Онлайн чтение книги Билет на балкон
ДЯДЯ ПЕТЯ

Общежитие давали лишь на третьем курсе, да и то не всем – отличникам и активистам. Поэтому до третьего курса Глорский с товарищем жили на квартире у дяди Пети. Собственно говоря, понятие «на квартире у дяди Пети» было понятием относительным, так как дядя Петя весь свой большой каменный дом с прекрасным подвалом и огромным чердаком сдавал семье архитектора и им – двум студентам пединститута, «промокашкам». Сам же жил в чуланчике, где не разойтись и двоим, особенно когда выпивши. То есть получалось так, что дядя Петя как бы жил на квартире у самого себя, тем более что в доме с ним никто не считался, особенно семья архитектора. Подвал, где архитектор хранил бочку отличного грузинского вина, крепко-накрепко закрывался, ключ имелся лишь у самого архитектора; в комнаты дядю Петю не пускали, а за три года, которые Глорский прожил у дяди Пети, он ни разу не видел, чтобы тот разгуливал по собственному дому. Кажется, даже квартплату архитектор платил не полностью, потому что дядя Петя часто был пьян и ему ничего не стоило внушить, что он уже получил вперед…

Дядя Петя работал возчиком в студенческой столовой. К нему была прикреплена серая лошадь с плоской телегой, на которой он возил в столовую продукты, а из столовой в подсобное хозяйство «отходы производства».

До войны дядя Петя много плавал по заграничным водам, и на чердаке у него хранилась масса разных удивительных вещей. Там были и деревянные идолы, и разноцветные страусовые перья, и запыленные, обколотые по краям, но, наверно, очень дорогие китайские чашки, и толстые журналы с полуобнаженными и обнаженными женщинами, и смешные заводные игрушки. Были там и обломки старинной мебели из красного дерева, и картины, настолько запыленные, что невозможно понять, что там изображено, и еще в углу лежала куча хлама, накрытого дырявой клеенкой. А может быть, и не хлама, а каких-нибудь ценных вещей, но проверить это было невозможно, так как чердак закрывался на замок с диском, на котором были не цифры, а арабские буквы. Ключа от этого замка не существовало. Открыть его можно было лишь зная шифр, а шифр знал один дядя Петя.

Сутки дяди Пети, как школьное сочинение, можно было разбить на три части.

1 Введение.

2 Главная часть.

3. Заключение.

1. Введение.

Настоящая жизнь у дяди Пети начиналась после работы, когда Глорский приходил с занятий. Во двор дома въезжала телега, а на ней хмурый дядя Петя. Как это ни обидно, но из всех, кто обитал в его доме, дядя Петя больше всего любил свою лошадь. Он оставлял возле сарая телегу, приносил из колодца воду и начинал тщательно скрести и мыть свою любимицу по кличке «Сивое пугало». Сивым пугалом ее прозвал сам дядя Петя. Во время туалета он обзывал свою кобылу самыми последними словами.

– Ах ты, пугало сивое! – ругался он. – Подними клешню. Подними, кому говорю! Гадость этакая! Тварь неблагодарная. Отдам тебя в «Заготскот» – будешь знать.

Сивое пугало ничуть не обижалось на своего хозяина и покорно поднимало то одну, то другую ногу. Она даже норовила, когда дядя Петя мыл ей холку, ласково ухватить его своими большими пушистыми губами за ухо, на что дядя Петя кричал: «Ну что распустила свои шлюпки?»

Помыв лошадь, дядя Петя снимал с телеги брезент, под которым у него стояло два ведра с «отходами производства». В одном ведре – жестяном – была еда для лошади, в другом – эмалированном – для самого дяди Пети.

Покормив лошадь, бывший моряк доставал из глубины телеги бережно завернутую в толстую оберточную бумагу бутылку водки, брал эмалированное ведро и удалялся к себе в чулан, по-прежнему хмурый.

Проходило минут двадцать, прежде чем из дверей каморки появлялся совсем другой человек. Это был вроде бы и дядя Петя, и все же не он. Лицо возчика становилось энергичным, морщины разглаживались, спина распрямлялась, походка приобретала бодрость. Но самое главное, на дяде Пете вместо затрапезного комбинезона была парадная морская форма с золотыми капитанскими нашивками и капитанской фуражкой.

Дойдя до середины двора, капитан дальнего плавания дядя Петя принимал гордую позу и, презрительно кривя губы, обводил взглядом свой захламленный, засыпанный соломой двор. Потом его взгляд останавливался на вечно завешенных тюлем окнах архитектора.

– Я попрошу сегодня же к вечеру, – говорил дядя Петя веско и властно, – освободить мой дом. – Он смотрел на свои великолепные черные часы-хронометр и уточнял: – К двадцати двум ноль-ноль.

Дядя Петя говорил не громко, но его голос был слышен всему дому. Однако тюль на окнах архитектора на это никак не реагировал, хотя оба супруга к тому времени были дома.

Не спеша дядя Петя направлялся к реке. Его дом стоял в очень красивом месте, над рекой. Из небольшого сада к самой воде вела когда-то широкая и прочная лестница из дикого камня. Сейчас же она заросла кустарником и частично разрушилась, так что спускаться по ней было опасно, особенно вечером. Но дядя Петя спускался быстро и ловко, словно был мальчишкой, для забавы надевшим капитанскую форму. Из окон не было видно, что делал дядя Петя у реки. Возвращался он оттуда часа через полтора разбитой походкой, держа под мышкой капитанскую фуражку. Даже не взглянув на освещенное окно архитектора, он уходил в свою каморку и отсутствовал в ней полчаса. Ровно через полчаса, почти минута в минуту, он появлялся во дворе, уже без формы, в одних трусах и майке, босой садился на крыльцо и начинал петь удивительно приятным голосом, вольно трактуя слова известной песни «Синий платочек»:

Кончив петь про синий платочек, дядя Петя шел в комнату студентов.

И тут начиналась главная часть.

2. Главная часть.

– Мальчики, – говорил дядя Петя, открывая дверь и робко просовывая в щель голову. – У меня есть полбутылки водки. Если я выпью всю, я буду пьян как сапожник. Помогите мне допить. Я вам буду весьма признателен.

С Глорским в комнате жил Окоемов с физмата, большой человек с большими руками и особенно большой бритой головой. Он первым охотно откликался на просьбу дяди Пети. Отложив в сторону логарифмическую линейку, он расправлял богатырские плечи и говорил:

– Ну что ж, помочь можно. Отчего не помочь?

Окоемов слыл на факультете трудолюбивым, талантливым математиком, но выпить и особенно закусить был не дурак.

Они шли в каморку дяди Пети. Возчик-капитан торопливо ставил ведро с «отходами» на стол. Это были очень вкусные отходы. Можно даже сказать, что слово «отходы» к ним совсем не подходило. Здесь были обрезки ветчины, куски белого хлеба без единого надкуса, кусочки сыра, вареная картошка, кусочки гуляша, и даже попадались целые котлеты и шницели.

Дядя Петя честно разливал оставшуюся водку поровну в три стакана. Окоемов выпивал свою порцию единым духом – для него это было все равно что ничего – и начинал копаться огромными волосатыми ручищами в ведре, выискивая ветчину, – это была его любимая еда.

Пьянел дядя Петя быстро. Запьянев окончательно, он подходил к Глорскому, клал ему руку на плечо и говорил:

– Вот ты писатель…

После Сивого пугала дядя Петя больше всех любил Глорского.

* * *

– Отдохнул?

– Ага…

Они поднялись, помогая себе палками, и медленно двинулись по тропинке. Вскоре тропинка раздвоилась: одна резко поднималась в гору, другая плавно выходила из леса. Правая была темной и сырой, в конце левой виднелся кусочек залитого солнцем пространства.

– Пошли налево.

– Пошли.

– А не заблудимся?

– Нет. Они потом должны сойтись к ручью.

Луг оказался очень большим. Он постепенно понижался влево, потом резко исчезал, словно срывался с обрыва.

– Слышишь – ручей?

– Ага…

– Значит, идем правильно.

Тропинка шла вдоль кромки леса, разделяя луг на две правильные части. Там, где луг закрывался тенью деревьев, он был покрыт мокрой и такой буйной растительностью, что она достигала высоты небольших деревьев. В основном это были гигантские лопухи. Освещенная же солнцем трава уже успела подсохнуть, и оттуда тянуло запахом майского меда. Трава была густой, высотой в рост человека и покрыта пеной из голубых и белых цветочков. Налетавший иногда ветерок делал воронки в этой пене, словно в пышной прическе девушки, и разбивался затем о лопухи, даже не потревожив их высокомерной неподвижности.

– А этот моряк… он почему бы заплакал?

– Так… Ты не хочешь пить?

– Нет.

– Дай фляжку.

– Я лучше схожу к ручью. Наберу свежей.

Кутищев снял рюкзак, вытащил алюминиевую фляжку и пошел прямо через луг налево. Сначала были видны его плечи, потом осталась лишь голова, потом жиденький чубчик, и, наконец, Кутищев исчез весь. Лишь шевелившиеся чашечки цветов выдавали его след.

* * *

– Вот ты писать умеешь, – говорил дядя Петя, обнимая за плечи Глорского. – Ты опиши мою жизнь. Опишешь?

– Опишу.

– Нет, ты дай честное слово!

– Честное слово.

– Я тебе сейчас расскажу…

– Я помню.

– Нет, расскажу, – упрямо говорил дядя Петя. – Ты всю не описывай. Ты с того момента…

Глорский знал, с какого момента. С того момента, когда немецкий штурмовик потопил катер дяди Пети. Штурмовики налетели втроем, едва катер отошел от берега. Двух они сбили крупнокалиберными пулеметами. Третий потопил их. Им все-таки удалось опустить шлюпку. Пятерым матросам и ему, капитану. Это было последнее судно, которое увозило из города ценный груз и жителей: женщин, стариков, детей. Может быть, из-за них они и не могли сбить этот третий штурмовик. Людей было слишком много. Когда началась борьба между катером и штурмовиками, люди заметались по палубе, мешали стрелять.

Шлюпка очутилась в каше из людских голов, пеленок, шуб, пустых чемоданов, алюминиевых кастрюль…

Еще можно было взять двоих. Если на одного больше – лодка бы пошла ко дну, и капитан знал, почему матросы берегут эти два места, хоть ничего и не говорил им: там, где-то в водовороте голов, были две головы: черная – его жены и беленькая – дочки. Лодка кружилась среди кричащих, цепляющихся за борт людей.

– К берегу! – наконец сказал капитан.

Но рулевой не выполнил его команды, он продолжал кружить. И вдруг капитан увидел жену и дочку. Они держались за доску. До них было метров двести. Рулевой тоже увидел. Они стали пробиваться в ту сторону.

И тут штурмовик сделал еще один заход, просто так, ради забавы. Он, конечно, заметил в шлюпку, но начал вести очередь издалека, по головам барахтающихся людей, однако не рассчитал, и до шлюпки патронов ему не хватило. Он лишь проложил к ней просеку. И просека как раз прошлась по двум головам, черной и белой…

* * *

– Пей, холодная.

– Ага…

– Здесь должна быть форель. Что-то стояло под корягой. Половим?

– Ага…

– К вечеру. У меня есть леска и крючки.

– Пошли?

– Пошли…

* * *

…Рассказав про просеку, дядя Петя плакал. Плакал он по-женски навзрыд, сгоняя со щек ладонью слезы, Потом он ложился грудью на стол и засыпал. Окоемов легко укладывал его на кровать, взяв подмышки.

Едва дом погружался в сон, как начиналась заключительная часть суток дяди Пети.

3. Заключение.

Дверь архитектора почему-то была обита жестью, и когда дядя Петя часа в два ночи начинал колотить в нее ногами, она страшно грохотала.

– Дай опохмелиться! – кричал дядя Петя. – Дай опохмелиться, тыловая крыса!

Глорский явственно представлял себе, что в этот момент делал архитектор. Архитектор, маленький лысый человек, хотя и совсем молодой, нервно бегал в трусах по комнате и бормотал:

– Черт знает что такое… Завтра же заявлю в милицию!

А плоская, злая, намного старше его супруга шипела с постели, подняв голову в бигуди:

– Тряпка ты, а не мужик! Тряпка!

– Налей из бочки, а то весь погреб расшибу! Насосался нашей крови, паук! – бушевал между тем дядя Петя.

Отчаявшись, архитектор высовывал в форточку свою лысую головку и кричал тонким жалобным голоском:

– Окоемов! Окоемов!

– Чего? – откликался Окоемов.

– Успокой его, Окоемов!

Математик не спеша надевал брюки, затягивал ремень и шел в коридор. Он брал мельтешившего у двери архитектора дядю Петю за шиворот и легко бросал в дальний угол коридора. Дверь архитектора приоткрывалась, и оттуда высовывалась тонкая ручка с рублем:

– Спасибо, Окоемов.

– Не за што. Будешь еще буянить, – говорил математик дяде Пете, – еще выдам.

Глорскому было жаль дядю Петю.

– Ну, зачем ты так? – спрашивал он Окоемова.

– А что? Будет бузить до утра, а завтра первая пара в полвосьмого. Да я его немного…

– Хоть бы рубль не брал.

– Если дурак дает, почему бы и не взять?

Глорский отводил дядю Петю в его каморку и укладывал спать. Обычно дядя Петя быстро засыпал и наутро ничего не помнил. Как ни в чем не бывало поднимался чуть свет, запрягал свое Сивое пугало и уезжал на базу за продуктами. Но иногда, особенно в ветреные ночи, он никак не мог успокоиться, и Глорскому, чтобы оградить его от архитектора и Окоемова, приходилось идти в железнодорожный ресторан за бутылкой вина. Выпив стакан, дядя Петя опять плакал, обнимал Глорского и вел его на чердак.

– Выбирай что хочешь, – говорил он.

Если Глорский отказывался, дядя Петя обижался.

– Бери! – пробовал он. – Бери. Ты – хороший парень. Бери… Только напиши… Как это было. Ветер с берега дул… Розами пахло… Слышь, не забудешь про розы?