Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 31. КРУШЕНИЕ ХИБАРЫ

Тина торопливо шла слободкой в дождливом сумраке. С того времени, как перестройка завода, о которой мечтали они с Дмитрием, становилась реальностью, чувство их разгорелось с новой силой.

Дмитрий часто звонил ей по утрам:

— Тина Борисовна, в двенадцать мы идем определять место нового корпуса ЧЛЦ. Подключайтесь!

— Тина Борисовна, пройдем на участок кокиля.

Они ходили по заводу вместе, как в первые дни любви, ни от кого не скрываясь и никого не боясь. Разница была лишь в том, что тогда им нечего было скрывать и бояться, а теперь победа Дмитрия и захлестнувшая его радость заставила их обоих забыть и об осторожности, и о скрытности, и о самой опасности.

И как раньше она оттягивала разрыв, пытаясь оправдываться тем, что не может покинуть его в час поражения, так теперь она искала оправдания в том, что не может омрачить ему первые дни победы.

А он был верен себе: с головой погрузившись в новые заботы и планы, подсознательно отодвигал и отбрасывал все, что могло отвлечь от них.

«Такова его натура, — думала Тина. — Говорят, что наши недостатки порой вырастают из наших достоинств. Как это верно! Главное его достоинство — умение безраздельно отдаться делу. Но в этом же и несчастье. Все остальное отодвинуто у него на второй план, и на этот второй план у него все не хватает ни мысли, ни времени, ни решимости… — Тут же она возражала себе: — Нет. Не так. В нем все сильно — и любовь к делу, и любовь ко мне, и любовь к сыну… Потому нам и трудно. И все же, — она снова возвращалась к прежним мыслям, — все сильно, но работа превыше всего. Вчера он говорил: «Подожди немного, дай мне кончить с противовесами», сегодня он говорит: «Подожди немного, дай мне освоиться с заводом». Завтра у него опять окажется новое дело, которое захватит его целиком. И опять у него не останется ни сил, ни времени на то, чтобы как-то разрубить наш узел. Он этого не сделает. Это придется сделать мне. Если и я этого не сделаю, это однажды сделается само, и сделается катастрофически».

Она понимала все, чем грозило им его новое положение. «Директор завода» — эти слова для Бахирева означали не просто должность и звание. Его поддерживали коммунисты и весь заводской коллектив. Его полюбили, в него поверили, с него спрашивали. Он был на виду, на глазах у тысяч людей, населявших заводские поселки. Он должен быть чист перед этими людьми.

Можно обманывать несколько человек в течение нескольких недель, но обманывать многие тысячи втечение многих месяцев?!

Тина видела и неизбежность конца и приближение реальной опасности, но Дмитрий был так хорош в своем счастье и так хотелось ей еще немного полюбоваться им…

Он говорил ей:

— Мы вместе горевали. Как же можно нам по отдельности радоваться?

И у нее не хватало сил противиться.

В этот день завод получил лимиты и разрешение на организацию участка кокильного литья и литья в скорлупчатые формы. Дмитрий вызвал Тину на совещание, но она смотрела на него только издали: он выглядел молодо и весь светился тем праздничным, именинным светом, который так поразил ее прошлой осенью. Но тогда он казался кротким ребенком, неуклюжим от неожиданного счастья, а сейчас он сиял нетерпеливым счастьем начинающего спринтера, рвущегося к финишу и уверенного в победе.

Вот наконец и низкий домик, покосившееся крыльцо. Тина открыла дверь и увидела низкий потолок, крохотные окна, стены с вылинявшими обоями. Все здесь было противно ей, но он сидел у стола, такой чуждый этой проплесневевшей комнате, свежевыбритый, веселоглазый, в новом, отутюженном костюме и голубоватой сорочке. Она увидела его крепкую голову с забавным вихром, его улыбку, медленную и веселую, и ощущение счастья, как порыв ветра, как внезапный озноб, охватило ее.

Лицо, улыбка, взгляд Дмитрия всегда жили в ее воображении, но, встречаясь с ним, она каждый раз изумлялась: настолько был он милее, роднее, желаннее, чем она себе представляла, чем можно было представить.

Все опасения сразу выпали из ее сознания.

Он смотрел на нее просящим, умиленным и покорным взглядом, так не шедшим к его волевому лицу, и в этом взгляде было счастье, за которое она готова была платить любой ценой.

Как всегда, время летело с непостижимой быстротой. Тина смежила ресницы — притворялась задремавшей, чтоб уйти от реальности разлуки. Она знала, что они должны проститься и возле нее будет Володя с его доверчивым и лихорадочным взглядом, а возле него женщина с большими добрыми руками. И снова будет ложь в каж дом слове, в каждом взгляде, в каждой секунде. Она не хотела думать об этом, но невольные слезы наполняли глаза. Дмитрий смотрел на ее осунувшееся лицо — горестное и прелестное лицо много пережившей женщины — и вспоминал ее той ясной и легкой девочкой в туфельках школьницы, какой увидел впервые. Куда она ушла, та нежная и строгая, с чистым девичьим взглядом и летящей походкой? Вернее, куда он завел ее? Спазма схватила за горло, и в уме вспыхнули слова, вычитанные здесь в ожидании ее, в книге, оставленной ею:

С тех пор, как он полюбил ее, он стал восприимчив к некоторым стихам: ему хотелось говорить с Тиной красивыми, небывалыми словами.

— Была ты всех ярче, верней и прелестней, — шепотом повторил он.

Она улыбнулась ему полными слез глазами.

— Видишь, как ты прогрессируешь! А помнишь, я говорила, что ты начнешь читать мне стихи только через сто лет…

Кто-то зашумел, затопал в прихожей, дверь с силой рванули, жидкий крючок сорвался, и дверь распахнулась. Это было невероятно. Но то, что последовало за этим, было еще невероятнее. Как врезанная, стала в двери женщина в голубом дождевике.

Дмитрий рывком притянул к себе Тину, словно пытаясь закрыть ее от удара.

Тогда женщина вскинула голову, и они узнали Катю. Она вскрикнула странным, заячьим голосом и, повернувшись, исчезла.

Все это длилось мгновение. Он подумал бы, что ему привиделось, если бы не этот протяжный крик, доносящийся уже со двора. Вслед за криком раздался оглушительный металлический грохот. Казалось, сама хибара рушится, скрежещет, гремит и грохочет проржавленной железной крышей.

Послышались незнакомые голоса, какой-то мужчина встал на пороге.

— Что тут у вас? Грабеж, драка?

Только тогда Дмитрий пришел в себя. Через минуту он без пальто, на ходу надевая пиджак, бежал по темней улице, под проливным дождем.

Светлое пятно маячило впереди, но когда он подбежал, оно оказалось афишей, наклеенной на забор.

Дождливая улица была безлюдна.

«Где же она? Куда убежала? Только бы не к реке!»

Он бросился к мосту. Задыхаясь, шлепая по лужам, скользя и падая, он бежал по кривым переулкам старого заречья туда, где цепью фонарей обозначился мост.

У моста ветер рвал косые струи дождя, и огни запоздалых машин, проносясь, отражались в мокром асфальте.

— Женщина в светлом дождевике не пробегала? — спросил Бахирев у милиционера.

— Пробежала. А что? — Но лицо, и голос, и костюм Бахирева так явственно говорили о беде, что милиционер, не дождавшись ответа, добавил: — Вон… вон светлеется… — и побежал за Бахиревым.

На середине длинного моста у самых перил билось я двигалось что-то светлое.

— Катя, Катя, Катя! — закричал Дмитрий. — Катя, прости, Катя, подожди!

Он боялся, что она, обезумев от горя, бросится вниз.

— Подожди, Катя, Катя!

Светлая фигура все билась у перил моста, то склоняясь к ним, то пытаясь подняться.

Когда он был уже близко, безмерная радость овладела им. «Она здесь! Непоправимого не произошло. Все еще поправимо».

Еще несколько шагов — и он схватил голубой плащ, бившийся на ветру. Это был только плащ.

— Катя, Катя! — снова закричал он.

Только твердый и мокрый плащ, зацепившийся за чугунный завиток ограды, бился на ветру и рвался из рук. Женщины на мосту не было.

Замолк тонкий вскрик женщины с добрыми полными руками. Дмитрий, растрепанный, в одной сорочке на ходу схватив пиджак, выбежал из комнаты. Появились и тут же исчезли какие-то незнакомые люди. А Тина все еще сидела в оцепенении.

Ей казалось, что Митя вернется, что кто-то должен войти, объяснить успокоить. Но никто не приходил.

Осторожно, боясь каждого шороха, она оделась и выскользнула в сени. Во дворе толпились люди.

— Я его который раз примечаю, — звучал возбужденный женский голос. — Спрашиваю старика: «Чего это тракторное начальство к тебе повадилось?» — «Он, говорит, товарищ моего погибшего сына». Я, правда, кое-что кумекнула про себя. Однако, думаю, может, и в самом деле старика навещает? Коли так, дело доброе. А оно вон какое доброе!

Другой голос перебил:

— Она, видно, все его выслеживала. Гляжу — ходит.

Опять гляжу — опять ходит… Мы уже стали за ней поглядывать. А тут как закричит да загрохочет…

Тина шагнула. Люди замолкли. Она прошла меж ними. Темнота служила ей кровом, но, казалось, и сквозь темноту проникали взгляды.

Тина выбралась на улицу и пошла набережной к трамвайной остановке.

У моста над черной гладью воды двигались огни: плавали лодки с фонарями, шнырял острый луч прожектора. У остановки толпились взволнованные люди.

— Один плащ остался… — сказал кто-то. — Что случилось? — спросил другой.

— Директорова жена сейчас с моста кинулась.

— Какого директора — старого или нового?

— Нового! Вон в лодке выехали…

Тина не закричала, не схватилась за сердце. «Это случилось», — думала она, сразу отупев от ужаса.

Подошел трамвай, все сели, она одна осталась на остановке. «Это случилось… Нет, это не могло не случиться! Как я не понимала, что это должно было случиться? Мы шли прямо к этому. Рано или поздно что-нибудь такое все равно должно было произойти… Нет. Это все мне кажется. Сейчас просто вечер, просто дождь и просто идут мокрые трамваи по мосту. В этом простом, мокром и милом мире нет места таким страшным вещам… В этом мире всему есть место…»

Она зашла в телефонную будку, позвонила Нине и сказала деревянным голосом:

— Нина, сейчас жена нашего директора бросилась с моста в реку. Да. С моста в реку. У моста народ, Мне нельзя быть там. Молчи… Не спрашивай ни о чем, не говори мне ничего, оденься и иди туда… Узнай все и сейчас же звони мне.

Она вышла из будки и прислонилась к ближнему забору. «Нина узнает точно. Нина позвонит. Нина скажет: «Это случилось…» Если это случилось, мне нельзя жить ни минуты. Нельзя смотреть на людей. Нельзя даже думать о его трех… сиротах! — В глазах стало темно. — Не исправить, не искупить, не забыть… Остается смерть… Невозможно. Всего час назад я улыбалась… Но смерть вот так и приходит — неожиданно… Спешит человек перебежать улицу — и оказывается под трамваем. Купается — и вдруг минутная судорога. Вот так она и приходит, нежданная и неотвратимая… Сегодня? Сейчас? Нет. Эту женщину спасут… Она жива… Она просто хотела напугать его, удержать, приковать к себе…»

Мозг цеплялся за любую надежду, и все же Тина стояла как бы по ту сторону черты — уже вне круга человеческой жизни.

Подошел трамвай. Тина села и доехала до дому. Она тащилась к дому, собирая остатки сил. Деревья, дверь, обитая клеенкой, почтовый ящик — все виделось как бы в последний раз, и все наполнялось особым значением в смыслом: все становилось приметой утраченной и неповторимой жизни.

Володя встретил ее на пороге. На нем была фланелевая рубашка, и грудь его была укутана серым пуховым платком, заменявшим кашне. Он только что дремал, и сонным теплом веяло от его улыбки, от припухших глаз, от разрумянившегося лица. Он протянул к ней руки.

— Кто это пришел? Ласточка моя пришла… Я ее ждал, ждал… Худо одному. Уснул с горя. Проснулся, а ты пришла. Ты пришла, моя пичужка. Почему так долго не шла? А я ужин приготовил.

Только бы он не смотрел так доверчиво! Только бы не видеть этого света на его лице. Сказать? Не сейчас… Жизнь так коротка, радость так мгновенна… Пусть еще одну ночь проспит спокойно… Пусть еще одну ночь будет светло у него на сердце.

— Я так устала, мой хороший… Я не могу есть.

Он суетился, стлал ей постель, взбивая подушки, и все радовался чему-то и все старался прикоснуться к ней горячими пальцами.

Она легла в постель и, вытянувшись, окаменела.

В темноте он окликнул ее со своей постели:

— Воробушек… Я приду к тебе. Ты так далеко от меня сейчас.

Он затосковал о ней. Предчувствие ли томило его или ее смятение передавалось его преданной душе?

Он прижался лицом к ее плечу. Она перебирала его мягкие, влажные кудри. «Спи, мой хороший… Может, это твой последний спокойный сон… Боже мой! Как мне вернуть время обратно? Как сделать, чтобы этого года не существовало?»

Мелодично отзванивали часы в столовой, шумел за окном дождь, узорчатые тени от кружевных занавесок лежали на полу. Счастьем веяло от каждой вещи. Как много она имела совсем недавно. Светлый дом, полный улыбок, смеха, ласковых и шутливых слов, мужа, преданного всем сердцем, завод, где все любили ее, работу, которая сулила успех, чистоту сердца, слов и мыслей, — жизнь полноценную, прозрачную и спокойную, как степная река. Как много счастья было у нее! Миллионы женщин мечтают о такой доле. Как же случилось, что в тот час, когда она шагнула вслед за бабочками, ей вдруг показалось, что у нее ничего нет, что она нищая, что она несчастна лишь потому, что к ней ни разу не прикоснулся желанный?

Как изменчиво понятие счастья!

Она подумала тогда: «От этого никому не станет плохо, а я хоть на час узнаю полноту счастья». Узнала… Что же узнала? Узнала, как бесконечно счастлива была до этого часа, узнала в тот момент, когда потеряла возможность счастья и жизни. Думала, никому не станет плохо. Всем стало плохо. Володе, Дмитрию его детям… А женщина с добрыми руками… Нет! Это ошибка… Этого быть не может!

«Митя проклинает каждую секунду свиданий. Когда совершена ошибка? Когда, как, где началась эта гибель? Тогда, когда пренебрегла всем, что имела, чем счастливы были бы тысячи женщин? Тогда, когда шагнула вслед за бабочками? За что так наказана? За эту ошибку, за этот шаг вслед за бабочками? Человек не может жить как бабочки! Он должен жить как человек!

И вот теперь случилось непоправимое. Его жены нет на свете. Нет, этого случиться не могло. Ее спасут. Ее уже спасли. А если нет? Значит, и мне надо умереть этой же ночью… Да, в этом единственное спасение… Это самое легкое из всего, что мне осталось… Володя по-прежнему будет жить в нашем доме. На яблоне, что смотрит в окно, созреют яблоки. На заводе построят новые цехи… А меня не будет, и нельзя будет на все это любимое взглянуть даже в щелочку».

— Ласточка, отчего ты не спишь?

— Я сплю, Володенька… Спи, любимый мой.

Как она любила сейчас каждую прядь его волос, каждый вздох его теплых губ! В эту ночь прощания с жизнью мир впервые открывался во всей его неповторимой ценности. Каждое движение родной руки, каждый взмах ветка за окном, каждый звук маятника были дороги сердцу я звали к жизни.

«Простит ли Володя меня? Смертью все искупится… Но, может, от этого ему будет еще тяжелее?»

Она инстинктивно сильнее сжала его плечи. А он, почувствовав непривычную наполненность ее слов, не спал и думал о ней.

— Ласточка, как ты сказала мне только что?

— Я сказала: «Спи, мой любимый».

— Ты любишь меня? В самом деле любишь? А мне иногда кажется…

— Пусть тебе ничего не кажется. Спи, мой хороший… Спи, мой любимый.

Он уснул крепким и сладким сном.

В этот день Катя с утра была в праздничном настроении: накануне муж привез ей коробку духов «Белая си-рень».

— В ларьке… возле обкома… попались… — смущаясь почему-то, объяснил он.

Последние дни он был особенно внимателен, и его внимание успокаивало ее. «Он семейный, преданный, — думала она. — Он все больше меня балует. Чего ж мне утром прибредилось?»

Она была счастлива его счастьем, его торжеством я тем покоем, который снова пришел в ее дом после долгих тревожных дней. Радостно готовилась к переезду а квартиру Вальгана — покупала новые абажуры, занавески, скатерти. Соседка сказала ей, что в магазине соседнего поселка продают наборы эмалированной посуды. Шел дождь, и час был поздний, но желание достойно оборудовать великолепную кухню Вальгана пересилило все Катины колебания. Она надела дождевик, отправилась в магазин и стала в очередь. Она дождалась счастливой минуты и перед самым закрытием магазина накупила кастрюль разных размеров и даже великолепное молочно-белое ведро с голубой каемкой. Пакеты с покупками были громоздки и неудобны, дождевик топорщился над ними, и Катя напоминала растопырившую крылья наседку. Такси на стоянке не было, Катя ждала, мокла и утешалась мыслью о том, как украсят ее покупки новую кухню.

Вечер от дождя и тумана казался еще сумрачнее. Зажглись первые фонари, а машины все не подходили к стоянке. Катя нетерпеливо вглядывалась в серую муть дороги. Из-за поворота выехал черный «ЗИС». Она узнала номер машины. Машина остановилась в полквартала от Кати, у большого здания с освещенным подъездом. Катя увидела, квадратную фигуру мужа. Он вышел и скрылся в подъезде. Катя заторопилась, но машина тут же развернулась и уехала другим переулком.

Катя растерянно остановилась на полпути. Что делать? Идти вслед за мужем? Должна же машина вернуться за ним! Но как войти в учреждение со своими кастрюлями, ведрами и где там искать мужа? Идти обратно на стоянку такси? Пока она колебалась, Дмитрий вышел из подъезда и торопливо двинулся вниз по улице. Куда он шел? Дальше не было никаких учреждений, только тупички, переулки, овраги. Почему, отпустив машину, шел он пешком, в дождь и слякоть по выщербленным тротуарам чужого поселка? Кате вспомнилось то, что она сочла обмолвкой, вспомнились слова: «Опять в поселок? В семь часов».

Дмитрий дошел до угла и свернул в глухой переулок. Она добежала до угла. Немощеная улица, домишки с палисадниками подбегают к оврагу. Он шел быстрым и решительным шагом. Так ходят привычной дорогой. Она уже ничего не видела и не слышала. Только темнеющий вдали силуэт да громкий стук своего сердца.

Он остановился у большого тополя и скрылся в калитке. Катя ослабела от волнения и села на скамью у ворот. Дождь стекал по капюшону плаща, но губы у Кати пересохли. Страх, подозрение, боязнь подозрений, предчувствие правды, желание правды и ужас перед этой правдой лишил ее воли и сил. Она долго сидела на скамейке, облизывая влажные от дождя губы, потом встала и поплелась к тополю. Возле тополя были две калитки рядом, В которую вошел Дмитрий? Издали она не различила. Войти? Спросить? Но в которую из двух войти и что спросить? «Не здесь ли мой муж? А что дальше? Она не могла решиться, прошла до следующего угла и снова вернулась.

В поселке все знают друг друга. Люди удивлялись странной женщине в голубом дождевике, с громоздкими пакетами, которая все ходила взад и вперед по узкой улочке. Мужчина выглянул из окна:

— Вы что потеряли, гражданочка?

— Нет, я ничего…

Надо было или решиться, или уходить. Войти была слишком страшно, и она торопливо направилась к стоянке такси, прошла два квартала и вдруг отчетливо поняла, что сейчас, в эту самую минуту, он, ее муж Митя, с женщиной. Зачем еще он мог пойти один, вечером, в дождь, в эту глушь, отпустив машину? И в учреждение он заглянул, чтоб отвести глаза шоферу. Сомнений не могло быть. Катя побежала к тополю, скользя по раскисшей земле. Тополь, высокий забор, два домишка, две калитки. В окнах уже горел свет, и Катя заглянула в щель меж занавесками. В одном из домиков кишела детвора, в другом темнела кровать и седой старческий затылок виднелся на подушке. Значит, Дмитрий где-то в задних комнатах. В котором доме? Не там, где дети. Катя открыла калитку и вошла во двор. От соседних дворов он отделялся полуразрушенными заборами. За одним из заборов светился фонарь «летучая мышь» и слышались голоса.

— Опять чуху заливает дождь, — сказала невидимая в темноте женщина.

— Ничего с ней не станется! — ответил мужской голос. Детский голосок пискнул:

— Пап, а поросятки? Давай хоть фанерой прикроем… Сквозь пролом забора видно было, как люди хлопочут

у низенького свинарника. Дружелюбно похрюкивала свинья. Все было так мирно и так желанно за проломленным забором. А здесь? Шаткое темное крыльцо, и окно за углом хибары наглухо завешено темно-красной узорной портьерой. Здесь! Катя прислонилась спиной к косяку. Богатая и непроницаемая портьера на окне покосившейся хибары — это несоответствие было зловещим. Здесь. Что здесь? Убедиться, увидеть, узнать. Катя только теперь услышала, как страшно грохочут ее кастрюли, поставленные в ведро. Она осторожно опустила покупки па крыльцо, не дыша взошла по шатким ступеням. Дверь в сени открылась легко. В полшаге была еще дверь. В щель падал розовый свет. За этой дверью раздались странный, взволнованный голос Дмитрия и приглушенный женский смех. С той силой, которую придает опасность, Катя рванула дверь. Хлипкий крючок слетел с петель.

Прямо перед собой, в маленькой комнате, Катя увидела женщину, лежавшую на коленях у мужчины. Дмитрий был так не похож на себя и так невероятен, что в первое мгновение она подумала: «Это не он!» Никогда она не видела его таким и не подозревала, что он может быть таким.

Всегда, даже дома, в пижаме, он сохранял подтянутый, аккуратный вид. Сейчас он сидел в смятой и расстегнутой сорочке. Волосы, всегда гладко зачесанные со лба назад, сейчас свисали темными космами. Но главное, почему она не могла признать в нем мужа, — это невиданное, невозможное для него выражение лица Он смотрел на женщину, лежавшую у него на коленях, с выражением жадности и мольбы. Увидев жену, он не оттолкнул эту женщину, но быстрым движением притянул ее к себе и нагнулся над ней, словно хотел защитить. Озлобленный, угрожающий взгляд его говорил: «Кто посмел помешать ей?»

И затхлая комнатушка, и вид мужа, и женщины — все было так неожиданно, нереально, что на миг Катя оцепенела, но движением, которым он привлек женщину, и этот злобный, угрожающий взгляд, брошенный на того, кто посмел помешать ей, яснее слов сказали Кате, что он любит, по-мужски жадно любит эту женщину, любит так, как никогда, ни одной минуты, не любил жену.

Катя постигла это мгновенным женским прозрением.

С криком она выбежала во двор, задела за покупки, и кастрюли покатились с грохотом и скрежетом. Она кричала и бежала по улице, бежала от своего понимания, от самой себя.

Потом умолкла, но продолжала бежать. Не памятью, а тем же мгновенным прозрением она охватила сразу все — и спокойствие его первого поцелуя и снисходительную, ровную теплоту его ласк.

Она была счастлива этим скупым теплом, потому что и сама не знала иного и думала, что, увлеченный работой, он не может любить женщину иначе. Всю жизнь она даже радовалась его спокойствию: «Он весь в деле. Ему не до нежностей. Не бабник. Это хорошо. Такие не изменяют». Она думала, что он отдает ей всю любовь, на которую он способен, и была счастлива. Оказалось, он способен на иное. Снова вставал этот покорный и жадный взгляд, которым он смотрел на женщину. Ни разу в жизни не взглянул от так на свою жену, на мать своих троих детей. И, вспомнив этот взгляд, она бежала еще быстрее, бежала до тех пор, пока в груди не начинало жечь, пока ноги не подкашивались. Тогда она, задыхаясь, прислонялась к забору или дереву. И вдруг снова видела защищающий жест, которым он притянул к себе ту. Таким жестом мать в минуту опасности притягивает ребенка, таким жестом мужчина притягивает к себе свою женщину, свою единственную. Она понимала это и снова пыталась бежать. Она вспоминала его частые подарки последних месяцев, она наивно думала, что они шли от его растущей с годами привязанности к ней, а они были попыткой как-то откупиться от нее и от своей совести. Катя вбежала на мост. Спасительная темная глубина была рядом. Катя наклонилась над ней. Обдало холодом, мраком, небытием. Стало страшно. Она отшатнулась. Нет! Речным ветром распахнуло плащ. Он мешал ей, и она сбросила его… Она сама не помнила, как и когда очутилась на вокзале, не понимала, почему прибежала именно на вокзал.

Растрепанная и насквозь мокрая, она возбуждала общее любопытство. Надо было укрыться. У вокзала дежурили такси. Она села в одну из машин.

— Куда? — спросил шофер.

И не голосом, а всем своим нутром она ответила:

— Домой!

Куда еще она могла деться? Во всем мире у нее не было другого места, где была бы крыша над головой, где можно плакать, биться головой об стену и все же ощущать тепло. Не тот огонь, что давал он той женщине, но хоть какое-то, хоть крохотное тепло, чтобы немного отогреть оледеневшее тело и душу, застывающую в смертельном холоде.

— Домой…

Катя сказала адрес. Машина мчалась какими-то незнакомыми, никогда прежде не виданными улицами. Весь мир стал невиданным, незнакомым, страшным. Как лодка, привязанная к кораблю, покойно плыла Катя, не тратя усилий, укрытая его высокой кормой от встречных волн и ветров. И вот канат оборвался… Теперь ей, лишенной укрытия и неприспособленной, угрожали гибелью те же волны, которые недавно лишь укачивали. Когда и почему начался отрыв?

Судьба ее так счастливо складывалась. Муж был ее опорой, ее редкостной удачей, ее гордостью. Она вышла замуж за рабочего, ничем не прославленного. Но муж сделал ее сперва женой начальника цеха, потом женой главного инженера и, наконец, женой директора огромного завода. Он любил ее и детей, не пил, не смотрел на других женщин, отдавал ей весь заработок, до копейки. Еще сегодня утром тетка говорила ей: «Заиметь такого мужа — все равно, что найти миллион на дороге. Детолюб, работяга, большой человек. Счастливица ты!»

Он шел навстречу всем ее желаниям и не предъявлял никаких требований. Поглощенный работой, он не замечал, хорошо или плохо приготовлен обед, прибраны комнаты. Только в последние годы он все заговаривал с ней о разных курсах. Ходить бы на эти курсы, ходить бы, раз он хотел!… Недавно вдруг потребовал от нее какого-то подноса. Это было совсем не похоже на него. Он мог есть с разбитой тарелки, сломанной ложкой и не замечать этого… И вдруг — поднос!.. Почему поднос? Тогда она удивилась, оскорбилась, заплакала, но не задумалась. Сейчас она думала, она пыталась проникнуть в истоки случившегося, она спрашивала себя: «Чего он добивался от меня этим подносом? Чего он хотел тогда от меня?»

Машина подъехала к дому. Катя поднялась по лестнице, распахнула дверь. Испуганные дети выбежали навстречу. Он предал не только ее, он предал их. Маленькие, теплые, дрожащие, они были еще беспомощнее, нем она сама.

Боль за них была еще сильнее, чем за себя. Она обнимала их всех троих разом, прижимала к своему мокрому платью, к лицу, залитому слезами, выкрикивала и бормотала:

— Бросить всех троих?.. За что?! Ради кого?! Не отдам… Не отдам… Не отдам…

Испуганная Аня побежала за соседями.

Катя не видела, как появились люди, врач, сестра. — Когда она очнулась, Дмитрий сидел рядом, растирал ей руки и ноги, поил вином и горячим чаем. Она снова разрыдалась и рыдала все сильнее. Она видела, что слезы вызывают его сострадание.

— Катя, нельзя так… Катя, ты же… мать… Мы должны думать о детях… — В голосе его слышалась строгость.

И слезы ее перешли в крик.

Тогда детей увели куда-то, а он обнимал ее и гладил ее волосы. Она понимала, что это только жалость, но даже тепло жалости она, обойденная любовью, впитывала жадно.

Ночью Нина позвонила Тине. Володя спал так сладко, что не услышал звонка.

— Она жива. Вернулась домой, — ледяным голосом сказала Нина. Страшная тяжесть спала с плеч. Смерть, всю ночь стоявшая рядом, отступила. — Но весь завод, весь город знает. Тебе нельзя приходить на завод… Я возьму твой расчетный лист и все оформлю. Ты сказала Володе?

— Нет еще. Я боюсь…

— Тебе сейчас уже поздно бояться за него. — Тина даже не услышала ненависти, звучавшей в словах подруги.

Она жива! У Володи есть Нина. Она любит его. Любит много лет. Она не оставит…

— Нина, приходи к нам утром. Скажи ты… Чтоб не от меня… Ему с тобой будет легче.

— Хорошо.

Тина села тут же, в прихожей, у телефона.

Жизнь возвращалась волнами, как прилив. Тина могла уже не только прощаться с жизнью, в тоске и любви, она могла думать… Мысли приливали толчками.

Эта женщина жива… Самого безумного не случилось… Какое счастье… Как относительно понятие о счастье…

Володе будет даже лучше с Ниной… Он узнает не только женскую привязанность. Он узнает, как любит женщина. Нелюбимый — значит обездоленный. Володя на должен быть обездоленным!

О Мите, нельзя думать… Может быть, он разлюбил, отрекся, клянет… Думать об этом почти так же страшно, как о смерти.

Начинался рассвет. Володя продолжал спать. Тика не могла ни спать, не сидеть. Еще в полусвете она стала убирать кухню, с редкой даже для нее старательностью она мыла кухонные полки, протирала оконные стекла.

Раним утром Нина вошла в двери и увидела Тину за уборкой.

— Ты сумасшедшая!

Она говорила с ненавистью и омерзением, но Тина готова была снести от нее все ради той любви, что зажигалась в серых глазах, когда Нина говорила о Володе.

Тина вышла в палисадник и считала капли, падавшие с крыши.

Двадцать одна капля… Двадцать две… Двадцать три… Как медленно идут секунды… Времени нет конца. Наконец Нина появилась на пороге.

— Тебя мало убить, — сказала она, не поднимая глаз от ненависти. — Такой человек.. — По кирпичному румянцу щек текли слезы.

Тина понимала и видела, что для Нины Володя был таким же лучшим из лучших, незаменимым, как Дмитрий для нее. Какое счастье, что Нина будет с Володей!

— Он не верит мне, — сказала Нина. — Он хочет все услышать от тебя.

Тина переступила порог когда-то своего дома. Володя стоял все в той же фланелевой рубашке, в платке, заменявшем кашне.

— Ласточка, скажи, что это неправда. Одно твое слово — и я не поверю никому, ничему, ни людям, ни глазам, ни ушам. Я поверю только тебе.

Она едва выдавила из себя три слова:

— Все правда, Володя.

Он ушел в комнату, и Нина пошла за ним. Тина села на стул в прихожей. Она сидела до тех пор, пока не вышла Нина и не сказала ей:

— Володя сейчас едет ко мне. Он не может видеть тебя. Ты должна уехать.

— Да, я уеду с ночным поездом.

Она еще сама не знала, куда она поедет. Володя и Нина ушли. Она видела в окно затылок Володи, его серую шляпу и серое пальто, которое они вместе покупали, радуясь, что удалось подобрать в тон и что все это так идет Володе.

Она осталась одна. Она не могла ни плакать, ни думать и стала неловко собирать вещи в маленький чемодан. Только самое необходимое, то, что купила сама. Мысли были такими же одеревенелыми, как руки. «Куда я поеду? Не знаю. Не все ли равно? Просто сяду в поезд и поеду. Триста рублей осталось от зарплаты. Что будет дальше? Не все ли равно, что будет дальше?»

Она сложила вещи и стала убирать квартиру. Она хотела оставить ее в безупречном порядке. Сделать это для Володи…

Никогда с такою нежностью не перебирала она Володины вещи. Рубашки с потертыми воротами, носки с заштопанными пятками.

Сейчас вдруг оказалось, что каждый носок и каждая рубашка говорят о любви и радости. Манжетку он разорвал, когда нес Тину через сад на руках, чтоб она не промочила ноги. Пятно на сорочке — это он кормил Тину с ложки вишневым вареньем, когда она пришла с работы усталая и сразу легла. Она ласкала его носки и рубашки, складывала тщательно и любовно. Остаться? Просить прощения? Он простит… Но ведь уже все равно не скроешь, что другой дороже! Чем же станет Володина жизнь? О Дмитрии по-прежнему боялась думать.

В ящике стола попалось письмо о кокиле. Инстинктивно, почти бессознательно она положила его наверх. Она возилась с уборкой весь день, а вечером позвонил телефон.

— Тина! — услышала ока хриплый и тихий голос. От одного звука этого голоса кожа на руках покрылась пупырышками.

— Митя?

— Как ты, Тина?

— Я уезжаю…

— Когда?

— Ночью.

— Я еду к тебе. Выходи к реке. Там, где встречались. Они встретились в знакомой аллее. Ночь была такой.

же дождливой и ветреной, как минувшая. Он обнял ее, и она прильнула к нему.

— Как она, Митя?

— Простужена, сражена, плачет… Но опасности нет. Куда ты едешь?

— Я еще не знаю… Мне все равно.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю… Мне все равно.

— У тебя есть деньги? — У меня есть деньги.

— Возьми еще. Я буду посылать тебе. Не смей отказываться. И без того тяжело. Не смей.

Она не видела в темноте его лица и стала привычным движением пальцев ощупывать его щеки, лоб.

— Митя, ты не клянешь меня?

— За что?

— За жену… за семью… за себя…

— У нее остались дети, дом, остался я. У меня остался дом, дети, завод. У твоего мужа остался дом, институт, друзья. Только ты потеряла все… Едешь неведомо куда, неведомо зачем, без вещей, без крова, без родных, и ты спрашиваешь меня… — Он крепче прижал ее к себе. — Тина… я сейчас… готов поступить так, как ты захочешь. — Я поступаю так, как я хочу.

Дождевые капли стекали по ее шее за воротник, а лицо ее согревалось его дыханием, прерывистыми горячим,

— Тина… Ты… простишь ли ты меня?

— За что? Ты же не обещал, не уговаривал, даже не просил… Я сама шла на это. А мне не семнадцать лет…,

— Все равно мы еще будем вместе. Это временно, Тина… Мы еще увидимся… Мы еще решим.

— Молчи! Еще минуту с тобой. Мне хорошо. Ведь ты рядом… Митя, если б все началось сначала?..

— Я не отказался бы ни от одной минуты… — Милый… Я так счастлива сейчас…

Плечи его вздрогнули. На пальцы, которыми она гладила его щеки, вместе с холодными каплями дождя упали горячие капли.

— Льдинка-холодинка… — с болью и горечью шептал он. — Льдинка-холодинка моя!

— Прощай, Митя… Пора…

— Подожди!

Она отстранилась от него.

— Мы оба счастливы сейчас?

— Да… — твердо ответил он. — Пока я рядом с тобой, я счастлив.

— Ну вот и все… Мне ничего в жизни не надо, кроме этих слов…

Ока была спокойна, а его плечи вздрагивали. Тина вернулась домой. Села в теплую ванну к закрыла глаза. У самого лица с тихим журчанием лилась вода. От тепла или от этого журчания вдруг встало в памяти давно забытое: журчание горкой реки, солнечное тепло и мараленок, глянувший ей в зрачки. Глаза мараленка, спокойные даже в минуту смертельной опасности, все видели, все отражали и ничего не пропускали в глубину, Откуда шло это непроницаемое спокойствие? От неведения? Или от того, что внутри, в нем самом, все так совершенно, что ничем нельзя испортить?

Мараленка можно было убить, уничтожить, но нельзя было лишить этого благородного, ясного и яркого взгляда.

Давно-давно и Тина знала дни такого же спокойствия. Куда он исчез тогда, этот мараленок? Его не было ни в кустах, ни за камнями. Маленький сгусток солнечного света поднялся с земли, взял высоту и исчез…

Если б можно было исчезнуть так же легко и мгновенно…

Тина вышла из ванны и, вытираясь, машинально взглянула в зеркало. Собственная юность поразила ее своей противоестественностью.

Она чувствовала себя тысячелетней, а из зеркала печально и нежно смотрела смуглая, гибкая, цветущая женщина.

От бесполезности этой, еще такой живой и горячей красоты нахлынула горечь. Захотелось швырнуть об землю, растоптать, расточить как попало себя, остаток своей жизни. «Все обман в жизни… И ничего мне не надо… Уничтожить! Бросить кому попало под ноги, под колеса, под поезд. Я же хотела смерти! Зачем, для чего ехать куда-то, думать о чем-то, метаться, мучиться? Под поезд!.. Ведь я не первая».

Ей вспомнилась Анна Каренина. И вдруг стало ясно, что все это уже было.

Женщина, звавшаяся Тиной, ласкавшая Дмитрия и лгавшая мужу, уже умерла, и все уже позади: и неумолимый грохот колес и предсмертный жаркий порыв к жизни, когда все на земле так смертельно мило, и мертвое, ко всему безразличное тело, бесстыдно отданное на поглядение… Все это уже было с нею.

Женская жизнь ее отжита, кончена, раздавлена колесами. Что в ней осталось жить? Что, какая сила несет ее не под колеса поезда, а в поезд, в путь, в новую дальнюю дорогу?

Она не знала, что движет ею, а руки ее складывали з сумочку письмо.

«Струсила? — спросила она себя. И твердо ответила — Нет. Если бы осмысленная смерть — в бою, в научном опыте, ради спасения кого-то, — хоть сейчас. Но так, бессмысленно! Бессмысленная смерть — конец бессмысленной жизни». Жизнь, окружавшая Тину, могла быть сложной, трудной, до предела насыщенной радостями и печалями, ко не могла быть бессмысленной. Каждый час, каждый миг жизни представлялись Тине освещенными высоким смыслом и целью. Можно, ослепнув и запутавшись по слабости и неразумению, упустить из виду и эту цель и этот смысл. Но они не могут исчезнуть! Открой глаза — и они с тобой.

До отъезда было далеко, она решила прилечь и попыталась уснуть, но мысли гнали сон. Она продолжала думать:

«Почему я живу? Анна, теряя любовь, теряла смысл жизни, и смерть для нее наполнялась смыслом. Что оставалось ей? Женщине с проснувшимся умом и сердцем куда применить их и ради чего жить?.. А у меня? Горя на мою долю пало много. Но и счастья много. Счастье близости с лучшими, смелыми… Может быть, и мое гора как-то связано с моим счастьем? Ведь лучшие бойцы всегда под огнем. Мир все еще устроен так, что лучшее часто пробивается с боем… Странно. А может быть, на странно. Сколько тысячелетий под этими звездами, от рабов до рабочих, люди жили в мире звериных законов собственности. И вот народился совсем новый и милый человеческий мир! Еще и сказки такой не написано, чтоб новорожденный богатырь сразу и рос и отбивался от полчищ врагов, зрелых и вооруженных. В битве бывают не только победы, но и труд, и боль, и ошибки. Но не бессмысленность!

И в эти часы, когда смерть только что отступила, Тина испытывала облегчение оттого, что начинается жизнь, очищенная от лжи. Можно отдохнуть от насилия над собой. Так или иначе— кончилась двойственность, отпало притворство, навсегда ушла хибара. А любовь? Освобожденная от наносного, она возвращалась к самой себе, к тем дням, когда Тина и Дмитрий, ни от кого не таясь, плечом к плечу ходили по цеховым пролетам. Одиночество? Одинок тот, кто не любим и не любит. Там, а хибаре, когда они обижали и унижали любовь и друг друга, она была порой дальше от Дмитрия, чем сейчас. Ей хотелось думать, что уезжая от него, она в чем-то приближается к нему. Ей хотелось верить, что там, вда-леке, она все же будет чувствовать его плечо рядом со своим. «Я только хочу этого, чтоб утешиться, или это будет в действительности? — спрашивала она себя и отвечала: — Это действительность! Я никогда не разлюблю и не забуду. Два человека навсегда оставили след — отец и Митя. Оба учили верности цели, страсти к делу. Оба талантливы. Но что такое талант? Способность быть счастливым избранным тобой трудом, и жизнь в нем, и стремление изо всех сил служить им народу. Разве мне это недоступно? Во мне этого меньше, чем в них обоих, но оно есть и во мне».

То, что было оттеснено последними опустошающими месяцами, снова приближалось к ней. Живой пульс многих конвейеров под руками, захватывающий поиск у опок и вагранок, ночные бдения над Сережиными тиглями с алюминием… Она увидела все это глазами Бахирева, резко повернулась в постели, откинулась на спину:

«Нет, это не слова! Это в нас! Это наша жизнь! И разве нельзя работать с такой же страстью, как любить? Ах, нет, невозможно! Но Митя живет именно так. Он может. Почему же я не смогу?»

С мужеством сильного человека искала она дорогу в будущее и с женственной слабостью жаждала хоть призрачного утешения. Но то, что брезжило перед ней в эту ночь, не было призрачным. Оно было реальным… Оно было весомым, пламенным, кипучим, как чугун в вагранках, только что мелькнувших в ее памяти.

Тина вытянулась в постели и сказала себе:

— Ты будешь спать… Никаких бессонниц… Володя говорит, что ты, как индийский факир, можешь силою воли останавливать сердце. Ты сейчас уснешь!

Какая все-таки тишина в этом доме! Здесь когда-то жила женщина, которая ни разу в жизни не сказала слова лжи, была предана мужу, была очень счастлива и чувствовала себя несчастной, потому что никогда горячо не любила. Потом эта женщина исчезла, и появилась другая, которая лгала поминутно, лгала каждым шагом и каждым словом, у которой сердце запекалось от любви, которая была безмерно несчастна и чувствовала себя самой счастливой во всей вселенной. И этой женщины уже нет! Какая будет женщина? Прежде всего, совсем бесстрашная. Две страшные вещи есть на свете — разлука с любимым и потеря родины. Первое уже произошло, а второго не произойдет никогда. Чего же еще могу я бояться? О чем же ты плачешь, индийский факир? И как ты смеешь не спать, когда я приказала тебе уснуть?

И сна уснула.