Онлайн чтение книги Блеф
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Синдикат Холостяков

1. Натюрморт из декларации, кафе и русского эмигранта

Декларация:

Как жаль, что полисмены не умеют смотреть на жизнь глазами художников, а художники — глазами полисменов.

Но, в то же время, если бы так было, значительные события, которым посвящена эта книга и это доброкачественное начало, утратили бы весь смысл.

Наши симпатии обращены к нашей декларации, наши спины к палящим лучам солнца, наши каблуки вязнут в асфальте, густом и тягучем, как жевательная резина.

И в удушающей жаре пробковый шлем постового полисмена раскаляется как бессемеровская груша, в ушах гудит, в глазах встают картины, достойные кисти Марка Шагала.

Одинокий полисменовский ум, притуплённый высокой температурой, не в состоянии уловить пафоса и количества красной и белой краски, полосатой матрасной краски, годной для украшения улицы национальными флагами, о чём позаботился муниципалитет по случаю предвыборной кампании.

И в этой пестроте художнику — необозримое поле для действий, для высокого анализа. Художнику достаточно нескольких полос — белых и красных, прямых или скошенных, чтобы дать синтез спокойного неба с дисциплинированными рядами звёзд над национальными цветами, ночной покой мягкой полосатой перины или крутую упругость полосатого тента, протянутого над столиками кафе, расположенными прямо на тротуаре.

И ножки мраморных столиков, словно копыта буйволов на водопойной тропе, вязнут в размякшем асфальте…

Но довольно деклараций, довольно медлительности, довольно метафор, троп, архитектоник, амфибрахиев, калориметров и прочих принадлежностей несложного повествовательного ремесла. Солнце, линчёванное на подходящей высоте, ручается за дальнейшую лапидарность.

Кафе.

Под натянутым тентом паллиативная прохлада и невысокие цены. Негр бесшумно шмыгает среди беспиджачной массы посетителей. Плоскость подноса с кружками напитков в его руках виртуозно склоняется под самыми непостижимыми углами.

Негр бегает, разнося на подносе посуду, кексы и сдачу.

Иван Филиппович Сметанин, — был такой, а теперь, в условиях американской действительности и репортёрских заметок, им подписываемых, Джон Ковбоев, — закатав рукава сорочки до обильно смокших подмышек и роясь соломинкой в кусочках льда, плавающего в кофе, усиленно сочиняет очередную небылицу от «собственного корреспондента» из Москвы.

Знает, что редактор мистер Кудри, загнав консервы на сократовский лоб, перечитывая ковбоевскую сенсацию, вынет блокнот с заголовком: «Советские утки» и будет сверять стряпню:

1. Взрыв Кремля — печаталось 4 раза (тема использована).

2. Восстание в Москве — 8 раз (можно ещё 1 раз).

3. Восстание в Петрограде — печаталось 2 раза (?).

4. Восстание всероссийское — 6 раз (не имеет успеха).

Проверит — и пошлёт секретарю.

Напротив кафе — редакция. По фасаду вывеска с электрическими буквами «Нью-Таймс». Стрелка автоматических часов придирается к 12-ти… Ковбоев заторопился… В двенадцать у Кудри антракт интимного свойства, в 12.20 — интимный приём, — Реджи Хоммсворд, он — Ковбоев — и мисс, вернее мадемуазель, Ирена, стенографистка (глазки, пальчики, ножки… аф-ф!). Ковбоев даже перекусил соломинку и перечеркнул абзац, где было обстоятельно изложено, как Волга, выйдя из берегов, затопила Курскую губернию, население в панике, вспыхнуло восста… Тьфу!

Спустил рукава. Достал сигару, длинную, как Пенсильванская железная дорога, и чёрную, как душа Пирпонта Моргана. Раскурил, подвёл под небритый подбородок ладони, которым бы позавидовал Максим Горький, и, водрузив эту несложную композицию из лица, сигары и ладоней при помощи локтей на столик, начал с задумчивостью, достойной Конфуция, пялить жёлтые круглые глаза на редакционные часы, ожидая призывного момента — 12.20.

12.18 — он расплатился.

12.18.30 — обменялся с полисменом замечанием о погоде и слабости уличного движения.

12.19 — сел в лифт и 12.20 — нажимал ручку двери, по-тургеневски трепыхнул сердцем и жёлтыми глазами въехал в полураскрытый смеющийся рот мадемуазель Ирены.

2. Буря в ложке воды, или шанже-во-пляс

Ковбоев галантно стукнул каблуками, поклонился и задом закрыл дверь; вслед за этим сокрушающе потряс три протянутые ему ладони.

Мистер Кудри в этот момент выключал телефон до 12.40, чтоб никакие силы мирские не прорывались в его кабинет…

— Кудри! — завопил Ковбоев, — не могу! Честное слово, не могу!! Лучше определите меня посыльным или пошлите корреспондентом в Аляску, но я не буду больше московским корреспондентом… То ли ваше проклятое солнце, то ли бубенцы валдайские…

— Что такое?.. б-ю-б-е-нци, Вал-дасски? — не понял Кудри широких русских слов, въехавших в речь Ковбоева…

— Бубенцы? Гм! А, это такой русский джаз-банд, помещающийся над лошадью…

— Джаз-банд? — Реджинальд Хоммсворд, сидевший на краю редакторского стола между телефоном и портретом Лафоллета, бросил рассматривать свои ногти…

— Идея, Самуил! — повернулся он к Кудри, — Джон, давайте — изложите!

— Что? — выпучил совиные круги на друга Ковбоев…

— Как что? Да эти русские джаз-банды! Световая реклама!.. Начало в полночь!.. Вход — доллар! Битковые сборы. Мы вскружим голову всему Орлеану!

— Это… вы думаете… для мьюзик-холля?.. — заикаясь выдавил русский.

— О, да!

— О, да! — кивнул трубкой понятливый Кудри.

Ковбоев вздохнул, взял блокнот, кое-как нарисовал лошадиную морду, страшно смахивающую на Рокфеллера, приделал дугу и привесил бубенчик.

— Вот!..

Кудри и Хоммсворд посмотрели на листок. Ирена, облокотясь на плечо Ковбоева, тоже склонила свою курчавую головку.

Бедняк даже дышать перестал при этом прикосновении.

— Всё? — поднял брови Хоммсворд.

— Всё? — кашлянул дымом редактор.

— Всё… — подтвердил московский корреспондент.

— Charming! — мечтательно вздохнула стенографистка.

— Так, — исчерпал тему Реджинальд и вытер платком лысину.

На часах 12.24.

Кудри вытер свою лысину, выпил содовой и поднял ладонь, призывая внимание окружающих. Вынул блокнот.

— Слушайте! Газета «Нью-Таймс», Новый Орлеан. Тираж 70 00. Дефицит ежедневно 85 долларов — 2560 в месяц — 30000 в год. Волей акционеров — Хоммсворда, Ковбоева и Кудри — мне, Кудри, поручено редактирование. Я потерял всякую надежду поднять тираж и избегнуть дефицита, газету спасёт только сенсация!…

— Я потерял всякую надежду изобрести сенсацию, — промямлил Ковбоев. — Для газеты нужны деньги, нужно поработать год-два с дефицитом, чтоб привить её читателям.

— Я потерял всякую надежду на биржевую удачу. У меня кроме акций «Нью-Таймса» осталось 14 тысяч… Это только полгода, — упомянул о своей потере Хоммсворд.

Мелодичный смех Ирены покрыл эти меланхолические реплики.

Мужчины уставили на неё глаза.

— Ха-ха-ха! — заливалась она, — мистер Кудри, вы ведь знаете стенографию. Отсюда и выход.

— Как так? — прошёлся платком по лысине Кудри.

— Невооружённым глазом можно установить, что перед нами — проблема закрытия газеты! Могу ли я говорить и рассчитывать на внимание, так как я до некоторой степени член семьи нашего «Нью-Таймса»? — с внезапной строгостью спросила стенографистка.

Мужчины отвесили вдумчиво-кокетливые поклоны.

— Так слушайте мой план. Мы все переутомились на однообразной работе. У нас развилась односторонность, а в такую жару мы не сдвинемся с места, если ничего нового не внесём в наши привычки.

— Короче! — желчно вставил Кудри…

— Нам нужны деньги, нам нужны сенсанции, нам нужен тираж и… стенографистка. Каждому из нас надоело своё дело… мы поменяемся ролями — только! Всё дело в свежести… Мистер Ковбоев — редактор. Реджи Хоммсворд — информация, вы, Кудри, — ответственный стенографист при редакторе, а я… буду играть на бирже вместо Реджи против Генри Пильмса.

— Вы!? — раздались три изумлённых голоса.

— Да, я, — поправила причёску Ирена.

— Гм!.. — крякнул Кудри и обвёл глазами комнату. Пощупал карандаши, рассыпанные по столу, и ещё раз крякнул.

— Я, собственно… — глядя на редакторское кресло, вставил словечко Ковбоев…

— Согласен! — беря блокнот и отзывая Ирену к окну, вздохнул Хоммсворд.

— Кудри… Я, того, могу принять дела хоть сейчас, — потупясь и краснея, обратился к тому русский.

Кудри невозмутимо встал и повесил трубку телефона, тем самым соединяя внешний мир с редакторским кабинетом.

Звонок немедленно затрещал.

— Алло! Кого? Редактора? Сию минуту! Мистер Ковбоев, вас спрашивают…

3. Американский буржуазный быт

Генри Пильмс — американец, потому что страстно играет на бирже. Генри Пильмс — не американец, потому что в его челюстях ни единого золотого зуба. Генри — любит спорт и не любит консервированного искусства, т. е. граммофона и кинематографа. Генри — читает в подлиннике Мопассана и в то же время член Армии Спасения. Генри — унаследовал от отца белокурые волосы и полтора миллиона долларов… Как человек, стоящий полтора миллиона долларов, Генри завёл обычай по утрам, умываясь, вести разговор со слугой, всегда один и тот же.

— Сколько мне сейчас лет, Джошуа? — спрашивает он.

— Двадцать шесть, сэр, — невозмутимо отвечает лакей.

— Как вы думаете, Джошуа, скольких лет я умру?

— Полагаю, сэр, что в шестьдесят лет это будет вполне своевременно.

— Так! А буду ли я президентом?

— Я с удовольствием подам свой голос за вас, сэр, — подавая Генри полотенце, отвечает Джошуа.

4. Как примерный сын с похвальным терпеньем 32 года ждал смерти папаши

Так. Ещё об одном герое. Ирландце. Говоря о таковом, нужен известный декорум. Обычно не меньше Дублина. Ограничимся тем, что есть на самом деле.

Пакки О'Пакки, тридцатидвухлетний меланхолик, вернувшись с одного городского участка, где он оставил папашу на глубине 8 футов под землёю, обнаружил то, что он вообще давно предполагал, а именно: фирма «Пакки О'Пакки Старший. Лимерик. — Рыболовные крючки» — его собственность, которая могла навек пришить его к Ирландии.

Подавленный такими соображениями, Пакки завалился спать.

Через двадцать часов, открыв глаза, он был уже наполнен массой посторонних идей. Всё объяснялось просто… Пакки денег зарабатывать не умел и не хотел. Он был только хорошо образован. С шестнадцати лет он начал получать от отца десять шиллингов в неделю на расходы. Шестнадцать лет такого режима закрыли все горизонты для Пакки и сделали из него меланхолика.

Пакки решил действовать. Прямо с постели он подбежал к телефону и позвонил нотариусу, прося его быть через 40 минут. Одеваясь и за завтраком он выказал необыкновенную прыть. Дожевывая последний кусок, Пакки получил доклад о приходе нотариуса.

Через три с половиной часа Пакки О'Пакки переехал в гостиницу, увозя из своего дома, кроме костюмов и несессера, несколько книг да карточку кузины Анжелики, в которую был влюблён с четырнадцати лет.

А по прошествии 8 дней с момента, когда глава фирмы «Пакки О'Пакки, рыболовные крючки» успокоился за кладбищенской оградой, Пакки О'Пакки (Младший, с карточкой кузины Анжелики) — в конторе нотариуса расписался в переводе всего своего владения, состоящего из фабрики, дома и наличных сумм, оставленных папашей, в портативный капитал в 41000 фунтов стерлингов. С первым пароходом, а это было в марте 1924 года, Пакки О'Пакки Младший и, собственно говоря, не младший, а просто единственный, выехал в Америку.

5. Звуковые эффекты и инженер Луиджи Фамли-Дука

— Бряк!!

— Шлёп!

— Дзык!

Поочерёдно, персонально — инженер Луиджи Фамли-Дука, его портфель и трубка чертежей слетели с восьмиступенчатой лестницы на плитки вестибюльного пола.

— Молодец, Себастьен! — раздался голос полковника, и стеклянная дверь наверху величественно захлопнулась.

Дука ощупал свои телеса, сокрушённо покачал головой при виде раскоканного пенсне, подобрал свой многострадальный портфель и чертежи и сочно, обстоятельно, в популярных и общедоступных выражениях, выругался по адресу полковника Д'Ивронь, столь категорически положившего конец его посещениям…

— Гм! Жаль!..

Ведь это последнее военное министерство в Европе, куда обратился неудачливый изобретатель… И везде-то Луиджи Дука, совавшегося со своими проектами сверхмощных аэропланов, под тем или иным соусом выпроваживали вон. Но так, таким манером, как это сделал инженер-инспектор Французской Воздушной Академии, с ним не обращались ещё нигде.

Впрочем, для итальянца оставалось в Европе ещё одно военное учреждение, но разве он сунется к этим кровожадным московитам? Хо-хо!.. Лучше он дёрнет через океан и постарается отыскать там несколько тысчонок любопытных долларов на своё изобретение.

Он любовно расправил помятые чертежи и направился к выходу, сутулясь и неуверенно шагая, удивлённо воткнув в улицу свои близорукие глаза.

6. Введение в биржевой фольклор

Ирена и Реджи Хоммсворд за столиком в большом колонном зале биржи. Реджи монотонным голосом посвящает хорошенькую француженку в закулисные приёмы биржевой борьбы. Для новичка она слушает в высшей степени рассеянно… У неё правильный подход: чего ради внимать советам Реджи, советам неумелого игрока. Можно только знакомиться с техническими повадками.

Из гранёного бокала Ирена тянет через соломинку лимонад и кидает в толпу галдящих биржевиков острые взгляды из-под широчайшей шляпы.

— Техасские нефтяные… Никогда не покупайте этой дряни, мисс Ирена! — учит Реджи, — то же самое «Уимблейская медь» и «Фор-Стар-Стиль-Корпорешен». Этих коварных акций лучше не троньте!.. Видите, вон тот рыжий джентельмен и с ним двое невысоких таких, запомните — лидеры понижателей… Дикие люди! Умеют делать панику с чем угодно… «Уимблейская медь» в среду утром стоила 81.50… вечером 92.50, в четверг утром 96… А вечером ехала по три с половиной доллара!! Работа тех молодцов!

— Хорошо… «Уимблейская медь»!.. — вяло роняет Ирена и делает глазки рыжему.

Реджи бунчит дальше.

— Следите за доской… Вон той, чёрной… На ней выписываются каждые десять минут котировки и всегда обыкновенно плутуют с хлопком и табаком… Котировщик на жалованьи у «Флоридского Фосфо-Синдиката», решившего съесть «Нью-Орлеан энд Гаванна Компани».

— Кто это в сером, вон тот, со стэком, у нотариального стола?.. — быстро спрашивает Реджи его ученица…

— Ага. Этот… это мой злейший противник Генри Пильмс; специальность — спорт и операции с любыми техасскими акциями, будь то шерсть, нефть или конопля, что угодно, но только Техас… И понижатель и повышатель. Мои четыре выступления против него стоили мне девяносто тысяч… Он вполне честный, но чрезвычайно стремительный игрок.

— Сходите, Реджи, узнайте, что там за сделку он совершает, — толкнула в плечо Хоммсворда Ирена.

Она заметила, как мужчины обменялись искренним рукопожатием.

Через минуту Пильмс вылетел из зала, а Реджи докладывал:

— Видите на доске… 100000 техасских цыновок по 7.15 сотня — в предложении… Вот стирают… Их купил Пильмс. Он сейчас уехал на 40 минут познакомиться с ходом теннисного матча… Уверяет, что через час продаст по 7.80.

— Подождите, Хоммсворд! — просит красавица.

Генри примчался вновь, на доске против цыновок появилась цифра 7.80 за сотню и через двадцать минут уже была стёрта…

Генри помахал шляпой Хоммсворду и на секунду задержал взгляд на Ирене…

7. Сердечная заумь мистера Пильмса

В понедельник Пильмс приехал на биржу с биноклем и, спрятавшись за колонной, тщательно рассмотрел Ирену… Когда она ушла, Генри отнял онемевшую руку с биноклем от глаз и прошёл с опущенной головой мимо нотариального столика, провожаемый удивлёнными взглядами. Весь день он валялся на кушетке и мрачно курил; он даже пропустил состязания в поло Нью-Орлеан — Чикаго, хотя и состоял членом жюри.

Желая закончить томительный день, Генри в семь часов велел спустить шторы и подать умыться…

Невозмутимый Джошуа держал одеколон и полотенце.

Барин долго сопел и фыркал под краном…

— Сколько мне лет, Джошуа? — тихим голосом спросил Генри слугу.

— Двадцать шесть, сэр! — привычно последовал ответ.

— Ага…

Пауза.

— А… ей? — поворачивая полный тоски взор к Джошуа, неожидано изменил программу разговора Пильмс.

* * *

Вечером Джошуа, столкнувшись с горничной Мод, поделился с ней своими соображениями:

— У вас, Мод, наверное будет скоро барыня или мы с барином уедем путешествовать. Налицо все признаки!..

8. В Нью-Орлеане думают о семечках

— Кудри! — выбиваясь из объёмистого редакторского кресла, начал Ковбоев, — сядьте на моё место и работайте… я должен поехать по крайней мере часа на четыре на заседание Русской Эмигрантской Ассоциации… Попытаюсь продать им страницу «Нью-Таймса». Этим мы привлечём тысяч сорок подписчиков… Страницу на русском языке… Идея!

Кудри вычисляюще посмотрел на потолок.

— М-м-м. Пожалуй…

Ковбоев сделал озабоченное лицо…

— А! Только ведь наша русская публика интересуется больше всего великосветской жизнью после… «московских корреспонденций»… Они не очень-то любят американские нефтяные панамы и взломы несгораемых шкафов… Тут нужно… Тут нужно, понимаете, шикарные интервью, таинственнейшие мемуары и всё такое… Да!.. Придёт Хоммсворд — скажите ему, пусть объедет все отели и со всех гастролирующих «имён» возьмёт интервью… Пусть поболтает о погоде и таком прочем, а их политические взгляды мы уж составим сами.

И, очевидно, в целях создания чисто русского настроения, Ковбоев засвистал, выходя из кабинета:

и с неподдельной тоской подумал о семечках.

9. Как надо брать интервью

Реджи в гоночном автомобиле, как и подобает репортёру, подкатил к подъезду «Атлантик-отеля».

Через минуту в конторе гостиницы он пробегал глазами списки приезжих:

…м-р Р.Д.Майорис с женой…

…Самуил Каганович…

…Генерал Джойс…

…Свендруп Иенсен, фабрикант…

…Пакки О'Пакки, лорд Лимерик…

О!

Лорд!

Реджи вытер платком лысину и обмахиваясь побежал к лифту…

В своём номере Пакки лежал на диване и дымил сигарой… Он был разочарован… Как однако здесь скучно. Расписался лордом, но на управляющего это не произвело почти никакого впечатления. (Лорд и без слуги? Очень дешёвый лорд, и только порядка ради поместить его в бельэтаже!..).

Пакки всё ещё не знал, что предпринять… Бывали минуты, когда он подумывал о женитьбе, но эти минуты бывали ещё при жизни отца, со временем Пакки разучился об этом думать, а теперь ещё не возвратился к своим мыслям. Скрытое желание у него, впрочем, мелькало. Так, он, например, помышлял об экспедиции в Техас, где бы непременно занялся скотоводством или нашёл бы нефтяные источники, пока же — он второй день лежал на диване и курил.

Стук.

— Угу! — откликнулся ирландец.

Вошёл бой и с поклоном протянул визитную карточку.

Пакки повернул в руках кусочек картона.

Реджинальд Вильбур Хоммсворд. «Нью-Таймс-Эдишен-Трест».

Гм! Интересно…

— Проси, — кивнул бою обрадованный Пакки.

Через минуту лысина Реджи в поклоне мелькнула перед глазами ирландца.

— Имею честь видеть лорда Лимерик?

Пакки поклонился, пряча покрасневшее лицо.

— Прошу не отказать в даче интервью для нашей газеты. Наши читатели с восторгом отметят ценные соображения по современным вопросам такого уважаемого лица, как лорд Лимерик… — сыпал расторопный Реджи.

Пакки растерялся…

— Но ведь я… приезжий… Я… право…

— О, милорд! Наших читателей утомила сухая телеграфная жвачка о жизни старушки Европы… Ваши взгляды о происходящих сейчас в Старом Свете событиях, безусловно внесут свежую струю в обсуждение животрепещущих вопросов, которые ведутся на страницах «Нью-Таймса»… Разрешите приступить.

Пакки задумался. Реджи развязно приготовил автоматическую ручку.

— Ну, хорошо… Значит…

Реджи перебил вопросом:

— Прежде всего рынок… Состояние, вероятно, хаотическое?.. Бешеная конкуренция.

— Да-а… Такое, знаете… хаотическое… — выдохнул Пакки и покрутил шеей.

— Удивительно метко! Хаотическое. Так! Биржи, очевидно, подавлены заправилами тяжёлой индустрии?

Бог тому свидетель, что Пакки не мог бы отличить тяжёлой индустрии от индустрии какого-либо иного веса.

— Биржи? Биржи, вы говорите?.. Ну, конечно, подавлены… Акции всякие… Покупают и продают… И всё это подавлено… Сильно… так. Ужас.

— Восхитительно. Сильно. Образно.

Реджи прыгал карандашом по блокноту, а Пакки тяжело вздыхал…

— Виноват, ещё вопрос экономического характера… Как это отражается на средней промышленности? Я полагаю, происходит свёртывание производства?

Пакки покрутил пальцами и обрадованно закивал головой.

— Гм… Кхе… Нет… то есть — да. На днях закрыта фабрика рыболовных принадлежностей…

— Одну минуту. Вы говорите, — забормотал Реджи, склонясь к строчкам, — кризис рыболовства… в связи с недостатком предметов добывания… острое время для рыбаков в Норвегии… требование отмены тр`хмильной береговой зоны… Так. Записано…

Глубокое страдание отразилось на круглой физиономии «лорда» Лимерик.

Пакки втянул в лёгкие воздух, но Реджи перебил его:

— Как идут переговоры мистера Макдональда с Советами? Наблюдаются трения?

— Да. Наблюдаются. Послушайте, вы…

— …и убийство Матеотти всё ещё продолжает волновать умы?

— Продолжает!.. Мистер Хоммсворд!

— Секунду! Так!.. К вашим услугам!

— Вы… хорошо знаете фирму… «Нью-Таймс-Эдишен-Трест»?

— О, да! Я совладелец и акционер…

— Но почему вы… занимаетесь репортажем?!

— Аккордная система изучения дела!.. Хозяин должен перебывать всем по очереди в своём деле! Я уже был наборщиком, корректором и так далее, — вдохновенно врал Реджи, — и даже, знаете, недели две нарочно буду торговать газетами… У нас в Америке труд очень демократизирован!

— Гм! Это мне нравится… Один конфиденциальный вопрос: у вас есть выездные корреспонденты, например… в Техас?

— О, да! Уйма!

— А доходы газеты?

— Весьма приличны — 12–17 %!..

— Достаточно!

— Разрешите откланяться?!

— Нет… Постойте… мистер Хоммсворд… Вы на меня не очень сердитесь… но уничтожьте немедленно интервью со мной!.. Это будет мне громадным одолжением… и вам… тоже… лучше!

— Но почему, милорд?! — изумился Реджи.

— Не милорд, а мистер О'Пакки… — скромно поправил ирландец. — Дело в том, что я не лорд… И вообще нет никакого лорда Лимерик…

— Но это… мистификация!!!

— Успокойтесь! Сядьте! Я — свободный и обеспеченный человек. Я почти не жил… в жизни меня привлекает только приключение… Я хочу в Техас… Хоть кем! Хоть погонщиком скота, хоть корреспондентом… Да, лучше, конечно, корреспондентом!

— Брачной газеты, мистер Пакки! — съязвил Реджи.

— О'Пакки, — ещё скромнее поправил Пакки интервьюера, — нет, зачем же — брачной… Вашей, например.

— Смелость! Кто-то вас пошлёт, да и вообще возьмёт на службу… Ваша опытность в этом деле, где она?!

— Там же, где и ваша, сэр! Недурно интервьюировать ирландских лордов!.. Ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!..

Реджи покраснел.

— Хороший удар, О'Пакки! Вы — славный парень! Пай у вас есть?..

— Найдётся!

— Дело в шляпе.

— Техас?

— Техас, и что там вам будет угодно… Сколько тряхнёте на стол?

— Сколько вложено?

— Нас — трое… Всего 150 тысяч… Моих — сто.

— Удвоимся!

— То есть?

— Вкладываю полтораста!

— Гип-гип! Едем!

— Едем.

10. Блондинка, говорящая о большом количестве долларов

Ирена сидела на столе у редактора и, дразня сентиментального Ковбоева острыми носками лакированных туфлей, деловито излагала ему свои мысли.

— Реджи оказался дураком. Столько лет провести на бирже, столько просадить денег, играя против Пильмса, изучить его привычки и не составить до сих пор плана решительной атаки… Я моментально сопоставила все за и против… Клянусь, что через месяц Пильмса можно доканать; вернейшее дело.

Сидевший напротив Кудри вынул пальцы из жилетных пройм, потрогал зачем-то нос и, качнув в зубах трубку, спросил:

— Способ и средства?

Ирена, опершись ладонью о край стола, изогнулась в его сторону.

— Способ-то есть!.. Но, вот, средства… Реджи оставил четырнадцать тысяч… Я прикинула и вижу, что надо, по крайней мере, сто-полтораста наличными… Дело наиверное! Да! Ещё кроме денег нужна расторопная газета с большими шрифтами и редактором вроде вас, — кокетливо бросила она, глядя на залившегося счастливым румянцем Ковбоева. — Я вижу, что газета есть, — констатировала девушка, смеясь.

— А деньги? — напомнил Кудри, перестав интересоваться своим носом.

— Деньги! Да-а! — жалобно ответила его предшественница на стенографистском посту… — Надо что-то предпринять, — сделать какой-нибудь заём… С четырнадцатью тысячами тоже возможен трюк, но в слабом размере, мы не доконаем Пильмса и выиграем очень мало, тысяч двести, не больше… Затем для исполнения плана нужен крайне непосредственный человек, немножко с авантюрной жилкой, вроде вас, Кудри! — весело бросила она.

Кудри спокойно показал на лысину и пыхнул трубкой: нет, он, Самуил Кудри, не пригоден на авантюрные предприятия.

— Вам тоже нельзя! — взглянула на Ковбоева Ирена: — вы русский, а мой партнёр должен быть агитатором… Вас примут за русского большевика и засадят… Кто угодно, но только не русский!..

— Так в чём же, в сущности, дело? Я готов! — опьяненный вдрызг видом улыбающейся девушки, заторопился Ковбоев.

— А вот: мы…

Затрещал телефон.

— Алло! Кто? Реджи? Да!..

Небольшая пауза, во время которой склонённое к телефонной трубке лицо Ковбоева быстро багровеет.

— Да-а?!! Можно! — Ковбоев с треском повесил трубку.

— Реджи ведёт ком-па-ни-о-на!!! — выпалил Ковбоев, — он звонил с нижнего этажа, они поднимаются на лифте. Вот, понимаете, новость!!!

Ирена пересела в кресло.

— Надеюсь, это деньги? — строго спросила она.

— …и надеюсь, нужный вам человек! — добавил Кудри, вытряхнув о каблук погасшую трубку.

На матовом стекле двери редакторского кабинета возникли два мужских силуэта.

11. Два осла и прочее…

— Две тысячи фиолетовых чертей!.. Десять миллионов греческих сороконожек!!! Клянусь бородой Муссолини, я не испытывал такой идиотской жары!..

Всадник ещё раз нетерпеливо постучал каблуками по бокам философски настроенного осла, на котором он восседал; вторая животина плелась позади, нагруженная каким-то несложным багажом.

— И когда я доберусь до этих, проклятых ещё при Навуходоносоре, промыслов!.. — закинул он проклятие по адресу нефтяных фонтанов «Техас-Ойль-Компани», до которых ему оставалось плестись ещё миль пятнадцать по выжженной оголтелым солнцем степи…

И он ещё раз побарабанил пятками по рёбрам терпеливого осла.

Начнём сверху. Тропический шлем. Под шлемом черноволосая голова, значит усы и всё такое чёрного цвета; шея в расстёгнутом воротничке № 38. Костюм как костюм; на поясе новёшенький автоматический пистолет… Гетры, ботинки… В костюме проделаны карманы, по которым скитаются блокноты, пачки денег, письма, газеты.

В одной из последних объявление: «Техас-Ойль-Компани». Нужен инженер, знающий хорошо Европу и 3–4 европейских языка. Предложение телеграфно».

Раз-раз. Две телеграммы туда и обратно. «Выезжайте».

Два осла приобретены после долгих рассуждений. Три дня пути по убийственной жаре. Первый осёл не понимает выпавшей на его ослиную долю чести вести такой талант, как Луиджи Фамли-Дука, второй осёл даже не вздрогнет от счастья, если его посвятить в то, что на его спине покоятся, кроме низменных продуктов питания, — изумительные чертежи Луиджи Дука, до сих пор, к сожалению, из состояния планиметрического не претворённые в стереометрическое.

Ослы бредут, погрузившись в свои ослиные думы, а Дука, обливаясь потом и клянясь фраком Александра Македонского, скоблит глазами горизонт, отыскивая конуса нефтяных вышек.

Европа и её окрестности вычеркнуты навсегда с карьерного поприща итальянского инженера.

12. Глава, занятая под подачу телеграммы

Телеграфное окошечко. Некто в колоссальном сомбреро, клетчатой рубахе с оранжевым платком вокруг шеи, с двумя кольтами на поясу, долго роется в карманах шнурованных мексиканских панталон, достаёт золотой и присоединяет его к кусочку бумаги. Телеграфист просматривает текст.

«Ипси-Таун. Прибыл и поступил в охрану промыслов «Техас-Ойля». Ждите сообщений послезавтра. Привет. О'Пакки».

Адрес: мисс Ирене Ла-Варрен, Нью-Орлеан, 10, улица генерала Ли.

Получив квитанцию, О'Пакки выходит на крыльцо конторы и счастливо улыбается, устремив взор в подкованное звёздами небо.

13. Глава с просьбой привыкнуть к биржевым махинациям

Котировщик у чёрной доски выводит мелком: «Уимблейская медь» — 76.40. Предложение — мисс Ла-Варрен.

Рыжий понижатель и его коллеги громко хохочут при виде этой цены.

— Хо-хо! Виданое ли дело, чтобы «Уимблей-Коппер» поднял так высоко голову!..

— Пятьдесят — красная цена!

— Что ты! — тычет рыжий кулаком своего собеседника, — пятьдесят! Пятьдесят возможно лишь в том случае, если мисс добавит парочку лучезарных взглядов к каждой акции!

— Хо-хо-хо! — хохочут тяжёлые биржевики.

— Мисс Ла-Варрен… Алло!

Ирена поворачивает голову.

— «Уимблей-Коппер»?

— Да, мисс!

— Сколько?

— Но…

— Вы не согласны?

— Согласны, но…

— Сорок пять! — заявляет рыжий.

— 76.40, — обрезает француженка.

— Мисс, пятьдесят долларов — это пятьдесят долларов !!!

— Достаточно! Мы не договоримся.

— Очень жаль…

— Пятьдесят два, мисс! — окликает ещё рыжий…

Она гневно поворачивается спиной.

— «Уимблей-Коппер» проданы! — неожиданно кричит котировщик и стирает с доски предложение Ирены.

Генри Пильмс, провожаемый взглядами рыжего и его компании, выражающими самое неподдельное изумление, направляется к столику красавицы, где выписывает трясущимися руками чек и, заливаясь крутым румянцем, передаёт его Ирене, встретив кокетливую улыбку и смеющиеся глаза…

Ирена ещё раз перечитывает телеграмму О'Пакки.

«Сегодня 18-ое. Раз, два, три… Так! Среда-четверг!.. О, да, вполне достаточно!»

Она встаёт и чувствует на себе провожающий взгляд, идёт к доске спроса и предложений.

Через минуту на доске анонс:

«Беру «Техас-Ойль-Компани» на 28-ое. Ирена Ла-Варрен».

И, не обернувшись в зал, она выходит.

Рыжий подскакивает и удивлённо бормочет:

— Сумасшедшая! Что ж, спрашивается, она не купила сегодня же!

— Да-да, действительно! — вторит ему компаньон. — Припомните: 10-го — 285, 12-го — 302, а теперь, когда выяснилась продукция нового фонтана, они уж по 335!!! Не понимаю! Она дьявольски переплатит!

Генри протискивается сквозь кучку дельцов, секунду щурит глаза на доску и немедленно выписывает заявку.

«Беру «Техас-Ойль-Компани» с 18-го по 25-ое. Пильмс».

И, дав распоряжение маклеру, уезжает домой.

14. Тайна редакционных кулис

Ковбоев вот уже полчаса как не спускает своих совиных жёлтых глаз с говорящей Ирены… Кудри занят трубкой, Реджи рассматривает ногти…

— …ко времени вступления О'Пакки мы имели 14 тысяч, да его полтораста, сто шестьдесят четыре. На «Уимблейской меди» я заработала девять — стало 173. Мистер Ковбоев получил от группы эмигрантов за страницу «Новойе Времья» восемнадцать тысяч — 191.

—  Сто девяносто одна ! — блаженно и восхищённо кивает головой Реджи: он отвык от таких сумм.

— Дальше. О'Пакки взял с собой сорок наличными, я купила «Техас-Ойль» по 302.50 — четыреста штук — сто двадцать одна, остаток 30 тысяч. 25-го я через подставное лицо продам «Техас-Ойль» Пильмсу, я думаю, удастся устроить по 380–400… А то, что будет 28-го, увидим!

— Угу! — мрачно соглашается Кудри.

— Сегодня у нас 21-ое… завтра надо ждать новых известий от О'Пакки…

Позвонил бой…

— Телеграмма мистеру Ковбоеву! — и, щёлкнув каблуками, вышел.

Ковбоев распечатал пакет.

— «Ипси Таун. Приготовления сделаны. Расход пока пятнадцать. Будет стоить пятьдесят. Жду перевода на 24-ое — двадцать тысяч. В номере на 26-ое давайте сведения пакета номер первый. Ко второму пакету дошлю сведения телеграфом. Конец будет двадцать девятого, тридцатого выезжаю. О'Пакки».

— Вот! — сказал Ковбоев, закрывая книжку редакционного шифра, — теперь надо действовать.

— Как бы его там не арестовали, — забеспокоился Реджи, питающий к ирландцу особенную симпатию.

— Ничего, не попадётся! — успокаивающе заметил Кудри.

— Изумительно точный план, мадемуазель! — восхищённо воскликнул Ковбоев и в то же время делает замечание, что 12 ч. 40 м. — и частная беседа редактора «Нью-Таймса» считается законченной.

15. Возгласы: даю, беру

— Ну, кто ещё желает продать? — выкликнул маклер уже в полном изнеможении.

— Я!

— Сколько?

— Двенадцать штук!

— Давайте и двенадцать! Мистер Пильмс, — двенадцать штук?

— Ладно! — говорит Генри и выписывает чек.

— Ну, кто ещё? — хрипит прилежный биржевик.

— Мало даёте!

— 370 мало?! 370 долларов вам мало за «Техас-Ойль-Компани»?! — кричит маклер, посильно выражая негодование.

— Сколько у вас? — побелевшими губами спрашивает Пильмс.

— Сто десять штук.

— 375!

— Мало!

— 377!!!

— …восемьдесят!

— Беру! — и Пильмс прыгающими цифрами выписывает чековую сумму.

Раздаётся звонок, через десять минут конец биржевого дня.

— Набавьте! — хрипло приказывает Генри маклеру.

— Беру!!! «Техас-Ойль» — триста восемьдесят два!! — надрывается тот.

— Триста восемьдесят пять!

— Триста девяносто! — выкрикивает Генри.

— Продам по четыреста, — негромко заявляет кто-то.

— Сколько?

— Четыреста штук.

— Беру! — и Генри выписывает чек на сто шестьдесят тысяч.

День почти кончен, в портфеле у Генри около четырёх тысяч акций «Техас-Ойля». На календаре 25 апреля 1924 года.

16. Тайна редакционных кулис. Вторая серия

— Метранпаж! Где метранпаж? — орёт Ковбоев в наборном отделении.

— Здесь, сэр!

— Что это за страница! Это — бледная немочь, а не страница!!! Выкиньте эти шрифты! Самыми большими буквами!!! Выбросьте передовицу, но переверстайте всю полосу! И чтоб всё кричало. Каждый заголовок должен орать! Поняли?!

— Но у нас мало времени, сэр!

— Триста долларов премии всей смене!

— Есть, сэр!

— Уф! Замучился! — жаловался Ковбоев дремлющему в корректорской Кудри, — но, ничего, сделают!

— Я готовлю материалы на послезавтра, это будет окончательная бомба.

— Ну, как?

— Слушайте. Заголовки: «Забастовка в Ипси-Тауне в полном разгаре. Рабочие угрожают сжечь промысла, если выступят штрейкбрехеры или полиция. Управление бежало с промыслов». А дальше: «Во всём видна рука Коминтерна, в распоряжении нашего корреспондента имеются коммунистические прокламации, в изобилии распространённые по округу». — Вы помните, Ковбоев, те самые прокламации, которые вы тискали ночью, перед отъездом О'Пакки? И уж последний удар — дюймовым шрифтом: «Рабочие выпустили запасную нефть, взорвали нефтепровод, испортили силовую станцию»…

— Не слишком ли? — изумился Ковбоев.

— Что вы! В полдень экстренное добавление, и там про начало пожаров промыслов и перестрелку с полицией…

— Телеграмма, сэр! — и бой протянул Ковбоеву бланк.

— Кудри, это от него! Ну-ка. «Ипси-Таун. Всё идёт великолепно… Рабочие довольны отдыхом и моими субсидиями. Инсценировка бунта идёт блестяще. Угроза сжечь промыслы держит полицию в отдалении. Образован стачечный комитет… О'П».

— Хватит дня на три! А там уже дело в шляпе.

Вошли Ирена и Реджинальд.

— Добрый вечер! Как дела? Поедемте ужинать.

— Что вы, что вы? — отстранился Ковбоев, — у меня завтра решительные бои…

— Мы выручили сто шестьдесят, было тридцать. О'Пакки переведено двадцать, у нас наличными сто семьдесят тысяч, — рапортует Реджи.

— У меня, — подчёркивает Ирена, — действительно сто семьдесят тысяч… Пильмс закупил четыре тысячи акций «Техас-Ойля». У него в кассе не свыше тридцати тысяч, он всадил все свои денежки… Завтра «Техас» будет стоить сто. Да и то утром, к вечеру не больше 70-ти. Послезавтра мы частным образом пустим новые слухи и предположение Пильмса на 28-ое о продаже «Техас-Ойля» позволит нам рассчитаться с ним по… да-да, максимум по сорок, какое по сорок! 25 — уже будет довольно! Ах, — вздохнула француженка, — какие у Пильмса красивые глаза и руки! Мне даже жаль его.

Ковбоев как-то косо поглядел на неё и, неуклюже крякнув, вышел к метранпажу.

— Вот, любуйтесь, — сказал он, вернувшись и протягивая пробный оттиск первой страницы «Нью-Таймса» на 25 апреля.

И заголовки действительно «орали» о грандиозной стачке на промыслах «Техас-Ойля», угрожающей обществу полной разрухой и пожарами…

17. Использование толпы в 800 человек

Надо же было так некстати угодить!

Луиджи Дука сидит на ступеньках убогой гостиницы, в которой его заставили остановиться его четвероногие спутники, и сумрачно вздыхает:

— Ну, и дыра… Главное, что за дичь была ехать напрямки! — Правда, он обладатель двух великолепных ослов, но можно было лучше воспользоваться кружной железной дорогой.

Но не в этом дело. Вчера же вечером, как только стряхнул с себя жёлтую пыль и уже хотел нанять провожатого на промысла, Дука был ошарашен неприятнейшей новостью: на промыслах беспорядки, директор и управление сбежали с территории нефтяных полей и сидят в городе, а когда Дука разыскал директора и заявил: вот, мол, я, выписанный вами инженер, директор замахал руками, давая понять, что никакой службы в дальнейшем не предвидится, что рабочими овладели коминтерновские бредни и потому «Техас-Ойль-Компани» разорена вдрызг. На веские доводы итальянца об его затратах на переезд и потере времени директор поворчал, но оказался джентльменом, первым за последние три года встреченным незадачливым Дука, вынул чековую книжку и, посопев носом, вручил инженеру документик в 200 долларов. Директор при этом так выразительно пожал плечами и, пожимая руку Дука, так меланхолически глядел в угол, что тому при всём нежелании стали ясны горестные обстоятельства, благодаря которым с разнесчастным «Техас-Ойлем» его ничего более не связывало. «Техас-Ойль» страдает сам по себе, вы страдайте сами по себе. Дука с горя решил напиться, но оказалось, что это невозможно в Ипси-Таун: во всём Техасе от Боуай до Президио, и от Камерона до Дэллема нельзя было найти ни одного легального глотка алкоголя. Даже если встать на перемычку округа Том-Грин и посмотреть на Новую Мексику, и на Оклахому, и на Индейскую территорию, и на Луизиану — всё равно — сухой вид этих штатов заставит повернуть глаза и ноги к Мексике — благословенной в спиртуозном отношении — туда! скорей! — через Рио-Гранде в Чигуагуа или Коагуилу — куда ближе вам будет из Ипси-Тауна.

Луиджи печальным взором скользит по темнеющему небосклону, встаёт и сумрачно шагает в центр города в ресторан «Гордость Техаса» — единственное место, где можно получить макароны с сыром.

За столиками из всех снующих золотых и нормальных челюстей слышатся будоражащие нервы граждан Ипси-Тауна слова:

— …Стачка! Коминтерн… с забастовщиками ничего нельзя поделать! Вот уж четвёртый день! Говорят, всё оборудование разрушено!.. А пожары будут! Будут непременно!

Дука в полнейшей апатии тычет вилкой по тарелке, где свились в страстных узлах скользкие холодеющие макароны, пьёт похожее на нефть пиво и делает мысленные попрёки своей судьбе…

О'Пакки, отправив очередной и последний отчёт Ковбоеву, с телеграфа зашёл под манящую вывеску «Гордости Техаса», где желал скоротать несколько часов, остающихся ему до поезда.

Невыразимое удовольствие почивало на нём; его дремавшие при папашиных еженедельных выдачах инстинкты заядлого авантюриста разрешились теперь колоссальным достижением… Правда, помогли весьма существенно шестьдесят тысяч долларов, но результат! Промысла остановились для того, чтобы мирно возобновить работу к 1-му числу. Ха-ха! Но зато какая паника закачена на Нью-Орлеанской бирже! Невиданная паника! Вчера, 27-го, «Техас-Ойль» стоил 14 долларов за акцию утром и 8 к вечеру!!! А 25-го ещё шёл по 400! Здорово!

Пакки, полузакрыв глаза и позабыв об испускающем горячий аромат полусыром бифштексе, ворочает в памяти свои переговоры с рабочими промыслов.

— Хо-хо!

Ночью, при свете потайных фонарей, О'Пакки (форма охранника на промыслах) у опрокинутой бочки выплачивает утроенное жалованье забастовщикам… Как просто! Он обещал эти выплаты столько времени, сколько они продержатся, — ясно, что никто из начальства и из властей не могли проникнуть на участок промыслов, где была готовая на всякие разрушения толпа в 800 человек. О'Пакки уговорил закрыть фонтан, забивший недавно, и его задвинули крышкой… Завтра он не придёт выплачивать установленный гонорар, — рабочие проклянут неведомого провокатора и пойдут на перемирие, а через 3–5 дней акции «Техас-Ойль-Компани» будут популярнее Чарли Чаплина.

Когда человек, занятый сильно своими мыслями, стряхнёт их с себя, то в следующий момент он становится необычайно проницательным; потом, разумеется, гаснет…

Так и тут: бросив вспоминать о беспокойной ночи, проведённой в разбрасывании «коминтерновских» прокламаций, и вознамерившись деловито приступить к бифштексу, О'Пакки бегло окинул ресторанную публику и выудил за соседним столиком унылую фигуру Луиджи Дука, задумавшегося над макаронами.

Сентиментальное воображение, вообще отличающее ирландцев, услужливо набросало в его уме непривлекательную картину передряг, которые протащил и продолжал тащить на своих узких плечах незнакомец, сидящий за соседним столиком. Так как удача тянет на общительность и вызывает филантропические побуждения, то О'Пакки возымел желание войти в разговор с соседом. Минуту спустя они сидели друг против друга.

— Какой муссон занёс вас сюда, дружище? — ласково спросил О'Пакки итальянца.

Дука, горестно усмехнувшись, посмотрел на своего внезапного знакомого.

— Было бы правильнее сказать — Муссолини, а не муссон, — мягко поправил он.

О'Пакки расхохотался и заказал портер.

Короче, Дука и О'Пакки из ресторана наскоро погнали в гостиницу, где находились ослы и багаж инженера, захватили драгоценные чертежи и, оставив в подарок длинноухую пару хозяину, направились на вокзал.

* * *

Приказом О'Пакки Луиджи Фамли-Дука был утверждён инженером для поручений при редакции «Нью-Таймс».

18. Битва русских с кабардинцами, о которой здесь ничего не написано

25 апреля 1924 года мисс Ирена Ла-Варрен за 2 минуты до закрытия биржи внесла в обеспечение своей заявки на покупку «Техас-Ойля» — сто тысяч долларов. Генри Пильмс выставил предложение — 4100 штук и также внёс залог.

26 апреля вышел номер «Нью-Таймса»… 26-го к полудню появилось экстренное прибавление.

27-го все газеты Нью-Орлеана были полны перепечаток из «Нью-Таймса», со ссылкой на источник! Ого! Сам «Нью-Таймс» блестел грозными заголовками и глушил биржевиков сенсациями об Ипси-Таунской стачке.

28-го номер вышел с совершенно чёрной от громадных шрифтов страницей, — другие газеты постыдно угощали своих читателей вчерашними новостями. Строчка: «От собственного корреспондента в Ипси-Тауне» дала такой передовой газете, как «Нью-Таймс», в два дня сорок тысяч новых подписчиков.

В этот день Ирена сидела за столом покупок и ждала 12-ти часов для утверждения сделки… В десять часов котировка «Техас-Ойля» была 7.30! К половине одиннадцатого — 6.10; в одиннадцать 5.20! В половине 12-го на доске значилось уже 4 доллара! Четыре доллара за акцию, стоившую шестьдесят часов назад в 100 раз дороже! Четыре доллара! В двенадцать Ирена подписала чек на 12710 долларов за 4100 штук акций Генри Пильмса, проданных по 3.10!!!

Она проверила пакет акций и не двинулась с места. В полдень вышло прибавление «Нью-Таймса" с сообщением о том, что новых сведений из Ипси-Тауна, к сожалению, не поступает. Перед закрытием биржи Ирена купила ещё 21000 штук «Техас-Ойля» по 2.50 — всю наличность, имеющуюся в Нью-Орлеане. Старые биржевики решили, что она сумасшедшая; Пильмс даже не показался на биржу, он знал, что был разорён. От почти 2-х миллионов у него оставалась теперь сотня тысяч. Он жалел красавицу, попавшую под этот разгром.

Утром 29-го «Нью-Таймс» вышел опять без корреспонденции из Ипси-Тауна, но зато его конкурент «Южный Геральд» наворотил на страницах кучу сенсаций о возникших пожарах и о вооружённых столкновениях. Их корреспондент ещё был в пути, а читатели ждали… «Южный Геральд» даже острил по адресу «Нью-Таймса», говоря, что корреспондент «Нью-Таймса» сбежал из опасного города.

«Техасские» — катились на бирже после этих телеграмм по 60 центов, но их не было ни в продаже, ни в покупке.

Только и разговоров было о крахах этих дней и о сумасшедшей француженке, которая утром приехала, сделала заявку на продажу 12 мая «Техас-Ойля»! — Ха-ха-ха! — «Техас-Ойля»! Да будет ли существовать к 12 мая «Техас-Ойль»! На бирже хохотали, и фельетонист «Южного Геральда» даже написал бойкий рассказ о предложении на бирже партии «свежего воздуха»!

Записав ещё покупку «Уимблейской меди» на то же число, Ирена, провожаемая возгласами биржевых остряков, неспешно направилась к своему автомобилю, гордо подняв хорошенькую головку.

19. Тайна редакционных кулис. Третья серия

«По имеющимся в распоряжении редакции основаниям рисовать истинное положение Ипси-Таунской стачки, можем оставить наших читателей в уверенности, что конфликт, разгоревшийся на промыслах «Техас-Ойль-Компани», ликвидирован».

Такая осторожная заметочка вылезла на страницах «Нью-Таймса» в то время, как «Южный Геральд» сообщил новые, ужасающие подробности беспорядков.

Поздно вечером Ковбоев отошёл от телеграфного аппарата и несколько раз в глубоком волнении прочитал телеграмму от правления «Техас-Ойля», заверенную властями.

Короткий приказ в типографию — и утром, когда газетчики неистово орали:

— «Южный Геральд»! Перестрелка в Ипси-Тауне!!! Арестовано семь агентов Коминтерна!

«Нью-Таймс» — в окружении ряда ядовитейших фельетонов насчёт пылкого воображения редактора «Южного Геральда» — давал «Правительственное сообщение».

«Ипси-Таун, 29-4-24. Забастовка рабочих на промыслах ликвидирована. Рабочие были спровоцированы злонамеренными лицами, очевидно коммунистами, неизвестно куда скрывшимися. На промыслах всё в порядке. Никаких разрушений не произошло. Работы протекают нормально».

И подпись губернатора штата.

«Геральд» был уничтожен…

О'Пакки вместе с сомбреро и шнурованными панталонами сбросил с себя мексиканские замашки, отдающие ирландской благопристойностью, и снова занял кресло на частной редакторской беседе между 12.20 и 12.40 дня.

20. Бирже забили гол

Двенадцатое мая 1924 года оказалось страшно любопытным днём на бирже Нью-Орлеана.

Ещё бы! Предыдущие дни оказались решающими для акций «Техас-Ойля». После правительственной телеграммы акции, вчера лежавшие во прахе, мгновенно котировались по 280 долларов! Цена росла с каждым часом — к двенадцатому мая они стоили как никогда со дня их выпуска.

— Беру «Техас-Ойль»! — орал маклер у доски, — четыреста десять! Тысячу штук! Четыреста десять!

Вся биржа с нетерпением ждала, когда появится Ирена. У доски с её записями о продаже Техасских и о покупке Уимблейских торчала толпа… Уимблейские начали тотчас же расти в цене. В Орлеан даже прибыл член правления «Уимблей-Коппер».

— Дикое счастье! — изумлялся рыжий понижатель.

— Тут дело нечисто! — раздавалось в толпе.

— Невиданное дело!..

Все бросились из зала под колоннаду входа, когда услышали четырёхрядный гудок автомобиля Ирены.

Миниатюрная француженка с насмешливым и торжествующим видом прошла свозь строй бесцеремонно пяливших на неё глаза биржевиков.

Рыжий понижатель, почему-то доброжелательно настроенный к Ирене с момента её появления на бирже, поскольку это не касалось деловых отношений, был заряжен энтузиазмом более других.

— Гип-гип!!! Ура! — заорал он в честь ловкой девушки, подкидывая к потолку шляпу, и десятки панам, кепок, стэтсонов завертелись в воздухе.

Ирена с очаровательной улыбкой отвечала на эти приветствия. Она заняла маленький столик, немедленно окружённый плотным кольцом биржевиков.

— Алло! «Техас-Ойль»! Давайте скорей!

— Курс? — деловито сжав брови, спросила красавица.

— 410!..

— Даю 411! — заявил представитель «Стан-дарт-Ойля».

— 411.70! — немедленно раздалась прибавка.

— Сколько у вас акций? — раздался среди общего ажиотажа голос.

— Двадцать пять тысяч штук!

— 412!

— 412.50! — раздался бас «Стандарт-Ойля».

— Беру десять тысяч по 416! — крикнул местный железнодорожный король.

— Четыреста двадцать! — побагровел «Стан-дарт-Ойль», — беру всё!

Дельцы разом смолкли. Железнодорожный король вытер платком лоб, перекусил сигару и, махнув рукой, отошёл от стола.

— Гип-гип! — заорал рыжий, как бы подтверждая совершение сделки.

«Стандарт-Ойль» пододвинул стул и вынул доверенности и чековую книжку. Почтительная тишина на две минуты (случай, небывалый на американской бирже) воцарилась в зале.

— Прекрасно! — раздалось контральто Ирены и к потолку снова взвились шляпы. Трое фотографов беспрестанно щёлкали аппаратами.

* * *

— Вы берёте «Уимблей-Коппер», мисс?

— Да, беру! — не поднимая головы, отвечает Ирена, пишущая что-то в блокноте.

— Я с предложением!

Ирена видит тонкие руки, охватившие край столика, серый клетчатый костюм и, переведя глаза выше, встречает спокойное лицо Генри Пильмса.

Лёгкий румянец вспыхнул на её лице. Пильмс закусывает губу.

— Здравствуйте… победительница! — роняет он.

— Здравствуйте! — Ирена протянула руку, он просто пожал.

— Сколько штук? — деловитым тоном обращается Ирена.

— Около двух тысяч!

— Цена?

— Курсовая… Восемьдесят два!

— Сделано! — Ирена размашисто подписывает чек.

— Алло! Даю «Уимблей-Коппер»! — протиснулся член правления общества.

— Мне достаточно, — холодно смотрит на него покупательница.

— Довольно странно! — роняет член правления.

— Ничего тут нет странного, мистер! — яростно вскрикивает на него Пильмс. — Пожалуйста, не рассуждайте…

Тот пятится…

Ирена встаёт и быстрыми шагами идёт к выходу. Вдруг останавливается и осматривает зал и, заметив Генри, провожающего её взглядом, манит его к себе.

— Будем знакомы, мистер Пильмс! — вторично протягивает ему руку Ирена.

— Я необыкновенно рад этому, мисс Ла-Варрен! — восклицает Генри.

— Дружеский вопрос, мистер Пильмс!

— Пожалуйста.

— Сколько у вас осталось теперь… после битвы со мной?..

— Я уверен, что это не коварство, мисс, — немного более двухсот тысяч…

— Вы намереваетесь продолжать играть?

— О, да! Я ещё скрещу оружие с вами!

— Ого! Я бы вам посоветовала укрепиться у дела!..

Разговаривая, они подошли к автомобилю.

— Смотря у какого.

— Там, где и я. Вы обещаете подумать?

— Обещаю!

— Купите пай в «Нью-Таймс-Эдишен-Тресте»…

21. Лейт-мотив, найденный в бутылке

Ковбоев приналёг и заготовил материал на три номера вперёд. Телеграммы и хроника не страшная штука, можно втиснуть живо.

«Нью-Таймс-Эдишен-Трест» празднует выпуск тысячного номера своей газеты. По напыщенному заявлению Ковбоева настал момент, когда надо оглянуться на пройденный путь и заглянуть в глаза неизвестному будущему.

Каждый член «Нью-Таймс-Эдишен-Треста» получил собственноручную повестку от мистера Ковбоева:

1. Обед со взаимными приветствиями.

2. Выпивка.

3. Доклады общего характера.

4. Выпивка.

5. Доклады индивидуального характера.

6. Выпивка.

Пятнадцатого мая в 6 часов вечера началось это необыкновенное торжество.

За овальным столом в зале главной конторы восседает шумная расфранченная компания.

Между почтенными лысинами Самуила Кудри и Реджинальда Хоммсворда виднеется прелестная белокурая головка Ирены Ла-Варрен. Джон Ковбоев таращит свои жёлтые глаза на Пакки О'Пакки; новички — Луиджи Фамли-Дука и Генри Пильмс — сидят рядом. Несколько минут общество слушает радиопередатчик, исполняющий торжественные мотивы. Движением руки Кудри выключает аппарат, откупоривает шампанское и среди общей тишины наполняет бокалы. Шестеро мужчин встают и, глядя на Ирену, пьют по возглашённому Кудри тосту:

— Королеве нашего треста первый бокал и вечное внимание!

Генри пьёт, не сводя глаз со смущённой девушки; выпив, ломает ножку бокала и бросает его на пол. Все следуют его примеру.

Обед начался.

22. Оргглава

— Предлагаю произвести полную реорганизацию треста! — неожиданно заявляет Ирена.

— В чём будет состоят реорганизация? — спрашивает покорным тоном Ковбоев.

— Я попрошу разрешения предварительно предложить обществу финансовую отчётность, затем летучую анкету присутствующих!

— Это будет великолепно!

— Браво!

Ирена пригласила Хоммсворда прочесть отчёт.

Реджи достаёт бумагу, скатанную трубочкой и перевязанную розовой ленточкой. Улыбки и смех не смущают Хоммсворда:

— «История расцвета треста «Нью-Таймс-Эдишен"».

Повальный хохот. Реджи успевает хватить рюмочку.

— Внимание… «Десятое марта… Состав треста: четыре человека, — имущество: газета стоимостью полтораста тысяч, семьдесят тысяч подписчиков… Касса — пятнадцать тысяч… Реорганизация управления»…

— Обратите внимание! — многозначительно вставляет Ковбоев.

— Тише! — буркает Кудри.

— «Двадцать второе марта, — продолжает Реджи, — вступление О'Пакки, передача всего финансового аппарата в руки мисс Ла-Варрен, наличность — 366 тысяч долларов»…

— Это с газетой! — не унимается Ковбоев.

— Да, это с газетой, — объявляет Реджи, — без газеты наличность — двести шесть тысяч…

— Из которых сорок сейчас же выброшены обратно клубу русских эмигрантов, чтоб не связывать газету обязательством с этой публикой, — скороговоркой просыпал Ковбоев.

— …чтоб не связывать газету с этой публикой… — повторяет Реджи, — таким образом, на двадцать пятое марта — наличность 166000…

Реджи сморкается.

— Опуская мелкие подробности, возьму сразу данные на сегодняшнее число. Во-первых, газета с 180000 подписчиков, затем наличный капитал в 10950000 долларов и семь участников…

— Гип-гип! — заорал Ковбоев.

— Тише, сэр! — оборвал его Самуил Кудри, — нельзя так спешить.

— По просьбе мисс Ла-Варрен, опубликовываю данные о денежном пае каждого участника: Кудри, Ковбоев по 25 тысяч, Хоммсворд 100, (пятнадцать тысяч назад получены), О'Пакки — полтораста тысяч, пай синьора Дука, внесённый мистером О'Пакки, 50 тысяч и, наконец, мистер Генри Пильмс — двести тысяч; следовательно, паевой капитал состоит из 550 тысяч долларов. Это всё.

— А мисс Ла-Варрен?

— Мисс Ла-Варрен, стенографистка треста, переведена десятого марта на отдел финансовых операций, представлена своей работой по составлению плана, давшего 10400000 долларов. По товарищескому соглашению, каждый член треста может распоряжаться 50 % доставленных им тресту сумм, не говоря уже об остальных 50 %, где он также является участником…

— Так! — задумчиво роняет Генри.

— Джентльмены! — обратилась Ирена, — в силу создавшихся обстоятельств я имею гегемонию в нашем тресте. Мне не нравится то обстоятельство, что может родиться мысль, будто я проявлю деспотическое отношение к общим капиталам, — этого быть не должно… Так как я поглощена сейчас претворением в жизнь одной идеи, то прошу внимательно отнестись к моему предложению о реформации нашего треста и проведению летучей анкеты. Вы согласны?

Она обвела глазами присутствующих. Каждая из шести мужских голов утвердительно упала нэ жилет.

— Мистер Самуил Кудри! — начала Ирена, — краткие сведения!

— Гмкх! Сорок два года. Американец. Доктор медицины по образованию. Лёгкая подагра… Партия Лафолетта.

— Достаточно… Вы!

— Реджинальд Вильбур Хоммсворд. Сорокалетний холостяк, так же, как и Кудри. Американец. Люблю сигары и души Шарко. Специальность — торговля зерном; теперь, как и Кудри, секретарь редакции. Родился в Солт-Лейк-Сити…

— Мистер О'Пакки!

— Ирландец. Тридцать два. Родился на фабрике рыболовных крючков в Лимерике. Холост.

— Специальность?

— Родился на фабрике рыболовных крючков.

— Благодарю вас… Мистер Ковбоев!

— Иван Сметанин, русский. Ныне Джон Ковбоев, правильно Джон Каубойз, но Ковбоев лучше… Студент-математик и бывший эс-эр. Теперь сменовеховец, — новая секта, но это не важно. Холостяк. Редактор «Нью-Таймса». Тридцать пять годов копчу небо… Могу заверить, что русская водка — наилучший напиток…

— Мерси… Мистер Пильмс… Пожалуйста!

— Генри Пильмс… Двадцать шесть лет. Спортсмен. Бывший миллионер. Абсолютно свободный человек.

— Теперь не откажите вы, синьор Дука.

— О, мадонна! С удовольствием. Луиджи-Мария-Фамли-Дука. Родился в Неаполе целых тридцать три года назад и до сих пор не женился… Инженер… Две европейских академии… изобретатель-конструктор… Авиатор. Инженер для поручений при тресте.

— Мерси… Теперь угодно обо мне? — и Ирена, очаровательно покраснев, сообщила компаньонам:

— Парижанка… Студентка Сорбонны, кончить не удалось, материальные затруднения… знаю три языка. Отец — офицер зуавов, убит на Марне. Матери нет. Возраст… двадцать два года, здесь деловая компания…

— Гхкм!

— Мм!

— Угу!

— Very well!

— Divina!

— Рекорд на бирже! В таком возрасте! — вскричал Генри.

Ирена смеясь выпила свой бокал.

— Ещё один вопрос, джентльмены! Обладает ли кто-либо из вас каким-нибудь крупным, ну, скажем, свыше пятидесяти тысяч, капиталом на стороне?

— Нет! — шесть раз прозвучало вокруг стола, и особенно искренно это заявил Фамли-Дука.

— Итак, моё резюме. Организация полноправного товарищества между нами, синдиката семи холостяков — людей общего кармана и общей совести, на капитале в 11 миллионов при газете, с полным уничтожением внесённых паёв.

Ирена следит за произведённым её словами эффектом.

— Как вы сказали? — спрашивает Кудри.

— Я говорю — полное уничтожение паевого капитала и учреждение полного товарищества. Вы согласны?

Кудри с полминуты смотрел на Ирену, затем вздохнул и утвердительно уронил голову.

Поспешно кивнул головой и Реджи Хоммсворд, Ковбоев и О'Пакки шумно чокнулись в знак своей солидарности. Фамли-Дука покраснел, как рак, и залепетал:

— Я… право… никакого капитала не вложил… Тут почти… филантропия… я… не могу!

— Вы верите в ваши изобретения? — строго спросила Ирена.

— О, да!!! — горячо воскликнул итальянец.

— Это ваш пай. Вы согласны?

— Да. — И Фамли-Дука дрожащей рукой налил себе стакан.

Глаза Ирены встретили серьёзный взгляд Генри Пильмса. Юнец, бывший две недели назад самостоятельным миллионером, сделался положительно игрушкой в руках этой девушки. В минуту предложения об образовании синдиката всё его существо выражало протест. Он чувствовал, что может натворить глупостей, вскочить из-за стола и, трахнув дверью, выйти окончательно из этой безумной и авантюрной компании.

Ирена видела по выражению его лица, по горькой складке у губ, что Генри скажет сейчас «нет» с полным сознанием произносимого слова. В одно мгновение в её головке мелькнула жгучая мысль и, поймав самую себя на каком-то новом ощущении, Ирена, чуть склонив голову набок, шевельнула губами, как бы произнося:

— Ну!..

Он уловил это слово, беззвучно порхнувшее с её губ, кивнул головой и чуть слышно промолвил:

— Я… тоже… согласен! — и выдернул салфетку из-за ворота.

Синдикат был образован.

О'Пакки, выпивший сегодня больше, чем за всю свою полную воздержания жизнь, схватив обеими руками вазу из-под крюшона, зычно прокричал:

— Предлагаю записками избрать директора и секретаря, и немедленно!

— Браво! — похвалили его предложение.

В напряжённой тишине было написано семь записок; после недолгих препирательств Луиджи Дука был вынужден прочесть результаты голосования.

Шесть голосов на должность директора получила Ирена Ла-Варрен. Один голос имел Самуил Кудри. В секретари пятью голосами прошёл Ковбоев и два голоса получил О'Пакки.

После того, как прокричали гип-гип и принесли поздравления, директор синдиката подняла руку и, обращаясь к Ковбоеву, приказала:

— Джон, немедленно составьте протокол настоящего собрания и соберите подписи организаторов синдиката.

23. В когтях азарта

В комнате пятеро.

Самуил Кудри близоруко щурится на яркий свет стоячей лампы, мешающий ему читать газету. Он сегодня устал, очень устал.

Строчки газетных столбцов, кривясь, убегают вбок, и выпученные глаза Кудри ретиво гоняются за ускользающими буквами.

За столом Реджи, О'Пакки, Генри Пильмс и Дука играют в покер.

— Покупаю две, — говорит Генри.

— Ого! К масти или к покеру? — спрашивает Кудри.

— Что выйдет.

— Куплю одну, — заявляет итальянец и в ту же секунду: — а, ч-чорт!..

— Нет коронки? Жаль, жаль… — сочувственно вздыхает Кудри.

— Без замечаний, старик! — обрывает его Реджи.

— Масть! — объявляет Пильмс, собирая ставки.

— Рискованно докупаетесь! — удивляется ирландец.

— Я бы охотно бросил, джентльмены, — говорит Реджи: — поздно и надоело.

— Э-э, нет! — О'Пакки торопливо схватывает колоду и тасует карту, — я лишь во вкус вошёл, а вы — бросать!

— Я вас вздую, Пакки! — улыбаясь, грозит Генри.

— Посмотрим! — Пакки быстро раздаёт по пяти карт и с вызовом смотрит на партнёров.

— Посмотрим?! — вопросительно тянет Генри. — Вот что, Пакки, я даже не буду смотреть карт и ставлю тройной обер.

— В тёмную?! — восклицает Дука, сидящий за Пильмсом по руке, — разрешите ответить двойным лимитом!

— Пожалуйста, — отвечает Хоммсворд, которому приходится принимать ставку.

— Вы, значит, не покупаете? — обращается О'Пакки к Генри.

— Нет.

Вмешивается Кудри:

— Генри, зачем самоубийство?!

— Это выигрыш, Самуил.

— Это, Генри, в лучшем случае — блеф!

— Это не блеф, это — «Техас-Ойль-Компани»!

Кудри, не сморгнув, принимает намёк. Генри пускает ему в лицо клуб дыма и весьма дружелюбно хохочет. Кудри успокаивается.

— Ну, все прикупили? — спрашивает Генри партнёра, отворачиваясь от Кудри.

— Да, я купил две, — отвечает Дука.

— Я тоже две..

— Я остался при своих, — сухо говорит О'Пакки. — Итак, я принимаю двойной лимит Хоммсворда. Сверху — лимит.

— Спасибо. Итак, я принимаю ваши три лимита. Мой тройной обер — дальше.

— Взгляните карты! — кипятится Дука.

Генри широко улыбается.

— Зачем я буду расставаться с «Техас-Ойлем»! Ведь это так похоже. Мои карты надёжны, подобно акциям «Техас-Ойля» 25 марта!

Дука собирает морщины на лбу.

— Простите, Пильмс, но у меня такие карты, что я не могу не набавить. — И он пододвигает к центру добавочную ставку.

— И я! — Хоммсворд пересмотрел свои карты и решительно набавляет.

О'Пакки делается мрачнее тучи. Он смотрит на улыбающегося Пильмса.

— Я уравниваю, потому что вы блефуете.

— В таком случае — я навинчиваю ещё один лимит!

Кудри тронул Генри за рукав.

— Простите, Генри, до сих пор я считал, что ваш единственный недостаток — ваша молодость, который всё же с каждым днём постепенно проходит, но теперь… вы представляете плачевный пример глупости и упрямства…

— Пасс! — Дука яростно бросает карты на стол. — Я не могу играть с фаталистами! У меня — покер на шестёрках, — и я бросаю перед заведомым блефом!!

— Ваш блеф закрыт, — обращается Хоммсворд к Генри.

— Стоп! Я ещё не опоздал набавить! — восклицает О'Пакки, — хотите — вот это всё!!!

О'Пакки локтем сдвигает на середину стола все свои фишки.

— Уравнял! — спокойно отвечает Генри.

Дука с надеждой смотрит на Хоммсворда. Тот думает, на лбу у него вздувается и ширится жила, и вдруг, выпустив струю воздуха, он пасует.

— Не могу! У Пакки без сомнения больше.

Он открыл покер на восьмёрках.

Дука и Кудри тихо ахнули.

— Разрешите открыть? — сухо осведомляется О'Пакки.

— О, да, пожалуйста.

Ирландец веером разложил карты. Хоммсворд всплеснул руками.

— Погиб! Погиб!! — закричал он, указавая на Генри, — ведь вы понимаете — ройяль-флеш в червах и от короля. Тут уже нужно пять одинаковых!

— Пять одинаковых? — вежливо переспрашивает Генри и берётся, наконец, за карты.

Тишина.

Автор добр. Генри открывает пять тузов и берёт ставки.

24. Невозможно скучная речь Кудри

Ах, для чего, для чего написана предыдущая глава!

Какой тематический умысел позволил Генри выиграть в тёмную и, вдобавок, в самой высшей комбинации? Что это? Желание во имя старых серьёзных традиций дать облик героя? Благосклонность к нему стихий? Сюжетный ход с последующим отголоском?

Ах, до чего может быть лукав и всесилен автор!

Ужасно!

Кудри бросает газету.

— Так. Игра кончена. Давайте поболтаем.

— Хорошо, уж так и быть, доставим удовольствие этому старому подагрику, — сказал Реджи.

Кудри направил круглые очки на Хоммсворда и пожевал губами.

— Так, так, молодёжь! — нарочито обиженно промолвил Кудри.

— Эх, молодость! (Реджинальд Вильбур Хоммсворд крякает и выпрямляет грудь.) Хорошо!

— Я хочу сделать темой нашей болтовни молодость и рождение идей.

— В зависимости одно от другого? — спросил Генри.

— Я не мыслю иначе! Пусть сейчас мы переживаем время, когда зрелый возраст идёт впереди молодости в области развития идей, — пусть! Но я всё-таки берусь судить и признавать в идее не её академизм, а её темперамент, потому что лишь через него можно определить истинную любовь к жизни. Мы появляемся здесь лишь для того, чтоб жить и любить жизнь.

— Кудри! — горестно воскликнул Реджи.

— Вот вам, джентльмены, сорокалетний вопль! Вы слышите, как исторгает Реджи стон своей души, тот самый Реджи, который минуту тому назад выпячивал самодовольно свою рёберную клетку! — и Кудри продолжал: — Мы члены, по собственному названию, Синдиката Холостяков. В чём идея нашего существования — мы не знаем. В чём смысл нашей работы — тоже не определено. И заметьте, у каждого из нас имеется глубокое желание оправдать своё существование. Вокруг нас масса энергии утекает зря по руслу вздорных идей. Много усилий тратится на то, чтобы пройти известный путь и проделать известную работу за счёт всеобъемлющей и в то же время крайне несерьёзной фантастики. Надо поставить перед собой задачу отучить людей производить дутые ценности. Надо отучить потенциальные силы человечества утекать по заброшенному руслу! Если вода течёт через мельницу, то она должна и колеса вертеть! Что нам толку из того, что нам засоряют мозги «Пищей богов» и «Путешествиями на луну», что нам толку из этого, раз это не порождает никакого нового импульса? Надо отучить идеи убегать с доброкачественного пути эмпиризма и заставить поэтический вздор давать воду на общечеловеческую мельницу!

— И это задача синдиката? — спросил Луиджи Дука.

— Да, отчасти. Среди нас есть молодёжь, не зачумленная условностью современной культуры, сама имеющая право и силы на поставку поэтического вздора; но помните, друзья, лучше всего итти путём парадокса, заниматься перешивкой старых вещей — иными словами, итти путём доказательства от обратного, и вам обеспечен новый успех. Короче — задача синдиката создать сенсацию, для чего имеются три данных: современное положение буржуазной культуры, газета «Нью-Таймс» и приличный капитал. Вот отправные точки, на основании которых можно замечательно озонировать застоявшуюся современность! В три молодые головы, в головы Пильмса, О'Пакки и Дука, я вколачиваю свои слова: «Дайте сенсацию и погладьте человечество против шерсти!»

Кудри замолчал и тщательно раскурил сигару.

— Ну, а теперь идите спать. Я скоро буду выть от приступа подагры, в своих комнатах вам будет приятнее провести эти минуты.

Компаньоны начали прощаться.

— Я решительно не понимаю, в чём дело, Пильмс, — обратился к Генри ирландец, — пробрал нас Кудри или так, просто, заполнил несколько минут желчными сентенциями?

— Мне кажется, тут скрывается настоящее дело, Пакки, и я намерен хорошенько подумать, — отвечал Генри, отворяя дверь своей комнаты.

25. Тень Шекспира бродит по концу этой части

(Комната Генри. Прямо дверь. Направо кровать. Посередине стол, Генри и телефон. Горит одна настольная лампа в 50 свечей.) ГЕНРИ (застёгивая пижаму). Да. Мне кажется, что тут скрывается настоящее дело, и я намерен хорошенько подумать.

ГЕНРИ (сидит, глядя на лампу в 50 свечей, и думает). Как неприятен всякий пот, выступающий из размышлений!

ГЕНРИ (встаёт, прохаживается и освежает голову одеколоном). Хорошо! Я говорю: хорошо. Хорошо, старый хитрый Кудри, газетная лисица и типографский волк! Хорошо, Реджинальд Хоммсворд — дрянной биржевик! Хорошо, мистер О'Пакки, хорошо, синьор Дука!.. Хорошо, господин Ковбоев, уважаемый редактор и не менее уважаемый секретарь! Хорошо, Ирена. Вы говорите: сенсация. Это значит — вы говорите: деньги. Но я думаю о том и о другом. Благодарю вас за синдикат и за гостеприимство. Вы думали, я не способен на блеф? А покер? Если вы не пасуете, получайте пять тузов! Блефа нет… потому что… потому что…

(Глаза Генри округляются, по лбу струятся капли влаги, дыхание становится прерывистым… Так он стоит, производя страшное впечатление).

Часа через два Генри схватывает телефонную трубку — в комнате Дука хрипит и надрывается звонок, и в ухо итальянца начинают падать искомканные слова:

— Дука! Говорю я, Пильмс. Идея… Тащите ко мне в комнату чертежи ваших аэропланов!.. Разбудите О'Пакки! Скорее! Живо! Изумительная идея!..

А сам Генри, зажегши свет во всех лампах, разложил на столах географические карты и наклонился над ними, бормоча:

— Необитаемый остров! Год жизни за необитаемый остров!!!