Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 30. ДОМА И НА ЗАВОДЕ

Спасительный кабинетный диван Катя вчера отдала в перетяжку. Бахирев прошел в спальню. Он лег с краю, старательно забаррикадировавшись простыней и одеялом. Катя не повторила вчерашней попытки приласкаться. Его личная жизнь все осложнялась.

С тех пор как он стал директором, еще труднее стало приходить в заветную хибару. Меньше времени и больше глаз вокруг. Когда сменный инженер Бахирев ехал на трамвае или шел пешком в соседний поселок, это не вызывало особого внимания. Но когда новый директор завода шел проулками или стоял на трамвайной остановке, не было прохожего, который не оглянулся бы.

— Не бывает вечных тайн, — говорила Тина безнадежно. — Рано или поздно все откроется. И тайны директора еще краткосрочнее, чем тайны сменного инженера.

Но он, поднятый волною успеха и охмелевший от широты, распахнувшейся перед ним, терял осторожность, предусмотрительность.

Он уже не ходил к ней, а доезжал до главной улицы поселка, там отпускал машину и брел в переулок. Все это было сложно, но ему хотелось думать сейчас не о сложностях, а о том, что несет завтрашний день, переполненный желанными делами.

…Бахирев скоро уснул. Катя слушала его дыхание, но не спала. Почти год муж был далек от нее. Сперва он объяснял свою отдаленность усталостью от тяжелых событий и борьбы. Но вот наступили счастливые дни. Новую директоршу окружало всеобщее уважение. Она собиралась переезжать в директорскую квартиру, наново обставляться и устраиваться. После трудной доли жены сменного инженера, изгнанного, снятого, опозоренного, директорская участь казалась особенно радостной. Катя ждала, что счастье снова сблизит ее с мужем. Этого не случилась. Что-то противоестественное вошло в ее жизнь с мужем и не уходило. Всегда спокойная и ищущая спокойствия, она долго сама усыпляла свои тревоги. Недавно она разговорилась с Рославлевой. Жена Рославлева, высокая, под стать мужу, красивая женщина, успевала и pаботать на заводе, и растить детей, и вести дом, и даже командовать своим густобровым «Валюшей».

— Ваш Дмитрий Алексеевич в качестве директора и мой Валюта в качестве главного — это, конечно, могучая пара. Одно меня заботит—горячие головы. Ну, да рядом с ними Чубасов. Да и Гринин сейчас глаз не сводит с завода…

— За Митю я не опасаюсь, — возразила Катя. — Он же такой спокойный.

— Спокойный?! — Рославлева даже выпустила из рук шитье. — Он спокойный! Да вы посмотрите на него! Эти ноздри, глаза, брови! Один вихор чего стоит! Он весь так заряжен электричеством высокого напряжения, что даже волосы дыбом! А вы — спокойный!

Никто так не ошибается в людях, как ошибаются иногда жены и матери. Ошибки, вызванные взглядом с расстояния, слишком близкого, тем разительнее, чем крупнее то, на что смотрят. Для того чтобы разглядеть большое, необходимо суметь отойти, иначе увидишь лишь часть предмета и особенности части примешь за целое. Такой ошибкой ошибалась и Катя. Она видела мужа вплотную, в домашних стенах, где он был неизменно спокоен, немногословен, уравновешен. Его заводская жизнь была далека от Кати.

Рославлева смотрела на нее с изумлением.

— Знаете, если б я имела такого мужа, как ваш, и видела его спокойным, я бы с ума сошла от беспокойства. Если видеть такого спокойным, значит он или еще не развернулся и неизвестно как развернется, или развернулся где-то страшно далеко от меня. Так далеко, что до меня даже отзвук не доходит.

А ведь Рославлева не знала того, что с каждым днем сильнее тревожило Катю, — ее противоестественного женского одиночества. Катя решила удалить ненавистный кабинетный диван и отправила его в перетяжку. Черная ночная сорочка с серебристым кружевом красиво оттеняла белые Катины плечи и руки. Новые духи пахли весенней сладостью. Катя хотела нравиться и быть желанной. Она прижалась к мужу.

— Ну вот мы опять рядом. Он отвернулся.

— Жарко, Катюша… Очень жарко…

А потом старательно со всех сторон подоткнул под себя простыню и одеяло.

Катя почувствовала себя оскорбленной. Но днем он был заботливее, чем обычно, к ней и к детям, и она успокоилась. Он отличный семьянин. Рославлева не понимает его. Работой он увлекается, там у него, может быть, действительно горячая голова. Дома он всегда был сдержанным, а теперь сказывается и возраст и непомерная работа. Она успокоилась. Он спал, а она размышляла: «Он такой семейный и так предан детям, особенно Рыжику. А что ко мне не тянется, так ведь и не молоденькие! И работа у него такая злая, всего выматывает», И все же тревога гнездилась где-то в тайниках мозга.

Утром Катя сказала мужу:

— Сегодня все заводские коллективно едут в театр. Поедем?

— Что ты, Катюша… Мне нельзя. Мне вечером в город… На совещание…

Уходя, он забыл взять чистый носовой платок, и Катя выбежала на балкон с платком в руках. Бахирев в это время усаживался в машину.

— Дмитрий Алексеевич, вы поздно меня задержите? — спрашивал шофер. — У меня сегодня учеба!

— В семь часов свезешь меня в поселок — и свободен.

— В «Красный Октябрь»? Куда позавчера ездили? — Да.

— Митя. Держи платок! — крикнула Катя.

В первую минуту она не обратила внимания на его разговор с шофером. Лишь внутренняя тревога заставила ее вспомнить слова мужа. «Мне сказал, что вечером в город, а шоферу — что в поселок. Почему? А может, я на гак поняла? Пустяки все. Что-нибудь недослышала. Или, может, спутал, оговорился…»

Ложь, запирательство, таинственная поездка в поселок — все это так не вязалось с ее неизменно спокойным, щепетильно честным и надежным мужем, что Катя тут? же успокоилась и не вспомнила больше о его непонятной обмолвке.

Утро было сырым. Деловитый спорый дождичек обмывал предзаводскую площадь. В ранний, еще малолюдный час белели фартуки дворников да садоводы копались в клумбах. Песок меж клумбами потемнел от дождя. Главный инженер Бахирев не замечал песка на дорожках. А Вальган замечал и цветы и песок. Правда, Вальган порой не замечал кувалд, которыми выправляли гильзы. Хороший директор должен замечать все.

«Кувалды я не могу не заметить, — думал Бахирев. — А вот замечать цветы и песок — этому надо поучиться у Вальгана».

Он давно мог бы привыкнуть и к заводу и к мысли о заводе. И все же сейчас он входил сюда с новым чувством. В бытность главным инженером он отвечал прежде всего за машины, теперь — за всю жизнь многотысячного производственного коллектива.

Еще три дня назад эта жизнь текла по заранее проложенному руслу, и Бахирев старался лишь максимально ускорить течение, убрать все пороги и все помехи. Теперь предстояло определить самое русло на много лет вперед. Предстояло взять в руки бесчисленные притоки и оттоки, слить их в одно и направить всю стремнину производственной жизни так, чтоб она с максимальной отдачей работала на коммунизм. Это была новая задача. Он отчетливо представлял себе решение ее отдельных звеньев, но как решить ее в целом?

«Пока я твердо знаю одно, — отвечал он себе. — Завод должен превратиться в один из лучших тракторных заводов мира. Может быть, самоуверенно и дерзко сегодня говорить о такой цели, но жить надо ею. И прийти к ней можно лишь объединенными усилиями тысяч».

С утра он наметил побывать в двух цехах. У входа в модельный он встретил Сугробина и свою «крестницу». Девушка повзрослела и непонятно похорошела. Тот же вздернутый носик, та же наивность широко распахнутого взгляда, но женственная гордость отмечала ее, как отмечает большая красота, В темно-синем платье и такой же косыночке, с влажными от дождя щеками, она стояла у входа, протягивала Сереже узелок и говорила:

— Ну как же, Сергуня? Ведь мамины же гостинцы!.

Увидев Бахирева, она залилась румянцем, но не опустила смелых глаз, а поздоровалась с легким, спокойным достоинством. Это соединение пугливого, наивного румянца и смелого спокойствия было так привлекательно, что Бахирев подумал: «Ого! Моей бы Аньке добавить вот такого…» Он не мог определить словами, чего хотел бы он добавить своей Аньке, и только с особою лаской спросил:

— Ну, как жизнь, молодежь? Ты все еще без общежития, Даша? Я тебя на днях вызову… Что-нибудь придумаем.

Румянец ее стал еще гуще. Покраснел даже лоб — гладкий и ясный.

— Спасибо, Дмитрий Алексеевич! Только мне ведь теперь койки в общежитии не надо… Я теперь другого буду дожидаться.

— Чего же ты теперь будешь дожидаться?

Она не отвечала, а Сугробин обхватил ее за плечи.

— Семейного общежития мы дожидаемся. Придете к нам на свадьбу?

Даша застеснялась и осторожно высвободила плечи,

— Я сплю с дедом в одной комнате, — продолжал Сережа, — а в другой мать с малышами.

— Кухня, правда, есть большая, — серьезно сказала Даша. — Однако в ней все хозяйство. Стесним, конечно,

— Надо, надо вас устроить! Кого как не вас? Правда, до осени только один дом отстроится, и тот — общежитие. Ну, да что-нибудь сообразим. Не сегодня-завтра вас вызову, вместе подумаем. С тобой, Сережа, не только о квартире пойдет разговор.

Он прошел в цех, растроганный этой парой, примоставшейся у входа в цех. От их влажных и сияющих лиц, от Дашиного узелка, от ее темной косынки на гладких золотистых волосах повеяло чем-то желанным, ушедшим или не бывшим. Собственной несостоявшейся юностью? «Я их должен устроить… Но как я их устрою?»

Гул станков уже плыл навстречу. Квадратная голова Гурова серела на бонбоньерочном фоне стен. Литейная при модельном так и не была создана. Надо было решить, создавать ли ее или влить в общезаводской цех кокильного литья, строительства которого Бахирев добивался в министерстве. Он сам еще не решил, что лучше, пришел посоветоваться с инженерами и рабочими. Советовали по-разному, и разговор поначалу шел вяло. Маленькие глазки Гурова смотрели на Бахирева подозрительно и даже с некоторым пренебрежением. «То ли дело Семен Петрович! — вспомнил Гуров. — Разве тот тянул людей за душу? Тот сам вострей других все видел… А этот что?!»

— А разрешите вас спросить, — Гуров склонил набок квадратную голову, — ли то свою кокильную, ли то общезаводскую — какое будет ваше твердое мнение и решение?

Бахирев нахмурился:

— Я затем и советуюсь, чтоб составить твердое мнение. Когда будет мнение, тогда будет и решение.

— Вот как? — вскинул брови Гуров, уязвленный резкостью тона.

— А вы как думали? Директор будет «иметь мнение», а решать за него будет няня?

«Сугробин и он! — думал Бахирев. — А что сделать? Переменить местами? Найти замену? Или обуздать этого? Заинтересовать в прогрессе, заинтересовать рублем? Как?»

— Дмитрий Алексеевич, — сказал Сережа, — нам Корней Корнеевич рассказывал. Были у нас в стране три завода на опытном экспериментальном хозрасчете. К. примеру, если рабочие дали экономию и прибыль сверх плана сто рублей, то часть этих денег идет государству, а часть — рабочим.

— Дед Корней говорит, что это до крайности способствовало прогрессу в технике, — вставил Синенький. — Отчего нельзя нам учредить такое же?

— Еще не знаю, еще недодумал, — честно сознался Бахирев. — Одно ясно: в наш внутризаводской хозрасчет должно вдохнуть живой дух. А как это сделать? Думать будем. Искать будем. Сообща.

Жилье, кокильная литейная, хозрасчет, система материальной заинтересованности — десятки нерешенных вопросов вставали на каждом шагу, и какой пустяковой по сравнению с ними казалась загадка летающих противовесов!

«Плохой боец, товарищ Бахирев! Пока еще плохой вы боец».

В девять ноль-ноль он был у себя в кабинете. Среди очередных бумаг одна бросилась в глаза. «Постановление Совета Министров СССР», — прочел Бахирев и обрадовался: «Оно. То самое». «Совет Министров-обязывает, — продолжал он читать, — все хозяйства, эксплуатирующие тракторы марки NN, произвести снятие всех восьми противовесов на коленчатых валах старой конструкции крепления».

Бахирев смотрел на квадратный лист. Вот и завершение истории противовесов. Переболели противовесами, как корью. Ушли не только они. Уходит с завода и из области то, что их породило, — зазнайство и равнодушие, бюрократизм и самоуспокоенность. Он хотел спрятать бумагу, но раздумал и положил ее под стекло: пусть лежит тут как постоянное предостережение против тех сил, которыми она вызвана.

Позвонила Москва, и Бахирев узнал старческий бас заместителя министра Бочкарева. Расспросив о делах, Бочкарев сказал:

— Ты что ж это, товарищ директор, министерствами и Госпланом начинаешь командовать?

Бахирев не сразу понял, о чем идет речь. Дней десять назад он послал в министерство и в Госплан письмо. Он указывал на то, что в течение года программу заводу меняли пять раз, и требовал гарантийного решения основных вопросов программы не позднее, чем к пятнадцатому июля.

Этот ультиматум заставил Бочкарева и смеяться и сердиться.

— До сих пор министерство и Госплан диктовали заводам сроки. Не попадался еще мне такой директор, чтобы сам диктовал сроки министерству и Госплану. «На позже пятнадцатого». Ишь разошелся директор!

— Так не я же диктую. Производство диктует! — настаивал Бахирев. — Я же только его голос передаю, поскольку он мне слышнее! Сами посудите: как нам быть? Надо же начинать двигать, а у нас руки спутаны! Остаются или нет дизеля на заводе? Пока не решены коренные вопросы, нельзя правильно решить очередные. Как вести расцеховку фондов и материалов? Как акцентировать их внутризаводское размещение? Нам же решать надо, а министерство по рукам связывает.

Бочкарев долго молча слушал его, а потом сказал:

— Ох, боюсь, заставишь ты меня, старика, пожалеть о том, что настаивал на твоем директорстве: прыток очень.

— Так не я же прыткий. Производству надо во всю прыть двигаться. Это же его голос. А я вас с давних пор за то и люблю, что вы его разговор понимаете лучше многих.

— Гляди-ка! Он уж и льстить научился! — проворчал Бочкарев и тут же отмяк. — Сегодня состоится окончательное решение. Думаю, что отстоим, возьмем у вас дизеля. — Бахирев чуть не подпрыгнул на стуле. — Зато в целом программу во много увеличим!

— Так это ж то, о чем мы мечтаем!

Инженеры уже собирались в кабинете. Вошел и Уханов, вчера приехавший из Москвы.

Преобладающими выражениями в лице и тоне Уханова были опаска и ярое любопытство. Он все еще не понимал, как могло получиться, что «хохлатый бегемот» вдруг «прыгнул выше всех». Уханов видел в Бахирева хитрейшего из хитрецов, ловко притворявшегося до времени Иванушкой-дурачком,

— Все еще здесь? — удивился он. Ему казалось необъяснимой странностью то, что новый директор сидит в своем бывшем простеньком кабинете главного инженера, тогда как давно мог, восседать в вальгановской роскоши,

Бахирев не стал объяснять, что экзотические цветы и бархатные портьеры директорского кабинета раздражали его.

— Пока здесь… — вздохнул он. — Завтра перееду. Вон выживает… — кивнул он на Рославлева, назначенного главным инженером,

«Что теперь со мной будет? — думал Уханов. — Слопает меня вихрастая бегемотина?»

Уханов ездил в Москву воевать за требования, подписанные еще Вальганом, Ему удалось отвоевать необходимый металл, но в новых станках министерство отказало, Испуганный неудачей, Уханов несколько дней назад позвонил Бахиреву, прося совета и помощи,

— Вы где, в Москве? — услышал он мрачный голос Бахирева. — Вы в Москве, а я здесь. Вот и действуйте. Ваши действия — ваш будет и результат,

«Сознательно не хочет помогать, — понял Уханов. — Все ясно: приеду—и меня, как не выполнившего важного задания, по башке». И сейчас он был уверен, что Бахирев обойдет молчанием его удачу с металлом и воспользуется случаем разгромить за неудачу со станками. Он ждал неизбежного удара.

Когда инженеры собрались, Бахирев, поговорив об очередных делах, перешел к Уханову:

— Надо сказать, что товарищ Уханов с блеском защитил металл. Договорился не только о самом металле, но и о перевозках. Если выйдем из пикового положения, то его стараниями. А что касается станков, то министерство нам отказало и правильно сделало.

Он продолжал говорить, а Уханов недоумевал. Он хорошо знал привычки Вальгана. Если речь шла об успехах, то Вальган говорил: «Я добился», или, в лучшем случае: «Наши достижения». Если же вопрос касался недостатков, Вальган тотчас находил козла отпущения и громил: «Ваши ошибки дорого нам обходятся!» К удивлению Уханова, Бахирев действовал иначе.

— Со станками министерство право, — продолжал Бахирев. — На мой взгляд, главная наша беда — не только слабость механизации, сколько слабость организации. Механизация без организации — вот наше бедствие. Отсюда первую задачу завода я сформулировал бы так: «Не два станка вместо одного, а вдвое с одного станка». Вы, товарищи, не смотрите на меня с удивлением. Моторный цех дал втрое с одного станка. Вдвое должен дать каждый цех!

Он говорил тоном, не терпящим возражений, и его работа в моторном цехе давала ему право на такой тон.

Когда с этим вопросом было покончено, Уханов взял папку, приготовленную им в качестве спасательного круга. Тонуть ему не пришлось, но он не хотел упустить случая «подыграть» новому директору,

— Дмитрий Алексеевич, я тут успел подготовить. Разрешите?

Уханов развернул тот самый бахиревский «план-максимум», к которому прежде относился с иронией. План был перепечатан и вложен в отличные корочки.

«Да, этот не сунется к замминистру с канцелярской папкой», — улыбнулся про себя Бахирев.

Его удивляли естественность и легкость, с которыми Уханов сегодня горячо ратовал за то, что отрицал вчера, не выказывая при этом ни малейшего огорчения по поводу бывших своих ошибок. Он говорил с Бахиревым а большим любопытством и осторожностью, чем с Вальганом, но с тою же веселой готовностью и почтительностью. Он напомнил Бахиреву циркового клоуна, который ловко перевертывается в воздухе и, поболтавшись вверх ногами, как ни в чем не бывало становится перед изумленной публикой с сияющим лицом и с полной готовностью вертеться еще сколько угодно и в любом направлении. «Сальто-мортале!» — думал Бахирев. — Полагаться на него нельзя. Однако готовность на все и энергия… Использовать его можно».

Он отстранил план:

— Я думаю, это не пригодится. Сегодня в Москве решается вопрос о будущем завода. Пока ничего определенного сказать не могу. Не знаю еще, что и как… Не знаю… Знаю пока только одно: мой бывший план-максимум теперь только-только тянет на минимум…

Все в Бахиреве было неожиданно для Уханова: и задача «вдвое с одного станка», и превращение плана-максимум в план-минимум, и странная его нерешительность, которой он не скрывал и за которой чувствовалось назревание больших решений,