Онлайн чтение книги Бездомные
Добропорядочные провинциальные идеи

Во время сезона у доктора Юдыма было немало работы. Рано утром он вскакивал тем ретивей, что часам к шести его комнатушка под самой железной крышей, куда вынесли из великолепных апартаментов его пожитки в июне месяце, уже накалялась от солнца. Он записывал данные метеорологической станции, заглядывал в кабинеты, где производились гидропатические процедуры, присматривал за порядком в ванных, у источников, а около восьми появлялся в своей больнице.

В десять он усаживался в кабинете и вплоть до часа дня принимал определенную категорию больных (преимущественно молодых заморышей). После обеда он занимал дам, участвовал в организации любительских спектаклей, прогулок, всяческих игр, состязаний в пешей ходьбе и т. д. На развлечения такого рода приходилось смотреть как на служебные обязанности, нравились они ему или нет.

Все это захватило его как новая жизненная стихия.

Он был окружен толпой женщин, молодых, праздных, нервновозбужденных, жаждущих, как говорится, впечатлений. Юдым сам не знал, когда и как превратился в молодого франта, одетого по последней моде, весело лопотавшего банальные комплименты. Эта забавная, любопытная, приятная и развращающая жизнь маленького климатического курорта, где на несколько месяцев соединяются как бы в одну семью люди, съехавшиеся со всех концов страны и представляющие все круги общества, совершенно ошеломила его. Ни с того ни с сего он вдруг попал в общество богатых дам и был посвящен не только как свидетель, но и как арбитр, в сокровеннейшие тайны этих дам. В нем заискивали, его даже вырывали друг у друга различные «котерии» этих дам, и иногда он с затаенным смехом разрешал такие вопросы, которые про себя называл фатовством или «хорошим тоном».

Иногда, возвращаясь поздно ночью к себе с какой-нибудь роскошной вечеринки, он размышлял над утехами жизни, над этими их новыми формами, с которыми теперь знакомился. Когда он размышлял об этом мирке Цисов, ему казалось, что он читает роман конца прошлого века, – плотский роман о жизни, заслуживающей разрушения, но излучающей какое-то обаяние… Сила чувственности, нарочито укрытой в прекрасные формы, становится чем-то неведомым для грубой, прозаической натуры. Были минуты, когда он прямо-таки восхищался красноречием молчания, символикой цветов, красок, музыки, пугливых слов…

На балах и вечерах бывали иной раз и обитательницы усадьбы. Тогда королевский скипетр переходил в руки панны Наталии. Когда она появлялась в своем светлом платье, то была так ослепительно прекрасна, что все живое насмерть влюблялось в нее. Она, вероятно, чувствовала повальное безумие, которое сеяли среди мужчин ее королевские глаза, но не благоволила это видеть, оставаясь всегда холодной, равнодушной, словно чуждой этой жизни. Иной раз она как будто развлекалась охотно, обворожительно улыбалась, но тотчас, как только замечала, что тот или другой поклонник хочет воспользоваться ее минутным настроением, низводила его с высот одним взглядом и одной улыбкой.

Случилось так и с Юдымом.

Ободренный успехом среди дам, Юдым смело приблизился к панне Наталии. Во время одного из вечеров она несколько раз выбирала его, весело болтала, сама упомянула о Париже и версальской экскурсии. У Юдыма закружилась голова. Взволнованный всем этим, в приступе безумной смелости, он решился на попытку совершить переворот и в следующей кадрили заговорил о Карбовском, которого уже несколько недель не было в Цисах. Панна Оршеньская соглашалась с ним, когда он говорил, что этот Карбовский не кажется ему человеком симпатичным, ободряла его короткими кивками головы и негромкими восклицаниями. Веселый флирт продолжался. Лишь когда доктор Юдым подошел к ней еще раз и, поощренный успехом, хотел продолжить разговор – уже не о Карбовском, а о себе, – он смертельно испугался, увидев, как в ее глазах сверкнула такая мрачная гордость, какой он еще никогда в жизни не видел. Ему показалось, что этот гетманский взгляд из глубины полуприкрытых век, без всякого волнения оскорбляющий его, вонзается в него и разрывает его в клочья, как когти орлицы живую добычу. Слова, которые он хотел сказать, сразу увяли и, как сухая пакля, застряли в глотке. Бледный, со стиснутыми зубами, сидел он как цепью прикованный, не в силах ни уйти, ни остаться.

Все эти обстоятельства мешали доктору заняться больничными делами. В нем были в это лето как бы два бегущие наперегонки течения. Чем больше опережало одно, тем сильнее старалось его догнать другое. Доктор непрестанно чувствовал, что нечто внутри него мешает ему тщательно ухаживать за больными, и преодолевал это усиленной работой. Но сталкиваясь с миром развлечений, он подчинялся ему тем пассивнее, чем более страстно перед тем работал в больнице. И все же ему было как-то очень хорошо. Его жизнь текла безостановочно, и он потерял всякое представление о том, что такое самоанализ, скука, разочарование.

Больница возникла, собственно говоря, только при нем. Здание было построено несколько лет назад «идеалистом» Невадзким, но после его смерти использовалось часто для всяких посторонних целей. По надобности, управляющий имением складывал в больничных палатах свеклу, рассохшиеся бочки с винокуренного завода, сломанные части молотилки и т. д. Бывало и так, что управляющий, кассир и другие служащие брали оттуда кровати для своих гостей; посуда же и утварь были разворованы с истинно славянской тщательностью. Иной раз там лежала какая-нибудь бездомная родильница, над которой кто-нибудь сжалился, или какой-нибудь рабочий фольварка, страдающий коликами, или ребенок в оспе.

Надзор за больничкой лежал на докторе Венглиховском. Было бы ложью утверждать, что директор примирился с тем, что больничку захламливают железным ломом, наоборот, надо признать, что он иной раз до упаду смеялся над этим; но нельзя было бы также утверждать, что он занимался больными. Если кто-нибудь был уж очень плох и его клали, чтобы «локализовать заразу», доктор Венглиховский заглянет, бывало, и черкнет рецепт. Обычно его лекарство даже помогало.

Иной раз какой-нибудь немощный попадался ксендзу, паннам или самой помещице. Такого счастливца водворяли в больницу. Если это был подопечный ксендза, то из ксендзовского дома ему приносили тарелку бульона или какую-нибудь там вареную куриную ножку с соусом. Если ему покровительствовали барышни – он объедался, причем часто во вред своему здоровью, превосходными кушаньями, оставшимися на блюдах после обеда господ.

Вообще этот больничный домик, уединенно стоящий среди строений фольварка, служащих для того, чтобы создавать барыши общеизвестными способами, в скромных масштабах символизировал судьбу благородной идеи в этом материальном мире. Он стоял печальный, будто опустив руки, покинутый, беспомощный и робкий. Доктора Томаша, всякий раз как он приближался к этому домишку, охватывала сильнейшая, неукротимая ярость. Он думал о человеке, который его построил с определенной целью, который долго размышлял, как его следует строить. И, сопоставляя со всем этим результаты предприятия, доктор Томаш приходил в такое бешенство, словно тот, умерший, бичевал его презрительными словами. Но дело было не только в этом.

Едва он успел устроить себе в первой маленькой и светлой палате кабинет и объявить прием, на него свалилась целая лавина евреев, нищих, бродяг, бедняков с туберкулезом, раком – одним словом, вся плачущая кровавыми слезами нищета смрадного польского местечка и не менее смрадных деревушек. Доктор рассортировал этот материал и принялся за дело. Некоторых он принужден был принять на какое-то время в больницу; поэтому волей-неволей пришлось привести ее в порядок.

Через платных агентов он разыскал все украденные кровати и неумолимейшим образом отобрал их обратно. История того, как он добывал новые сенники, одеяла, простыни, подушки, могла бы занять целые фолианты. Ради покупки двух ванн и оборудования для нагревания воды самые красивые, самые светские дамы выступали в любительском спектакле. Все оборудование для кабинета, аптечки и кухни – решительно все молодой эскулап вырывал у людей. Тут выманил любезничаньем шесть тарелок, там – ножи, ложки; одну даму заставил купить стаканы, у другой выиграл пари на штуку ситца для больничного белья. Старая пани Невадзкая живо интересовалась хлопотами молодого доктора, со слезами на глазах благодарила его «от имени покойника», но сама была под столь сильным влиянием управляющего имением, который терпеть не мог этого баловства, внушающего батракам всякие фанаберии, что ничем, собственно, помочь ему не могла.

Однако по ее приказанию больничная территория была обнесена новым крепким забором, а садовнику было приказано старательно заботиться о содержании фруктового сада вокруг здания. Это было первое важное завоевание, ибо с этой минуты господином окруженного заборами храма стал Юдым. Никто из прислуги и всяческих прохожих не имел уже права и шага ступить на эту территорию, а не только вынести что-нибудь оттуда. Кованая калитка была тщательно заперта и снабжена звонком…

Вторым важным завоеванием была пани Вайсманова. Эта особа была вдовой, у ее покойного мужа был «небольшой капиталец», но в данное время она не имела никаких средств к существованию. Поэтому она согласилась занять должность надзирательницы в больнице, с жалованием в 400 рублей в год (которые, ясное дело, под страшным секретом, с педантической регулярностью выплачивал из своей «секретной кассы» М. Лес через посредство Юдыма), с квартирой, отоплением, освещением (все это взяла на себя усадьба).

Третьим фактором, не менее важным, было то, что находящиеся на излечении больные снабжались провизией. Тут Юдым вел себя прямо-таки по-макиавеллевски. Инспирируя курортниц, он воздействовал через их посредство на материалиста управляющего, допускал по отношению к нему самую низкую лесть, соблазнял обещаниями, наконец, предал его в руки трех барышень из усадьбы и добился своего. Управляющий согласился в течение всего года доставлять больнице определенное количество картофеля, муки, круп, молока, масла, фруктов, овощей и т. д. и собственноручно подписал это обязательство, хитро составленное Юдымом. Курортное правление тоже не смогло отказать в такой помощи, – впрочем, лишь в известных пределах. Наконец, и ксендз, и поставщик мяса для санатория и усадьбы, да и местечковые мещане побогаче, понуждаемые ксендзом и доктором, обязались давать больнице натурой различные продукты питания.

Таким образом, уже к середине лета больница ожила и наполнилась всяческими болящими. Они кашляли, стонали и сопели так, что сердце доктора радовалось. В садике грелись на солнце высохшие старушонки, трясущиеся в лихорадке хилые дети, разные «юродивые» еврейчики и другие птицы небесные, что не сеют не жнут… Не проходило и недели, чтобы доктор не делал какой-нибудь операции. Он вырезал жировики, болячки, прокалывал, сверлил, удалял, отрезал, приклеивал и т. п. Что во всем этом было очень дурно, так это отсутствие фельдшерской помощи и переходящий все границы недостаток в инструментах и перевязочных материалах.

Госпожа Вайсман не выносила вида крови (особенно мужицкой и horribile dictu![79]Страшно сказать! (лат.) – еврейской), она брезговала «этой нечистью» и вообще презирала «чернь». Доктору приходилось следить за каждым ее шагом и добиваться, чтобы она не проявляла пренебрежения к крестьянам.

«Правящие» сферы, руководящие санаторием, наблюдали за деятельностью молодого хирурга, если можно так выразиться, исподлобья. Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь противодействовал Юдыму или считал, что он поступает дурно, но, с другой стороны, нельзя и утверждать, чтобы кто-либо разделял его энтузиазм к этому делу. Доктор Венглиховский смотрел на все мероприятия своего ассистента, направленные к постановке больницы на столь небывалый уровень, столь же иронически, как на раскрадывание лакеями больничных коек. Когда Юдым добивался существенной помощи лекарствами, доктор Венглиховский, покряхтывая, соглашался и выделял некоторое, разумеется минимальное количество. Когда больничка была оборудована, директору это было несколько неприятно, хотя никому, и в том числе Юдыму, он не давал этого почувствовать. Но шутки над одержимостью «ординатора» в такое время звучали в устах д-ра Венглиховского, быть может, слишком уж снисходительно. Время от времени старый медик заглядывал в больницу и по-прежнему самовластно правил там. Входил в палаты в шляпе, с сигарой во рту, громко говорил, задавал вопросы, бранил пани Вайсманову, покрикивал на больных и мимоходом исследовав того, другого, крупным почерком писал рецепты или советовал Юдыму дать одному то-то, а другому то-то.

«Ординатор» выслушивал эти приказания беспрекословно и неукоснительно выполнял каждое предписание директора. Ему хотелось снискать благоволение д-ра Венглиховского, увлечь его идеей больницы, втянуть в работу, поэтому он пропускал мимо ушей и шутки и предписания, с которыми не был согласен. Даже если директор приказывал беспощадно удалить из больницы кого-нибудь, кого он знал как «бродягу», Юдым принуждал себя и здесь покориться. Так продолжалось до конца августа.

В последние дни этого месяца количество больных стало уменьшаться. Коляски, пролетки и санаторные омнибусы ежедневно увозили какую-нибудь компанию или по крайней мере какую-нибудь семью. Доктор Юдым разорялся на прощальные букеты, в которых над всеми цветами преобладали незабудки. В глубине парка начались уже первые заморозки, которые устилали вечерами лужайки холодной белой росой, а в кроны деревьев то тут, то там вплетали желтый листок, как первый седой волос в шевелюру зрелого мужчины.

Тихая грусть охватывала веселящиеся компании. Именно теперь и начали выявляться тщательно скрываемые симпатии. Над людьми, которые лишь сейчас поняли, сколько им надо сказать друг другу, навис предательский день отъезда.

Сердце Юдыма не было задето, преходящие же «впечатления» были для него чем-то вроде дождя, который превращает землю в грязь и как будто делает ее ни к чему не годной, а на самом деле именно тогда-то и дарует ей созидающую силу.

Мимолетные огорчения быстро увядали, душа Юдыма окрепла и толкнула его к удвоенным усилиям.

В первые дни сентября, когда наступило ненастье, в рабочих бараках фольварка множество детей металось в так называемой лихоманке.

Бараки эти были расположены за большим сырым парком, который, как огромный плащ, спадал с вершины холма, где стояла усадьба, к реке, текущей в лугах. Там находились овчарни, коровники и жилища фольварочных рабочих. Управляющий, человек чрезвычайно энергичный и отличный агроном, использовал бесполезно бегущую речушку, выкопав на краю парка, в трясине, подмытой подземными ключами, несколько соединенных друг с другом прудов. Вода по деревянным шлюзам низвергалась из пруда в пруд. Выкопаны они были в торфянике. Ил, который выгребали на берега и плотины, «доходил» на солнце и в надлежащее время служил для удобрения пахотных земель. А стекающая оттуда йода бежала по длинной канаве к прудам, которые разливались в санаторном парке, что очень его украшало. Почва, сырая сама по себе в этой местности, и стоячая вода, задерживаемая в водоемах, выделяли тяжкие испарения, которых не могло высушить солнце. Вот там-то (в бараках и в деревне, расположенной на противоположном берегу реки) и свирепствовала лихорадка. Дети, которых приводили оттуда к Юдыму, были худые, веленые, с губами иссиня-черными, будто вымазанными углем, с невидящими глазами. Периодические приступы лихорадки, непрестанные головные боли и эти словно умирающие души в живых еще телах заставили Юдыма уже после одного-двух исследований предположить, что перед ним жертвы малярии. Тогда он украдкой отправился осмотреть места, лежащие в долине. И убедился, что это бедствие постигло многие семьи.

Обитатели деревни, ее аборигены, переносили болезнь, по-видимому, легче, но количество жертв из населения бараков, прибывшего отовсюду, было огромным. Юдым брал в больницу лишь очень больных детей, лечил их хинином и держал на солнце в саду, вовлекая во всяческие работы, а понемногу и в учебу. Но он не мог забрать и четвертой части. И ведь даже те, кто у него «наверху», в тепле, чувствовал облегчение, должны были затем возвращаться в свои жилища у воды.

Жилища эти, построенные уже давно, были сравнительно неплохими и, как овчарни, амбары и прочее, сложены из кирпича. О перемещении этих семей в другое место не могло быть и речи, так как это потребовало бы огромных издержек; там была сосредоточена вся жизнь фольварка.

Когда Юдым впервые мимоходом спросил управляющего, нельзя ли перенести бараки в другое место, тот посмотрел на него пристально и с таким выражением, как если бы доктор ни с того ни с сего в обществе пожилых почтенных людей вдруг пустился канканировать или кувыркнулся через голову. Юдым подождал еще миг, не ответит ли ему всевластный агроном, но, ничего не дождавшись, со всей деликатностью, на какую был способен, сказал:

– Там, в этих бараках, свирепствует малярия. Этому в значительной степени способствуют… этому способствуют устроенные пруды.

Лицо и глаза управляющего налились кровью. Пруды были его любимым детищем. Он сам их придумал, развел в них рыбу и добился значительной прибыли для имения. Рыба круглый год шла на продажу и на кухню санатория, представляя уже теперь довольно значительную статью дохода; в будущем же, если дело хорошо повести, оно должно было еще улучшиться. Кроме того – лед, ил и тому подобное.

Поэтому управляющий опять промолчал и лишь сверкнул глазами, с убийственной вежливостью переменив тему разговора.

Такое начало не предвещало ни мира, ни какого бы то ни было компромисса. Приходилось нажимать. Что касается самой владелицы, то путь к ней по вопросу столь чисто хозяйственному вел только через управляющего. Барышни ломали свои белые руки, но ничем помочь не могли.

Надвигалась осень.

После дождливых дней над лугами и низом парка стоял в воздухе не туман, а словно грязь. Когда человеку приходилось долго дышать им, он ощущал головную боль и какой-то шум в ушах. Тут Юдым заметил, что и на территории санатория, возле прудов, воздух был если не такой же, то по крайней мере очень похожий. Листья, осыпающиеся с огромных грабов и верб, падали в бассейны стоячей воды и гнили в ней. На поверхности прудов разрасталась масса водорослей; когда их вырывали и бросали на берег, они распространяли вонь. Больные, приезжающие в Цисы для лечения от малярии, не освобождались от нее; были даже два случая вновь приобретенной лихорадки. Когда Юдым сообщил об этих своих наблюдениях доктору Венглиховскому, тот смерил его точно таким же взглядом, как и управляющий, и шутливым, но приправленным едкой эссенцией голосом заявил, что это совсем не лихорадка и уж тем более не малярия.

– Главное же, – сказал он, – об этом вовсе не следует говорить…

При этом он чмокнул его в лоб и дружеской, братской рукой похлопал по плечу.

Юдым удивился, но… никому ничего не сказал.

В сентябре больничные палаты полны были детьми всех возрастов. Апатичные, молчаливые, сонные существа сидели и лежали повсюду. В палатах царила духота и какая-то неописуемая скука. Казалось, что сюда согнали пьяных школьников, которые никогда и ничему не научатся. Дети глазели на все без малейшего выражения, даже есть им не хотелось. Когда кого-нибудь из них заставляли выйти за дверь, он, втягивая голову в плечи, бессмысленно плелся куда-то. прямо перед собой.

Если попадалось свободное место, его тотчас кто-нибудь занимал и закрывал глаза – не затем, чтобы спать, а чтобы не глядеть на свет, уйти в себя, как улитка в раковину, и обрести покой в тепле. Увядшие девочки, на лицах которых отражалась головная боль, укутанные в платки и шали, неподвижно сидели на полу, готовые целыми сутками оставаться в одной позе, лишь бы не таскаться по грязи, под дождем. Когда входил доктор, на него смотрели их глаза, похожие на осенний день. Изредка где-то в их глубине скользила улыбка…

Это сентиментальное гостеприимство, оказываемое подросткам, которые могли уже держаться на ногах, так резко противоречило традициям больницы, что стало, наконец, раздражать людей. Управляющий прямо говорил, что начинается деморализация в «крупном масштабе», и даже, со своей стороны, «ни за что не мог ручаться» и «умывал руки». В сущности Юдым сам не знал, что ему дальше делать. Хинин он расходовал прямо как муку и «добивался результатов», – но к чему это в конечном счете должно было привести, он и сам не знал. Когда больные дети приходили, как овцы в овчарню, он разрешал им укладываться и сидеть на свободных местах, а когда родители, подученные экономами и приказчиками, тащили их оттуда на работу, осыпая подзатыльниками, он не протестовал, потому что не знал, для чего это делать.

Так обстояли дела, когда однажды Юдым получил ст пани Невадзкой записочку, в которой содержалась просьба потрудиться немедленно заглянуть в усадьбу. Когда он туда пришел, его ввели в небольшой альков, где старая дама обычно пребывала. Там же были и обе внучки и несколько человек из более дальних родственников, которые обыкновенно проводили в Цисах сезон. Юдым уже несколько раз был в этой комнате, но столь многолюдное собрание лишало его самообладания. Пани Невадзкая протянула ему руку и велела сесть подле себя.

– Я пригласила вас, господин доктор, для совета.

– К вашим услугам.

– Относительно этих фольварочных ребятишек. Нечем помочь, правда?

– Нечем.

– Воршевич, говорят, и слышать не хочет о ваших проектах переселения Цисов в другое место, например, в Свентокшижские Горы?

– Он не хочет даже переставить повыше на здешнюю, цисовскую гору несколько бараков, что уж говорить о Свентокшижских Горах… – сказал доктор в том же тоне.

– Гм… Это плохо! А вот тут Иоася предлагала другую комбинацию.

– Панна Подборская?

– Да, да… Она хотела отдать свою комнату во флигеле под помещение для маляриков, чтобы освободить от них больницу. У нее, впрочем, какие-то там свои фантазии, в этом я не разбираюсь. Но это такое светлое, как огонек, такое нежное, как повилика, существо, я не могу не уступать ей. Сама она хотела поселиться в проходной, возле экономки, понимаете, доктор… Так вот, мы решили ко дню ее рождения в ноябре сделать ей сюрприз. В левом крыле, окнами на юг, есть старая пекарня, теперь совсем пустая. Там огромная комната, сухая и светлая. Я просила господина Воршевича, чтобы он распорядился вынести оттуда всякую рухлядь, побелить стены, починить печь, привести в порядок рамы… Может, вы, доктор, согласились бы перевести туда детей? Пусть они там зимой греются и спасаются… Это ей, панне Подборской, ко дню рождения… подарок…

– Согласился ли бы я!.. Еще бы!

– Ну вот и слава богу.

– Эти дети не нуждаются в лечении, а единственно в сухой квартире, здесь, наверху. Где же панна Иоанна?

– Нет, нет, ей не надо говорить! Мы откроем эту малярийную палату только в ноябре и торжественно передадим ей. Понимаете? Она там и будет возиться с этими замарашками. Это ее дело… Под вашим, разумеется, медицинским надзором…

– Ах, так… – шепнул Юдым.

Какое-то неприятное чувство, даже отвращение шевельнулось в его душе.