Онлайн чтение книги Бог, природа, труд
НОВЫЙ ДОМ

И небо было новое, и земля. Не умолкая, сыпали на землю свои трели жаворонки — из необъятной синевы выныривали еле заметные дрожащие точки, и только глаз успевал приглядеться, как снова тонули они в море света, рассыпая ожерелья звуков по обе стороны дороги. Цветы, такие знакомые и каждый раз бесконечно новые, то в поле позовут, то из придорожной канавы выглянут и останутся позади, уступая место другим. Солнце и ветер устраивали хоровод вокруг стен незнакомых домов, заглядывая в прорехи дырявых крыш, которые, хоть и обветшалые, под апрельским солнцем, казалось, сверкали чистотой.

Аннеле шла той дорогой, которая виднелась с Авотовых гор. И уводила она в мир. Но когда батраки приблизились к перекрестку, воз с поклажей, подле которого шагал отец, неожиданно свернул с широкой дороги, к которой устремлены были все помыслы девочки и которая, чудилось, вдали поднимается в гору. За ним свернули и остальные.

Коровы и овцы обогнали возы. Возле первых мостков, соединявших проселочную дорогу с большаком, мать остановилась и прокричала вдаль:

— Здесь сворачивать?

— Дальше, дальше, — отозвался отец.

Так шли они довольно долго. Только у третьих мостков отец махнул, чтобы сворачивали направо.

Возы увязали в глине и еле-еле тащились. Погонщикам приходилось во все глаза смотреть за скотиной — как бы не потравили чужие посевы. Но Аннеле, хоть и напоминали ей, чтоб не забывала о своих обязанностях, примечала все, что встречалось им на пути в этот Юрьев день.

Избы вдоль дороги были все красивые да высокие. Прошли мимо хутора с красными блестящими крышами, который, если смотреть с Авотовых гор, виднелся где-то у самого горизонта. Постройки словно новые бидоны для молока, изгороди целые, сады огромные. Хорошо бы здесь поселиться, если уж в Авотах оставаться было нельзя. Калитка и ворота так и манили зайти; в садах укромные местечки, в которых можно спрятаться, словно в лесу. А подойдешь поближе к такому хутору, встретит тебя бурливый серебристый ручеек, выныривающий из зарослей лозняка.

И вон тот мог бы стать новым домом, славно было б здесь жить, но никто не останавливается, все шагают дальше. Аннеле ни у кого не спрашивала, далеко ли еще, придут, сама увидит, а покуда глаза и мысли отыскивали на обочине самые красивые местечки и находили там приют, словно перелетные птицы на мачтах чужих кораблей.

Сумерки густели, все хутора остались позади и дорога внезапно оборвалась, как лопнувшая струна. Впереди простиралась очерченная синей каймой леса равнина — ни луг, ни поле, ни лесная поляна. Чахлая рыжеватая травка с трудом пробивалась из земли.

— За скотиной можно не смотреть. Стеречь здесь нечего, — сказал отец.

Мать приостановилась, всплеснула руками и молча покачала головой.

— Так вот она какая, эта новина? — уронила.

Возы направились в глубь равнины. Раскачиваясь, ехали по кочкам и топким местам, кое-где виднелись следы колес. Похоже, здесь собирались мостить дорогу.

Но куда они едут?

В центре равнины, в самом низком ее месте, стояла освещенная вечерним солнцем постройка, крытая соломой. Туда и направлялись возы.

— Что там за будка? — спросила Аннеле.

— Это и есть Новый дом.

Аннеле словно онемела от неожиданности. Противоречивые чувства бились в горле. Первым вылетел смех — ну и домишко, что избушка на курьих ножках, такие только в сказках бывают, а зовется «Новый дом», но тотчас ему на смену пришло чувство острой горечи: да вот оно, то самое, что отказывается принимать сердце; и оно неотвратимо. И чем-то грозным, недобрым повеяло вокруг, словно тяжелая свинцовая туча придавила все к земле.

Внезапно из лесу вырвался огромный столб клубящегося дыма и помчался вперед, словно птица по черной борозде, волоча за собой вереницу невиданных, странных избушек.

— Во, еще будки! И мчатся! — воскликнула ошеломленная девочка. И вспыхнула, когда все вокруг так и покатились со смеху.

— Да не будь же такой дурехой, — стали объяснять взрослые, — это железная дорога, и мчится по ней поезд: впереди паровоз, а будки и не будки вовсе, а вагоны. В вагонах люди сидят, что тебе в избах, и едут в дальние края.

Ну и ну! Железная дорога, поезд, паровоз, вагоны. Так значит, есть здесь и такое, о чем в Авотах и слыхом не слыхивали.

Чем ближе подходили, тем выше становилось новое жилище. Изба словно из ямы выбиралась.

— А почему она в таком низком месте? — спросила девочка.

— Так к воде ближе, глупая, — опять пришлось ей выслушать.

За избушкой, крытой соломой, виднелась начатая постройка. Это был хлев, выложенный из глины. Возле одной стены соорудили временные стойла под крышей, чтобы было где разместить скотину.

Чуть подальше, шагах в двадцати от дома, простиралась водная гладь. И хоть ноги не слушались от усталости, посмотреть так и тянуло.

А воды-то сколько! Уж не озеро ли это? Озера она еще не видела. Это что-то совсем новое. До воды надо было добираться по кочкам, которых было здесь ровно столько, сколько булыжника в мостовой. Под ногами хлюпало, ступишь на кочку — она из-под ног уходит. Чуть не из-под каждой кочки вылетала птичка с хохолком, взмывала вверх, камнем падала вниз, носилась вокруг Аннеле, задевая за волосы, лоб и жалостливо, тревожно кричала: чиви, чиви! чиви, чиви! уходи! уходи!

Чибисы словно подавали друг другу знаки — взмывали в воздух, сновали среди кочек, кричали неумолчно, и всполошили все вокруг. Куда ни ступит — писк раздается, словно рой комаров жужжит. Тревожились птицы за своих птенцов, которых среди кочек было видимо-невидимо. Напрасно клялась Аннеле: «Не хочу я вам зла, чибисы. Не обижу я вас». Не слушают чибисы. За врага принимают, за недруга, которому не место в их стане, и кричат не умолкая: чиви, чиви! уходи!

Аннеле вскоре поняла, что значит их «уходи!». Чибисы хитрят, заманивают ее подальше от своих гнезд, хотят увести в глубь новины. «Увидят они, что я не дам себя обмануть, что ничего плохого им не делаю, и придется им со мною свыкнуться», — думала она и шла себе дальше, а чибисы провожали ее и кричали все жалостливее и громче.

Вечернее небо отражалось в озерке, словно в зеркале. На самом деле не озерко это было, а большая лужа, образовавшаяся в ложбинке. Вся новина была похожа на корыто, а здесь было самое глубокое место.

Над тонкой трубой новой избы в небо поднимался высокий столб дыма. «Иди сюда!» — звал Аннеле.

А куда же еще? Туда и придется бегать. Изо дня в день — ведь там теперь ее дом.

Тесно было в новой избе. Словно тот, кто строил ее, побоялся сделать в огромном пологе новины прореху побольше. Стены из грубо отесанных бревен, проконопаченные мхом, источали смолистый аромат. Оконце, разделенное на четыре клеточки, пропускало свету ни много ни мало, а сколько могло. Все было сделано на скорую руку. За неказистым столом сидели два батрака Лаукмалиса, которые помогли перебраться. Один из них был Микелис Гелзис, теперь он жил в Лаукмалях. Мать нажарила мяса и яиц. Обычное угощенье в Юрьев день. Ели не торопясь, хотя обратный путь предстоял неблизкий. «Успеется. Дом не заяц, в лес не убежит». Так сказал Микелис, как всегда улыбающийся, словоохотливый хоть и до чужих речей жадный.

— Ну, Кришьянис, вот у тебя и земля, вот у тебя и избенка, — сказал он. — Даром что не своя, но надрываться тебе здесь хватит до конца дней твоих. Да что там до конца дней! Пять жизней в нее можно вложить. Эта пустошь на версты тянется!

Отец был задумчив и молчалив. Пригладит волосы, пробормочет что-то себе под нос, не желая вступать в разговор с Микелисом. Беседа не клеилась. Аннеле кажется, что на сей раз Микелис не с того конца начал. Никто его и не поддержал. Мужчины простились.

Далекий лес заалел в лучах заходящего солнца. Микелис взгромоздился на телегу и, отогнув рукой ухо, долго вслушивался в новину.

— Не гляди, что пустыня, и здесь свои войска есть, — произнес он. — Одни залегли, а другие тут как тут! Слышите, ор какой.

Вокруг озерка, где недавно носились испуганные чибисы, квакали лягушки. Полчища лягушек. Тьма-тьмущая. А чуть подальше еще. И дальше. И дальше. От миллионноголосого кваканья вибрировала земля пустоши.

А в Авотах был однажды Юрьев день, когда женщины и девушки с Авотских гор на весь свет весну славили. Когда это было? Где это было? Кажется Аннеле, что сто лет прошло с тех пор, как она в Юрьев день приехала из Калтыней в Авоты. Там соловьи поют, тут чибисы кричат и лягушки квакают.

И унеслась мыслями в Авоты, оббегала все тропинки, осмотрела в саду каждую почку, которой завтра распуститься пора. И засыпая, сама с собой лукавила: не будет всего этого, не будет, проснусь поутру, окажусь снова в Авотах. И каким же сладостным был этот обман! С такими мыслями она и заснула. Мать разбудила Аннеле, когда только-только встало солнышко. Скотину выгонять пора — с собой корма никакого не взяли.

«Да, вот оно, начало», — подумала Аннеле, торопливо натягивая одежду. Руки и ноги послушно делали свое дело, а сердце все еще не верило. Неужто и впрямь настало время, о котором отец говорил в Авотах еще перед пасхой? Неужто в нем, таком неотвратимом, даже щелочки не появится, сквозь которую прошмыгнуть можно на волю?

Не хочет этому сердце верить, не хочет.

Утро знобкое, а мать уж на дворе ждет.

— Ну, все взяла?

У Аннеле ничего не было. А что пастуху надобно?

В сердцах мать схватила Аннеле за руку и завела обратно в избу.

— Не видишь, где вещи твои? Бери-ка накидку! — И подняла со стула тяжелое одеяло. Не одеяло то было, а юбка из грубого сукна, собранная на вздевку. Только не доводилось ей видеть, чтоб мать ее надевала. Видно, для нее делали, чтоб было чем укрыться на выгоне.

Как ее надевают? Натягивают на голову? Как Каминскениха и старая Анюс, когда прикрывались грубой присборенной юбкой, расхаживая под дождем в Авотах?

— Не хочу! Не надо мне такой накидки, как у старых бабок, — отпихивалась Аннеле обеими руками.

Но мать силком натянула на нее юбку.

— Ерунду-то не болтай! Как у старых бабок! Здесь же ни обрыва нет, ни деревца, которые от дождя и ветра укроют. Еще спасибо скажешь, что есть она у тебя. Всякое за день может случиться! Домой-то в полдень гонять не будешь — не лето. Ладно, коли за день утробы свои наполнят. Новина, на сколько глаз хватает, ровно ладонь голая. Вот тебе хворостина, вот корзинка.

— А что в корзинке?

— Вязанье начатое да хлеба горбушка. Обед принесу, если пригонишь поближе к дому. Ну, иди смело. Вначале животина беспокоиться будет, пожирнее траву станет искать. Ты и сама не спи, поглядывай, где лучше. Да там увидишь.

— Ладно, ладно, — отозвалась Аннеле, — а докуда пускать можно?

— Этого и я не знаю! Далеко ль пускать можно? — переспросила она отца, который, сняв рубаху, отесывал толстое бревно возле нового хлева. Блестящий топор сверкал на солнце. Отец выпрямился и показал рукой:

— На полдень пускай до широкой канавы — сама увидишь, на полночь — до такой же канавы, на восход — не дальше дороги, на закат — до редкого соснячка и кустарника, которые к большому лесу подступают. Вот твои границы. Между кустарником и лесом луг, туда скотина рваться будет, но ты смотри в оба, это чужой надел.

— А лес?

— И лес тоже. Туда, гляди, ни шагу.

— Ладно, — произносит Аннеле, а сама с места не двигается. Топор весело взлетает вверх, падает вниз, сверкает на солнце, чернеет в тени. Смолистые щепки отскакивают от бревна. Блестящие капли пота катятся по отцовскому лбу. Мог бы глянуть еще разок, сказать что-нибудь, но нет, больше не смотрит.

— Ты что ж на ходу дремлешь? Гляди, коровы где!

— Да, да, иду, иду!

Большими прыжками нагоняет Аннеле свое стадо. Вот и большая канава, про которую говорил отец. Глубокая, широкая, недавно выкопанная. Кто ж ее копал? Выходит, тут и другие живут?

Нет, следов людей не видно. По ту сторону канавы торчат кустики, везде кочки, ржавая болотная вода. За пограничной дорогой начинаются поля Дакшей. Какой-то мальчик пасет там овец. Чуть поодаль виднеются и сами Дакши — дома за купой деревьев выглядят зажиточно. Вчера мимо них проезжали.

Пастушок подошел к самой дороге. На другой ее обочине — Аннеле. Стоят оба молча, таращатся друг на друга. Мальчик постарше Аннеле, с белыми льняными волосами. Когда они вдоволь насмотрелись друг на друга, мальчишка вытащил из кармана дудочку и принялся играть. Но ничего стоящего из этого не вышло. У Аннеле дудочки не было, и ей ничего другого не оставалось, как смотреть.

Но вот с дудочкой было покончено. Мальчишка вытащил из кармана нож и давай играть с ним: бросал под углом, швырял в воздух, ловил за лезвие. Потом стал показывать, как играть в камушки. Подкидывал по два, по три разом и ловил, да так быстро, что и глазом не успеешь моргнуть. После каждого своего номера он вызывающе смотрел на Аннеле, словно бы спрашивая: «Ну, как? А ты что можешь?»

Все бы это было ничего. Но почему мальчик молчит? Он, что, немой, что ли? Ей и в голову не приходило, что ведь и она молчит. Вдруг он выпалил бранное слово, подхватил лежащий на земле кнут с узелками на конце, взмахнул им устрашающе и хлестнул по ногам большую белую Аннелину овцу, которая перешла через дорогу, несомненно, с дружескими целями, договорившись об этом с дакшскими овцами.

— Эй, глаза где? Я тебе покажу лезть в чужой надел! — И над дорогой еще раз просвистел его длинный хлыст.

Белая овца с громким блеяньем врезалась в свое стадо, и все они, вспугнутые, понеслись по новине.

Аннеле даже в жар бросило. Ах вот он какой, этот мальчишка! Нет уж, с таким играть она не станет!

Странный крик раздался в воздухе. Большие тени пронеслись над головой. Огромные птицы с серыми шелковистыми крыльями опустились в болотистый кустарник за канавой.

Что это за птицы? Стоило подойти к ним поближе, устрашающий клич летел ей навстречу: не подходи!

Стая поднялась в воздух и опустилась чуть дальше.

Все утро, едва не до полудня, девочка пыталась подкрасться к птицам. Куда там! Та, которая сторожила и отпугивала, была бдительней. И каждый раз это была одна и та же птица. Пока остальные старательно щелкали своими длинными клювами в ржавой жиже, она стояла, вытянув голову и зорко наблюдала за непрошенной гостьей. И так, и эдак пыталась девочка подобраться к птицам, но безуспешно. Такого сторожа было не обмануть. Настоящий капрал.

Подошла мать, принесла обед.

— Мама, мама, какие большие птицы!

— Где твоя накидка? — вместо ответа спросила мать. Аннеле схватилась за шею — накидки не было. Повернулась туда, повернулась сюда: нигде не видно.

— Так и знала, что она больше новь будет греть, чем тебя, — промолвила мать, улыбаясь. И протянула теплую глиняную миску: — На, поешь!

— Да, мам, такие большие-большие серые птицы!

— Это журавли. Болотные птицы. Вся новина — настоящее птичье царство.

— Журавли? Они к себе и близко не подпускают!

— Так и есть. Журавли умные, чуткие птицы. Сторожей выставляют. И стоят те сторожа что солдаты в карауле. К ним лучше и не приближайся.

— Даже если им ничего плохого не делают?

— Это у них спросить надо, кто делает, а кто нет. У птиц своя мудрость, свое понятие.

— И я знать хочу, что они знают!

— Тогда тебе придется сделать так, как дурачок Микелис сделал, — чтоб стояли они и тебя дожидались.

— А как он сделал?

— Насыпал воробьям соли на хвост и давай ловить. Может, и с журавлями эдак можно?

Если уж мать так говорит, то и Аннеле может. Она лукаво прищурилась и спросила:

— Так то, наверно, был наш Микелис Гелзис?

Вместо ответа мать хлопнула Аннеле по губам. Не больно, но должно означать:

«Как смеешь так говорить о взрослых?»

Под вечер с пригорка, что возле Дакшей, спускается большое стадо овец, следом две погонщицы. Овцы эти не из Дакшей — они пересекают дорогу, что служит границей, и бегут в глубь пустоши. Одна погонщица забегает вперед, сдерживает стадо, другая направляется к Новому дому. Вскоре она выходит вместе с матерью и уже втроем они заворачивают овец, и гонят их прямо к лесу, туда, где Аннеле пасет свое стадо.

Ага! Это овцы из Лаукмалей, которых пригнали на кормовище. Те самые, о которых отец говорил еще в Авотах.

Овцы запрудили все пространство вокруг, обтекали ее, как вода. Маленькие рты, большие рты мекают, бекают, блеют. Бусинка и Пятена мычат, не переставая, словно бы спрашивая: «Что же это такое значит? Это кто еще такие?» Аннелины овцы сбились в кучу и боязливо шарахнулись в сторону. Рослая девушка с бледным лицом подошла к Аннеле.

— Здравствуй, пастушенька! Вишь, кого мы тебе пригнали. Хозяйка Лаукмалей привет и гостинец тебе посылает, а еще велела сказать: коли хорошо пасти будешь, осенью туфли получишь.

— Слышишь! — подбадривает мать.

Но Аннеле словно бы не видит, не слышит ничего. Даже пальцем не шевельнула, не взяла гостинец от Лаукмалихи. Тогда гостья засунула его девочке за пазуху.

Так вот она какая, жизнь! Сказали, что пригонят овец из Лаукмалей, и пригнали. И никуда от них не денешься!

Вот о чем она думала.