ГЛАВА 6. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Онлайн чтение книги Битва в пути
ГЛАВА 6. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

В кабинете Вальгана мягко светили лампы дневного света. Портьеры были задернуты. На коричневом бархата выделялись зубчатые мясистые листья кактуса, и догорал, осыпаясь, огненный цветок. Лепестки тлели на ковре.

— Такое на вид чудище, а уж цветет, уж цветет… — Вальган положил ладонь на папку с бахиревскими планами и вернулся к разговору: — Изрядно ты потрудился…

Он только что одобрил плод упорных трудов Бахирева — перспективный план завода — и теперь поглядывал на главного инженера с острым любопытством.

Вечерние часы были для Вальгана часами полуотдыха. Без пиджака, без галстука, в расстегнутой рубашке, с тем добродушно-веселым выражением, которое так шло к его волевому и яркому лицу, он ходил своей мягкой походкой от стола к окну и обратно. К майским праздникам готовились озеленять цехи, образчики растений стояли на маленьких столах вперемежку с образчиками деталей. Жарко натопленный кабинет напоминал диковинную оранжерею, где причудливые растения смешивались с причудливыми сгустками металла.

Бахирев был и взволнован и счастлив незнакомым, неспокойным счастьем. Со свойственной ему въедливой кропотливостью вникал он в производство, день за днем накапливал знания, ночами тяжело ворочал накопленное, прощупывал слабые и сильные звенья производства, пытался систематизировать необходимые мероприятия. Трудно и безрадостно рождался план перестройки производства. Еще не родившись, он распался на два плана — план-максимум, для которого нужны были дополнительные ассигнования, и план-минимум, который можно было осуществить за счет наличных средств.

Из сумятицы сведений и вороха документов выкристаллизовывалась чуткая и последовательная цепь мероприятий. Завоеванная ясность сделала завод близким. Он был еще плохим, но уже своим, таким, который не терпится перестроить. Удивляясь и не доверяя собственным ощущениям, Бахирев ходил вокруг стола, с опаской посматривал на рукопись и думал: «Может, я того? Может, я вроде графомана? Им своя писанина всегда кажется лучше некуда. Что-то уж больно мне нравится!.. Потел, потел, все будто не получалось… и вдруг — на тебе! Может, мираж, самообольщение?»

Он передал свой труд Вальгану, стыдясь и робея, как мальчик, отдающий на компетентный суд свои первые вирши. Смущенным вошел он час назад в эту комнату, но искренние похвалы Вальгана и новое, острое любопытство, мелькавшее в его взгляде; ободрили Бахирева.

— Изрядно, изрядно! — продолжал Вальган. — Должен тебе признаться, не будь я сам свидетелем, не поверил бы, что все это своротил один человек за один месяц. Под этим трудом институту не совестно подписаться, десятку специалистов… Силен, ядрен, ничего не скажешь… — Он обошел вокруг Бахирева, оглядывая его выпуклыми веселыми глазами с тем любопытством и опаской, с каким смотрят на цирковых силачей, слонов и волосатых женщин. Бахирев ежился под этим взглядом, потел, молча сиял от восхвалений и предвкушал новую эру в своей жизни — эру перестройки завода: «Теперь начнется… Теперь мы с ним двинем…»

— Я согласен с тобой, — продолжал Вальган, перелистывая бахиревский труд, — как минимум — переорганизация узких мест: металлургических и моторного цехов. Как максимум — перестройка всего производства. Автоматика, кокиль, точное литье! Передать производство отопительной аппаратуры, втулок, гаек и прочей ерунды специализированным заводам, а за счет освободившихся мощностей увеличить массовость основных деталей. Читал, как роман! Все это вопрос времени, конечно.

— Время давно пришло для многого. Например, для смены руководства в чугунолитейном и моторном. Или для налаживания техпроцесса по гильзам, пробкам, вкладышам.

— Возможно… Надо еще подумать, — ответил Вальган, легким движением гибкой руки закрыл папку, снова обошел Бахирева, уловил в его неуклюжей фигура с вихром на затылке сходство с мясистым, причудливым и колючим кактусом и невольно улыбнулся.

В юности Вальгану пришлось присутствовать при внезапном раскрытии таланта. Мальчишки-футболисты смеха ради поставили вратарем очкастого, узкоплечего книголюба-десятиклассника. Новоиспеченный вратарь принялся брать невероятные мячи и потряс всю мальчишечью команду. Он был так же счастливо взволнован, как Бахирев, и так же не понимал всей силы своего дара.

«В чем дар «хохлатого»? — думал Вальган. — Дар организатора? Нет! Он еще ничего не организовал. Дар технолога? Не знаю. Но дар колоссальной трудоспособности — во всяком случае!» Ему захотелось сделать Бахиреву приятное. Он прикоснулся к колючим листам кактуса.

— Нет, хорош — не налюбуюсь! Главное, что интересно: вот такое неприглядное, зеленое, колючее мясо—и вдруг в нем такой огонь, такая энергия! Прислать тебе а кабинет? — предложил он Бахиреву.

Бахирев улыбнулся. Посылать цветы своим сотрудникам— до этого он не додумался бы. И жене он за всю жизнь не подарил ни одного цветка. «Боялся, мы с ним не сработаемся, а вот… планы одобряет… даже цветы посылает», — подумал он и невольно поежился:

— Ну, что ж… пришли…

«Коряга, конечно, — думал Вальган, привычным быстрым движением поглаживая подбородок, — но коряга добротного дерева. Другим эта коряга, возможно, и не под силу. А что до меня… Пожалуй, это как раз то, что я искал! Повернуть эту корягу в нужном направлении— ее никаким потоком на смоет!» Однако он считал, что незаурядная сила направлена неверно.

Он знал, что переход на новую марку трактора и одновременно увеличение программы дорого обошлись заводу. Производство находилось на предельном напряжении. Всякая перестройка грозила срывом праздничной первомайской программы. В Комитете по Сталинским премиям вопрос о награждении работников завода за освоение новой марки трактора был предварительно решен, но у завода были сильный конкурент и сильные противники, которые опротестовали предварительное решение и настаивали на пересмотре.

«Если зарежем предмайскую программу, то какое уж там «освоение»! Загрохочет не только первомайский рапорт, могут грохнуть и авторитет завода и лауреатство. Перестройка сейчас несвоевременна. Если не запланировать фонды на нее заранее и не подготовиться к ней загодя, то залезешь в такой прорыв, что в год не выкарабкаешься». Он подал Бахиреву его папку с планом и сказал:

— Резюмируем: времени ты не терял и в производстве полностью сориентировался. Пришла пора впрягаться в дело.

— Только этого и хочу, — оживляясь, заговорил Бахирев.

На родном уральском заводе его шутя прозвали «торпедой» за особую манеру работать. Он неторопливо и тщательно выверял прицел — выбирал решающий производственный узел. Но, раз нацелившись, обрушивался со всей мощью и всей стремительностью, не оглядываясь, не отвлекаясь, не боясь риска и не щадя себя.

И сейчас от горячего желания «торпедировать» уже намеченную цель он корежился, как от огня, сидя в мягком кресле вальгановского кабинета.

— Вот тут, — слегка охрипнув от волнения, сказал он, — я пишу о реорганизации чугунолитейного. С этого я хочу начать… и как можно скорее.

— Будем, просить средств у министерства.

— Пока хотя бы те средства, что отпущены на сборочный, автоматно-серийный и цех шасси, передать чугунолитейному. Я пишу здесь.

— Деньги — это политика! Оголять все цехи ради одного-двух мы не можем… О планах твоих подробнее поговорим еще не раз. Дай мне время обдумать. А пока перейдем к делу. — И тоном и словами Вальган решительно дал понять Бахиреву, что все предыдущее считал интересным, но несущественным и что только сейчас начинает настоящий деловой разговор. Он сел в директорское кресло, и лицо его из дружеского превратилось в официальное и властное с той разительностью мгновенных перемен, которая всегда удивляла в нем Бахирева. — Завод третий день лихорадит коленвал. Коленвал ставит программу на колени. Сколько коленвалов подали на восемь ноль-ноль?

Бахирев не поднял глаз.

— Не знаю.

— Прошу срочно узнать и доложить мне. В предмайские дни возьми программу и, в частности, движение коленвала под личный контроль.

Вальган ждал, что Бахирев встанет и пойдет выполнять его поручение, а Бахирев сидел не шевелясь. Вальган нахмурился.

— Протолкни коленвал и доложи мне через час.

— Семен Петрович, — услышал он монотонный, бубнящий голос главного. — Я не толкач и не диспетчер. Это не моя функция.

Он не обнаруживал ни малейшего желания выполнить срочное распоряжение директора. Это было так непривычно для Вальгана, что он удивился и заинтересовался.

— Вот как! А для чего же существуешь ты и в чем твоя функция?

— Функция главного инженера завода — видеть перспективы производства и вести его к этим перспективам.

Коряга не желала ложиться в указанном ей направлении. У коряги, оказывается, существовали собственные планы и устремления. В туповатой строптивости «нового» было что-то и раздражавшее и веселившее Вальгана. Секунду Вальган колебался, какое из двух направлений выгоднее, выбрал второе и, вскинув голову, расхохотался.

— Я не собираюсь делать из тебя диспетчера и не посягаю на перспективы! — Он перестал смеяться и продолжал с мягкой усмешкой: — Все мы мечтаем, друг! Ленин мечтал и нам наказал! И я вот тоже размечтался над твоими планами до рассвета. А на рассвете звонок. Встал конвейер! Вот как. Ночь придет — опять помечтаем! А днем… Друг дорогой, мы же зарплату получаем! Работать надо. Жать программу. Выпускать тракторишки. — Он подошел к Бахиреву и положил на его плечо горячую ладонь. — Устал я один, ей-богу. Из периода ориентации ты вышел с честью. Пора тебе подключиться вплотную. Заедает же!.. Помогай!

Гибкость ума, с которой Вальган изменил положение и овладел им, была несвойственна Бахиреву и вызвала в нем чувство, похожее на зависть. «Другой бы полез в бутылку. Уперлись бы мы лоб в лоб, как два барана. А этот развернулся на ходу — и снова кум королю! И вот шагаю по следам коленвала! У такого небось зашагаешь!»


Цветок, посланный Бахиреву, уронил одно огненное соцветие и набирал второй, еще твердый бутон, а планы Бахирева лежали без действия.

«Хоть бы такую мелочь, как вкладыши, удалось сдвинуть с места».

Обычная, но ненавистная Бахиреву производственная текучка захлестывала его. Он жил двумя напряженными и противоречивыми жизнями — внешней и внутренней. Видимая всем жизнь его заключалась в том, что он не всегда продуманно и тактично решал очередные и насущные вопросы. Внутренняя, скрытая от всех жизнь заключалась в непрерывном ощущении, что так работать нельзя, и в жадном совершенствовании заветных планов. Он переживал небывалые дни. Все прошлые годы теперь казались ему лишь периодом подготовки и накапливания сил к предстоящей деятельности. Сейчас наступил период реализации накопленного. Он правдами и неправдами освобождал время для своих расчетов и, когда его отрывали, испытывал боль и ярость. Переполненный большими замыслами и внутренней уверенностью, он забывал о том, что люди не знают ни этих замыслов, ни этой уверенности.

Число его стычек с людьми возрастало, а он не придавал этому значения. «Лес рубят — щепки летят», — повторял он. Он затеял рубить большое дерево, и щепки полетели при первых ударах топора. Люди вроде Вальгана или Рославлева, несмотря на его промахи, чувствовали в нем человека немалого калибра и следили за ним с интересом. Люди более ограниченные мерили его своей мерой, а по малому своему росту не могли видеть «большого дерева», которое задумал рубить Бахирев, «щепки» же казались им непомерно велики. Таким людям Бахирев представлялся человеком тупым и зазнавшимся.

Это были две крайние и малочисленные категории. Большинство же заводских людей, не зная Бахирева, могли судить о нем лишь понаслышке. Но Рославлев, Вальган и им подобные занимались делом, а не пересудами. Обильные порочащие Бахирева слухи сеяли люди второй категории. Нежелание главного инженера что-либо опровергать, объяснять было хорошей почвой для этих слухов, и те, кто не знал его лично, невольно подпадали под их влияние.

Бахирева это не беспокоило. Когда Чубасов говорил ему: «Ты бы потактичнее, поосторожней с людьми…», Бахирев отвечал: «Осторожность — это по твоей части». Бахиреву претили и сдержанные жесты и мягкий голос парторга. По мнению Бахирева, парторг должен прежде всего обладать смелостью, а определяющей чертой Чубасова была осторожность.


Чубасов еще помнил себя непутевым «Колькой чубчиком», одним из тех мальчишек, что залезают в чужие сады, дразнят учителей и зачитываются на уроках Майн-Ридом. Как произошла трансформация характера, он и сам не мог бы рассказать. Он помнил, как однажды, после школьного вечера, его отец, знатный сталевар, сказал ему:

— Эх ты… отецкий сын! Поглядел я на твоих товарищей. Каждый сам своей цены стоит. Один отличник, другой декорации малюет, третий жарит на пианино. Один ты у меня только по отцу и ходишь: «Чубасов сын» да «Чубасов сын»! А что ты есть сам по себе?

Потом «Чубасова сына» выбрали звеньевым в пионерском звене. Здесь он по-новому использовал свое умение лазить, бегать и передразнивать: он проводил спортивные занятия и репетировал скетчи. Малыши-пионеры ходили за ним табуном. И он уже не мог лазить в чужие яблоневые сады и получать двойки по физике.

Сперва все его достижения не выходили за пределы лагеря и пионерских сборов. Дома он по-прежнему сутулился, ходил в мятой рубашке и кое-как накидывал на постель одеяло. Он и сам не заметил, когда подтянутость вошла в его кровь и плоть. В школе за ним укоренились прозвища «Коля справедливый», «Коля правильный», «Коля-интеллигент».

Отец был доволен. Ему нравилось, что у него, не очень грамотного и грубоватого, сын растет книголюбом, отличником, любимцем учителей. Он водил своих гостей в комнату сына и говорил им как будто мимоходом, но с тайной гордостью:

— Колькина библиотека… Больше тысячи томов. По-немецки тоже читает… Интеллигент! — Он показывал на полку с немецкими книгами.

Но, к удивлению. Коли, часть соклассников стала относиться к нему пренебрежительно. Прозвище «Коля правильный» они заменили прозвищем «Дважды два — четыре».

Собираясь на вечеринку в складчину, они нарочито громко говорили:

— А «Дважды два — четыре» мы звать не будем. Ну его!

Таких было мало, но он хотел, чтоб таких не было совсем… Он уже знал, что «правильность», над которой они подсмеивались, стоит немалого напряжения ума и воли. Надо было заставить их уважать себя.

Отец сказал ему, как всегда, коротко:

— Ты все на принцип да на сознание. Надо ж еще и морду бить!

Так появился в секции бокса Дворца культуры юноша, тонкий, хрупкий и красивый, как девушка. Он настойчиво отрабатывал крюки, хуки, апперкоты и настойчиво выходил на ринг, на тренировочные бои с сильнейшими партнерами. Он знал свою слабость. Он знал, что будет бит любым товарищем по секции, и в то же время у него была твердая уверенность, что он сможет добиться победы.

Он думал:

«Кроме костей и мышц, у человека есть еще бесстрашие, воля, ум. Буду битым, но не побитым».

Он шел драться за те «правильные» качества, которые пытались высмеять. С трудом добился он допуска к первым соревнованиям. Его партнер был много сильнее, но и страх, неизбежный у новичков, владел им сильнее. Чубасов шел на ринг так, как идут на операцию: «Боль неизбежна, поэтому о ней не надо думать».

Соленый вкус во рту, тошнота, гул в голове и мысль: успеть подняться, успеть встать хотя бы в последнюю минуту. Он почти ползком добирался до середины ринга и все-таки поднимался на ноги и, едва поднявшись, упорно, но слепо, бессмысленно, безнадежно пытался атаковать. Те качества, на которые он надеялся, — бесстрашие, воля и ум — кулаки противника выбили из него. Он ушел с ринга и «битым» и «побитым». Но стойкость, с которой он держался, удивила знатоков. В течение немногих месяцев он упорно добивался участия во всех молодежных соревнованиях и неизбежно выходил побитым. Но схватки, в которых он участвовал, отличались жестокостью и яростью. Безрезультатные, но яростные наскоки тонкокостного паренька с девичьим лицом раздражали партнера. Тренер говорил, что эти схватки интересны в одном отношении — поучительна выдержка побитого.

А он учился одному — учился не теряться, думать, сохранять ясность мысли даже в ту секунду, когда от удара противника меркнет свет и земля плывет под ногами.

«У каждого из боксеров, даже у сильнейшего, есть свои промахи, свои слабости в расчете, в тактике боя. Если я не могу взять силой мышц, я должен взять силой тактики и расчета».

Он стал усиленно отрабатывать удары левой рукой.

К общегородским соревнованиям его допустили только потому, что тренеру хотелось продемонстрировать с его помощью некоторые приемы защиты и стойкость в борьбе против сильнейшего.

И вот он на ринге. Уже «продемонстрированы» все намеченные приемы, уже привычный соленый вкус во рту, уже истекает время. Противник спокоен и методичен. Он дерется играючи. Чубасов прижат к канатам. По глазам, по лицу противника он видит, что готовится последний удар. И у него, у Чубасова, есть только одна, последняя возможность. Он резко бросает туловище вправо. Перчатка уже у самого лица. И в эту секунду Чубасов делает шаг влево. Точно рассчитаны доли секунды. Противник, потеряв равновесие, падает на канат. Загремели аплодисменты, но Чубасов не понял, что они относятся к нему. Противник поднялся, ошеломленный неожиданностью. Сколько продлится это ошеломленное состояние? Не терять ни секунды! Чубасов сделал движение правой рукой. Противник, защищаясь, подставил плечо. «Быстрее левой!» И еще прежде, чем Чубасов успел подумать, левая рука наносила удар за ударом. Мгновенно один за другим — прямой удар боковой, прямой снизу. Левая рука Чубасова слаба, в ударах нет нокаутирующей силы, но они стремительны, они не дают противнику опомниться, они затягивают и усиливают состояние растерянности, они заставляют его приоткрыться. Путь для удара правой руки Чубасова открыт. Шаг вперед, поворот всем телом и одновременно прямой удар правой руки в голову. Силы всех мышц тела собраны в одном месте — в кулаке. Если бы Чубасов промахнулся, он грохнулся бы на землю со всего размаха. Но удар мгновенен и точен, а противник деморализован — он не успел ни отклониться, ни шагнуть в сторону. Нокаут!

Чубасов стоял над поверженным «сильнейшим». Первый нокаут!

Он давно забыл о тех, чьи насмешки заставили его выйти на ринг. Он полюбил бокс, полюбил холодную ярость борьбы. На ринге обретал он свое второе «я», а в обычной жизни оставался все тем же выдержанным, мягким, вдумчивым юношей — все тем же «Колей правильным», «Колей справедливым». Он был членом бюро райкома ВЛКСМ, а через несколько лет его выбрали секретарем райкома. В райком партии он пришел почти сформировавшимся человеком. Что бы он ни сказал, он знал, что его голос должен быть голосом партии.

На тракторном заводе ему было особенно трудно, и приходилось быть особенно осторожным, потому что он не имел технического образования.

Он поступил на первый курс вечернего машиностроительного института, открытого при заводе, и Вальган шутя называл его «парторг-первокурсник».

Прочтя бахиревские планы, Чубасов несколько раз пытался поговорить с Бахнревым, но тот пришел лишь по третьему приглашению.


Кабинет Чубасова был просторен и прост. Два стола в виде буквы «Т», ряд стульев вдоль стен. Комнату скрашивали лишь огромные незашторенные окна с весенней голубизной за ними. Играя на солнце, за окнами висели кривые сосульки. Ветер был так силен, что гнал капли в одну сторону, и сосульки загнулись, как по команде.

Бахирев увидел внимательные темно-серые глаза парторга, затененные красивыми, густыми ресницами, и сказал себе: «Личное обаяние обязательно для двух профессий — для киноактрис и для партработников».

Он грузно уселся на стул, весьма довольный тем, что для него самого личное обаяние отнюдь не обязательно.

— Большую работу вы проделали, Дмитрий Алексеевич! — сказал Чубасов. — Удивляет меня только: почему все это в виде предпраздничного сюрприза? На заводе есть партийная организация. Пришли бы, посоветовались…

— Планы еще не были додуманы.

— Вы считали, что в одиночку додумаете лучше?

«Говорит, что ему по штату положено», — подумал Бахирев и ответил по-прежнему неохотно:

— Сперва надо самому разобраться в том, что меня интересует.

Чубасов улыбнулся.

— Почему вы думаете, что это интересует вас одного? Меня, например, ваши планы минимум и максимум заинтересовали.

Тяжелые веки главного приоткрылись.

— Что вас заинтересовало?

— Главным образом то, с кем вы рассчитываете реализовать ваши планы и замыслы.

— Хотя бы с моими единомышленниками…

— Это как минимум, — опять улыбнулся Чубасов. — Может быть, как максимум вам пригодится коллектив завода?

Бахирев явно скучал. Чубасов посмотрел на опущенные веки главного, закинул голову и рассмеялся, широко показав весь ряд зубов — стальные с одной стороны, мелкие и ровные с другой.

— Вы меня простите, Дмитрий Алексеевич. Я не инженер. Образование у меня гуманитарное. Бродят у меня в голове разные литературные ассоциации. Посмотрел на вас — и знаете, кого вспомнил? Печорина!

— Это с какой же стороны Печорина? — опешил Бахирев.

— Один средь людей. Печорин в новой модификации. — Чубасов снова рассмеялся, беззлобно, но с откровенной насмешкой.

Смех уязвил Бахирева, но вывел его из состояния скуки.

Чубасов посерьезнел:

— Я говорю так потому, что вы сами вредите своим планам.

— Каким образом?

— Отталкиваете тех, кто должен стать вашей опорой.

— Например?

— Например, вы пишете о смене руководства в моторном и чугунолитейном. Я говорил с Рославлевым и Сагуровым. Они наотрез отказываются. И знаете, почему? Боятся начинать новое трудное дело с вами. Жалуются на вас кадровики наши.

Бахиреву не понравилось, что большой разговор о перспективных планах завода мельчал, сводился к отдельным людям и слухам.

Он скучал и думал: «Зубы у него мелкие… и сосульки вот кривые… и разговор бабий… кто на что жалуется».

А Чубасов продолжал:

— Вот вы пишете о реорганизации чугунолитейного. А у нас уже есть интересный план его переорганизации, и знаете, кто его автор? — Бахирев вопросительно поднял брови. — Василий Васильевич! А он подал заявление об уходе. Не хочет работать с вами. Старику давно бы на пенсию, а он все работает—и, по существу, за всех: и за сменных мастеров, и за инженера, и за рабочих, и даже… за начальника цеха. Не его, а наша вина, что не получается. А вы сделали его козлом отпущения.

— У меня свои соображения.

Бахирев рассказал Чубасову историю ночной кражи.

— Я не могу доказать, что это был он. Поэтому и не считал возможным сообщить официально. Но сам-то я знаю это и вам обязан рассказать.

Слушая, Чубасов все ниже опускал голову и все сильнее хмурился.

— Может быть, Василий Васильевич оказался там потому, что хотел задержать воров? А может быть, это был не он?

— Подождем расследования.

— Я не буду ждать никаких расследований. Я могу сделать одно — позвать его сюда. Вы при нем расскажите все, что вы видели.

— Зовите, — сказал Бахирев. — Хотя… стоит ли? Чубасов позвонил, не отвечая.

Старик, увидев Бахирева, на минуту замялся на пороге, но тут же оправился.

— Есть у нас тут некоторое недоумение, — сказал Чубасов. — Дмитрий Алексеевич видел ночью, как через забор нагружали машину. И показалось ему, что мелькнуло неподалеку твое лицо. Ты ли это был?

Василий Васильевич крякнул и стал большим и указательным пальцами аккуратно разглаживать усы.

«Не смутился и не возмутился, — подумал Бахирев. — Однако явно замялся».

— Ну что же? — печально сказал Василий Васильевич. — Я, это был действительно, так сказать, я.

— А что же это за машина?

— А машина эта была, так сказать… незаконная… с, так сказать… незаконными материалами.

— С ворованными, ты хочешь сказать? — допытывался Чубасов.

— А ну и с ворованными, если уж называть по закону, — еще печальнее согласился Василий Васильевич.

Чубасов от неожиданности поперхнулся папиросным дымом и закашлялся.

— Так что ж ты там делал, Василий Васильевич? Ловил ты их, что ли? Уличал?

— Зачем их уличать? Я, так сказать… погружался…

— Куда ты погружался?! Зачем?!

— Да не я погружался… материалы грузил. Трубку отопительную… опять же баббит и олово.

— Не путай ты меня, ради родителей! Рассказывай толково!

— Приезжают, значит, ребята с подшефной МТС. Секретарь парторганизации Павел Петрушечкин… из наших, из заводских. «Нечем, говорят, тракторы ремонтировать! Район захудалый… МТС захудалая…» Когда б я еще своими глазами не видел! А то ведь бывал, видел! Пошли мы к Семену Петровичу. Тот говорит: «Рад бы душой, да не дано право директору выписывать на сторону. Не могу взять на себя ответственности». Вызвал он, конечно, бухгалтера. И тот опять же: «Права не имею и ответственности не беру, надо через главк». А через главк опять же получатся подушки!

— Какие подушки? — удивился Чубасов.

— Те проклятущие, стройконторские. — Василий Васильевич раскраснелся; видно, история подушек сидела у него в печенках. — Завезла к ним в район стройконтора подушки для общежития лезозаготовителей. Давно заготовителям понастроили дома. Общежитие ликвидировали. А подушки на складе второй год лежат да лежат! А тут МТС выстроила общежитие для трактористов. Одеяла, матрацы закупили, а подушек нет во всей области! А акурат через дорогу истлевают бесполезно сто стройконторских подушек. МТС просит: «Продай!» Стройконтора говорит: «Рада бы продать, да закон не велит! Пишите в область!» Из области ответ: «Рады бы продать, да закон не велит. Пишите в главк». Главк опять: «Рад бы, да закон не велит. Пишите в министерство». Писали в министерство.

Второй год нет ответа. И хоть бы подушки-то были пуховые! А то из куриного пера!

— При чем тут подушки? — еще настороженнее спросил Бахирев.

— Так ведь писать про баббит в главк — разводить «вторые подушки». А пшеничка не человек. Человек стерпит — два года переспит головой на железке! А пшеничке постель приготовь мягкую! Обсказали мы все это Семену Петровичу. А он опять «Ответственности на себя не беру… однако, мол, если найдется такой… желающий, так сказать, взять ответственность… то я ему, так сказать, не препятствую». Вышли мы с Павлушкой. Парнишка чуть не плачет. И то сказать, заплачешь на его месте! Упрекает меня. «Хлеб, говорит, каждый день хочешь кушать?! Ты, как коммунист… Я, как коммунист…» Ну, думаю, так сказать… Должен же кто-то взять на себя ответственность? — Старик вздохнул и заключил: — Ну, и взял на себя.

— Василий Васильевич, — спросил Чубасов, — Семен Петрович об этом знает?

— А как же? «Делай, говорит… на свою совесть. Я, говорит, ничего не слышал, ничего не видел».

Бахирев сильно дернул себя за вихор и поднял голову.

— Василий Васильевич… А ведь я тогда, на рапорте, напустился не столько из-за печей, сколько из-за этого случая.

— Что же вы… что ж вы подумали?

Бахирев видел, как медленно приливает кровь к лицу старика.

Старику до этой минуты и в голову не приходило, что кто-то может заподозрить его в краже.

Чубасов пытался успокоить его:

— Василий Васильевич! Полно! С кем не бывает. Ведь новый человек на заводе. А тут такое стечение обстоятельств!

— Люди других по себе судят, — сказал мастер. — Кто сам на низость не пойдет, тот и на другого не подумает.

Он встал, надел свой затрепанный серый картузик. Бахиреву казалось, что даже этот картузик смотрит на него с горьким упреком.

Старик вышел из комнаты.

— Ну, что ж… стоило позвать Василия Васильевича? — спросил Чубасов.


Они разошлись с ощущением неловкости и взаимного недовольства. Бахиреву было стыдно за историю с Василием Васильевичем, но он был недоволен и тем, что весь разговор свелся к этому случаю. Чубасов не мог преодолеть неприязни к Бахиреву, оговорившему старика.

Со свойственной ему способностью сосредоточиваться на одном деле Бахирев отбрасывал от себя все, что мешало ему. И все же иногда он тупел от неудовлетворенности собой, текучки, усталости и того недоброжелательства окружающих, которое ощущал все сильнее.

«Может, прежде чем перестраивать завод, самому отступить и перестроиться? — думал он, лежа в постели бессонной ночью. — Не обижать стариков, слушаться Вальгана, брать пример с Чубасова — голоса не подымать из осторожности? К черту все мои выдумки! Все мои потуги к черту!

Катино дыхание казалось приглушенным. Может быть, она тоже не спит? Не только он, но и жена и дети не приживались на новом месте. Один Рыжик поддерживал боевой семейных дух.

— Опять не спишь, Митя?

Она обняла его шею горячей, душной рукой. — Ты не мучь себя, Митя. Ты попроще, потише. Все обойдется.

— Что обойдется? Что ты знаешь? — Ох, я же вижу!

— Душно здесь. Топят, как в бане! Он встал и открыл форточку.

…Отупевший от бессонной, бездеятельной ночи, он брел через предзаводскую площадь. Утро было по-весеннему ярким и говорливым. В сквере звонко чирикали воробьи; ручьи, журча, струились по мостовым; рупоры на всю площадь беззаботно напевали: «До чего же хороши вы, Жигули». Сотни людей невольно шагали в ритме песни. Мягко гудя на поворотах, сверкая от солнца и чистоты, рулили к заводу «Победы» и «ЗИСы». Среди общего радостного движения бросался в глаза темневший у входа трактор с пробитым боком. Пробоина, большая, черная, зияющая, с рваными краями, напомнила Бахиреву пробоины в танках от бронебойных снарядов.

Бахирев подошел и спросил тракториста:

— Бомбили вы его, что ли?

— Не мы его, а он нас! — сердито ответил тракторист. — Ваши трактора стреляют. Едва человека не убило. Привертели четыре противовеса на коленвал. Говорят, от них мотор ровнее работает. А по мне без них лучше. Если они все у вас начнут срываться, костей не сосчитаешь.

Раненый трактор стоял среди веселого утреннего движения, непонятный и одинокий в своей неподвижности и в своем увечье; трос, за который его приволокли сюда, валялся под ногами людей.

Тяжелая металлическая скоба сорвавшегося противовеса лежала тут же. «Мириться со всем — значит мириться и с этим!» — подумал Бахирев. Пробоина взывала к непримиримости.

Придя к себе, он увидел свой собственный приказ Уханову, — срочно изменить технологию производства гильз, пробок и вкладышей. Через весь приказ шла размашистая резолюция Вальгана: «Пересмотреть технологию в процессе общего пересмотра».

Эта резолюция отменяла приказ главного инженера. Бахирев молча смотрел на властный росчерк Вальгана. Что делать? Лезть в решающую драку из-за этих гильз, пробок, вкладышей? Он устал от непрерывных стычек. Уступить? Ведь, в конце концов, эти детали — мелочь.

Изувеченный трактор встал перед его глазами. Тоже какая-нибудь мелочь в установке противовеса, — и вот разодранный, как бумага, металл. Пробоина зияла как предупреждение. Он долго думал, закрыв глаза и крутя вихор, потом написал третий по счету рапорт и пошел к Вальгану. Там уже сидели Уханов и Рославлев.

— И ты здесь спозаранку? Ну, мы все друг друга стоим! — засмеялся Вальган.

— Семен Петрович! У меня к тебе два дела. Во-первых… какие-то чудеса с противовесами. Пробоина, как от бронебойных… Рекламация у тебя?

— Рекламацию сняли. Они там в районе мудрят с противовесами. В районных базах гирь не хватает, так они повадились брать вместо гирь противовесы. Компактные, тяжелые. Чем не гиря!

— Этак и убить недолго! Такая железяка сорвется па полных оборотах!

— Я уж с ними говорил. Они признали вину. — Вальган нетерпеливо постучал карандашом по столу. — Что у тебя еще?

— Я только что обнаружил твою резолюцию относительно гильзы, пробки, вкладыша. Положение с этими деталями нетерпимо.

Вальган молчал. Потом ответил твердо и холодно, с той мгновенной переменой интонации, которая была ему свойственна:

— Не возвращайся к этому вопросу. Мы достаточно его дебатировали.

— Я вынужден написать. Бахирев подал рапорт.

— Третий! — сказал Вальган. — Ты что, собираешься эти рапорта писать ежедневно? Триста шестьдесят пять рапортов в год? Тоже, конечно, работенка!

Он небрежно сунул рапорт в стол и посмотрел на Бахирева, как бы говоря: «Уходи же!»

— Я не уйду, — сказал Бахирев и прочно уселся в кресле. — Семен Петрович, с этими деталями так продолжаться не может.

Вальган вскинул длинные ресницы. Глаза были желтые, злые и быстрые.

«Глаза рыси, — подумал Бахирев. — Рысь — неприручаемый зверь».

«Я его забаловал, — подумал Вальган, — слишком приблизил… С такими нельзя!»

— Почему пробки, гильзы, вкладыши? — спросил он. — У нас недостаточно прочные звенья гусениц, надо бы усовершенствовать кабину, заедают, случается, поршни. Давай уж сразу рапортуй на весь трактор. А то выбрал гильзу — пробку — вкладыш. По какому, собственно, принципу ты их избрал и объединил?

Глаза «рыси» смотрели в упор. Ресницы Вальгана вздрагивали, веки то щурились, то раскрывались и от этого глаза то темнели, то делались светло-желтыми, прозрачными, казалось, то гасли, то разгорались. «Разозлится, будет беспощадным, — понял Бахирев. — На страшно».

Осторожничать под таким взглядом значило бы трусить. Он ответил резко:

— Я их выбрал и объединил по принципу очковтирательства.

— Как?!

— Когда мы даем недолговечные гусеницы, мы говорим, что они недолговечны. Они служат указанный нами недолгий срок. Но когда мы выдаем за доброкачественные овальные гильзы и вкладыши с утолщенным слоем бронзы, мы занимаемся очковтирательством.

— Кто занимается? Кто именно?

— Все мы… Завод…

— Нет. Вы не занимаетесь! — засмеялся Вальган, переходя на «вы». — Вы вот рапорта пишете! Значит, вы единственный честный человек на заводе! А мы все, — он кивком указал на присутствующих, — мы все очковтиратели! Вот что вы хотите сказать. Я принял к сведению. — Он обернулся к Уханову. — Так что ты говоришь? — И тут же снова окликнул Бахирева: —Да, там тебе на подпись отнесли дополнительные сведения для Комитета по Сталинским премиям. Не задерживай! Через несколько дней мне ехать в Москву.

Бахирев вернулся к себе возмущенный. Но как только он взял в руки бумагу, посланную Вальганом на подпись, другая тревога вытеснила мысли о гильзе, пробке и вкладышах. Сведения были точные, но сам факт премирования всколыхнул с новой силой мысли о тракторе: «В машине нет принципиального новаторства. Реализованы принципы двадцатилетней давности. Закостенелая, тяжелая, неотзывчивая к требованиям жизни машина!»

Снова мысль вернулась к родному танкостроению, снова вспоминал он и непрестанный, напряженный поиск и машину, в которой все — от наклона брони до мощности мотора — было сформировано сражениями двадцатого века и отвечало задачам боя. Как искали, как дрались в тылу и на фронте и как побеждали! Значит, умеем!

Он со страстной горечью скомкал ни в чем не повинную бумажонку.

«Почему же, почему здесь, в тракторостроении, такое отставание от задач жизни? Тяжким грузом висит на хозяйстве и этот избыток тяжелых и неповоротливых гусеничных тракторов и многомиллионная армия прицепщиков. Жизнь требует: решите задачу навесных орудий! За рубежом она решена, а у нас? А задачи долговечности, экономичность? Машина не решает задач времени. Машина не первенствует в мире. Премирование такой машины — это поощрение косности. Это мне ясно. Да, это мне ясно. Но что же мне не ясно? Мне не ясна должная линия поведения».

Бахирев понимал, что выступить против премии — значит окончательно и бесповоротно стать «чужаком», рискнуть своими замыслами, своим будущим, своей репутацией. Возможно, его обвинят в зависти. Как доказать, что это не зависть, а принципиальная позиция? Два-три года назад его самого в числе других танкостроителей выдвигали на премию. Тогда он возражал:

«Получим премию — и вдруг в каком-нибудь пограничном инциденте выяснится, что наши танки хуже заграничных? Куда тогда глаза денем? Нельзя премировать боевую машину, пока она не проверена боем. И вообще не надо так много премий».

Тогда было просто возражать: он сам выдвигался на премию. Он говорил: «Слишком много премий, и они слишком легко достаются», — с этим могли соглашаться или не соглашаться, но все видели, что он руководствуется принципами, а не личными интересами. Свидетели этого случая — директор завода и парторг ЦК — были живы.

«Но кто захочет искать их свидетельство? — думал он. — Идти сейчас против премии — значит ставить под удар себя и все то, что мной задумано».

Он колебался весь день и пришел домой, еще ни на что не решившись.

Дома царила необычная тишина. Бесшумно двигалась Катя. Послушные матери Аня и. Бутуз говорили полушепотом, словно рядом лежал больной.

— Охрипли вы все, что ли? — рассердился он. Ему хотелось бодрых голосов, смеха, шуток. Он поймал себя на этом желании и подумал: «Я трушу».

Жена оробела от его непривычного резкого тона. — Мы боимся помешать тебе.

— Катя… — Он хотел посоветоваться с ней, но взглянул в большие испуганные глаза и осекся. Все в жене сегодня раздражало его: и робкий голос, и испуганный взгляд, и бесшумная походка. «Она способна только не мешать! Ей и в голову не приходит, что можно помочь».

Она погладила его по голове.

— Митюсь, у меня сегодня такой пиров с вареньем! Но его раздражали и «Митюсь», и поглаживание, и разговор о пироге. Он отдернул голову.

— Какие пироги? Я ж не ребенок, чтобы утешать меня пряниками!

Жена молча покраснела от непривычной обиды, но дочь тотчас строго заявила:

— Папа, если у тебя неприятности, значит надо срывать их на маме? Это, по-твоему, правильно?

Дочь, тоненькая, неизменно аккуратная, была критиканшей и ярой до надоедливости ревнительницей справедливости.

Он рассмеялся. Дерзость дочери сегодня была ему больше по душе, чем пугливая осторожность жены. Он сказал:

— В дирекции критикуют, в парткоме критикуют, да еще в собственном доме дочь критиканша!

— Ты же сам учишь говорить в глаза!

— Доучил на свою голову! — Он подергал вихор, потом взял дочь за плечо и притянул к себе. У нее были такие же длинные, полуприкрытые веками и непримиримые глаза, как у него. — Катя, — спросил он жену, — скажи, неужели и я такой же зануда, как наша Анька?

Он хотел, чтобы жена рассмеялась в ответ, но она только слабо улыбнулась..

Рыжик пулей ворвался в дверь, швырнул на стол книги, схватил свинчатку.

— Опять весь исцарапанный! — ахнула Аня. — Опять пуговицу оторвал? Опять дрался?

— Конечно, дрался! А что я, трус?! Мать кинулась к аптечке.

— Дай йодом… Рыжик! Куда же тал? Сестра схватила его за пальто.

— Помойся!.. Грязный… Совсем уличный!.. Фу!.. Стыдно! Папа, мама, ну что же вы, наконец, смотрите?!

Рыжик вырвался, увидел в кабинете Бахирева и уже с порога крикнул ему:

— Папа, скажи ей, чтоб она ко мне не приставала! Дверь отворилась, в солнечной полосе сверкнул рыжий вихор, и Рыжик исчез.

— Это ужас, а не ребенок! — сказала Аня. — Говорят дети походят на родителей. Но в кого он у нас получился такой драчун, я совершенно не понимаю!

Бахирев поймал свое отражение в зеркале и самокритично подумал сам о себе:

«Соединение Борькиной драчливости с Анькиной занудливостью… Хорошо, хоть не одному досталось, на двоих детей поделилось!..»

Он представил в своей семье ребенка, соединившего оба эти качества, и не обрадовался такой возможности.


Ему хотелось освежающей шутки, бодрящей иронии, но он не мог ни дать, ни получить ее и до ночи томился в бездействии и нерешительности. За ночь он написал докладную, перечел ее, закряхтел и заерзал на стуле. Докладная была как раз тем соединением и занудливости и драчливости, которое казалось ему таким отвратным. Она состояла из пяти параграфов, изложенных с методичной и сухой последовательностью.

Он писал, что, по его мнению, трактор не должен получать премии, так как «Первое: не имеет принципиально новых решений, а лишь модернизирует старые решения советских и заграничных марок. Второе: не решает основных задач современности, не освобождает сельское хозяйство от миллионной армии прицепщиков, не обеспечивает маневренности и скорости, потребной сельскому хозяйству. Третье: не имеет мирового первенства по основным параметрам. Четвертое: имеет много недоработанных узлов. Пятое: не прошел достаточной проверки на полях».

В конце рапорта он приписал: «Желая оградить себя от возможных обвинений в необъективности, считаю нужным сообщить, что два года назад, когда меня самого представляли к Сталинской премии, я отстаивал аналогичную точку зрения».

Подумав, он зачеркнул приписку. Он адресовался большим людям, писал о больших вопросах и не желал мельчить их самооправданием.

С унынием перечитывал он свое творение. Оно не звучало, оно скрипело. Оно не отражало его горечи и тревоги. Оно не волновало и не убеждало. Он посидел над ним в унылом раздумье. «Да… соединение занудливости с драчливостью… Но что делать? Я не могу иначе! А каждый должен делать то, что он может. Я сделал то, что мог».

Утром он принял холодную ванну и стал тщательно бриться. Перед решающим сражением ему хотелось быть подобранным и свежим. Жена вошла к нему в халате и ночных туфлях.

— Что ты делаешь, Митя? Я прочла это! Что же ты делаешь? — Она прижала к груди большие красивые руки. — Ведь после этого тебе здесь не жить! Ну, пусть и получают премию! Разве тебе жалко?!

— Жалко, Катя. — Он так двинул бритвой, что кровь горячей струей потекла по щеке.

— Чего тебе жалко?

— Чести нашего машиностроения. — Он прижимал к лицу полотенце, а кровь все сочилась и пятнала его.


В девять часов он вошел в кабинет Вальгана. В кабинете было людно: готовясь к отъезду, директор собрал людей на короткое совещание.

Несколько инженеров толпились вокруг Вальгана и оживленно разговаривали. Остальные тихо сидели у стен, на дальних стульях.

— Добьюсь во что бы то ни стало! — весело говорил Вальган. — Иначе живого не ждите. «Со щитом или на щите», и не иначе!

Бахиреву трудно было диссонансом войти в эту атмосферу совместных упований и чаяний. Он скользнул взглядом по гурьбе инженеров. «Кто тут будет за меня? Рославлев с младенчески ясным взглядом, спрятанным зубными щетками бровей? Шатров с его заплетающимися ногами и вялым ртом? Может быть, эта Карамыш с ее спокойствием и детскими туфлями? Нет! Все ополчатся против меня!»

«Длинная какая!» — подумал он о ковровой дорожке винного цвета. Он долго шагал по ней от двери к столу Вальгана, наконец остановился, выжидая молчание. Оно не наступало. Тогда он перебил общий разговор:

— Семен Петрович… Тут мне дали на подпись сведения для Комитета по Сталинским премиям…

— Что? Вы опять возражаете? — спросил Вальган с веселой иронией, и кое-кто тотчас засмеялся.

— Нет. По конкретным данным не возражаю. Но по-принципиальным позициям имею возражения.

— Что опять такое?

— Я считаю, что трактор как целое, как принцип не заслуживает премии.

Вальган откинулся в кресле. — Почему?

— Что такое трактор в принципе в настоящее время? Лошадь! Что такое тракторист? Извозчик. А в принципе трактор должен стать частью сельскохозяйственной машины, а тракторист — машинистом! И никаких прицепщиков. Так я думаю.

Вальган на минуту замер на месте, но тут же отвернулся и махнул рукой. Он отмахивался от главного, как от назойливой мухи:

— Никто не запрещает вам думать и иметь свои суждения по этому поводу. На доброе здоровье!

— Семен Петрович… Я буду настаивать на своей топке зрения перед Москвой. Я подаю докладную в Москву. Разрешите ее зачитать?

В полной тишине монотонно и тихо он пункт за пунктом читал свое творение. Он кончил.

Люди в комнате напоминали внезапно оцепеневших. Уханов хотел сесть, подвинул кресло, но так и остался стоять возле него. Рославлев, закуривая, замер с догоревшей спичкой в руке. Технолог Карамыш, собираясь причесаться, застыла, сжав расческу в кулаке, блестя неправдоподобно прозрачными глазами.

Не шевелился и Вальган. Он мигом понял всю опасность и чреватость происходящего для него самого и для всего завода. За докладную Бахирева могли ухватиться те, кто опротестовал предварительное решение Комитета по Сталинским премиям. Бахирев бросал массивную гирю на весы противников завода.

До сих пор Бахирев мешал Вальгану в делах внутризаводских, и его нетрудно было обезвредить. Теперь он начинал вредить вне завода. Он становился опасен. Опаснее, чем можно было ожидать. Почти с ненавистью смотрел Вальган на массивную фигуру Бахирева с его тшательным пробором и нелепым вихром на затылке. Мысли Вальгана неслись стремительно: «Кого я привез? Кого извлек из захолустья? Кого поднял до главного инженера крупнейшего завода? «Бегемот вихрастый, — вспомнил он прозвище Бахирева. — Обезвредить немедленно! Обезвредить, и проучить, и уничтожить!..»

— Дайте сюда ваш рапорт… — Он взял рапорт. — Ваше устное заявление — дело вашей… чистоплотности и совести. Но это документ, и документ политический. Вы здесь обливаете помоями все советское тракторостроение и превозносите заграничные марки. Это уже не техника. Это политика. Очевидно, так и будут это рассматривать. Вы свободны.

Под общее молчание Бахирев вышел из кабинета…


Читать далее

ГЛАВА 1. МАРТОВСКАЯ НОЧЬ 16.04.13
ГЛАВА 2 НЕМИЛЫЙ ЗАВОД 16.04.13
ГЛАВА 3. БОЛЬШИЕ ГЛАЗА 16.04.13
ГЛАВА 4 «ХОХЛАТЫЙ БЕГЕМОТ» 16.04.13
ГЛАВА 5 «ТИНКА ЛЬДИНКА-ХОЛОДИНКА» 16.04.13
ГЛАВА 6. ЛИЦОМ К ЛИЦУ 16.04.13
ГЛАВА 7. ДОМ ПОД СОСЕНКАМИ 16.04.13
ГЛАВА 8. ПЕРВЫЙ ВКЛАДЫШ 16.04.13
ГЛАВА 9. ХОДИТ ПТИЧКА ВЕСЕЛО… 16.04.13
ГЛАВА 10. «ЗНАЧИТ, ЭТО БЫВАЕТ» 16.04.13
ГЛАВА 11. ДАШИНО ОТКРЫТИЕ 16.04.13
ГЛАВА 12. ПОД ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ 16.04.13
ГЛАВА 13. «БУДАРЬ» 16.04.13
ГЛАВА 14. ЭТО БЫВАЕТ 16.04.13
ГЛАВА 15. ЛЕТАЮЩИЕ ПРОТИВОВЕСЫ 16.04.13
ГЛАВА 16. ДОН КИХОТ И3 МОДЕЛЬНОГО 16.04.13
ГЛАВА 17. СУД КОЛЛЕКТИВА 16.04.13
ГЛАВА 18. ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ 16.04.13
ГЛАВА 19. «БОЖЬЯ КOPOBKA» 16.04.13
ГЛАВА 20. ПОБОИЩЕ 16.04.13
ГЛАВА 21. ПЕРВЫЙ СНЕГ 16.04.13
ГЛАВА 22. ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ 16.04.13
ГЛАВА 23. ДЕДЫ И ВНУКИ 16.04.13
ГЛАВА 24. ДОВЕРИЕ 16.04.13
ГЛАВА 25. ЛЮБОВЬ НА ЗАДВОРКАХ 16.04.13
ГЛАВА 26. НА УЛИЦЕ ИМЕНИ СТАЛЕВАРА ЧУБАСОВА 16.04.13
ГЛАВА 27. ВАЛЬГАН МЕНЯЕТ ЛИЦО 16.04.13
ГЛАВА 28. ДОБРОЕ ОРУЖИЕ 16.04.13
ГЛАВА 29. СТАРЫЙ И НОВЫЙ 16.04.13
ГЛАВА 30. ДОМА И НА ЗАВОДЕ 16.04.13
ГЛАВА 31. КРУШЕНИЕ ХИБАРЫ 16.04.13
ГЛАВА 32. НОЧЬ И УТРО 16.04.13
ГЛАВА 6. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть