали одолевать сомнения, и он сказал:

— Надеюсь, я не очень надоел вам своими политическими разговорами?

— Ничуть, — отвечала она. — Мне было интересно. Надеюсь, вы еще посетите нас?

— С большим удовольствием. Я знаю, что вы заняты, и не хочу быть назойливым; но это мои родные места, и я всегда рад буду вам их показать.

— Позвоните мне, — сказала сна; и на этом они расстались.

Ланни ехал домой и думал: она была бы совсем ничего, если бы только вырвать ее из этой среды. Но потом пришла другая мысль: ее среда — это деньги, иона не вырвется из нее до самой смерти.

Матери не было дома, и он направился во флигель.

— Ну, — спросил Рик лукаво, — раздобыл для меня материал?

— Кое-что раздобыл, — отвечал Ланни, — но боюсь, что этот материал я тебе не предоставлю.

Хромой англичанин выпрямился в кресле и внимательно посмотрел на друга. Затем крикнул жене, в соседнюю комнату — Эй, Нина, поди-ка сюда! Ланни женится на Ирме Барнс!