Онлайн чтение книги Бог грехам терпит
VI. "С ЧЕЛОВЕКОМ ТИХО!"

Конечно, в рассказанной мне деревянным мужиком истории об открытии ночлежного дома для "странних" и прохожих людей не последнюю роль играло простое чувство самосохранения, желание "отделаться" от случайного, бог знает откуда идущего и неведомо что думающего человека; но "отделаться" можно бы было и другим образом: просто не пускать, гнать от окна, в которое обыкновенно стучит палочкой прохожий человек, просясь на ночлег, — иди, мол, куда знаешь, ночуй, где хочешь… Однако не случилось этого: обыватель перестал пускать на ночлег в свой дом, но без ночлега не оставил, и это последнее обстоятельство глубоко радовало меня… В этом поступке виднелась уже капелька заботы о ближнем, капля сострадания к нему, капелька мысли о том, что у человека есть какие-то обязанности к человеку же, — обязанности, не входящие в круг забот и обязанностей моего дома, моего хозяйства, моего тяжкого труда. Ночлежный дом устроен не только для личного удобства обывателей, но и для удобства неизвестных, не имеющих пристанища, людей, а это ново, удивительно ново в наши серые, тяжелые, угрюмые дни… Ведь действительно мы все решительно забыли о том, что называется чужая беда; "общее благо" превратилось в самое пошлое выражение, не имеющее смысла, выражение окаменелое и не только не разрабатываемое общественным сознанием, не только не совершенствующее это сознание, не очищающее его от непропорционально владеющих им страха жизни и узкости жизненной задачи, но, напротив, с каждым днем приводящее понятие о "благе" до размеров макового зерна и твердости камня. Весь жизненный горизонт заставлен так называемыми вопросами, проектами и т. п., но холодом пустого погреба несет от них. Рубль и желание не потерять его видно в каждой из этих, загораживающих свет, "серьезных" общественных задач — человека не видать за ними: не видать его души, его мучений, страданий, недоумений, желаний… Весь горизонт заставлен и загорожен толпами людей, "исполняющих обязанности", но не знаешь, во имя какой цели все совершается… Скрипят перья, сабля звякает у бедра урядника, рысью едущего верхом, сторож тащит кучу пакетов на почту — все это дела, от всех веет только одним: "не твое дело", "пошел прочь", "здесь свои дела, посерьезнее твоих". И вот эти-то "свои" дела, как неприятный и неделикатный гость, поселившийся в вашей комнате и не стесняющийся в своих привычках, несмотря на то, что он в чужом доме, не дают возможности быть самим собой… Волей-неволей надо молчать и ждать, покуда неделикатность уедет. Иногда из нежелания самому поступить с этим гостем грубо и выпроводить его, иногда из невольного страха вызвать в неделикатном человеке еще более неделикатные черты характера вы молчите, говорите себе: после, когда уедет, я примусь опять за свое… И, право, если это неделикатное посещение продолжается долго, можно легко поддаться угнетенному душевному состоянию, потерять нить мыслей, прерванных появлением гостя, а иногда и забыть эти мысли, да так забыть, что и не вспомнишь… Гость уехал, а не знаешь, что делать, забыл, о чем думал… "Что это я хотел?" — припоминаешь, и не можешь припомнить… Вам говорят: пакеты, которые сторож тащит на почту, и урядник, который едет верхом, и вопросы, которыми загроможден горизонт, — все это делается во имя общего блага… Я нисколько не сомневаюсь в этом — иначе зачем вся эта суета и возня? — но я не могу утаить, что у меня нет совсем с этим связи, я по человечеству-то не задет этим за живое. Несмотря на то, что весь горизонт сплошь уставлен и загроможден "серьезнейшими" вопросами, — как человек, живое существо, я чувствую, что мне только холодно от них… Вся психологическая сторона, вся духовная и экономическая драма хотя бы такого явления русской жизни, как "кабак", на горизонте обозначена "питейным вопросом", но ничего общего с живым человеком, приведенным к кабаку множеством психологических и иных причин, не имеет. "Патент есть?" — "Есть". Только и всего. А человек, валяющийся в канаве, к делу не относится… Улучшение быта духовенства, стоящее на горизонте, опять-таки игнорирует всю психологическую сторону дела. Загроможден горизонт вопросами, но все они сужены до размеров рубля серебром; все они не освещены, не согреты и не соединены друг с другом мыслью о том существе, которое в зоологии называется "человеком", нигде об этом существе не сказано ни единого слова. Все вопросы поставлены в обрез, жестко и "без разговоров". На первом плане стоит прямо "дороговизна съестных припасов", а за припасами непосредственно следует "улучшение быта"; но зачем все это и какую такую мою, личную, человеческую сторону будет удовлетворять тот или другой начальник, поборов дороговизну съестных припасов, — неизвестно, и никто этого не знает. Да и вообще, говоря биржевым словом, "с человеком — тихо", и внимание к нему, к его божественному (эва!) происхождению превратилось в нуль, и во всем мире по этой части творится что-то недоброе… Возьмите хоть египетскую войну и скажите, было ли что-нибудь подобное с сотворения мира? Прежде воевали народы, но и владыки народов воевали одновременно — владыки даже вели бой… Теперь владыки с владыками находятся в самых лучших отношениях, только и пишут друг другу о дружественных чувствах, а подданные дерутся. И за что?.. Прежде всякая драка начиналась непременно во имя какого-нибудь высшего интереса, высшей цели… "Освободить гроб от ига… Освободить от ига вообще… За веру… За порядки и цивилизацию… За освобождение… Наконец просто — покорить, завоевать…" Ничего этого нет в данном случае: завоевывать никто ничего не хочет; ни о вере, ни о свободе или освобождении нет и речи, а просто только: "отдай деньги!" — и больше ничего. В Англии вздорожали "съестные припасы" (так и в манифесте об объявлении войны написано), нужны деньги, феллах не платит; и вот английские купцы посылают флот с пушками и начинают выбивать недоимку из мужиков Египетской губернии. Заряжают пушки, палят — палят день, два — и посылают парламентера, у которого на знамени написано: "Отдай апрельский купон в два с полтиной!" Навстречу этому парламентеру выезжает другой, у которого написано: "Повремените, покуда овес продадим, хотя до покрова". — "Мы уж временили, — отвечал Сеймур, судебный пристав английских купцов, — довольно! Вам доверяли, хотели как лучше, а вместо того — одна неблагодарность… Приноси купон, а не то опять начну выбивать пушкой. У меня разговор короток". А падишахи в это время сидят, пьют кофе, говорят друг другу любезности и ожидают, когда уйдет судебный пристав, чтобы опять взять в руки бразды правления. Сыновья солнца, братья луны, отцы вселенной не могут воспрепятствовать, при всем своем могуществе, истреблять собственных своих подданных купцу — истреблять тысячами за то, что у купца векселя неоплаченные в кармане. "Банки возроптали…" А возроптали, так можно и из пушки двинуть… Совершенно частные интересы — банковые, акционерные, интересы рубля — с пушками вторгаются в страну за получением недоимок, и сын солнца ничего не может сделать. Представитель английских мироедов с пушками и бомбами лезет через моря и океаны и кричит: "отдай купон!" Он знать ничего не хочет — ни трактатов, ни конвенций. "Это до нас не касающее. Отдай купон, больше ничего!.." Прет, преодолевая все преграды и пренебрегая всякими приличиями и обычаями, и если обнаруживает какое-нибудь и к чему-нибудь внимание, так единственно только в случае, когда натыкается на другого купца, у которого тоже векселя. Представитель совершенно частной компании, то есть кучки частных лиц, человек, не облеченный и каплею той власти, которою облечены падишахи, Лессепс приехал в Суэц и говорит: "Тут я не пущу. Я тут хозяин… Я не позволю". — "Да нам деньги надобно получить!" — возражает Сеймур и лезет с флотом, полагая, что раз он сказал: "мне деньги получить", так тут уж расступись всё и вся… Однако нет! — "Да и нам тоже нужно деньги получать, — возражает Лессепс: — что вы уж очень-то!" — "Да у меня векселя…" — уж робко возражает судебный пристав… "И у нас тоже векселя!" — гордо говорит Лессепс… "Да ведь по купонам мне надо с них получить… сами посудите, доверяли, а наместо того… Позвольте, пожалуйста, проехать, выпалить из пушки!" — "Мне тоже надо получать по купонам".

Так и остановил один целый флот. Один человек, частное лицо, представитель десятка частных лиц — взял да и остановил целый флот, не дал ему ходу, не побоялся пушек и пуль и имел силу все это сделать только потому, что ему тоже надо деньги получать. Только потому его и понял и "уважил" другой представитель группы частных лиц и банков, что понимал огромное значение акта получения купонов. "И вам тоже по купонам?.." — "Да-с, и мне-с!" — "Ну, извините…" А падишах, сын солнца, брат луны, при всем могуществе, не может препятствовать ни флоту, ни разоренью подданных, ни войне, ни пожарам. Что же значит после этого тот человек, с которым расправляются, — феллах? Напрасно он кричит: "Дайте продать овес!" "Неурожай!" "Разорился!" "Позвольте вздохнуть!" "Извольте выслушать, отчего…" — никакого внимания! "Отдай купон!.. Заряжай! Пли!"… Вот какие дела стали делаться на белом свете! "Отдай купон, не то убью"; а что касается там какого-то твоего "личного" счастия, какого-то национального достоинства, каких-то семейных и общественных обязанностей, каких-то умственных и нравственных недоумений, жизненных задач — наплевать! "Отдай, а сам хоть провались сквозь землю!" При таком "последнем слове", определяющем главную задачу современной жизни, — слове, произнесенном и освященном отборными представителями отборнейшей и могущественнейшей нации всего света, — мудрено роптать на то, что урядник также выдвигает на первый план "съестные припасы" и во имя их желает обеспечения.

Но сказать о крайнем оскудении "духовной деятельности" русского человека, о крайней ничтожности проявлений этой деятельности все-таки необходимо. Оскудение духовной жизни до такой степени велико вообще, что иногда не только отказываешься дать объяснение существованию всевозможных лиц, прикосновенных ко всевозможным учреждениям, но не можешь объяснить и резона для собственного существования. Живешь, глядишь и не знаешь — зачем все это, надобно ли это, из-за чего, наконец, на человечество навалилась такая масса необузданной скуки и почему такое мертвое молчание? Что вообще все это значит: "Домового ли хоронят, ведьму ль замуж отдают?" Ведь необходимо же, чтобы для каждого амплуа было какое-нибудь объяснение. И притом, если это амплуа желает, чтоб я, обыватель, уважал его, то объяснение его существования непременно должно быть для меня приятное, вызывать во мне сочувствие, иначе я могу только переносить это амплуа, не имея с ним ни малейшей внутренней связи. Недавно мне, например, рассказали, что батюшка соседнего прихода, посетив умирающую женщину, обратил внимание на двенадцатилетнего мальчика-сироту и спросил его: "Ходишь в школу?" — "Не!" — отвечал мальчик. "Отчего?" — "Денег нет" (надо платить пять рублей в год). Батюшка подумал, поговорил с мальчишкой и сказал: "Ну, ходи в школу — я за тебя пять рублей заплачу!" И, точно, заплатил. Когда мне рассказали об этом случае, поверите ли, я целый час не мог прийти в себя от изумления, "Как, пять рублей?" — "Да так — жалко мальчишку стало". — "Да неужели только потому, что жалко стало?" — "Только!.." Удивительно, необыкновенно! Судите сами: просто, так (слова всё диковинные), батюшка сжалился и заплатил пять рублей за чужого мальчонку… Как хотите, а это удивительно. За это в самом деле следует уважать батюшку. В одном заграничном католическом городке в тяжкой болезни умирала русская женщина. Жила она в беднейшем квартале, в беднейшей комнате и последние дни ниоткуда не имела помощи. В это трудное время, в один из самых тяжких и мучительных часов, которые проводила умирающая на чужбине, в дверь ее комнаты послышался стук. Отворили. Патер просунул руку с конвертом, поклонился и ушел. В конверте было двадцать франков. Это, конечно, фокус — эти двадцать франков пущены в ход для завоевания всего бедного дома, в котором была умирающая; но зачем этот фокус и почему фокус такой, а не другой? — Потому, что его делает монах. Этот поступок вполне объясняет его звание. У нас не так. "Батюшка! сейчас повели в волость драть Ивана Тимофеева. Богом вам божусь, занапрасно. Старшина на него осерчал, что он на учете шумел, срамил его и повел драть за грубость якобы… Вступитесь!" — "На это, друг любезный, отвечу я тебе кратко: не мое дело! Я сунусь, а он на меня — кляузу, вот и возись с ним…" И точно, как сунулся с чем-нибудь хорошим, так и — кляуза. Кляузу примут во внимание, а насчет "хорошего" скажут: "не твое дело". Уж такое "заведение", такая привычка. И вот, повинуясь порядкам этого "заведения", батюшка садится на лавочку около своего дома и, слушая, как в волости кричит мужик, нюхает табак и говорит:

— Ишь как запаливает!

— Смородины нарезал! — объясняет церковный сторож.

— Где же смородину-то брали?

— Да тут, у Авдотьи.

— А хороша смородина-то?

— Смородина-то у ней буйная…

— Буйная?.. Так хорошо бы у нее кустика два-три…

— Что ж, можно… У-ух, как задувает!..

— Да… Расходилась рука…

Вот почему мы предпочитаем другой тип батюшки, который, говоря: "люби ближнего и помогай", в самом деле помогает — дает пять рублей бедняку. Этот поступок оправдывает место, занимаемое им, и даже просьбу о прибавке: она будет у такого батюшки формулирована не одною только дороговизной солонины, которая (как пишут в прошениях) "достигла даже до четырнадцати копеек!.." По этому же самому нам, обывателям, приятнее бы было, если б и начальник станции (о котором упомянуто в начале), вместо того чтобы не давать жалобной книги, напротив, сам бы прибежал с ней, сам бы сказал: "Боже, какое происшествие!" — а не ломался бы, не говорил бы глупых слов: "с опозданием" и т. д. в то время, когда живой человек разбился на наших глазах вдребезги. По этому же самому нам приятны и судьи, которые оправдали солдата, "растратившего патрон", и сказали: невиновен. По этому же самому приятны и мужики, которые наняли для нищих и для странных дом, купили дров, хотя и могли, на основании господствующей моды, вследствие которой "люби ближнего" значит: "чужая не приставай" или "не твое дело", — просто гнать нищих от своих ворот, говоря кротким голосом: "не прогневайся", "иди себе с богом прочь!" и т. д. Спрашивается: что же именно во всем этом приятного и в чем заключается эта приятность? Неужели только в том, чтобы понимать и знать, зачем существует то или другое амплуа на белом свете? — Нет, мне мало понимать все эти общественные амплуа, мне надо знать, что они хлопочут о том, чтобы мне было лучше. Зла, тьмы, тяготы, невежества и так довольно — все это мы воспроизведем без всяких поощрений и одобрений; для увеличения тягости и холода жизни не нужно никаких амплуа, и не стоит таким амплуа давать прибавки, хотя бы солонина достигла и семнадцати копеек за фунт. Нам надо добра, правды, облегчения жизни, ободрения того хорошего, что в нас есть; нам надо, чтобы все эти амплуа, хоть из пятого в десятое, знали и понимали, что такое значит слово "общее благо". Но ведь ужасно сказать: самое понятие, заключающееся в этом слове, исчезло совершенно изо всех амплуа, и мы, обыватели, не чувствуем смелости проявлять хорошие побуждения, убеждаемся, что они вышли из моды, что главное — не это, а "не твое дело" и "дороговизна съестных припасов". И стоит дьявольская тоска. Солонина "достигла" двадцати копеек — неизвестно отчего. Батюшка сидит дома и думает об улучшении быта — неизвестно с чего. В волости "наказывают" Ивана Родионова — неизвестно за что. Урядник едет рысью — "неизвестно куда и зачем…" Неизвестно, зачем прилетела птица под окно… Солнце светит… Солонина "достигает"… И становится, "неизвестно отчего", страшно…