Онлайн чтение книги Янтарные цветы Black-Eyed Susans
Часть I. Тесса и Тесси

Тесса сегодня

Не знаю, хорошо это или плохо, но я отправляюсь по извилистой тропинке в свое детство.

Дом стоит криво-косо на вершине холма, словно построенный ребенком из кубиков и рулонов туалетной бумаги. Дымовая труба придает ему причудливый наклон, а по бокам торчат башенки, похожие на готовые взлететь ракеты. В одной из них я раньше спала – и представляла, что лечу в открытый космос.

Моему младшему брату это не нравилось, но я регулярно вылезала из окна на черепичную крышу и, сдирая без того разодранные коленки, хватаясь за уши горгулий и подоконники, ползла на смотровую площадку. Там я прислонялась к затейливым перилам и окидывала взглядом ровные безбрежные техасские просторы и звезды над моим царством. Играла на флейте ночным птицам. Ветер теребил мою белую ночную сорочку, и я была похожа на странную голубку, присевшую на крышу замка. Прямо как в сказке – да я и чувствовала себя героиней сказки.

В этом безумном сказочном домике жил мой дед. Но построил он его не для себя, а для внуков – меня и Бобби. Дом вышел небольшой, однако я до сих пор не понимаю, где он взял на него деньги. Каждому досталось по башне – то было укромное местечко, где мы могли при желании спрятаться от всего мира. По замыслу деда, этот щедрый подарок, наш собственный «диснейуорлд», должен был отвлечь нас от мыслей о маме. Которая умерла.

Вскоре после смерти деда бабушка попыталась избавиться от дома, но продать его удалось лишь много лет спустя, когда она и сама уже лежала в могиле – между мужем и дочерью. Никто не хотел здесь жить. Дом был странный. Проклятый. Злые языки сделали его таким.

После того как меня нашли, во всех газетах и на телевидении появились фотографии дедушкиного дома. Местные репортеры окрестили его замком братьев Гримм, а люди стали шептаться, будто дед каким-то образом причастен к моему исчезновению – и к убийству Чернооких Сюзанн. «Тени Майкла Джексона и «Неверленда», – судачил народ, даже когда год спустя предполагаемому убийце вынесли смертный приговор. Эти же люди на Рождество привозили сюда своих ребятишек – полюбоваться на сказочный пряничный домик и угоститься леденцами, которые мой дедушка оставлял в корзине на крыльце.

Я нажимаю кнопку звонка. Раньше он играл «Полет Валькирий», но теперь, конечно, это самый обычный звонок. Я не знаю, чего ждать. Дверь открывается, и меня берет оторопь – настолько подходят дому его нынешние пожилые хозяева. Пухлая остроносая хаусфрау в косынке напоминает старушку в башмаке из детского стишка.

Краснея и запинаясь, я произношу вслух свою просьбу. Во взгляде хозяйки мелькает узнавание, поджатые губы слегка смягчаются. Она замечает шрамик в форме полумесяца у меня под глазом. «Ах, бедная деточка», – читаю я на лице старухи, хотя с тех пор минуло восемнадцать лет и я успела обзавестись собственной деточкой.

– Меня зовут Бесси Вермут, – говорит она. – А это мой муж Херб. Проходи, голубушка.

Херб опирается на трость и хмурит лоб. Подозревает неладное, сразу видно: все-таки я чужой человек. Хотя он отлично знает, кто я такая. На пятьсот миль вокруг не встретишь человека, который бы меня не знал. Я – девчонка Картрайт, однажды погребенная живьем на поле Дженкинса – вместе с задушенной студенткой и грудой человеческих костей.

Я – звезда скандальных газетных заголовков и детских страшилок.

Одна из четырех Чернооких Сюзанн. Та, которой повезло .

– Я всего на пару минут, – заверяю старичков.

Мистер Вермут хмурится, а миссис Вермут говорит: «Конечно-конечно, милая!» Ясно, кто в этой семье принимает все важные решения – когда пора стричь газон и как поступить с рыжеволосой бестией, околачивающейся на пороге их дома.

– Только вы уж как-нибудь сами, без нас, – ворчит старик, открывая дверь пошире.

– Мы в подвал почти не спускаемся, – поспешно добавляет миссис Вермут. – Очень сыро, да и ступеньки прогнили. Не хватало только что-нибудь себе сломать. Возраст такой, сами понимаете… Повредишь какую-нибудь малость – и загремишь на месяц в «Перли гейтс». Если хочешь жить – в больницу после шестидесяти пяти ни ногой…

Пока она глаголет мрачные истины, я как вкопанная стою посреди гостиной и невольно ищу взглядом знакомые вещи. Тотем, который мы с Бобби однажды вырезали сами, без присмотра взрослых – дело обошлось всего одним визитом в травмпункт. Дедушкину картину: мышонок плывет по страшному бурливому океану на крошечной лодочке под парусом из носового платка. Конечно, ничего этого здесь давно нет.

Теперь на месте мышонка – репродукция картины Томаса Кинкейда. В комнате ютятся два дивана в цветочек и миллион безделушек, занимающих все полки и ниши. Немецкие пивные кружки, подсвечники, фарфоровые куклы, хрустальные бабочки и лягушки, по меньшей мере пятьдесят расписных чайных пар, фарфоровый клоун с черной слезой на щеке. Все они, подозреваю, целыми днями напролет гадают, как их угораздило оказаться в одной комнате.

Тиканье настраивает на мирный лад. Одна из стен занята антикварными часами, которых тут по меньшей мере десяток. Двое – в виде кошек с мерно покачивающимися хвостами.

Я понимаю, почему миссис Вермут выбрала наш дом. В каком-то смысле она такая же, как мы.

– Ну, пойдемте.

Я послушно иду за ней по узкому змеящемуся коридору. В детстве я могла проехать здесь на роликах в полной темноте. По пути миссис Вермут включает свет, и меня вдруг посещает чувство, что я иду прямиком в камеру смерти.

– По новостям говорят, его казнят через пару месяцев…

Я подскакиваю. Сиплый прокуренный голос за моей спиной принадлежит мистеру Вермуту. Он словно прочел мои мысли.

Я молчу, пытаясь проглотить ком в горле. Сейчас он спросит, буду ли я сидеть в первом ряду и смотреть, как эта сволочь загибается. Но старик лишь неловко хлопает меня по плечу.

– Я бы не пошел. Слишком велика честь.

Я ошиблась насчет Херба. Это не первая моя ошибка – и, конечно, не последняя.

Внезапно я со всего маху врезаюсь головой в очередной угол, потому что смотрю не вперед, а на Херба.

– Ничего-ничего, – успокаиваю миссис Вермут. Она поднимает руку, но медлит, боится погладить мою ушибленную щеку, потому что рядом – шрам, отметина от рубинового кольца, что болтался на голой кости моей соседки по могиле. Подарок от Сюзанны на вечную, вечную память. Я тихонько отстраняю руку миссис Вермут. – Забыла про этот поворот, надо же!

– Не дом, а безумие какое-то, – бормочет Херб. – И чем ей не угодил Сент-Пит?!. – Вопрос явно риторический. Моя щека начинает болеть, и шрам тут же отзывается эхом: тоненькое динь-динь-динь.

Коридор наконец выпрямляется. В конце видна обычная дверь. Миссис Вермут достает из кармана фартука ключ и легко проворачивает его в замке. Раньше таких ключей в доме было двадцать пять, все совершенно одинаковые и подходящие ко всем внутренним дверям. Что ни говори, у моего деда были странные представления о практичности.

Нас обдает подвальным холодом. Снизу доносятся запахи гнили, смерти и другой жизни. Впервые за час – с тех пор, как я выехала из дома, – меня начинают одолевать сомнения. Миссис Вермут поднимает руку и дергает за веревку от воздушного змея, что приплясывает в воздухе над ее головой. Внизу загорается голая пыльная лампочка.

– На-ка, возьми! – Мистер Вермут сует мне крохотный фонарик. – Я его ношу с собой для чтения. Знаешь, где главный выключатель?

– Да, – машинально отвечаю я. – В конце лестницы.

– Аккуратней с шестнадцатой ступенькой, – предостерегает миссис Вермут. – Какая-то тварь прогрызла в ней дыру. Я обязательно считаю вслух, когда спускаюсь. Можешь не спешить. Я пока заварю чайку – расскажешь нам про дом, хорошо? Мы оба с удовольствием послушаем. Верно, Херб?

Херб хмыкает, наверняка с тоской представляя, как одним ударом клюшки отправляет белый мячик в синее флоридское море.

На второй ступеньке я замираю и оборачиваюсь. Если кто-нибудь сейчас закроет дверь, меня не найдут и за сотню лет. После встречи со смертью я отнюдь не стала ее недооценивать – разумеется, она еще вполне может добраться до везучей шестнадцатилетней девчонки.

Миссис Вермут глупо машет мне ручкой.

– Удачных поисков! Видно, вам и впрямь очень нужна эта вещь.

Мой последний шанс на спасение? Что ж, я его упустила.

Шумно, как ребенок, сбегаю вниз по лестнице, перепрыгивая шестнадцатую ступеньку. Внизу дергаю еще одну веревочку – и подвал мгновенно озаряется резким светом флуоресцентных ламп.

Пустая могила. Раньше подвал был местом, где все оживало: здесь стояли мольберты с незаконченными картинами, а на перфорированных панелях висели странные жутковатые инструменты. За занавеской справа располагалась темная комната, проявочная, а по углам пили чай манекены. Мы с Бобби могли поклясться, что не раз видели, как они шевелятся.

В башне из старых коробов хранились нелепые антикварные шляпы, завернутые в папиросную бумагу, свадебное платье моей бабушки (расшитое ровно 3002 жемчужинками) и военная форма дедушки со времен Второй мировой. На рукаве формы имелось круглое коричневое пятнышко – мы с Бобби не сомневались, что это кровь. Мой дедушка был сварщиком, фермером, историком, художником, вожатым, штатным фотографом морга, стрелком-пехотинцем, краснодеревщиком, республиканцем и отъявленным демократом. Поэтом. Все не мог определиться, кем быть, – именно так теперь говорят про меня.

Дедушка настрого запретил нам спускаться сюда без взрослых – и не знал, что мы все равно спускались. Соблазн был слишком велик. Особенно нас завораживал запретный черный фотоальбом со снимками, который дедушка делал на местах преступлений, работая в окружном морге. Молодая женщина с широко раскрытыми глазами и проломленным черепом (весь линолеум на кухне забрызган ее мозгами). Голый утопленник-судья, вытащенный на берег своим псом.

Я смотрю на плесень, жадно пожирающую стены подвала. В больших трещинах, зигзагами исчертивших грязный бетонный пол, цветет черный лишайник.

Никто не любил это место с тех пор, как умер дедушка. Я быстро прохожу в дальний угол и проскальзываю в щель между стеной и угольной печкой, которой почти не пользовались. Что-то легко пробегает по моей ноге. Скорпион? Таракан? Я даже не вздрагиваю. По моему лицу ползало и что похуже.

За печкой совсем темно. Я включаю фонарик, веду лучом по стенке и нахожу закопченный кирпич с красным сердечком – я нарочно его нарисовала, чтобы обдурить братца, когда тот за мной шпионил. Трижды поглаживаю сердечко.

Затем отсчитываю десять кирпичей от красной отметины – сюда маленький Бобби не дотянулся бы. Вгоняю отвертку в осыпающийся раствор и начинаю раскачивать кирпич. Первый вываливается и с грохотом падает на пол. Один за другим я достаю еще три.

Потом заглядываю в дыру, освещая ее фонариком.

Тягучая паутина, похожая на детские рисунки, какие делают на вертящихся листах бумаги. А в глубине – квадратный темный сверток.

Семнадцать лет он ждал меня в тайнике, который я сделала специально для него.

Тесси, 1995

– Тесси, ты меня слушаешь?

Он, как и все остальные, задает на редкость дурацкие вопросы.

Я отрываюсь от журнала, который очень кстати оказался рядом со мной на диване.

– Нет. Не вижу смысла.

Нарочно перелистываю страницу – чтобы его позлить. Он прекрасно понимает, что я не читаю.

– Тогда зачем ты пришла?

В воздухе повисает тишина. Тишина – мой единственный инструмент контроля в этой веренице бессчетных психотерапевтических встреч. Наконец я отвечаю:

– Сами знаете зачем. Мой отец так хочет.

Затем, что всех остальных докторов я уже послала к черту. Затем, что мой папа раздавлен горем и я не могу на это смотреть.

– Брат считает, я изменилась.

Лишняя информация. Когда я уже начну учиться на своих ошибках?

Ножки его стула тихонько поскрипывают по деревянному полу – он меняет положение тела. Готовится к прыжку.

– А ты как считаешь?

Предсказуемо . С гримасой отвращения на лице я снова утыкаюсь в журнал. Страницы холодные, гладкие и плотные. Пахнут приторными духами. В таких журналах обычно полным-полно костлявых злых девиц. Вот такую девицу он во мне и видит. За прошлый год я скинула двадцать фунтов. Мышцы почти атрофировались, а ведь я была одной из лучших бегуний школы. Правая нога после третьей по счету операции замурована в новенький свинцовый гипс. Грудь распирает горячий пар ярости. Я втягиваю воздух. У меня одна цель: полностью избавиться от чувств.

– Хорошо, – уступает врач. – Глупый вопрос. – Он, судя по всему, внимательно за мной наблюдает. – Тогда задам другой: почему ты выбрала меня?

Я опускаю журнал. Пытаюсь напомнить себе, что он наверняка сделал для меня исключение – возможно, оказал добрую услугу окружному прокурору. Он редко работает с подростками.

– Вы подписали соглашение, что не станете назначать мне лекарств, публиковать материалы о наших встречах или использовать меня в качестве объекта исследований без моего ведома. Никто не должен знать, что вы принимаете одну из Чернооких Сюзанн. Также вы согласились не применять гипноз.

– По-твоему, я в самом деле не стану этого делать?

– Нет, – огрызаюсь я. – Но я хотя бы разбогатею, если станете.

– У нас еще пятнадцать минут, – говорит он. – Можем провести это время так, как хочешь ты.

– Клево!

Я беру в руки журнал с костлявыми злыми девицами.

Тесса сегодня

Через два часа после того как я выхожу из дедушкиного дома, Вильям Джеймс Хастингс III приезжает ко мне домой – а живу я в Форт-Уэрте, в бунгало 1920 года постройки с мрачными черными ставнями и без единой округлой или резной детали. За дверями и ставнями – буйство красок и жизни, но снаружи мое жилище совершенно анонимно и непритязательно.

Я впервые вижу этого человека с аристократическим именем, который теперь сидит на моем диване. Ему лет двадцать восемь, и он высокий, под метр девяносто, с длинными руками и большими ладонями. Коленками он упирается в журнальный столик. Вильям Джеймс Хастингс III скорее напоминает профессионального бейсболиста в расцвете сил, нежели адвоката. Кажется, стоит ему взять в руки мяч, от этой мнимой неуклюжести не останется и следа. Бойкий парень. Симпатяга. Если б не большой нос – так вообще красавчик. Вместе с ним приехала женщина в сшитом на заказ белом жакете, черных брюках и рубашке с белым воротничком. Таким нет дела до моды – удобство и профессионализм превыше всего. Короткие светлые волосы. На пальцах ни одного кольца. Коротко подстриженные ногти. Единственное украшение – золотая цепочка с дорогим кулоном… какая-то знакомая загогулина, но что это – так сразу не припомнить. Наверное, она из полиции, зачем явилась – непонятно.

Серый сверток, до сих пор покрытый пылью и древней паутиной, лежит теперь между нами на журнальном столике.

– Зовите меня Билл, – говорит он. – Не Вильям. И уж точно не Вилли. – Улыбка. Интересно, сколько раз он произносил эти слова перед присяжными заседателями? Мог бы что-нибудь поинтересней придумать. – Тесса, как я уже говорил по телефону, мы безумно рады вашему звонку. Удивлены – и очень рады. Надеюсь, вы не возражаете, что я взял с собой доктора Сегер – Джоанну. Нам нельзя терять время. Джоанна – криминалист, которая завтра начнет исследовать останки… Сюзанн. Она хочет взять образец вашей слюны. Чтобы получить ДНК. Из-за нюансов, связанных с возможной потерей улик и фальсификацией результатов, она хотела бы взять образец сама. Если вы действительно настроены серьезно. Энджи и подумать не могла…

Откашливаюсь.

– Я настроена серьезно.

Сердце сжимается при мысли об Анджеле Ротшильд. Опрятная седовласая старушка донимала меня последние шесть лет: она была убеждена, что Террел Дарси Гудвин невиновен, и методично ставила под вопрос все подробности моей истории, одну за другой – и в конце концов пошатнула мою уверенность.

Энджи была святая с бульдожьей хваткой – и немного мученица. Последнюю половину жизни и большую часть наследства она потратила на освобождение людей, несправедливо осужденных штатом Техас. Свыше полутора тысяч заключенных насильников и убийц ежегодно мечтали оказаться под ее крылом, так что Энджи пришлось стать привередливой. Мне она рассказывала, что игра в Бога – необходимость ежедневно решать судьбы людей, отказывая им в помощи, – была единственным, из-за чего она порой хотела выйти на пенсию. Однажды я побывала у нее в офисе (она сама позвонила мне и пригласила встретиться). Он располагался в подвале старой церкви, в весьма неблагополучном районе Далласа, который славился в первую очередь высоким уровнем смертности полицейских. Энджи рассудила так: если ее клиенты не могут позволить себе погреться на солнышке или забежать за чашечкой кофе в «Старбакс», то и она не должна себе это позволять. Компанию ей составляли кофеварка, три профессиональных адвоката – у каждого из которых была другая, более высокооплачиваемая работа – и несколько студентов юридических факультетов, желающих бесплатно практиковаться под ее руководством.

Девять месяцев назад на моем диване точно так же сидела Энджи – в джинсах и потертых ковбойских сапогах. Она принесла письмо от Террела и умоляла меня его прочитать. Потом она еще не раз будет умолять меня что-нибудь сделать – например, отдаться в руки одного из ее гуру по восстановлению памяти. А теперь Энджи лежит в могиле. Сердечный приступ. Ее нашли на работе, лицом в кипе документов по делу Террела Гудвина. Репортер, писавший ее некролог, счел это весьма романтичным. С тех пор меня сильно мучает совесть. Энджи, как я поняла слишком поздно, была моим страховочным тросом. Одной из немногих, кто никогда бы не поставил на мне крест.

– Я правильно понимаю – это то самое?.. – Билл смотрит на грязный полиэтиленовый пакет из дедушкиного подвала так, словно это – мешок золота. С пакета на стеклянный столик осыпалась серая цементная пыль. Рядом лежит розовая резинка, в которой застряло несколько рыжеватых волосков моей дочери Чарли.

– По телефону вы сказали, что вам надо куда-то съездить… за этой вещью. И что вы уже говорили Энджи об этом своем… замысле, но не знали точно, где искать.

Поскольку вопроса он так и не задал, я не вижу смысла отвечать.

Билл разглядывает гостиную, заваленную хламом художницы и подростка.

– Предлагаю встретиться через несколько дней у меня в офисе. После того как я… все изучу. Чтобы подать апелляцию, нам предстоит заново перелопатить все материалы. – Для такого здоровяка он на удивление деликатен. Интересно, каков он на суде? Деликатность – его главное оружие?

– Можно я возьму образец слюны? – вдруг вмешивается доктор Сегер. Она уже натянула латексные перчатки и рвется в бой – наверное, боится, что я передумаю.

– Конечно. – Мы обе встаем. Она щекочет меня за щекой ватной палочкой и прячет микроскопические кусочки меня в полиэтиленовый пакет. Я знаю ее планы наперед: она хочет добавить мою ДНК в коллекцию Чернооких Сюзанн, две из которых до сих пор не опознаны. От нее прямо пышет жаром. Нетерпением.

Я переключаю внимание обратно на Билла и сверток на столе.

– Поэкспериментировать с рисунками мне предложил один из психологов. Причем важно не то, что изображено на рисунках, а то, чего на них нет. – Другими словами: не надейтесь, портрета Гудвина вы здесь не найдете.

Голос у меня спокоен, но сердце в груди то и дело спотыкается. Я отдаю Тесси на милость этого адвоката. Надеюсь, не зря.

– Энджи… была бы очень вам благодарна. Была… и есть. – Билл поднимает палец, и мне сразу вспоминается известная фреска Микеланджело. Меня это радует: человек, которому ежедневно приходится иметь дело с людьми – непорядочными людьми, упорно не желающими признавать свое вранье и роковые ошибки, – этот человек до сих пор верит в Бога. Ну, или хотя бы во что-то.

В кармане доктора Сегер жужжит телефон. Она бросает взгляд на экран.

– Один из моих аспирантов, я должна ответить… Жду тебя в машине, Билл. А вы молодец. Правильно поступаете.

Гортанный призвук в ее речи – Оклахома? Я машинально улыбаюсь.

– Уже иду, Джо.

Билл решительно шагает к дивану, защелкивает портфель и аккуратно, без малейшей спешки берет в руки сверток. Когда дверь за Джо закрывается, он замирает на месте.

– Вы только что познакомились с великим человеком. Джоанна – гений митохондриальной ДНК. Она творит чудеса с древними останками. После одиннадцатого сентября она четыре года провела в Нью-Йорке. Ее руками создавалась история. Она помогла опознать тысячи жертв по обугленным останкам. Сначала жила в приюте Ассоциации молодых христиан, мылась в душе вместе с бездомными. Работала по четырнадцать часов кряду. Это не входило в ее обязанности, но все свободное время она проводила с семьями погибших – объясняла им на пальцах свою науку, чтобы они могли быть уверены в результатах. Даже освоила азы испанского, чтобы беседовать с семьями посудомоек и официантов, работавших в северной башне. Джоанна – одна из лучших криминалистов на планете и добрейшей души человек. Она решила дать Террелу шанс. Я хочу, чтобы вы понимали, какие люди с нами работают. Скажите, Тесса, почему вы вдруг передумали? Почему перешли на нашу сторону?

В его голосе появился намек на строгость. Он деликатно предупреждает меня, что таких людей подводить нельзя.

– По нескольким причинам, – отвечаю неуверенно. – Одну из них я вам сейчас покажу.

– Тесса, я должен знать все.

– Лучше сами посмотрите.

Я молча веду его за собой по узкому коридору, мимо фиолетовой утробы комнаты Чарли, стены которой обычно пульсируют от громкой музыки, и распахиваю дверь. Вообще-то я не планировала приглашать этого мужчину в спальню – по крайней мере, не сегодня.

Билл кажется настоящим великаном в моей комнате. Головой он врезается в люстру с подвесками из морских стеклышек, которые мы с Чарли насобирали в прошлом году на серых пляжах Галвестона. Дернувшись в сторону, Билл случайно задевает рукой мою грудь. Извиняется. Смущается. Краснеет. На секунду я представляю себе этого незнакомца в моей постели. Не помню, когда я последний раз пускала сюда мужчину.

Напряженно наблюдаю, как Билл впитывает подробности моей личной жизни: мультяшный рисунок с изображением дедушкиного дома, золотые и серебряные украшения на туалетном столике, портрет Чарли (крупным планом – ее лавандовые глаза), стопка выстиранных кружевных трусиков на стуле… боже, ну почему я не успела убрать их в комод?!

Билл уже пятится к двери, наверняка гадая, во что вляпался. Неужели и впрямь возлагал надежды на спасение Террела Дарси Гудвина на эту безумную тетку, которая повела его прямиком в спальню?.. Глядя на лицо адвоката, я с трудом сдерживаю смех. Хотя фантазии о высоком красавце с двумя высшими образованиями мне не чужды, женщины вроде меня обычно бегут от таких быстрее ветра.

На самом деле смешного тут мало. Часто я не сплю по ночам, вновь и вновь перечитывая одно и то же предложение из «Анны Карениной», прислушиваясь к малейшим шорохам и скрипам, босоногим шагам моей дочки, милым сердцу звукам, срывающимся с ее спящих губ и летящим по коридору в открытую дверь моей спальни. Сейчас я покажу Биллу причину этой бессонницы.

– Не волнуйтесь, – с напускной веселостью говорю я. – Вы не в моем вкусе. Я люблю мужчин побогаче – и менее альтруистичных. И да, желательно, чтобы они уже начали бриться. Подойдите сюда. Пожалуйста.

– Как мило. – В голосе Билла слышится нескрываемое облегчение. Он в два шага одолевает мою комнату и смотрит в окно, куда я показываю пальцем.

Не в небо, на землю. Под окном желтеет клумба рудбекий – в народе их называют «черноокими сюзаннами». Они так и дразнят меня своими черными глазками-бусинками.

– Сейчас февраль, – тихо произношу я. – Зимой рудбекии так бурно не цветут. – Я на секунду умолкаю, чтобы Билл успел задуматься. – Их посадили здесь три дня назад, в мой день рождения. Кто-то вырастил их специально для меня… и посадил под окном моей спальни.

За два года до того, как на заброшенном поле Дженкинса похоронили Чернооких Сюзанн, его дочерна вылизал пожар. Спичка, брошенная случайным проезжим на безлюдной проселочной дороге, погубила старику-фермеру весь урожай пшеницы и подготовила почву для тысяч и тысяч желтых цветов, что легли на поле огромным лохматым покрывалом.

Огонь высек в земле и нашу могилу – длинную канаву с неровными краями. Задолго до нашего прибытия эти края украсили бесстыжие «черноокие сюзанны». Рудбекия – жадный цветок. Часто именно он первым расцветает на выжженной земле. Симпатичный, но бойкий, как девочки-болельщицы. «Сюзанны» могут без труда задушить на поле все остальные растения.

Одна спичка, брошенная случайным человеком, – и наши прозвища теперь навсегда в криминальном фольклоре.

Билл все еще в моей спальне. Он отправляет Джоанне длинное сообщение – видимо, не хочет разговаривать с ней при мне. Когда мы выходим на улицу, она уже собирает в пробирку образец пестрой земли из-под цветов. Подвеска-загогулина, мерцающая на солнце, задевает лепестки рудбекий. Я по-прежнему не могу вспомнить, что это за символ… Что-то религиозное, должно быть. Древнее.

– Помимо местной земли, под цветами мог остаться субстрат для горшечных растений, семена из хозяйственного магазина… Да мало ли что. Но вы все равно должны вызвать полицию.

– И пожаловаться, что кто-то сажает у меня под окнами цветочки? – Вообще-то я не хотела язвить, как-то само собой получилось.

– Это незаконное проникновение на частную территорию, домогательство и травля. Совсем необязательно, что здесь поработал убийца. Любой мог прочитать о вас в газете. – Вслух Билл об этом не говорит, но я-то понимаю: он сомневается в моем психическом здоровье. И надеется, что у меня в запасе есть еще какие-нибудь улики или соображения, способные укрепить веру судьи в невиновность Террела. В глубине души Билл наверняка подозревает, что я сама разбила эту клумбу.

Что ему рассказать, а о чем лучше помалкивать?

Я делаю глубокий вдох.

– Каждый раз, стоит мне вызвать полицию, потом об этом говорят в Интернете. Мы получаем письма, звонки, угрозы в «Фейсбуке». Иногда подарочки на крыльце находим. Печенье. Собачьи какашки. Печенье из собачьих какашек – надеюсь, что только из них. Любой такой инцидент превращает школьную жизнь моей дочери в ад. Несколько лет мы прожили в покое и счастье – и теперь казнь опять все взбаламутила. – Именно по этой причине я снова и снова и снова говорила Энджи «нет». Отметала любые закрадывавшиеся в душу сомнения. В конце концов я сумела понять Энджи, а она сумела понять меня. «Я найду другой способ», – пообещала она.

Но Энджи ушла.

А он стоял под моим окном.

Я стряхиваю с лица что-то легкое, невесомое. Уж не того ли паука, что ползал по мне в дедушкином подвале? Вспомнив, как я вслепую шарила рукой по черной стене, я начинаю заводиться.

– Видели бы вы свое лицо! Смесь жалости, беспокойства и крайне неприятной мне убежденности, что обращаться со мной до сих пор следует как с травмированным подростком. Сколько себя помню, люди всегда на меня так смотрели. Представляете, как давно я держу оборону? И пока мне это отлично удается. Я теперь счастлива . Я уже не та бедная девочка. – Поплотнее запахиваю на себе длинный коричневый кардиган, хотя щеки ласково греет зимнее солнце. – С минуты на минуту вернется домой моя дочь, и я бы не хотела, чтобы она вас видела. Сначала мы с ней должны все обсудить. Она пока не знает, что я вам звонила. Ей нужна нормальная жизнь.

– Тесса… – Джоанна делает шаг навстречу и замирает. – Я все понимаю.

В ее голосе такая ужасная тяжесть. Я понимаю . Бомбы падают раз-два-три на дно океана.

Я вглядываюсь в ее лицо. Морщинки, выбитые чужим горем. Зелено-голубые глаза, повидавшие на своем веку столько боли, сколько мне и не снилось. Джоанна не просто ее видела – чувствовала ее запах. Трогала. Дышала болью, когда она пеплом летела с небес.

– Правда? – тихо спрашиваю я. – Надеюсь. Потому что я приду на эксгумацию.

За гробы платил мой папа.

Джоанна потирает пальцами подвеску, словно это крестик.

И тут до меня доходит. В ее мире это тоже священный символ.

На шее Джоанны висит двойная спираль из чистого золота.

Винтовая лестница жизни.

Спираль ДНК.

Тесси, 1995

Прошла неделя. Сейчас вторник, ровно 10 утра. Я вновь сижу на пухлом диване в кабинете психотерапевта, но на сей раз с компанией. Оскар ободряюще трется носом о мою ладонь, затем настороженно садится на пол рядом. Мне купили его на прошлой неделе, и я всюду беру его с собой. Никто не возражает. Оскар, милый и храбрый, вселяет моим близким надежду.

– Тесси, суд через три месяца. Через девяносто дней. Моя главная задача на данный момент – подготовить тебя эмоционально. Я знаю адвоката подсудимого – он настоящий профи. И работает еще лучше, когда сам убежден в невиновности подзащитного. Как в нашем случае. Ты понимаешь, что это значит? Он не даст тебе спуску.

На сей раз мой врач не ходил вокруг да около.

Я сижу, сложив руки на коленях. На мне короткая плиссированная юбка в синюю клетку, белые кружевные чулки и черные сапожки. Я никогда не была паинькой-отличницей – несмотря на золотисто-рыжие волосы и веснушки, которые мой очаровательно старомодный дедушка называл волшебной пыльцой фей. Сегодня меня наряжала Лидия, лучшая подруга. Она зарылась в мой захламленный шкаф, потому что больше не могла смотреть, как я одеваюсь – с полным безразличием к сочетанию цветов или фасонов. Лидия из тех немногих людей, которые никогда не поставят на мне крест. Сейчас она черпает вдохновение в фильме «Бестолковые»; я его не видела.

– Хорошо, – говорю я. В конце концов, это одна из двух причин, заставивших меня прийти. Мне страшно. С тех пор как полиция схватила Террела Дарси Гудвина во время его «гигантского завтрака» в закусочной «У Денни», я считаю дни, как горькие таблетки. До суда осталось восемьдесят семь дней, не девяносто, но я не поправляю врача.

– Я ничего не помню, – твержу в который раз.

– Уверен, что прокурор уже говорил тебе: это неважно. Ты – живая улика. Невинная девочка против омерзительного чудовища. Поэтому давай начнем с того, что ты помнишь. Тесси… Тесси? О чем ты сейчас думаешь – в эту самую секунду? Выкладывай… и смотри на меня, хорошо?

Я медленно выгибаю шею и обращаю на него два замшелых серых болота.

– Помню, как ворона пыталась выклевать мне глаза, – отвечаю безразлично. – Вот скажите: какой смысл на вас смотреть, если я все равно не вижу?

Тесса сегодня

На самом деле это уже третья могила. Две Сюзанны, останки которых сегодня эксгумируют на кладбище Святой Марии в Форт-Уэрте, – его давние жертвы. Он выкопал их из первого тайника и затем бросил в поле вместе со мной, точно куриные кости. Всего нас было четверо. Я лежала на девочке по имени Мерри Салливан, которая к тому времени была мертва уже больше суток. Однажды я подслушала, как дед сказал моему отцу: «Дьявол выгребал сор из углов».

Полночь. Я в трехстах футах от могилы, подлезла под заградительную ленту и прячусь за деревом. От кого, черт возьми, они загораживаются среди ночи, кто ходит по кладбищу в такой час? Оказывается, я хожу.

Над двумя могилами воздвигли белую палатку, и она светится изнутри бледным светом, словно бумажный фонарик. Людей собралось куда больше, чем я ожидала. Билл, конечно. И окружной прокурор, которого я узнала по фотографии в газете. Рядом с ним какой-то лысеющий дядька в плохом костюме. По меньшей мере пять полицейских и еще пять человек в инопланетных скафандрах из «тайвека». Они то заходят в палатку, то выходят из нее. Среди них должна быть и та криминалистка. Подобные дела могут сделать человеку карьеру.

Знал ли репортер, писавший некролог Энджи, что его слова сумеют раскачать проржавевший рычаг правовой системы? Создать небольшой, но заметный информационный повод в штате, где ежемесячно казнят несколько людей? Изменить мнение судьи, который дал добро на эксгумацию и теперь думал, не назначить ли слушание о пересмотре дела? Заставить меня взять трубку и сделать звонок?

Человек в костюме внезапно разворачивается, и я успеваю разглядеть белый квадратик у него под подбородком – священник. На секунду к моему горлу подступают слезы. Удивительно, с каким уважением полиция отнеслась к этим двум девушкам, чьи имена до сих пор неизвестны. Казалось бы, ни единого репортера и свидетеля в округе – а они даже священника пригласили.

От девочек, которых сегодня эксгумируют, остались одни кости уже тогда – восемнадцать лет назад, когда нас бросили в канаву на пшеничном поле. Я была едва жива. Говорят, Мерри умерла по меньшей мере за тридцать часов до этого. Когда до нас наконец добрались полицейские, ее тоже обглодали почти до костей. Я пыталась ее защитить, изо всех сил пыталась, но в какой-то момент потеряла сознание. Я и сегодня порой слышу оживленную трескотню полевых крыс. Только мои близкие об этом не знают. Пусть лучше думают, что я ничего не помню.

Врачи говорят, я выжила благодаря сердцу. У меня с рождения медленный пульс. Прибавьте к этому крепкое здоровье – я была одной из лучших барьеристок страны в своем возрасте. Днем, когда я сидела за уроками, ела гамбургер или красила ногти, мой пульс не превышал тридцати семи ударов в минуту, а ночью, во время сна, и вовсе снижался до двадцати девяти. К сведению: средний пульс у подростка – семьдесят ударов в минуту. У папы была привычка в два ночи просыпаться и проверять, дышу ли я, хотя известный хьюстонский кардиолог велел ему спать спокойно. Да, мое сердце – редкий феномен, как и моя скорость. В школе мне прочили участие в Олимпийских играх, называли меня Огненной Фурией – из-за цвета волос и взрывного темперамента.

Пока я боролась за жизнь в той могиле, мой пульс упал до восемнадцати ударов в минуту. Фельдшер «Скорой помощи» даже принял меня за труп.

Окружной прокурор сказал присяжным, что это я напугала убийцу, а не наоборот. Посеяла в душе преступника панику, которая и вынудила его избавиться от улик. Еще он сказал, что огромный сине-зелено-желтый синяк на животе Террела Дарси Гудвина, увеличенный на фотографии, – моя работа. Люди любят такие сказки, с бойкой и отважной главной героиней, даже если в них нет и намека на правду.

Черный фургон задом медленно сдает к палатке. В том же году, когда я давала свидетельские показания, оправдали Оу Джея Симпсона. А он зверски убил жену и оставил свою кровь на воротах ее дома. Против Террела Дарси Гудвина вообще не обнаружили никаких ДНК-улик – лишь драную куртку, что валялась в грязной луже в миле от места преступления. На правом рукаве куртки нашли кровь его группы. Выделить ДНК из крохотного пятнышка не удалось, тогда криминалисты такого еще не умели. Я молюсь, чтобы Джоанна с помощью ДНК-магии высшего уровня сумела добиться каких-то результатов. Если повезет, мы узнаем имена двух других убитых девушек и, надеюсь, наконец обретем покой.

Я уже собираюсь уходить, как вдруг спотыкаюсь обо что-то твердое и, выставив перед собой руки, падаю на древнее надгробие. Корни так его задавили, что оно раскололось надвое и опрокинулось.

Меня услышали? Я быстро оглядываюсь по сторонам. Палатка наполовину разобрана. Кто-то смеется. В темноте движутся тени, но в мою сторону никто не идет. Я поднимаюсь и саднящими ладонями стряхиваю с джинсов пыль и смерть. Вытаскиваю из кармана мобильник. Его экран загорается дружелюбным светом, и я освещаю надгробие. Красные отпечатки моих рук виднеются на спящем ягненке, охраняющем покой Кристины Дрискилл.

Кристина явилась в наш мир и покинула его в один день. 3 марта 1872 года.

Мысленным взором я пробиваю землю и вижу у себя под ногами деревянный гробик – приоткрытый и задушенный корнями.

Мне вспоминается Лидия.

Тесси, 1995

– Ты часто плачешь? – Первый вопрос. Голос тихий и вкрадчивый.

– Нет, – отвечаю.

Вот и вся благодарность за старания Лидии: это она придумала после истерик класть мне под глаза замороженные ложки.

– Тесси, расскажи, пожалуйста, что ты видела перед тем, как ослепла.

Врач не стал разглядывать мое заплаканное лицо. Просто продолжил с того, на чем мы остановились в прошлый раз. Умный, зараза, с досадой думаю я. Он первый, кто осмелился произнести вслух слово «ослепла». Первый после Лидии. Три дня назад она приказала мне помыться, потому что мои волосы стали похожи на залежалую сладкую вату.

Мой врач уже сообразил, что всевозможные прелюдии и эвфемизмы не имеют никакого смысла.

Я увидела лицо своей матери. Красивое, доброе, любящее. Это последний четкий образ. Вот только моя мама умерла, когда мне было восемь. Нет, я не спала: глаза у меня были широко открыты. Лицо мамы – а потом лишь мерцающий серый океан. Я часто думаю, что Господь решил таким образом смягчить удар.

Откашливаюсь. На сегодняшнем приеме я должна что-нибудь сказать, чтобы врач потом мог успокоить папу: мол, положительная динамика есть. Папу, который ради поездки сюда каждый вторник берет выходной. Почему-то мне кажется, что этот доктор не станет врать ему, как врали остальные. Он немного иначе задает вопросы. И ответы у меня получаются другие. Сама не знаю почему.

– На подоконнике в моей больничной палате лежала стопка открыток, – непринужденно говорю я. – На одной из них была свинка в цилиндре и галстуке-бабочке, которая игриво предлагала: «Повизжим?» Вот эту свинку я и увидела перед тем, как ослепнуть.

– Не самый уместный вопрос, учитывая обстоятельства…

– Да что вы?

– Или тебя расстроило что-то другое?

– Никто не смог разобрать подпись. Просто загогулина, каляки-маляки.

– То есть ты так и не поняла, кто прислал открытку?

– Мне приходило много открыток от незнакомых людей. Цветы, мягкие игрушки… Отец в итоге стал переправлять их в отделение детской онкологии. – В конце концов в ФБР опомнились и забрали все в лабораторию. Потом я долго переживала, что они зря отняли игрушки у умирающих детей – ни единой улики не нашлось.

Свинья держала в копыте маргаритку. Про это я умолчала. Мне было шестнадцать, меня накачали болеутоляющими, и я все еще дрожала от страха. В таком состоянии несложно спутать маргаритку с рудбекией.

Кожа под гипсом чешется как оголтелая, и я засовываю два пальца в узкую щель между ногой и повязкой. До лодыжки не добраться. Оскар лижет мою ногу шершавым языком, пытаясь помочь.

– Может, открытка в самом деле запустила этот процесс в твоей голове. А может – нет. Но теперь нам есть от чего оттолкнуться. Расскажу, как я мыслю. Прежде чем готовить тебя к даче показаний в суде, мы обсудим твое конверсионное расстройство. Остальные надеялись не затрагивать эту тему, чтобы… ускорить процесс. Но это явно невозможно. Слепота не дает тебе покоя.

Ах вот как?

– В моем кабинете время остановилось.

Читай: «Тебя никто не торопит». Мы будем вместе бороздить серые просторы, и за направление ветра отвечаю только я. Первая его ложь на моей памяти.

Конверсионное расстройство. Какое удобное, приятное название.

Фрейд называл это состояние истерической слепотой.

Куча дорогих обследований – и ничего.

Все у нее в голове.

Бедняжка не хочет смотреть на мир.

Она никогда не будет прежней…

Почему люди думают, что я их не слышу?

Я вновь настраиваюсь на голос врача. По-моему, он похож на голос Томми Ли Джонса в «Беглеце». Суровый техасский выговор. Немного гнусавый. Мой психолог на редкость умен и хитер – и знает об этом.

– …не редкость среди женщин, перенесших подобную травму. Необычно другое: слепота в твоем случае длится слишком долго. Одиннадцать месяцев.

Триста двадцать шесть дней, доктор . Но вслух я этого не говорю.

Он слегка ерзает на стуле, и тот едва слышно скрипит. Оскар тут же занимает оборонительную позицию.

– Бывают исключения. Ко мне ходил мальчик, гений фортепиано. С пяти лет он занимался по восемь часов в день, а однажды утром проснулся – и не смог пошевелить пальцами. Обе руки парализовало. Он даже стакан молока не мог удержать. Врачи так и не установили причину. А ровно два года спустя его пальцы снова начали двигаться.

Голос врача все ближе… вот он уже рядом. Оскар тычется носом в ладонь – предупреждает меня. Доктор вкладывает мне в руку что-то тонкое, длинное и прохладное.

– Почеши этим.

Карандаш. Я подсовываю его под гипс – какое облегчение! Спасибо, спасибо! Легкое движение воздуха – врач отходит. Уверена, он и близко не похож на Томми Ли Джонса. А вот Оскара я могу представить. Он белый как снег. Голубые глаза, которые подмечают каждое движение. Красный ошейник. Маленькие острые зубки – если вы меня тронете.

– А этот гений фортепиано знает, что вы обсуждаете его с другими пациентами? – Ну вот, не сдержалась, опять съязвила! Сарказм – оружие, которое я пока не в силах спрятать. Впрочем, на третьем приеме у врача я вынуждена признать, что стала лучше к нему относиться. И даже чувствую легкий укол совести. Могла бы и постараться немного…

– Между прочим – да. Я рассказывал о нем в интервью для документального фильма о Клиберне. Но главное в другом. Главное: однажды зрение к тебе вернется.

– А я и не сомневаюсь! – выпаливаю я.

– Типичный симптом конверсионного расстройства – безразличие к своему здоровью и душевному благополучию. Хотя ты, по-моему, лукавишь.

Он впервые открыто бросает мне вызов. И молча ждет. В груди у меня поднимается гнев.

– Я знаю, почему вы взялись за мой случай. – Вместо дерзости в моем голосе – дрожь. – У вас с моим отцом есть кое-что общее. Ваша дочь тоже пропала без вести.

Тесса сегодня

Практичный письменный стол Энджи выглядит точь-в-точь как я запомнила: его почти не видно за кипами бумаг и папок. Он стоит в углу просторного подвала католической церкви Святого Стефана, храбро разместившейся в сущем аду – между Второй авеню и Хатчер-стрит, то есть аккурат посреди района, занимающего верхние строчки в хит-параде самых опасных жилых районов США по версии ФБР.

На улице – жаркий техасский полдень, но сюда зной не проходит. Мрачное безвременье этого подвала расцвечено пятнами поистине криминального прошлого: восемь лет церковь пустовала, и наркобароны казнили здесь неугодных.

В тот первый и единственный раз, когда я сюда приходила, Энджи рассказала мне про здешнего молодого священника, который сдавал ей в аренду подвальное помещение. Он своими руками четырежды белил стены, но щербинки и дыры от пуль останутся на них навсегда подобно гвоздям на распятии. Стены помнят все-все.

Единственный источник света – настольная лампа Энджи, возле которой на стене виднеется репродукция картины. Она просто пришпилена к стене кнопками, без всякой рамы. «Побиение камнями святого Стефана». Первая известная работа Рембрандта, написанная им в девятнадцать лет. О приеме чиароскуро я узнала в другом подвале – том, где за мольбертом стоял мой дед. Яркий свет, глубокие тени, четкая граница между ними. Рембрандт мастерски владел этим приемом. Он сделал так, чтобы небеса в самом деле открылись для святого Стефана – первого христианского мученика, жестоко убитого толпой обманутых людей. В верхнем углу жмутся друг к другу три священника. Они смотрят на его муки, но ничего не предпринимают.

Интересно, первым появилась в этом подвале Энджи или репродукция Рембрандта? Кто решил отметить ее письменный стол изображением святого Стефана? Края картинки разлохмачены, она приколота к стене тремя ободранными желтыми кнопками и одной красной, а слева залатана прозрачной клейкой лентой.

Рядом с репродукцией висит еще одна картинка с религиозным подтекстом. Рисунок на линованной бумаге. Во вспышке ярко-оранжевого света – пять схематичных человечков с косыми крыльями. По небу корявым детским почерком выведена надпись: «АНГЕЛЫ ЭНДЖИ».

Из некролога я узнала, что рисунок нарисовала шестилетняя дочка Доминика Стила, водопроводчика, который в 80-х якобы изнасиловал студентку Южного методистского университета. Жертва изнасилования и две ее однокурсницы опознали Доминика.

В тот вечер он действительно флиртовал с девушкой в баре. Чернокожий здоровяк, великолепный танцор – девчонки были от него в полном восторге. До тех пор, пока не решили, что именно он в серой куртке с капюшоном убегал от их пьяной покалеченной подружки, найденной ими в темном переулке. Двенадцать лет спустя Доминик вышел на свободу, когда из спермы, следы которой остались на одежде жертвы, удалось извлечь ДНК. Первой об «ангеле Энджи» заговорила с репортерами мать Доминика, и милое прозвище так и прилипло.

Я бы никогда не назвала Энджи ангелом. Она умела добиваться своего. Если нужно – могла лгать и юлить. Знаю – потому что она солгала ради нас с Чарли.

Я делаю шаг вперед. Эхо моих шагов тут же оглашает комнату с дешевым желтым линолеумом на полу, прикрывающим бог знает какие ужасы. Еще четыре стола, на которых царит такой же бумажный хаос, пусты. Куда все подевались?

В противоположной стене видна ярко-синяя дверь, которую невозможно не заметить. Я направляюсь к ней. Тихо стучу – нет ответа. Может, просто подождать и посидеть в кресле Энджи? Повертеться на скрипучих колесах (Энджи всегда на них жаловалась) и поглядеть на небеса Рембрандта, подумать о роли мучеников в культуре…

Вместо этого я поворачиваю ручку и приоткрываю дверь. Еще раз стучу. Слышу оживленные голоса и открываю дверь до конца. Длинный стол. Ослепительный свет. Испуганное лицо Билла. Какая-то женщина резко вскакивает со стула и опрокидывает чашку с кофе.

Взглядом я слежу за янтарным ручейком.

Голова начинает трещать.

Весь поцарапанный стол завален копиями рисунков.

Рисунков Тесси.

Настоящих. И поддельных.

На доске белым мелом написан счет – 12:28. Неумелое выступление бейсбольной команды Малой лиги? Или плохой день для «Даллас ковбойз»? Впрочем, мне все ясно: это количество заключенных, которых приговорили к смертной казни. Тех, кого Энджи и ее постоянно меняющейся команде юристов удалось спасти – и тех, кого все-таки казнили.

Девушка, опрокинувшая чашку с кофе (студентка третьего курса Техасского университета), после знакомства со мной ретируется. Вильям быстро смахивает со стола копии рисунков, убирает их подальше и ставит новую чашку кофе, уже для меня. Он множество раз принес мне извинения, а я снова и снова твердила: «Все нормально, не переживайте, рано или поздно мне пришлось бы просмотреть свои рисунки» и: «Надо было громче стучаться».

Иногда мне не хватает прежней Тесси, которая с ходу выплюнула бы чистую, неприкрытую правду: «Ну и гад же ты! Знал ведь, что я приду! И что рисунки я до сих пор не смотрела, потому что духу не хватало!»

– Спасибо, что нашли время к нам приехать.

Бросив на стол новенький желтый блокнот, Вильям садится. Он в джинсах, «найках» и слегка скатавшемся зеленом свитере, который мог бы быть чуточку длинней (проклятие всех широкоплечих и высоких мужчин).

– Вы еще не передумали?

– А с чего я должна была передумать? – Ответ прежней Тесси. Выходит, она еще где-то там, жива.

– Нам вовсе не обязательно беседовать здесь. – Он внимательно смотрит на меня. – Это наш оперативный центр. Обычно клиентов сюда не пускают.

Я окидываю взглядом стены. Рядом с доской висит пять фотопортретов – открытые дела, очевидно. Четверо афроамериканцев. Один из них – молодой Террел Дарси Гудвин. Одной рукой он обнимает за плечи парня в серо-красной бейсбольной форме (младшего брата?). Такое же симпатичное лицо, широко расставленные глаза, точеные скулы, кожа цвета кофе с молоком.

На противоположной стене висят фотографии с мест преступлений. Раскрытые рты. Стеклянные глаза. Сплетенные конечности. Я отвожу взгляд.

Присматриваюсь к огромной маркерной доске, на которой нацарапано какое-то расписание.

Вижу свое имя. И имя Мерри.

Хочу что-то сказать, но тут замечаю, как Вильям пожирает взглядом мои скрещенные ноги и белую кожу между юбкой и черными сапогами. Давно хотела удлинить эту юбку… Прячу ноги под стол, и деловое выражение возвращается на лицо Вильяма.

– Но я не клиент.

Читаю надпись на его кружке: «Плохо кончаете? Обратитесь к адвокату!»

Проследив за моим взглядом, Вильям закатывает глаза.

– У нас почти все кружки грязные. Давно пора устроить им головомойку. – Шутит. Надеется, я забуду про его интерес к тому, что у меня под юбкой.

– Да все хорошо, Вильям.

– Билл, – поправляет он меня. – Вильямом меня называют только те, кому за семьдесят.

– Эксгумация прошла по плану? Они явно старались не поднимать лишнего шума – в газетах про это ни слова.

– Ответ вам должен быть известен.

– Заметили меня под деревом?..

– Ваши волосы трудно не заметить, даже в темноте.

Ага, стало быть, и он врет. Сегодня мои волосы – вьющиеся, длинные, ниже плеч, – распущены. Все того же огненного цвета, что и семнадцать лет назад. Но позавчера, на кладбище, я убирала их под черную бейсболку дочки.

– Подловили меня!

Я неловко ерзаю на стуле. Передо мной сидит адвокат, которому я ни цента не заплатила. Он вовсе не обязан хранить мои тайны. Билл из категории парней, с которыми всю жизнь живешь по соседству и не принимаешь их всерьез – эдакие симпатяги с оттопыренными ушами, большими добрыми глазами и огромными ладонями, в каждой из которых поместится по крупному грейпфруту. Лучший друг парня, в которого ты втюрилась по уши, но в один прекрасный момент ты заглядываешь в эти глаза и вдруг понимаешь, что… пропала.

Он усмехается.

– У вас сейчас лицо как у моей младшей сестры, когда она хочет меня ударить. Отвечаю на вопрос: сперва останки изучит криминалист-антрополог. Затем придет черед Джо и ее команды. Они начнут работать на следующей неделе, и Джо хочет, чтобы мы оба присутствовали. Она специально просила вас пригласить. Заглаживает свою вину – ведь именно она запретила вам присутствовать на эксгумации. Ей и впрямь совестно.

Я немного дрожу. Здесь нет ни батарей, ни обогревателя, вообще никаких источников тепла. Мой отец раньше говорил, что февраль в Техасе – это холодная суровая тетка. В марте она теряет девственность.

– Криминалисты-антропологи работают над останками по понедельникам. Джо пришлось воспользоваться связями, чтобы наше дело взяли первым. Я могу за вами заехать, если хотите. Лаборатория находится в двадцати минутах езды от вашего дома.

– На сей раз никто не боится возможной порчи вещественных доказательств?

То была официальная причина отказа. Джоанна хотела сделать все четко по уставу, поэтому мне запретили присутствовать при эксгумации трупов.

– Мы будем наблюдать через окно. Новая лаборатория предназначена в том числе и для учебных целей. Суперсовременные технологии. Сюда ведь привозят останки со всего мира. А заодно студентов и ученых, которые хотят увидеть Джо за работой. – Он напряженно улыбается и берет шариковую ручку. – Начнем? В два часа у меня деловая встреча. По работе, которая меня кормит. – Вильям – «корпоративный посредник», что бы это ни значило. Так написано на сайте его юридической конторы. Интересно, где он прячет костюм?

– Ага. Давайте. – Произношу эти слова куда непринужденнее, чем могла бы.

– В 1995 году вы давали показания в суде. С тех пор что-нибудь изменилось? Возможно, за семнадцать лет вы вспомнили что-то новое о нападении или нападавшем?

– Нет, – отвечаю твердо. Я готова помочь, но не ждите от меня слишком многого. В первую очередь я забочусь о двух подростках – прежней Тесси и той девочке, что теперь спит в фиолетовой спальне.

– На всякий случай я должен кое-что уточнить. Согласны? – Киваю. – Можете ли вы описать лицо напавшего на вас человека?

– Нет.

– А как вы встретились – помните?

– Нет.

– Помните, как вас сбросили в канаву на том поле?

– Нет.

– Видели ли вы моего клиента – Террела Дарси Гудвина – до того дня, когда давали свидетельские показания в суде?

– Нет. Или не помню.

– «Нет» – хороший, простой ответ. Если только это правда.

– Чистая правда.

– Вы помните хоть что-нибудь из произошедшего?

– Нет.

– Последнее ваше воспоминание – покупка… тампонов… в «Уолгринс»?

– И «Сникерса». Верно. – Обертку от конфеты потом обнаружили в могиле.

– Вам давали прослушать ваш звонок в девять один один тем вечером, но вы не помните, как звонили?

– Верно.

– Тесса, я обязан спросить. Есть ли шанс, что вы передумаете и согласитесь на легкий гипноз? Быть может, вам удастся что-то вспомнить? Или хотя бы изучите свои рисунки вместе с экспертом. Вдруг в вашей памяти всплывет что-то, что позволит назначить новое слушание по делу…

– Гипноз – точно нет, – тихо отвечаю я. – Пишут, что людям нередко внушают ложные воспоминания. А вот рассмотреть свои рисунки вместе с психологом я готова. Почему бы и нет? Только это вряд ли поможет.

– Отлично. Здорово. У меня есть на примете один человек. Мы с ней уже работали раньше. Она вам наверняка понравится.

Я с трудом сдерживаю смех. Знал бы он, как часто я слышу эти слова…

Вильям кладет ручку ровно перпендикулярно блокноту. Крутит ее. Замирает. Снова крутит. Что-что, а паузы он умеет выдерживать. И в суде наверняка держится молодцом.

– Вы пришли сюда по какой-то причине, Тесса. О которой умалчиваете. Судя по вашим ответам, вы до сих пор можете считать Террела Дарси Гудвина убийцей.

Ночью мне не спалось: я все пыталась сформулировать ответ на этот вопрос.

– Я боюсь, что тогда причинила Террелу вред… своими показаниями. – Спокойней , мысленно говорю себе я. – Что мной манипулировали. Долгие годы. Энджи в конце концов убедила меня, что против Террела нет абсолютно никаких улик. И вы сами видели клумбу с рудбекиями. Под моим окном.

Мой монстр все еще держит руку на пульсе .

– Да. – Вильям поджимает губы. – Но судья спишет цветы на игру вашего воображения – или на действия какого-нибудь местного сумасшедшего. Он может даже намекнуть, что вы сами посадили рудбекии. Готовы к этому?

– Вы тоже так думаете? Что я все подстроила?

Он смотрит на меня прямо и уверенно. Ужасно бесит. Может, Вильяму и не стоит все знать – по крайней мере, правильных вопросов он еще не задавал.

Я начинаю думать, что он нарочно загнал меня в эту комнату с рисунками. Хочет насильно швырнуть меня в прошлое. Вонзить булавку в мой черствый мозг.

– Мои рисунки – не панацея, – резко заявляю я. – Не возлагайте слишком больших надежд на злую девицу с кисточкой.

Тесси, 1995

Четверг. Прошло всего два дня с нашей последней встречи.

Врач закончил ее на двадцать минут раньше положенного – почти сразу после моей эскапады. На следующий день он позвонил и назначил новый сеанс. Не знаю, разозлился он на меня за упоминание его дочери или просто был не готов к такому разговору. За последний год общения с психологами одно я усвоила: они не любят сюрпризов. Именно они должны указывать клиенту путь хлебными крошками. Даже если в конечном счете тропинка заводит в непроглядную глушь.

– Доброе утро, Тесса. – Какой строгий . – В прошлый раз ты застала меня врасплох. Я не сразу сообразил, как мне нужно отреагировать.

– Я уже почти решила сюда не возвращаться. – А вот и неправда. Впервые за долгие месяцы я почувствовала в себе хоть какую-то силу. Вчера Лидия заставила меня сходить в парикмахерскую. Чик-чик-чик. Я прямо-таки слышала, как мои волосы тихо и печально падают на пол. Я сама настояла на короткой стрижке – хотелось измениться, стать больше похожей на мальчика. А получилось ровно наоборот. Лидия придирчиво осмотрела меня и пришла к выводу, что я стала еще красивей. Короткие волосы подчеркнули мой маленький прямой носик, за который я обязана ежедневно благодарить Господа. Глаза превратились в огромные летающие тарелки на бескрайнем техасском небосводе. Лидия как раз упражнялась в сравнениях – готовилась к экзаменам. Когда во втором классе мы с ней впервые взялись за ручки, она заявила, что мечтает о Принстоне. Я тогда подумала, что Принстон – это такой город холостых принцев.

Доктор, кажется, ходит по комнате туда-сюда. Оскар спокоен и клюет носом, видимо, из-за прививок. Последнее время меня волнует, что папа видит в Оскаре первый шаг к собаке-поводырю. Если мне дадут такую собаку, верному, но необученному Оскару придется найти новый дом.

– Я понимаю твои чувства. – Его голос раздается у меня за спиной. – Мне следовало с самого начала рассказать… о дочери. Но она тут совершенно ни при чем. Я не поэтому согласился с тобой работать. – Опять ложь. – Это все дела давно минувших дней.

Мне неприятно, что его голос наскакивает на меня то с одной стороны, то с другой. Какие-то «вышибалы» в темноте.

Через две секунды раздается мягкий скрип его стула. Мой врач не толстый, но и не худышка.

– Кто тебе рассказал про Ребекку? Отец?

– Нет.

– Стало быть, ты случайно что-то… подслушала? – У него робкий голос. Вообще он разговаривает, как обычный – уязвимый – человек. Такое с ним случается редко, полагаю.

– Я теперь часто слышу то, что мне не положено слышать. Наверное, с потерей зрения все остальные чувства обострились. – Опять я вру. Все мои остальные чувства сошли с ума, просто как с цепи сорвались. Любимая стручковая фасоль с беконом по бабушкиному рецепту на вкус напоминает размокшие окурки. Нежный голос младшего брата звучит так, словно тетя Хильда скребет по стеклу длинными красными ногтями. И еще я почему-то стала рыдать при звуках кантри-музыки, хотя раньше втайне считала, что кантри – для тупых.

Ничего этого я врачу пока не говорю. Пусть думает, что у меня теперь острый слух и обоняние. Нехорошо сдавать Лидию: она зачитывает мне все статьи о Терреле Дарси Гудвине и следствии по делу Чернооких Сюзанн, до которых только может добраться. И заодно тщательно изучает прошлое всех психотерапевтов, что пытаются залезть мне в душу.

Когда я лежу на розовом покрывале в комнате Лидии и под стоны Аланис Мориссетт слушаю ее бойкое чтение, я знаю одно: здесь мне спокойно и нестрашно. Лидия – единственный человек, который относится ко мне по-прежнему. Некое внутреннее подростковое чутье ей подсказывает: я умру, если буду сидеть в безмолвном коконе, хрупкая и едва живая от страха. Осторожное обращение мне не на пользу.

Похоже, этот доктор – второй такой человек. Он понимает. Он потерял дочь. Душевная боль – его близкая подруга. По крайней мере, я хочу на это надеяться.

Тесса сегодня

Снова жму кнопку на айфоне. Щелк! Готова третья фотография. Надо было сделать это еще три дня назад, пока стебли цветов не погнулись, а черные глазки не уставились обреченно в землю.

Всю историю целиком знает только Энджи. Но ее больше нет.

Чахлые сюзанны под окном меня не обманут. Уж я-то знаю, что в каждом из тридцати четырех цветков огромное количество семян – хватит, чтобы весной рудбекиями зацвел весь двор. Я надеваю перчатки и вооружаюсь жестянкой с гербицидом. Интересно, ему нравится за этим наблюдать? За годы практики я поняла, что гербицид – самый эффективный метод. В семнадцать я вырывала сюзанн с корнем.

Налетает ветер, бросая мне в лицо брызги гербицида. У него горький металлический вкус.

Если долго тут провожусь, опоздаю, а мне ведь надо забрать Чарли с тренировки. Я наношу на цветы последний слой отравы, стягиваю перчатки и бросаю их рядом с жестянкой. Затем хватаю с кухонного стола ключи, запрыгиваю в свой «Джип» и еду в спортзал для девятиклассников. Штаб-квартира «Строптивых жеребят». На тротуар высыпают щебечущие, строчащие эсэмэски девчонки в неприлично узких спортивных шортах. Мамы могли бы со спокойной совестью пожаловаться на такую «форму», но не жалуются.

Распахивается задняя дверь – я, как обычно, вздрагиваю.

– Привет, мам! – Чарли забрасывает на сиденье синюю найковскую сумку, в которой меня всегда ждут пахучие сюрпризы, и тяжеленный рюкзак с учебниками. Следом запрыгивает сама.

Чистое ангельское личико. Обалденные ноги. Крепкие мышцы – впрочем, еще не способные дать отпор. Невинна – и вместе с тем нет. Я не хочу это сознавать, но я научилась видеть Чарли его глазами.

– Как меня бесит мой ноут! Он жутко тормозной!

– Как уроки? Тренировка?

– Умираю с голоду! Нет, правда, мам, я вчера даже распечатать домашку не смогла. Пришлось взять твой комп.

Эта красавица, любовь моей жизни, по которой я тосковала весь день, уже начинает действовать мне на нервы.

– «Макдоналдс»? – спрашиваю я.

– Агаааааа!

Меня уже давно не мучает совесть за эти послетренировочные набеги на фастфуды. Они ничуть не мешают моей дочери полноценно ужинать два часа спустя. Чарли ест минимум четыре раза в день и остается высокой стройной веточкой. У нее мой здоровый аппетит спортсменки и такие же рыжие волосы, а от отца она унаследовала глаза, меняющие цвет вместе с настроением. Серые – когда устанет. С фиолетовым отливом – когда всем довольна. Черные – когда очень зла.

Уже не впервые я жалею, что отец Чарли сейчас за тысячи миль от нас, на военной базе в Афганистане. Наша интрижка давно закончилась – еще до того, как я узнала о своей беременности. Впрочем, Чарли ничуть не волнует, что ее родители не были женаты. Подполковник Лукас Кокс исправно шлет деньги семье и всегда с нами на связи. Сегодня у них с Чарли, кажется, запланирован очередной разговор по скайпу.

– О компьютере поговорим потом, хорошо?

Нет ответа. Чарли пишет кому-то сообщение. Я молча трогаюсь с места: пусть ребенок придет в себя после восьми часов под ярким флуоресцентным светом, в течение которых она строила треугольные призмы и разбирала Шарлотту Бронте. Вчера Чарли бросила на диване раскрытую книжку (пошла посидеть в «Фейсбуке»), и я заметила, что у главной героини появились усики и рожки. «Она такой нытик, просто кошмар!» – ныла Чарли сегодня утром, набивая рот беконом.

Через несколько минут мы подъезжаем к закусочной.

– Что будешь есть?

– Уф-ф-ф-ф…

– Чарли, отложи телефон, нам надо сделать заказ!

– Ага! – весело откликается дочь. – Я хочу «Биг Мак» и «Макбук про»!

– Очень смешно.

На самом деле я люблю в ней эти черты – задиристое чувство юмора и уверенность в себе, умение рассмешить меня до слез в самый неожиданный момент. Ладно, пусть съест хотя бы половину бургера – а потом уж начнем Разговор. На серьезные темы мне проще беседовать с ней в салоне «Джипа», где мы вдвоем и нет других отвлекающих факторов: больше шансов, что мои слова попадут по адресу.

– Я передумала и решила принять участие в судьбе Террела Гудвина. Уже поговорила с его новым адвокатом. Известная криминалистка согласилась заново изучить улики. На этой неделе она взяла у меня образец ДНК.

Короткая пауза.

– Это хорошо, мам. Надо быть уверенной на сто процентов. Я же вижу, как ты переживаешь. Сейчас все больше людей выходят на свободу благодаря ДНК. Наша учительница по естествознанию рассказывала, что в Далласе самый высокий процент освобожденных смертников. А народ думает, нас хлебом не корми, дай кого-нибудь повесить. – Чарли сминает обертку от бургера.

– Только на пол не бросай, – машинально предупреждаю я. А сама думаю: разве дело не в том, что в Далласе больше людей попадает в камеру смертников?

– Энджи была клевая. И ни капельки не сомневалась. Она говорила, что твоей вины тут нет и быть не может.

– Я снова попаду в новости. – Читай: тебе тоже достанется.

– Ничего, я это уже проходила. Друзья мне помогут. Не парься, мам.

От ее наивности просто слезы из глаз. И в то же время мне трудно поверить, что я была всего на три года старше Чарли, когда давала показания в суде. Диву даешься, насколько она морально подготовлена .

Я подъезжаю к дому и глушу двигатель. Чарли уже возится с вещами, но я не поворачиваюсь.

– Никогда, никогда не садись в машину к незнакомым людям. Никогда не гуляй одна. И не разговаривай с репортерами. – В крошечном замкнутом пространстве мой голос звучит резче, чем хотелось бы. – Если меня нет дома, когда ты пришла, сразу врубай сигнализацию.

Глупо повторять эти навязшие на зубах указания в тысячный раз, но в последнее время я что-то расслабилась. После смерти Энджи я поклялась себе, что буду всегда знать точное местонахождение Чарли. Несколько дней назад по этой причине я отказалась от большого лос-анджелесского проекта – лестницы из разбитых машин и утилизированного стекла. Мне сулили кучу денег, хватило бы на пару лет.

–  Мам . – Не знаю, как в три буквы может вместиться столько подросткового снисхождения. – Все нормально .

Не успеваю я ответить, как Чарли уже вываливается из машины – в полном обмундировании, будто солдат перед боем. Она бежит к дому с ключом в руке и через секунду оказывается внутри. Всегда начеку, как я ее и учила. Невинна – и вместе с тем нет.

Вопрос, который ни она, ни я не отваживаемся задать вслух: если это не Террел, то кто?

Я медленно иду за дочкой к дому, вертя в руках телефон. Едва не спотыкаюсь о спортивную сумку, брошенную в коридоре, и уже хочу сердито окликнуть Чарли, но вместо этого направляюсь к маленькому письменному столу в гостиной. Включив ноутбук, открываю письмо, которое только что сама отправила на свой адрес, скачиваю вложение, жму «Печать». В паре футов от меня принтер начинает переваривать информацию. Пожалуй, Чарли права: технологии в нашем доме несколько устарели.

Принтер выплевывает три зернистых снимка завядших цветов. Когда я прохожу по коридору к себе, дверь в спальню Чарли уже закрыта.

Встав на цыпочки, я достаю с верхней полки шкафа картонную коробку с жирной надписью: «Для налоговой».

Убийца посадил для меня рудбекии уже в шестой раз. Где бы я ни жила, он всегда меня находит. Ему нравится мучить меня сомнениями и догадками.

Иногда между его весточками проходит столько времени, что я начинаю верить, будто мой убийца действительно сидит в тюрьме. Но то было до Энджи. Я говорила себе: первые рудбекии посадил какой-нибудь псих, а остальные принес ветер.

В коробке из-под кроссовок «асикс» седьмого размера, подписанной «Для налоговой», я храню фотографии этих клумб. На всякий случай.

Кладу коробку на кровать и поднимаю крышку. Сверху лежит самый первый снимок, сделанный на дедушкин «поляроид». В тот раз – сразу после суда – я решила, что либо сошла с ума, либо рудбекии выросли под виргинским дубом на нашем заднем дворе из-за странной погоды. Но в земле вокруг цветов явно кто-то копался. Я вооружилась старой столовой ложкой и выдрала их с корнями.

Мне не хотелось никому об этом рассказывать, потому что моя жизнь только начала возвращаться в некое подобие нормального русла. Психотерапия закончилась, Террел Дарси Гудвин сидел в тюрьме. Отец впервые после смерти мамы познакомился с женщиной.

В тот день я обнаружила в земле еще один сюрприз – какой-то твердый оранжевый предмет. Пузырек из-под лекарства. Этикетка сорвана, крышка с защитой от детей.

Чарли врубила музыку погромче. Бит просачивается сквозь стены, но не может заглушить слова, нацарапанные на клочке бумаги:

Тесси, 1995

Когда он выходит из кабинета, я провожу пальцем по трем пухлым угольным карандашам, прохладной металлической спирали блокнота, бумажному стакану с водой, кистям и узкой коробочке с красками (крышка открывается со скрипом). Врач четыре раза повторил последовательность цветов слева направо: черный, синий, красный, зеленый, желтый, белый.

Можно подумать, есть разница, какой цвет я выберу! Надо намешать из этих красок фиолетовую и серую, оранжевую и голубую… Цвета синяков. И закатов.

Я уже не впервые рисую вслепую. На прошлом занятии он проткнул карандашом листок бумаги – получился своеобразный зонтик, чтобы можно было взять карандаш в руку, но не видеть, что рисуешь.

– Такие примитивные рисунки – самые информативные. Глаза для этого не нужны. Начинай с краев листа и двигайся к центру.

Я помню цветочный орнамент, выгравированный по краю планшета для бумаги, и свои липкие от пота и шоколада пальцы, но не помню, что нарисовала в тот день.

– Воспоминания – не компостная куча, – сказал врач, подводя меня к столу. – Они не разлагаются.

Я отлично понимала, какого результата он хочет добиться этим упражнением. Главная цель – не излечить слепоту, что вы! Ему хотелось узнать, почему моя щиколотка раздроблена и какое орудие оставило полукруглый шрам под моим глазом. Он хотел, чтобы я нарисовала лицо .

Конечно, он ничего такого не говорил, но я-то знала.

– Здесь у нас – огромное хранилище данных. Неисчерпаемое. – Врач постучал меня по голове. – Надо просто-напросто открыть все ящики и как следует в них покопаться.

Еще один бесценный совет из серии «помоги себе сам» – и я бы заорала, честное слово.

Слышно, как за дверью бормочет отец – размытые слова, будто написанные тупым карандашом. Оскар устроился в пещере под письменным столом и положил голову мне на ноги. Приятная тяжесть – как мамина рука на плече. Сквозь дверь доносится голос врача. Они беседуют о боксе, как будто мир в полном порядке.

В моей голове совершенно пусто; рука начинает неистово натирать углем бумагу.

Щелчок замка. От страха я подскакиваю на месте, Оскар тоже. Планшет сваливается на пол. Понятия не имею, сколько прошло времени – и это очень странно. Вместе со слепотой у меня появилась сверхспособность: угадывать время с точностью до пяти минут. Лидия списывает это на примитивные биологические часы вроде тех, что заставляют зверей, погруженных в спячку, просыпаться в одинокой темной берлоге и возвращаться в мир.

Я чую его: тот же одеколон «Томми», которым братец обильно поливается в «Диллардз». Мой врач носит парфюм от Томми Хилфигера, а голос у него как у Томми Ли Джонса. Все – Томми.

– Просто хотел тебя проведать.

Он уже рядом, тянется поднять с пола планшет, затем бережно кладет его на стол передо мной. Все рисунки – кроме того, над которым я сейчас работаю, – вырваны из блокнота и разбросаны по столу. В голове нестерпимо пульсирует боль, и я с силой вжимаю указательный палец в висок – как будто там есть кнопка «выкл.».

– Можно взглянуть?

Дурацкий вопрос. Его взгляд уже наверняка жадно рыщет по столу. Он берет один листок, откладывает, берет второй.

В воздухе стоит жар его разочарования. Чувствую себя нерадивым хулиганом, на которого учитель возлагал большие надежды.

– Ничего, это ведь первый раз, – говорит он. Неловкая пауза. – Ты не взяла краску. – Намек на укор?

Вдруг доктор настораживается. Подается ближе, задевая мое плечо, и переворачивает планшет рисунком вверх.

– Кто это?

– Я еще не закончила.

– Тесси, кто это?

Я целиком покрыла лист бумаги черным углем. Затем порылась в ящике стола и нашла там карандаш с ластиком, которым нарисовала ей на голове гнездо спутанных волос. Ногтем выскребла большие глаза, нежные скулы и нос, пухлые губы, сложившиеся в испуганное «О».

Тут я вспомнила про края, с которых следовало начинать. В черноте у нее не было даже шеи. Просто лицо, плывущее в открытом космосе. Безмолвное, орущее созвездие. Я нарисовала лицо. Но он надеялся увидеть другое.

– Это ваша дочь. – Почему мне так хотелось его помучить – не знаю. Я могла бы сказать, что это Лидия. Или моя мать. Или я сама. Но не сказала.

Легкое движение воздуха – он резко отстраняется. Хочет меня ударить? Оскар под столом утробно урчит.

– Совсем не похожа, – чуть дрогнувшим голосом произносит врач. У меня в голове рисуется странный образ: безупречно гладкое черное яйцо, по которому ползет тончайшая белая трещина.

Понятно, что его ответ неуместен, даже глуп. В семнадцать лет я прекрасно рисую, но этот рисунок откровенно плох. Детская мазня. Конечно, непохоже! Я с ней даже знакома не была. И я слепая .

Он врач. Он не должен принимать мои выходки близко к сердцу.

Когда я успела стать такой жестокой?

Тесса сегодня

Втыкая лопату в землю под своим окном, я думаю о Лидии. Выдергиваю отвратительные рудбекии с корнем и аккуратно складываю в кучу. На лопате видны запекшиеся корки ржавчины, но местами она еще блестит, отражая свет из окна.

Желтые шторы в лунном свете кажутся белыми. Они то надуваются парусами, то опадают. Дожидаясь, пока Чарли уснет, я включила «Джимми Киммел в прямом эфире» и принялась составлять список – на обратной стороне списка продуктов. Так пункты моего списка казались чуть безобиднее.

Мне хотелось увидеть их все вместе. Все мои находки – клумбы с рудбекиями – за семнадцать лет. Главный вопрос, который меня мучает (и на который я уже знаю ответ): если я хочу снова посетить все эти места, то лучше поехать одной? Или с Биллом? А может, с Джоанной? Или это пустая трата их времени? Не решат ли они, что я окончательно спятила?

Вряд ли мне удастся найти что-то новое, упущенное при первых раскопках – вряд ли я вообще смогу найти точное место, хоть у меня и сохранились фотографии. Проливные дожди, движения почвы…

Сидя на корточках в чернильной темноте и копаясь в земле, я гадаю: может, зря я все это затеяла? Мне попадается отвертка, которую два года назад уронил мастер, менявший окна. Клочок бумаги. Упрямые корни плюща, сперва показавшиеся белой костью.

Лидия никогда не терялась в таких ситуациях. Из нас двоих она обладала научным, логическим мышлением, умела отсеять эмоции и с клинической точностью вычленить главное. Я этим даром не обладала. Когда нам было восемь лет, она старательно разукрашивала картинки, стараясь не выходить за контуры, а я плавила восковые карандаши под жгучим техасским солнцем, мечтая изобрести новый цвет.

В начальной школе мне нравилось бегать наперегонки с ветром – просто ради момента преодоления. Лидия тем временем сидела по-турецки на покрывале и читала какое-нибудь старье не по возрасту вроде «Великого Гэтсби», «Гамлета» или «1984». Когда я, бездыханная, плюхалась рядом с ней, она сжимала мое запястье холодными пальцами и считала пульс.

Я знала, что не умру, пока обо мне заботится Лидия. Это она шептала мне на ухо, когда я пустыми глазами смотрела на желтый восковой труп моей матери в гробу: «Ее там нет». С самого детства Лидию необычайно манила смерть.

Когда по истории мы делали проект на тему «Удивительное событие или феномен в истории Великобритании», две трети наших одноклассников написали про «Битлз». Я сделала гравюру с изображением старого Лондонского моста и поразмышляла о чуде Божьем, благодаря которому все эти дома и магазинчики, теснившиеся наверху, не падали в могучую Темзу.

Лидия же выбрала реку зла столь черную и бурливую, что и дна не увидишь. Миссис Бейкер велела ей прочитать доклад вслух – наверное, поняла, что так мы точно не уснем за партами.

Никогда не забуду ледяной голос Лидии, декламирующей первые строки доклада – цитату из замечания коронера:

Обнаженное тело лежит посередине кровати, плечи прямо, но само тело смещено к левой стороне ложа. Голова повернута влево.

Если большинство наших одноклассников размышляли о том, что курили «битлы», когда сочиняли песню «Я – морж», то Лидия увлеклась судьбой последней жертвы Джека-потрошителя.

Мэри Келли встретила ужасную смерть в гостинице-пансионе по адресу Дорсет-стрит, 26, номер 13. Двадцатипятилетняя проститутка с пышной фигурой и ростом 5 футов 7 дюймов осталась должна хозяину гостиницы двадцать семь шиллингов.

Соседи слышали, как за несколько часов до смерти она пела в своем номере.

Не нужно быть знатоком человеческой памяти, чтобы понять, отчего я так хорошо запомнила доклад Лидии и почти ничего не помню о Лондонском мосте в эпоху Средневековья. Читая доклад, Лидия включила свой британский акцент и в какой-то момент трижды ударила себя кулаком в грудь, изображая первые удары маньяка.

Глупо. Но жуть-то берет .

Готовясь к занятию, Лидия провела два выходных в библиотеке Техасского христианского университета. Там она читала диссертации, отчеты судмедэкспертов девятнадцатого века и статьи самопровозглашенных «потрошителеведов». Все это она засунула в папку и, прежде чем сдать учительнице, велела мне открыть последнюю страницу.

Фотография потрясла меня до глубины души, я такой чернухи еще не видела. Мэри Келли лежала на койке дешевой гостиницы, все внутренности наружу. До сих пор не знаю, где Лидия достала этот снимок – без «Гугла» – то! Но копать она всегда умела, это точно.

Почему я думаю об этом сейчас? Отираю рукой пот со лба, пачкая его землей. Я уже на кухне. Жму ногой на педаль мусорного ведра и сбрасываю туда все находки. И тут меня осеняет.

Я не обратила внимания на клочок бумаги, потому что на нем не было никаких садистских стихов. Но теперь я выгребаю его из ведра, чтобы рассмотреть повнимательней. Возможно, давным-давно это была обертка от шоколадного батончика. Не того ли самого, что я купила в «Уолгринс» в ночь похищения? Не того ли, который я покупала каждый вторник для Рузвельта?

Рузвельт был частью моего ритуала, связанного с пробежками по средам. А прозвали его так потому, что ежедневно, ровно в полдень, он вставал на старое красное ведро и выдавал наизусть всю инаугурационную речь означенного президента США.

Когда я после уроков пробегала мимо, он уже давно заканчивал свою диатрибу. У нас с ним был своего рода ритуал. Я прямо на бегу, не сбавляя шага, бросала ему «Сникерс». Он неизменно его ловил и расплывался в широченной улыбке. В беговой сезон этот ритуал приносил мне удачу, но и с началом лета я не стала изменять себе. После знакомства с Рузвельтом я не проиграла ни одного соревнования.

Так и повелось. Каждый вторник я покупала Рузвельту «Сникерс». Не два, не три и не четыре – один. Не в понедельник и не в субботу – обязательно во вторник. В среду днем он его ловил и улыбался мне, а я побеждала, побеждала и побеждала.

Однако, лежа в могиле, я, по всей видимости, сделала то, что в нормальных обстоятельствах мне и в голову бы не пришло: съела батончик Рузвельта. В моих рвотных массах нашли следы арахиса.

Этот ритуал много для меня значил. Как и победы в соревнованиях. Не потому ли я съела тот батончик, что поняла: о спорте теперь можно забыть?

Я беру с полки одноразовый пакет и прячу в него бумажку. Прикасался ли к ней мой монстр? Стоял ли он под моим окном?

На диване в гостиной начинает звонить мобильник, нарушая тишину, которая царит повсюду – только не у меня в голове.

«Хастингс, Вильям».

– Уже поздно, Билл. – Никакого «здравствуйте».

– Ох, я страшно забегался… Просто хотел напомнить, что завтра в 9.45 нам надо быть в лаборатории. Начало в десять, но Джо просила приехать пораньше.

Да разве я могла забыть? Мне хочется заорать, однако я лишь выдавливаю:

– Доеду сама.

Наверное, он для этого звонил. Почему-то Биллу очень хочется меня подвезти.

Пару секунд он молчит.

– Джоанна не стала говорить все по телефону, но у антрополога уже есть новости.

Тесси, 1995

– Как тебе рисовалось дома? – с порога спрашивает он. Я даже сесть еще не успела.

– Ой, забыла рисунки принести! – Ложь. Девять новеньких рисунков лежат ровно там, где я нарочно их оставила – в шкафу, в коробке из-под блузки «Мейсиз» с надписью «Запас тампонов» (чтобы любопытному братцу неповадно было).

Вдруг на столе начинает звонить телефон. Срочный звонок – один из моих любимых звуков в мире, ведь он на несколько минут сокращает наш сеанс.

– Извини, Тесси, – говорит врач. – Я отойду на минутку. Моя пациентка только что попала в больницу, и медсестра хотела задать несколько вопросов.

Из дальнего угла комнаты доносится голос врача. Мне удается разобрать несколько слов. Элавил. Клонопин . Разве такие разговоры предназначены для чужих ушей? Я стараюсь не слушать – слишком легко представить себя на месте той пациентки и начать за нее переживать. Займусь лучше чем-нибудь другим: например, попытаюсь соотнести его гнусавый выговор с описанием, которое дала Лидия.

Это была ее идея. Вчера – получив прежде мое благословение – она поехала на автобусе в Техасский христианский университет и тайком пробралась на летнюю лекцию моего врача: «Анастасия встречает Агату Кристи: серое вещество и амнезия».

Услышав название лекции, я немного поморщилась. Какое-то популяризаторство. Ладно, ладно, должна же я к чему-то придраться.

Надев большие очки в пластиковой оправе (Лидия их носила, когда от линз чесались глаза), она вполне могла сойти за студентку университета. Родной отец однажды сказал ей, что она родилась тридцатилетней. Фраза очень ему понравилась, и он не раз ее повторял – а Лидия воспринимала его слова как приговор и смертельное оскорбление. Что же до меня… не знаю, в последнее время мне стало как-то неловко рядом с папой Лидии.

В детстве мистер Белл кормил нас обалденным чили по собственному рецепту, водил в тир и каждое 4 июля и День труда катал по озеру Техома на непотопляемой «Молли». Но он был склонен к резким переменам настроения, и под горячую руку ему лучше было не попадаться. А когда мне исполнилось четырнадцать, его взгляд стал порой останавливаться не на тех местах. Возможно, мистер Белл был просто честнее большинства мужчин и открыто любовался цветением юности. Однако, собираясь в гости к Лидии, я стала надевать шорты подлиннее.

Вчера вечером после ее успешного шпионажа и пирога фрито, приготовленного моим папой, у нас с Лидией было особенно хорошее настроение.

– А ты знала, что Агата Кристи однажды пропала без вести на одиннадцать дней? В одна тысяча двадцать шестом году. Как сквозь землю провалилась.

Лидия сидела на краешке моей кровати. Я попыталась ее представить: ноги привычно сложены по-турецки, розовые «мартенсы» валяются где-то на полу, черную копну волос удерживает розовая резинка. Розовый был ее любимый цвет.

Краткий репортаж с судебного заседания по делу Оу Джея Симпсона до сих пор звенел у нас в ушах. Пропустить его было невозможно. Папе не нравилось, что у меня на комоде стоит телевизор, а уж поганые новости нравились ему еще меньше, но я сказала, что со звуковым фоном мне легче. И что я вообще не слушаю, о чем там болтают.

Это было вранье лишь отчасти. Меня действительно успокаивал решительный голос Марсии Кларк. Разве ей можно не верить?

– Агата поцеловала на ночь дочку и исчезла, – продолжала Лидия. – Думали, она утопилась в Безмолвном пруду, потому что рядом нашли ее разбитую машину.

– Безмолвный пруд, говоришь? – скептически переспросила я. Только так нормальный человек и мог ужиться с Лидией.

– Я серьезно! Сама почитай. – Она сунула мне под нос какие-то бумаги. Со стороны могло показаться, что она надо мной издевается. Но это была Лидия. Рядом с ней серость у меня перед глазами немного светлела. Я как будто лежала на колючей траве и смотрела в вечернее летнее небо. – Там нашли ее машину, – повторила Лидия. – Была и другая версия: что ее убил муж-изменщик, а машину бросил. Сэр Артур Конан Дойл даже показывал ее перчатку медиуму, чтобы выяснить, куда она подевалась. «Нью-Йорк таймс» посвятила передовицу ее исчезновению. – Снова шуршание бумаги. – А потом она взяла и объявилась. Через одиннадцать дней. Амнезия, представляешь?

– Об этом и была лекция?

Почему-то это одновременно радовало меня и тревожило.

– Ага. Меня заинтересовало название, и я решила перед лекцией заглянуть в библиотеку. Когда я добралась до аудитории, твой врач уже разглагольствовал о фуге и ее связи с диссоциативной амнезией.

Жить в голове Лидии было бы очень непросто. Мне всегда казалось, что там царит ослепительный свет и хаос – как будто звезда взорвалась. Полушария ее мозга непрерывно воевали между собой. Потому что блестящая, умная, уравновешенная Лидия была одержима историями про убийства знаменитостей. Просто как наркоманка. Суд по делу Симпсона был ее ЛСД. От любой ерундовой подробности она ловила кайф. Вот, например, вчера она полвечера хихикала над тем, как после погони Оу Джей Симпсон попросил у копов апельсиновый сок. А потом десять минут сетовала, что присяжные вообще ни бум-бум в концепции полиморфизма длин рестрикционных фрагментов.

– Так что с ней было-то?

Я пытаюсь вернуть Лидию к теме. С одной стороны, мне действительно любопытно, а с другой – хочется скорей выяснить, каков мой доктор в жизни. Сволочь-манипулятор или?..

– Ее обнаружили в спа-отеле, где она зарегистрировалась под чужим именем. Пропавшая утверждала, что не узнает себя на фотографиях в газете. Некоторые врачи считали, что она находится в психогенном трансе и склонна к суициду. Такое состояние называют фугой, диссоциативным расстройством памяти. Отсюда и название лекции.

– Лучше уж представлять ее милой старушкой, пишущей уютные детективы у камина.

– Ага. Это примерно как узнать, что Эдна Сент-Винсент Миллей спала со всеми подряд и была морфинисткой. Эдны, Агаты – такие имена обязывают.

Я рассмеялась – почти как раньше – и тут же представила, как мой смех просачивается сквозь дверь спальни и разглаживает одну из морщинок на папином лице.

– Автор популярных детективов узнает об измене мужа и пропадает без вести. Похоже на рекламный трюк.

– Некоторые и про тебя так думают, – парировала подруга.

Такие оговорочки для нее редкость, но удар пришелся точно по больному месту: в правом боку резко кольнуло.

– Прости, Тесси, случайно вырвалось. А в твоего профессора грех не влюбиться. Такой ум . Он не притворяется, действительно очень умный. – Она немного помолчала. – Мне он понравился. Ему вроде можно доверять. Как считаешь?

Опять камень в мой огород.

Пятнадцать часов спустя я в полной мере испытываю на себе последствия этого поворота событий. Неужели моя преданная, объективная подруга все-таки решила проверить моего врача – неужели она настолько безумна, что подняла руку и задала вопрос? Он ее узнал. Я должна была это предугадать.

Врач только что извинился и вышел за дверь. Чем дольше его нет, тем мрачнее становится в кабинете. Можно подумать, слепые этого не чувствуют – еще как чувствуют! Кондиционер работает, я его слышу, но дышать становится все труднее. Я подтянула коленки и обхватила их руками. На языке привкус тухлой трески. Начинаю бояться, что здесь меня никто не найдет, не спасет… что я задохнусь.

Неужели это очередное испытание, доктор?

Когда терпеть уже больше нет сил, он входит в кабинет. Стул слегка вскрипывает. На глаза мне наворачиваются слезы благодарности. Вернулся!

– Прости, задержали. В следующий раз наверстаем обязательно. У нас осталось около получаса. На этой неделе я бы хотел поговорить о твоей маме, если ты не возражаешь.

– Я здесь не за этим, – отрезаю я. – Она умерла давным-давно. Мамы у многих умирают – и что теперь?

В уголках глаз начинает пениться какой-то туман. Затем летят искры – словно кто-то распугал стаю светлячков. Что-то новенькое. Может, так мозг предупреждает меня об обмороке? Обморок – не обморок… В моем состоянии это без разницы. Кривя губы, я с трудом сдерживаю смешок.

– Значит, тебе не трудно об этом поговорить, – разумно подмечает он. – Расскажи, как это случилось. Где ты была в тот день?

А то ты не знаешь! У тебя на столе лежит толстенная папка с моим досье, которую тебе и в голову не пришло прятать от слепой пациентки.

Щиколотку начинает покалывать. Боль тут же отзывается в полукруглом шрамике под глазом и в розовой полоске, аккуратно выведенной под левой ключицей. Неужели он не видит, как я расстроена? Почему не прекратит эту пытку?

Фрагменты его лица вертятся у меня перед глазами, но в картинку не складываются. Серо-голубые глаза, каштановые волосы, очки в стальной оправе. Совсем не похож на Томми Ли Джонса, сказала Лидия. Однако цельный образ я сложить не могу, как ни стараюсь… вслепую мне этот портрет не нарисовать.

Ужасная встреча, хуже всех остальных – а мы ведь только начали.

– Я играла в домике на дереве, – отвечаю я, наблюдая за исступленной пляской светляков.

Тесса сегодня

Прибыла первая из Сюзанн – закутанная в белое, словно приготовленная к крещению. Женщина, которая держит ее на руках, тоже с ног до головы в белом, а рот и нос закрыты маской – видны только карие глаза. Добрые.

Она разматывает саван и бережно подносит Сюзанну к окну. Большинство собравшихся по другую сторону стекла с энтузиазмом поднимают айфоны. Сюзанна на мгновение тонет в свете вспышек, словно кинозвезда.

Ее череп – кадр из фильма ужасов. В заброшенной пещере рта висят сталактиты гнилых зубов. Глазницы – как бездонные океанские впадины. Нижней челюсти нет. Именно эта черная пустота – две зияющие дыры – напоминает мне о том, что раньше она была человеком. И могла смотреть. Видеть.

Помнишь? Ее гулкий беззубый голос булькает у меня в ухе. В груди взрывается глубоко зарытая мина. Почему, собственно, я так потрясена? Потому что Сюзанны в моей голове уже давно молчат. Больше года. Глупо было думать, что это навсегда.

Только не сейчас. Я мысленно зажимаю ей рот ладонью. И начинаю про себя напевать гимн США.

Ночью сполох ракет…

Джо стискивает мою руку.

– Простите за опоздание.

Ее нормальный деловой тон, слегка эксцентричный вид – я жадно вбираю все подробности, чтобы отвлечься. Белый халат, брюки цвета хаки, фиолетовые кроссовки «Найк». На тесемке с принтом в виде черепов и скрещенных костей – пластиковый бейджик. Запах какой-то химии, не сказать чтобы неприятный.

Глубокий вдох. Я по другую сторону стекла. По другую сторону ада.

Она непринужденно кивает в сторону собравшихся. Кроме меня и Билла на мероприятие допустили еще четырех человек: трех аспирантов (один из Оксфорда, два из Университета Северного Техаса) и молодую красавицу-ученую из Швеции по имени Бритта.

Последние пятнадцать минут мы провели вместе. Чужие друг другу люди, мы делаем вид, что все происходящее абсолютно нормально. Как будто смерть в ее самом садистском проявлении – абсолютно нормальна. Я поймала на себе несколько любопытных взглядов, но вопросов никто не задает.

До приезда Джо мы обсуждали, какие три достопримечательности Бритте стоит посетить в Далласе и Форт-Уэрте до отъезда: музей Амона Картера, где выставлены мускулистые бронзовые статуэтки Расселса и Ремингтона (и чудесный чернокожий мальчуган в бумажной шляпе); музей Кимбелла, где шедевры искусства купаются в необыкновенном серебристом свете, а невезучий паренек оказался в компании подлых средневековых шулеров; и, наконец, Музей шестого этажа, где Освальд целился из винтовки в свою жертву, а конспиролог с широко раскрытыми глазами вышагивал по тротуару и приговаривал: «Нет, не так было дело!»

Бритта с интересом разглядывает Билла, и мне приходит в голову мысль, что они почти наверняка переспят. Утром он улыбнулся мне весьма сдержанно.

– Стивен Кинг копался в архивах Музея шестого этажа, чтобы написать свой опус про убийство Кеннеди, – рассказывает Билл.

– Отличная книга, – вставляет Джо. – Кинг – гений. Но Техас он никогда не понимал. Говорю это как оклахомка. Привет, Билл. Тесса. Сарита. Джон и Гретхен. Бритта, здорово, что ты смогла вырваться. Похоже, они только начинают.

Череп сейчас повёрнут к нам, злобно косится с железного стола. Женщина в белом до сих пор разворачивает фрагменты головоломки. Длинную жемчужно-белую кость и потом еще одну, всю переломанную – как ветка дерева, обломившаяся под весом снега.

– Сегодня за главную Тамми, – говорит Джо. – Она руководит всеми работами.

Джо и Тамми быстро машут друг другу. Четыре женщины в стерильных костюмах занимают свои места в лаборатории, перед прозрачными стеклянными колпаками. Всюду ослепительный холодный свет флуоресцентных ламп.

– Как будто заглядываешь в холодильник серийного убийцы, – шепчет Билл мне на ухо.

Джо косится на нас. Интересно, услышала?

– У каждого лаборанта своя задача, – поясняет она. – Маргарет отрежет небольшой фрагмент кости. Тониша вычистит его с помощью спирта, хлорки и воды. Джен сотрет кость в мелкий порошок, из которого мы и будем извлекать ДНК. Дело Бесси – обрабатывать все поверхности, чтобы по максимуму сохранить стерильность во время работы. Так принято. Только так.

Джо сосредоточенно наблюдает за происходящим за окном. Она в своей стихии. Умнейший человек – и без высокомерия. Чуткая и добрая – и без цинизма.

Джо знает всех присутствующих по именам. И с тем же успехом она могла бы рассказывать нам о технике рафинирования сахара.

– Инструкции надо выполнять неукоснительно. – Откуда-то берется строгий тон. – Никакой небрежности. Меня однажды обвинили в небрежности… Худший день в моей жизни. – Она не строит предположений и вообще ничего не говорит о конкретном деле: чьи это останки, почему они особенные. – Нам нравится работать с костями черепа и другими массивными костями. Лучше всего – бедренная кость, – продолжает Джо. – Из нее можно получить самые длинные отрезки митохондриальной ДНК – и больше всего информации о том, кем был человек. Нам очень повезло с этими тремя образцами, учитывая, что останки не раз перемещали.

Череп засовывают под прозрачный колпак. Сквозь стекло доносится вой пилы – словно кто-то из соседей решил что-то помастерить солнечным воскресным днем.

Когда первая Сюзанна возвращается на стол под окно, из ее черепа злобно смотрит на нас еще одна дюймовая дырка.

Очередной этап разложения.

Прости , молча говорю я. Однако гулкого, беззубого ответа не получаю.

Пила «Дремель» вгрызается в бедренную кость, а кусочек черепа перемещают на следующий стол, где его отмывают до скрипа. Лаборанты будто про нас забыли и работают как заведенные. Не знаю, чего я ждала – но точно не этого. Холодное, сюрреалистическое зрелище.

– Наверное, работать над делом Чернооких Сюзанн особенно интересно! – радостно восклицает Сарита, студентка Оксфорда. Рубленая английская речь. Высоченные каблуки. – Для лаборантов это большая честь, правда? Здесь ваши лучшие сотрудники?

Я прямо чувствую, как Джо напрягается.

– Для них… и для меня… это дело, эти останки ничем не отличаются от остальных, доверенных моей команде. За каждой костью кроется одно: ждущая семья.

Выговор. Всем нам.

– Почему здесь три кости? – резко меняет тему Билл. – Ведь скелета было два? Я слышал, что от каждого скелета берут по одной кости.

– Я ждала этого вопроса. – Голос Джо еще резковат. – За долгие годы останки пострадали от насекомых и прочей живности. Убийца перемещал их по меньшей мере один раз: рядом с костями, помимо красноватой глины поля Дженкинса, была найдена инородная почва. Словом, разумеется, сохранились далеко не все кости. Наш антрополог рассортировал останки из двух гробов и пересчитал… Правых бедренных костей оказалось три.

Кто-то сдавленно охает. Лишь спустя несколько секунд до меня доходит, что это я.

– Три скелета… а не два, – шепчет Билл, будто я не в состоянии сама посчитать.

Выходит, Сюзанн было пять, а не четыре. Девушка по имени Мерри, три изглоданных никто – и я. Нашлась еще одна из моего племени. Еще одна ждущая семья.

Все ответы – у меня, заговорщицки шепчет Сюзанна в моей голове.

Джо бросает на меня странный взгляд. Но я знаю, что голоса Сюзанн, кроме меня, никто не слышит.

Тесси, 1995

Интересно, какой рисунок первым бросился ему в глаза?

Девочка без рта. Девочка с красной повязкой на глазах. Ласточка, застрявшая в паутине. Безликий бегун на пляже. Медведь, вставший на дыбы, – мой любимый рисунок. Особенно хорошо я проработала его оскаленные зубы.

– Рисунки принесла? – с порога спрашивает врач.

Все лучше, чем беседовать о смерти моей матери. В прошлый раз у меня было чувство, что мне в живот воткнули раскаленную кочергу.

И ведь все бессмысленно. Я ничего не видела. И не слышала. Только помню смутную картинку с потеками крови – но она, похоже, не имеет отношения к делу. Полицейские сказали, что крови не было. Пустая трата времени. Замусоривание моей головы.

Поэтому – да, сегодня я принесла рисунки. Сразу вручаю доку белый картонный тубус. Когда-то в нем лежал постер из «Криминального чтива», который теперь висит над кроватью Лидии. После наших трехчасовых посиделок среди детсадовского хаоса из бумаги, карандашей и фломастеров она аккуратно скрутила все рисунки и убрала в тубус.

Поначалу моя идея пришлась Лидии не по душе. Но я умоляла, настаивала и в итоге добилась своего. Лидия как никто другой понимала мой страх. Это немыслимо: впустить в душу чужого человека. Чтобы он первым узнал мои тайны? Раньше меня самой? Нет уж.

Вот как вышло, что Лидия снова поехала в университетскую библиотеку. Изучила там несколько трудов: «Проективные методики и анализ рисунка в клинической психологии», «Детская рука как зеркало семьи» и, просто потому что не могла перед таким устоять, «L’Imagination dans la Folie» (в переводе с французского «Фантазии душевнобольных») – какое-то случайное исследование 1846 года про рисунки сумасшедших. Еще Лидия рассказала мне о тесте «Дом-дерево-человек». Дом – это мой взгляд на семью. Дерево – на мир. Человек – на саму себя.

Когда дело было сделано (черный мелок превратился в крошечный огрызок), я подумала, что подделка получилась отличная. Лидию так проняло, что она даже вызвалась подложить в тубус свой рисунок: армию желто-черных цветов со страшными лицами.

Врач сидит прямо напротив меня и молчит. Слышно лишь шорох бумаги: он листает рисунки.

Наверное, этих уродов-манипуляторов нарочно учат молчать – на специальных курсах.

Наконец он откашливается.

– В техническом плане – превосходно, особенно если учесть твою слепоту. Но в целом – сплошные клише. – В его голосе никаких эмоций. Он просто констатирует факт.

Мои шрамы начинают свербеть. Хорошо еще, я не дала ему свой последний рисунок!

– Вот поэтому вы мне и не нравитесь, – выдавливаю я.

– Правда? Не знал, что не нравлюсь.

– Конечно! Да вы же как все остальные – плевать на меня хотели!

– Неправда, Тесси. Я очень переживаю за тебя, за твою судьбу. И поэтому не стану тебе врать. Ты явно потратила немало сил и времени на эти рисунки. Ты очень умная и талантливая девочка. Вот только я твоим рисункам не верю. Злобный зверь, немая девушка, бег по краю океанской впадины… Эти черно-красные брызги в духе Джексона Поллока. Все это слишком красивенько. Приглажено. Обычно в подобных твоему случаях рисунки объединяет какое-то одно чувство, переживание… А у тебя этого нет. Каждый рисунок самостоятелен. Психические травмы устроены иначе. То, что ты сейчас чувствуешь… эти эмоции должны проходить через все твое творчество.

Его стул слегка поскрипывает: он подается вперед и кладет передо мной лист бумаги.

– А вот этот рисунок – исключение. Он другой.

– Я что, должна угадать? – пытаюсь ерничать. Пытаюсь понять, как он так быстро меня раскусил. И какой рисунок кажется ему искренним.

– А ты можешь? Угадать?

– Да не буду я играть в ваши игры! – Хватаю поводок, словно спасательный трос, и наматываю на руку – так крепко, что он больно впивается в кожу. Оскар послушно вскакивает. – Все, я домой.

– Пожалуйста, тебя никто не держит. Но мне почему-то кажется, что тебе любопытно.

Мое молчание – знак согласия.

– Колитесь. – От ярости я едва могу говорить.

– Поле желтых цветов. Злых. Под ними корчится на земле маленькая девочка. Этот рисунок наводит ужас. Он небрежный и настоящий .

Рисунок Лидии. Она работала над ним часа два, подпевая Аланис. Пластиковая улыбка на пластиковом лице.

Лидия раньше смеялась, что не может нарисовать даже Снупи.

Про девочку на рисунке она не рассказывала. Мне сразу захотелось увидеть.

Я бросила поводок и присела на краешек стула. Из горла уже сами собой рвались слова:

– А как вам такое? Множество раз я рисовала одну и ту же занавеску. Снова и снова, пока глаза на лоб не полезли!

– Вот это уже кое-что. Хорошее начало.

Голос у него становится чуть выше. Надежда?

Тесса сегодня

Я вставляю ключ в первый из двух замков на входной двери. В голове крутятся мысли о стерильно-белых лабораториях, деревьях из колючих костей и крошечной статистической надежде на то, что один из трех кусочков неопознанных покойниц поможет поймать преступника. Всю дорогу до дома Сюзанны молчали. Замок поддается не сразу, и, пока я вожусь с ключом, чья-то тень подкрадывается сзади и сливается с моей. Я невольно охаю.

– А чего это ты такая дерганая, Сью?

Евфимия Аутлер, наша соседка справа. Для меня она Эффи, для Чарли – мисс Эффи (несмотря на пару неудачных браков), а для пары противных мальчишек из округи – мисс Эффигела. Бывшая ученая и профессор, бывшая шпионка и начинающая душевнобольная, которая вдобавок регулярно называет меня Сью. Нет, не из-за моего прошлого, а потому что так зовут ее единственную дочь. Та живет в Нью-Джерси и о матери не вспоминает; когда Эффи исполнилось восемьдесят, она сказала себе «С глаз долой – из сердца вон» и перестала ей даже звонить.

– А нечего так подкрадываться. Как дела?

В правой руке у Эффи – небольшой продолговатый предмет, завернутый в фольгу (такую измятую, что, кажется, ею пользовались снова и снова со времен Великой депрессии). В левой руке – ваза с букетом, составленным рукой профессионального флориста. Желтого и черного в этом букете нет. На голове у Эффи панама в синюю клетку, которую мы с Чарли купили ей в подарок на пляже Галвестона. На морщинистом, выдубленном солнцем лице сверкают глаза хулиганистого подростка.

– Я испекла банановый хлеб. С булгуром. И вот цветочки несу – какой-то парень на вашем крыльце оставил. Я подумала, что ветер может опрокинуть вазу. Да, и нам надо кое-что обсудить.

– Как мило с вашей стороны! Спасибо. – Я отпираю второй замок. Щеколда тоже немного проржавела. Надо этим заняться. Да и третий замок не помешает. Я распахиваю дверь, и Эффи в зеленых «кроксах» без приглашения проходит следом за мной. – Только уберу покупки. – Отвожу взгляд от цветов. – Ставьте букет и кекс на стол. В холодильнике есть чай, Чарли вчера заваривала. Кофеин, сахар, лимон, мята – все как надо. Мяту она стащила из вашего сада, когда стемнело.

– Булгур в кекс я добавила специально для Чарли – она его очень любит. И от чая со льдом я не откажусь.

Уверена на сто процентов: моя дочь понятия не имеет, что такое булгур. Но все же банановый хлеб – уже лучше, чем печенье с овсяными хлопьями и кэробом, которое Чарли сравнила с сушеными коровьими лепешками.

Эффи считает себя отменным поваром. Проблема в том, что она мыслит, как ученый. Например, ей кажется, что для тыквенного пирога лучше сварить свежую тыкву, а не взять жестянку с проверенным пюре «Либбис». Куски и волокна тыквы, гора взбитых сливок из баллончика – вот чем нам с Чарли запомнился прошлогодний ужин в честь Дня благодарения. Зато есть что вспомнить – большинство семейных праздников сливаются в одну скучноватую, лениво текущую реку.

– В «Нью-Йорк таймс» назвали булгур «пшеницей на все времена», – сообщает мне Эффи. – Но у них для каждой пустяковины найдется громкое словечко. Я бы уже давно перестала читать эту газетенку, если б не научный раздел и не кроссворды. Последние помогают восстанавливать отмершие клетки серого вещества. Кто мне докажет обратное? Отмерший – еще необязательно мертвый. Думаешь, они знают, как называется левантийская кофейная чашка из четырех букв? – Под «ними» Эффи обычно имела в виду своего невролога.

– Зарф, – машинально отвечаю я.

– Ну, ты вообще исключение из целой кучи правил. – Она отходит от черной гранитной стойки, визуально отделяющей крошечную кухню от гостиной, и с интересом оглядывает мою профессиональную швейную машинку «Бернина» под белым тюлем – нарядную, как невеста. – Что шьешь на этой неделе? Очередную тряпку для богатейки?

– Тряпку для маленькой дочери богатейки. Юбку-пачку. На конкурс. Внизу тюль, сверху аппликация. Стразы «Сваровски».

– Сплошной выпендреж. Небось целое состояние заплатит?

На самом деле платят не так уж и много. Увы, богатенькие тетки перестали ценить качественные, искусно пошитые вручную вещи. Сейчас почти что угодно можно заказать из Китая – достаточно пары кликов мышью.

– Это так, подработка, – говорю я. – Одна костюмерша из бостонской балетной труппы попросила меня сшить костюмы главных героинь для весенней постановки. Я решила сперва попробовать свои силы на чем-нибудь попроще.

– Им повезет, если ты согласишься. Ты уже прямо знаменитость. Вообще-то я думала, что ты уезжаешь в Калифорнию – проектировать лестницу для этого психа, который весь фильм пердит почем зря. Из чего он там хотел ее строить? Из старых «Камаро» и еще какой-то рухляди? Разве папа Чарли не должен был специально для этого прилететь и пожить с ней, пока ты в Лос-Анджелесе? Тот, который обещал мне залатать дыру в крыше. Как там его звали? Люцифер?

– Лукас. А заказ я пока не взяла. – Ничего не объясняю, потому что верна своему правилу: не обсуждать ни с кем свое прошлое. Понятия не имею, знает Эффи мою историю или нет. И пусть так оно и остается. По всей видимости, ее такой расклад тоже вполне устраивает.

Обычно я вижу по человеку, знает он или нет. Люди смотрят на меня, как на неприятный предмет современного искусства. Чем мне еще повезло с Эффи – она практически не читает газет, иначе ей кажется, что «мир летит ко всем чертям со скоростью света».

Однако подписку на «Нью-Йорк таймс» она не отменила. Все четыре года, что мы с Чарли живем в этом доме, она регулярно подкидывает нам непрочитанные номера – только забирает страницу с кроссвордом. Разгадывать кроссворды на айпаде она категорически отказывается, сколько Чарли ни предлагала. Она считает, что «чертова приблуда пытается ее контролировать», а не наоборот.

Усаживаю ее на диван.

– Садитесь. Что у вас стряслось?

– А что же ты записку не прочитаешь? И кстати, по какому поводу цветочки? Запоздалый подарок на день рождения? – Глаза ее так и горят от любопытства.

– Понятия не имею. Так кто, говорите, их оставил? – как ни в чем не бывало спрашиваю я. Цветы всегда вызывают у меня легкую панику, поэтому ни один мой хороший знакомый и тем более близкий человек не станет мне их дарить.

– Симпатичный паренек в форме «Лилибадс флорист». Из штанов задница торчит – есть на что посмотреть!

Не удивлюсь, если моя соседка любовалась этим загорелым задом вчера или месяц назад. Само время для мисс Эффи – скучноватая, лениво текущая река.

Я хлопаю ее по плечу. Скоро мне забирать Чарли с тренировки по волейболу, а после спорта она наверняка захочет перекусить чего-то посущественней, чем банановый хлеб с булгуром.

– Так что вы хотели обсудить? Рассказывайте.

– У нас завелся воришка. Таскает совки.

Тут я замечаю в руках Эффи совок.

– Похититель совков?..

– Я только что купила этот в «Уолмарте». Два доллара девяносто девять центов плюс налог. Совки начали пропадать полгода назад. Стоит мне купить новый – он исчезает. Не могу же я без конца их покупать! А ты знаешь, где сейчас твой совок? Хочу провести опрос среди соседей.

– Э-э… – Мне не слишком хочется отвечать на этот вопрос. – Вроде бы за домом. Я там недавно… пропалывала. – Мой совок воткнут в землю, как пометка для гробовщиков.

– Предупреждаю: с тем же успехом ты могла оставить на заднем дворе новенькую стодолларовую купюру.

– Я буду внимательней. А где вы вообще храните… совки? – осторожно спрашиваю я, зная, что порядок и хранение для Эффи – больная тема.

Вещи в ее доме имеют свойство перемещаться как по волшебству: номер «Сайентифик американ», посвященный генной инженерии, оказывается в морозилке, запасной ключ от дома – приклеенным к донышку масленки, а бутылка водки «Столичная» – под раковиной вместе с ржавой банкой «Ко́мета», произведенного в 1972 году.

– Ладно, пойду дальше перебирать семена. Медведки в прошлом году почти все пожрали. Хочу выставить им блюдце с пивом. Может, это и чушь на постном масле, но все же помирать куда приятней в пиве, чем под моим сапогом. Я была б не прочь упиться до смерти, когда придет мой час.

Я смеюсь и обнимаю ее на прощанье.

– Спасибо, что делаете мою жизнь… нормальной.

– Милочка, да я же вся потная! – Она слабо обнимает меня в ответ. – Остальные думают, что я с прибабахом.

Под «остальными» она обычно разумеет свою дочь.

– А я как будто без! Разве будет нормальный человек строить лестницы для пердящих актеров?

Разве у нормального человека замирает сердце, когда солнце заходит за тучу – от страха, что возвращается слепота? Или когда открываешь банку с арахисовым маслом. Или когда кто-то на детской площадке кричит: «Сюзан!»

Эффи замирает у самой двери.

– Можешь через полчасика прислать ко мне Чарли? Нам с подругой из истерического сообщества надо кое-что перетаскать. Из исторического, конечно. Хотя она и впрямь немного истерична. Дамочки нынче такие… по каждой психиатр плачет.

– Точно. – Широко улыбаюсь. – Я скажу Чарли.

С крыльца я наблюдаю, как Эффи бредет по толстому золотисто-коричневому ковру нашего газона из бермудской травы и ныряет в свой заросший сад: только голубая шляпа, словно лазурная птица, подпрыгивает над кустиками пеннисетума.

Шестьдесят один год Эффи живет в этом нарядном желтом домике по соседству с нами, построенном в стиле королевы Анны. Как и наше бунгало в стиле движения «Искусств и ремесел», он расположен в самом центре знаменитого исторического района Форт-Уэрта, который называется Фэйрмаунт. Эффи уже не помнит, сколько раз перекрашивала резные карнизы и гонт на стенах, но события своей жизни запоминает исключительно по цвету дома: «Это случилось, когда дом был сиреневым» или: «… когда дом был в ужасном коричневом периоде». Она по сей день выводит из гаража свой «Кадиллак», похожий на корабль, чтобы отправиться на ежемесячную встречу исторического сообщества, и обожает пичкать Чарли историческими фактами о нашей округе. Когда-то по району ходил трамвай, поэтому наша улица шире, чем большинство улиц Форт-Уэрта. На вершине Хемпхилла раньше стоял фантастический особняк с настоящей мельницей на крыше, но в один прекрасный день он таинственным образом сгорел дотла.

Как только телефон или планшет вновь начинают завладевать вниманием Чарли, в ход идет тяжелая артиллерия: басни о Бутче Кэссиди и Сандэнсе Киде, живших в каких-то трех милях отсюда, или о проложенных под городом жутковатых туннелях, входы и выходы которых заколочены досками. «Поэтому козлов-вожаков называют иудиными козлами, – заверяет нас Эффи. – Они вели свиней на убой, чтобы спасти свою шкуру. В те годы козлы проводили по подземным туннелям Форт-Уэрта десятитысячные стада свиней – все до одной попадали на скотобойню за городом. Прямо как ньюйоркцы в метро».

Когда перед Чарли вставал выбор между Эффи и «Твиттером», обычно побеждала Эффи.

«Детям необходимо чувство места, – часто отчитывала меня старушка. – Чувство, что они живут и говорят среди людей, а не в открытом космосе».

Вернувшись на кухню, я сажусь на единственный барный табурет, который послушно наворачивает полукруги – прямо к нежданному подарку на стойке. Потягиваю чай и пялюсь на открытку. Она так и молит, чтобы ее открыли. Я стягиваю целлофан, приподнимаю клапан крошечного конверта и достаю картонный квадратик с разноцветными воздушными шариками. На обратной стороне подпись:

Открытка падает из моих рук на стойку. Уголок тут же начинает размокать в лужице воды от запотевшего стакана холодного чая. Имя Лидии превращается в фиолетовое пятно. Почерк незнакомый, но открытку мог подписать и флорист.

С какой стати Лидия послала мне цветы? Неужели не понимает, что я до сих пор ежедневно веду с ними непримиримую борьбу? Что до сих пор вспоминаю злобные обрывки нашей ссоры после суда? За семнадцать лет мы не обменялись ни единым словом – после того, как Беллы неожиданно собрали вещи и уехали. Цветы – просто какая-то злая шутка с ее стороны.

Я выдергиваю букет из вазы, забрызгивая водой джинсы, и распахиваю дверь на задний двор. Через секунду розовые герберы и фиолетовые орхидеи оказываются на погребальном костре моего компоста. Вазу я отношу в пустой мусорный контейнер рядом с двухместным гаражом.

Трудно отогнать мысль, что цветы прислал мой монстр, подписавшийся именем Лидии. Я открываю калитку в палисадник сбоку от дома. Одно название, а не палисадник – просто узкая полоска травы. Из открытого окна соседей доносится писклявый голос Губки Боба. Значит, сегодня с детьми няня, а не чересчур тревожные родители с одинаковыми седанами.

Я уже давным-давно научилась обращать внимание на обыденное и необычное.

При малейшем шорохе доставать энциклопедию.

Огибаю угол дома. Никто больше не сажал рудбекии под моим окном. На гладкой земле образовался завиток, словно в сковородку только что вылили тесто для шоколадного кекса.

Беда в том, что я ничего не приглаживала и не выливала.

И мой совок исчез.

Тесси, 1995

– Представь, что у тебя есть три желания. Что загадаешь? – повторяет он.

Его новая игра.

Занавеска в прошлый раз завела нас в тупик. Я понятия не имею, почему ее рисую и что она может означать. Обычная занавеска. Висит спокойно – сквозняка нет.

Сегодня я не принесла рисунки, а он и не спросил. В отличие от других врачей, он уважает границы, которые я устанавливаю, но умеет действовать на нервы другими способами. Например, теперь он хочет, чтобы я приходила на эти допросы дважды в неделю.

– Серьезно? Дайте-ка подумать. Какого ответа вы от меня ждете? Хоть бы моя мамочка спустилась с пушистого облачка обратно на землю и обняла меня? Хоть бы я перестала наконец жить в бесконечном стихотворении Эдгара По? Хоть бы мой трехлетний двоюродный брат прекратил щелкать пальцами у меня перед носом – проверяя, не вернулось ли зрение? Хоть бы мой папа снова начал орать на телевизор? Тремя желаниями никак не обойтись. Но самое главное вот какое: хоть бы мне не отвечать на этот дурацкий вопрос!

– А почему тебе хочется, чтобы папа снова орал на телевизор? – Легкий намек на удивление в его голосе.

Я немного остываю: спасибо, что не разозлился.

– Раньше это было его любимое занятие. Орать на Бобби Уитта, когда тот делал очередной безумный бросок. Теперь папа просто сидит перед теликом, как зомби, и молча наблюдает за игрой «Рейнджерс».

– Ты винишь в этом себя?

Разве ответ не очевиден, придурок?

Хоть бы мне никогда не встречать Рузвельта и не покупать ему «Сникерсы», чтобы в тот вечер в 20.03 21 июня 1994 года не пришлось заходить в магазин. Хоть бы я никогда не зацикливалась на том, чтобы побеждать, побеждать и побеждать.

– Ты упомянула Эдгара По. Любопытно… – Мой врач уже несется дальше.

– Почему? – клюю я на наживку.

– Потому что большинство людей, переживших подобные травмы, сравнивают свой опыт с каким-нибудь явлением из современной поп-культуры. С криминальными сериалами, фильмами ужасов. Мне часто доводилось слышать имя Стивена Кинга. Давно ты читаешь По?

Пожимаю плечами.

– Начала после смерти дедушки. Его книги мне по наследству достались, и мы с подружкой на некоторое время ими увлеклись. Тем летом, помню, читали еще «Моби Дика». Поэтому не надо тут на всякое намекать, ладно? Это ничего не значит. У меня было счастливое детство. Не стоит искать скрытый смысл там, где его нет.

– По всю жизнь боялся, что его похоронят заживо, – не унимается мой врач. – И часто писал о воскресении мертвых. Его мать умерла, когда он был совсем юн. Простое совпадение – или нет?

В голове у меня стучит молоток. Откуда он это знает? Напрасно я считала его идиотом. И он ведь ничего не говорит просто так.

– Обсудим?

Оскар выбирает этот момент, чтобы улечься поудобней и заодно лизнуть мою коленку. Тетя Хильда без конца орет на него, как ненормальная: «Нельзя лизать! Нельзя ЛИЗАТЬ!», а мне нравятся его телячьи нежности. Сейчас он словно бы говорит: «Давай, не бойся, попытай удачу. Я еще не теряю надежды когда-нибудь поиграть с тобой в фрисби».

– Студентка… Мерри, или Мередит, или как там ее звали, – запинаясь, говорю я. – Она была жива, когда нас сбросили в могилу. Она со мной говорила . Я помню ее в двух состояниях. Живой и мертвой. – С глазами голубыми, как бриллианты – и как мутное морское стекло. В уголках копошились опарыши, похожие на живые рисинки.

Мой врач отвечает не сразу. Видимо, не ожидал такого поворота.

– И полицейские говорят, что это невозможно, – медленно произносит он. – Что он сбросил ее в могилу уже мертвой. Причем она умерла задолго до того.

А он внимательно прочитал мое дело!

– Да. Но она была живая . Очень милая. Я чувствовала на лице ее дыхание. Она пела. И потом стало известно, что она пела в церковном хоре, помните? – Я умоляю его поверить. А ведь все самое безумное еще впереди, и я не спешу об этом рассказывать. – Мерри назвала имя своей матери. Имена матерей всех девочек.

Вот только я их не запомнила.

Тесса сегодня

Я жду, когда взорвется утренняя бомба. Или – не взорвется. Я сварила кофе и намазала маслом ломтик бананово-булгурного кекса, слушая оглушительный рев музыки из ванной, потом сделала набросок будущей аппликации для юбочки и подумала, какая я везучая.

И ведь я действительно везучая. Чертовски. Когда я об этом забываю, Сюзанны мне напоминают. Хором. Да и кекс очень неплох.

– Мам! – орет Чарли из своей комнаты. – Где моя синяя форма?

Она стоит в одном нижнем белье посреди комнаты и роется в ворохе вещей. Ее комната – это сплошные залежи грязной одежды.

– Какая именно? – терпеливо уточняю я. У нее две тренировочные формы и четыре игровые. Все шесть были «необходимы для занятий спортом», стоили 435 долларов, и три из них выглядят совершенно одинаково – на мой взгляд.

– Да синяя, синяя, синяя ! Ты что, не слышала? Если я не приду на разминку в форме, тренер заставит меня бегать. А то и всю команду! Из-за меня. – «Тренер». Без имени. Как Бог. – Вчера он отправил домой Кейтлин, потому что та забыла красные носки. Она чуть со стыда не сгорела! А все потому, что ее мама постирала их и случайно засунула в баскетбольную сумку брата. Он играет в команде «Ред сокс»[2]«Красные носки» (англ.). , ха!

Я вытягиваю что-то из вороха одежды на полу.

– Оно?

Чарли в этот момент лежит, раскинувшись, на неубранной постели и ждет конца света. Приподнимает голову и косится на меня. Я замечаю, что ее рюкзак до сих пор стоит раскрытый на столе, а домашняя работа по биологии еще не доделана. До приезда моей подруги Саши и ее дочери (они вызвались отвезти Чарли в школу) осталось девятнадцать минут.

– Нет, мам! У той белый номер и клевая окантовка по низу. Она для тренировок .

– Извини, что не прочла твои мысли. В стиралке смотрела? А в сушилке? На полу в машине?

– Ну почему я? Почему это случилось со мной ?!

Чарли по-прежнему пялится в потолок. Не шевелясь. Я могла бы сказать: «Все, с меня хватит. Удачи». И выйти из комнаты. Когда я задавала миру тот же самый вопрос, «тренер» показался бы мне жалкой букашкой, которую и задавить-то лень. Трудно поверить, что тогда я была всего на два года старше Чарли.

Лучшая суперспособность, которую я получила после суток в могиле, – объективность восприятия.

Нет, я в состоянии посмотреть на ситуацию глазами дочери: контрольная по физике на втором уроке, адски злой тренер, по которому психиатр плачет громче, чем по мне, на полу рассыпаны тампоны.

На кровати лежит ощетинившийся тигр в спортивном лифчике с принтом зебры. Этот же тигр по воскресеньям добровольно ходит к мисс Эффи и раскладывает ей таблетки по дням недели. А недавно она притворилась, будто подвернула лодыжку – чтобы девочка из волейбольной команды, которую посадили на скамью запасных, могла поиграть в свой день рожденья.

– Это очень добрый поступок, – сказала я Чарли в тот вечер, когда она объяснила мне, почему не нуждается в пакете со льдом. – Но стоило ли?

Чарли закатила глаза.

– Мам, ну должно же у человека быть что-то хорошее в жизни! Тренер бы ни за что не дал ей поиграть. А она потом три очка заработала! Она классно играет, не хуже меня, просто я на два дюйма выше ростом.

Не сосчитать, сколько раз Чарли отпускала подобные мудрые изречения – замешанные на крепком техасском выговоре.

– Суши волосы, одевайся и собирай учебники, – приказываю я. – У тебя чуть больше пятнадцати минут. Я найду форму.

– А если нет ?!

Чарли при этом уже спрыгивает с кровати.

Восемь минут спустя я нахожу форму за корзиной для грязного белья. На спине – белая цифра 10 и едва заметная каемка по нижнему краю. Могучий запах пота и дезодоранта. Видимо, Чарли попыталась положить форму туда, где ей было самое место, но промахнулась. Поэтому мы ее и потеряли.

Я запихиваю форму в спортивную сумку у входа и проверяю, на месте ли красные носки. С улицы доносится гудение клаксона.

Чарли моментально сбегает вниз.

– Нашла?

– Ага.

От ее красоты у меня сердце кровью обливается. Влажные кудряшки, которые она не успела принести в жертву утюжку «Чи ультра», рвутся в стороны, как крошечные языки пламени. Никакой косметики, только блеск на губах – и потому видны все веснушки. Джинсы, простая белая футболка, а в ямочке между ключицами – подвеска с изображением святого Михаила, которую она носит не снимая (в прошлом году отец подарил на Рождество это украшение от Джеймса Эйвери, законодателя религиозной моды – тот начинал торговать побрякушками прямо в гараже своего дома, а теперь, шестьдесят лет спустя, его ювелирные изделия пользуются невероятным спросом среди одновременно благочестивых и состоятельных покупателей).

Но для Чарли этот кусочек драгоценного металла, отлитый на фабрике в Кервилле, – не просто статусное украшение. Это оберег, символизирующий, что любимый папа (в образе святого с мечом) всегда ее защищает. Защищает нас обеих. Лукас носил подвеску, сколько я себя помню, – то был подарок от матери перед его первым уходом на войну.

– Молодец, готова! Выглядишь чудесно. Удачи на контрольной.

Чарли закидывает на плечо сумку и бегло окидывает взглядом кухонный стол.

– Зачетная попытка, но кекс с фиг… булгуром не возьму, даже не проси. – Она засовывает банан и батончик мюсли в боковой карман рюкзака. На улице опять гудит клаксон – к этому времени Эффи уже наверняка выглядывает в окно. – Мерзкий день!

Чарли вылетает за дверь, оставляя за собой наэлектризованный воздух и хаос в коридоре между ванной комнатой и ее спальней.

Я успеваю поймать дверную сетку и помахать Саше: ее лица не видно из-за ярких солнечных бликов на стекле знакомого синего минивэна. Стекло абсолютно черное. Я даже не вижу, машет ли она мне в ответ.

Но это ведь не значит, что теперь я должна подбежать, проверить, не истекает ли она кровью на земле под машиной или за дубом, куда ее выкинул злобный маньяк. Что сейчас за рулем сидит мой монстр (а в багажнике – все украденные совки Эффи) и ждет не дождется, когда повезет мою огнедышащую дочь прямиком в ад.

Я захлопываю дверь и прижимаюсь спиной к гладкому прохладному дереву. Глубокий вдох. Спокойно: наверняка и другие мамы испытывают неконтролируемые приступы страха, когда речь заходит об их детях.

Я заворачиваю в пленку отвергнутый дочкой кусок кекса, щедро намазанного клубничным крем-сыром, и убираю его в холодильник. Может, съем на обед. Затем споласкиваю чашку из-под кофе и ставлю ее сушиться.

Следующие десять минут тишину в доме нарушает только беспорядочный стрекот швейной машинки. Я нажимаю ногой на педаль. Пальцами кручу атласную ткань. Стоп. Пуск. Стоп. Пуск. Привычный звук моего счастливого детства.

Уютный милый звук. Не то что скрежет пилы по костям.

Увы, разум мой двигается отнюдь не аккуратными стежками. Он скачет туда-сюда между местами, где убийца сажал для меня рудбекии. А стоит глазам на долю секунды закрыться, как иголка начинает метаться зигзагом вслед за мыслями.

Ко дну ящика для овощей приклеен скотчем список, который я составила пару дней назад. Близкая дружба с мисс Эффи не прошла для меня бесследно.

Через сорок пять минут я уже жму на другую педаль – моего «Джипа».

Спустя много лет после нашей ссоры я возвращалась на это место. Снова и снова. Вероятно, в надежде, что когда-нибудь Лидия тоже вернется.

А потом перестала.

Здесь все изменилось – и осталось прежним. Утки плавают по дрожащему стеклу пруда. Бесцельно. Ждут, когда прохожие бросят в воду первую хлебную корку.

У дороги стоит одна-одинешенька моя машина. Мы с Лидией приезжали сюда на автобусе: садились на Хемпхилле, выходили на Седьмой Западной.

Я бесшумно ступаю по земле. Примерно на этом месте я обычно начинала бежать.

Лидия без конца болтала и смеялась, пока мы шли по этой тропинке. Рассказывала, какую книжку прихватила в библиотеке (вместе со старым папиным охотничьим одеялом и банкой уже теплого «Доктора Пеппера»).

«Невыносимая легкость бытия».

«Диана: правдивая история».

Легкий ветерок колышет все вокруг. Еще не все листья на каркасах и пеканах определились со своей судьбой. Уже зима или пока нет? Когда мы с Лидией тут гуляли, листва была густая и зеленая. Деревья, словно футболисты, вставшие в узкий кружок, отбрасывали на землю плотную тень. Наверное, только южанин способен оценить темную заповедную прохладу таких рощиц.

Кто бы за мной наблюдал – точно решил бы, что у меня на уме недоброе. А приди я на пару часов позже, когда хлебные крошки уже летят с мостика вниз, родители бы постарались увести детей подальше от странной тетки с ржавой лопатой в руках. Возможно, даже позвонили бы в полицию – по номеру для несрочных обращений, которым они никогда раньше не пользовались.