Онлайн чтение книги Богатство
Трамповый рейс

После дороги он побрился в привокзальной цирюльне, украшенной вывеской: «Очень спасибо. Парикмахер Ту Ю Сю».

Владивосток – разнолик и разноязычен, как Вавилон.

На Океанской улице чистоплотные корейцы в белых одеждах уже торговали первой редиской. В синих чесучовых халатах по Державинской степенно шествовали мукденские купцы, их длинные косички волочились по земле, как тонкие крысиные хвостики. На Тигровой и Фонтанной мелькали жизнерадостные улыбки деловитых японцев, одетых по-европейски, а скромные и милые японки в цветных киримонэ мелко семенили по тротуарам… Всюду только и слышалось:

– Капитана, ходи покупай, моя десево плодавай, моя лучи товали, обмани нету…

В глазах пестрело от множества вывесок: массажисты и присяжные поверенные, аптекарские и консульства, бани и банки, ювелиры и торговля игрушками, продажа киотов и велосипедов, колбасы и пряников, пирожных и корсетов, унитазов и роялей, классы танцевальные и гимнастические. За проспектом Шефнера, в разнообразии проулков Маньчжурского, Японского и Тунгусского, близ пролетарских и матросских слободок, гуляли русские парни-мастеровые с тальянками, приладив к картузам букетики весенних фиалок. С базара прошел солидный рабочий депо, обстоятельный и даже суровый, он нес в голубеньком одеяле новорожденного, а молодая жена тащила корзинку с провизией. На Светланской элегантные инженеры-путейцы ловко подсаживали на коляски своих хохочущих дам, наряженных по последним модам Парижа во владивостокском универмаге Кунста и Альберса. И куда ни глянешь, всюду – матросы, матросы, матросы, матросы… Эти идут косяком, с мрачным отчуждением лузгая семечки, а между тем глаза их стреляют в сторону господских кухарок и расфуфыренных горничных. Властелинами в этой сутолоке – флотские офицеры, слегка презрительные к толпе гордецы, они чувствуют себя во Владивостоке подлинными хозяевами всего, что тут есть, и ответственными за все, что тут делается…

На пристани Эгершельда выяснилось, что пароход на Камчатку будет не раньше июня. Но есть шанс воспользоваться трамповым (то есть бродяжьим) рейсом «Сунгари», который прежде зайдет бункероваться в Хакодате, оттуда отправится на Командоры и уж только потом заглянет в Петропавловск… Соломину пришлось согласиться на этот неудобный трамп!

До выхода корабля в море он поместился в номерах на Алеутской, а обедал в «Золотом Роге» на Светланской, где ему импонировала прислуга – вышколенные официанты (сплошь из японцев). Однажды, когда Соломин разделывался с громадной клешней краба, к нему подсел бравый капитан 2‑го ранга с рыжими бакенбардами, торчащими вроде рыбьих плавников, человек симпатичный и словоохотливый.

– Мне сказали, что я могу застать вас здесь в час обеда. Будем знакомы – Николай Александрович Кроун, командир канонерской лодки «Маньчжур». Волею судеб моя канонерка охраняет летом бобров и котиков, начиная от Командор до Берингова пролива. Чиниться и забирать воду ходим к вам – на Камчатку.

Соломин, естественно, спросил:

– А вы разве не бываете в море Охотском, дабы оградить Камчатку с западного ее побережья от японских хищников?

– У нас, – огорченно ответил Кроун, – не хватает угля и нервов, чтобы отбиться с востока от хищников американских, которые грабят нас почище самураев. Анадырские чукчи мне рассказали, что однажды янки доставили морем какую-то машину небывалых размеров и с великими трудностями утащили ее в тундру, где таинственно ковырялись в почве… Я догадываюсь, что это была драга для добычи золота, а мы и ухом не повели. Приходи, грабь, режь – мы ведь не внемлем, и даже кровь с нас никогда не капает!

– Неужели в тех гиблых краях имеется и золото?

На этот вопрос Кроун отвечал вопросом:

– А разве мы знаем, что у нас имеется? Вы навестите хоть раз шалманы на Миллионке,[2]Миллионка – район в старом Владивостоке, нечто вроде Хитрова рынка в дореволюционной Москве; в кварталах Миллионной улицы располагались притоны, трактиры и опиокурильни, там обитали гопники, воры и проститутки, скрывались беглые каторжники. Миллионка была уничтожена в конце 1920-х годов. там бродяга из-под полы предложит вам золотишко. Сразу дайте ему по зубам, и он сознается, что не украл, а намыл самым честным образом. Но где намыл? Он того не ведает, ибо в геодезии немощен, как теленок, а по тайге шпарит эдаким курсом – два лаптя правее солнышка. Бродят наши у черта на куличках, даже за Колымой…

Соломин движением бровей подозвал официанта, велел открыть бутылку французского шампанского марки «Мум» (русские называли его более выразительно: «Му-у-у…»).

– Выпьем за Камчатку! Я не пророк, но, может, не пройдет и сотни лет, как в этих краях возникнет удивительная жизнь, перед которой поблекнут все аляскинские клондайки и юконы.

Кроун поддержал тост с существенной поправкой:

– За Камчатку надо бы выпить чего-нибудь покрепче! Там все крепко скроено – и люди, и собаки, и вулканы, только жить там, извините, я не хотел бы… – Кавторанг куда-то поторапливался, стал прощаться: – Итак, до скорой встречи в Петропавловске. «Маньчжур» постарается оградить вас с востока, а уж со стороны моря Охотского… пардон, милейший, но с этих румбов вы отбивайтесь от японцев сами!

Перед отплытием Соломин навестил дантиста.

– Я прошу вас удалить мне зубы, которые, по вашему разумению, могут заболеть. Рвите без сантиментов.

Врач поковырял один зуб, потом другой:

– Вот эти можно еще полечить.

– Некогда. У меня билет на пароход.

– Куда же вы собрались?

– На Камчатку.

– Тогда все понятно… Ну, держитесь.

– А-а-а-а-а-а!!!

– Готово. С вас двадцать рублей.

– О-о-о-о-о…

«Сунгари» потянулся в море. На траверзе острова Аскольд пришлось наблюдать возвращение с тактических стрельб Тихоокеанской эскадры. Закованные в панцири путиловской брони, тяжко просели килями в глубину желто-черные витязи-броненосцы; кренясь, в отдалении затаенно скользили серые, словно их обсыпали золою, русские залихватские крейсера; в белых плюмажах рассыпчатой пены почти кувыркались узкие веретена миноносцев.

И, глядя на эту грозную фалангу российской эскадры, идущей домой в порядке двойного кильватера, Соломин еще раз с большим удовольствием подумал: «Нет. Никто не посмеет… побоятся!»

* * *

Сангарский пролив затянуло туманом, но капитан непостижимым для разума «фуксом» все-таки умудрился завести воющий сиреною «Сунгари» в японскую гавань Хакодате.

Первое, что заметил здесь Соломин, это чудовищный мастодонт британского броненосца, к теплой массе которого нежно прильнула изящно-кокетливая канонерка французов. С пристани вдруг окликнули Соломина по-русски, и он был удивлен, увидев на берегу давнего знакомца, – польского писателя Серошевского,[3]В. Л. Серошевский (1858–1945) – известный ученый-этнограф; знаток якутского быта, член Русского географического общества; после революции оказался в лагере Пилсудского. Его интересные книги печатались в дореволюционной России и в СССР. которого знавал по Сибири с тех пор, когда тот был ссыльным революционером.

– Вацлав! Вот встреча… Как тебя сюда занесло?

Серошевский подозвал рикшу, велел садиться.

– Собрался было на Шикотан, да туманы – не сразу и доберешься. Я ведь якутов оставил, теперь изучаю племя айнов…

«Сунгари» брал в бункера уголь, и, чтобы избежать грязи и грохота лебедок при погрузке, Соломин разместился в гостинице. Серошевский объяснил ему правила поведения:

– Гопака не плясать, кулаком по столу не трахать, иначе этот гранд-отель рассыплется на массу лакированных палочек и бумажных ширмочек… Помни, что ты не в России!

Из окна Соломин видел здание христианско-православной церкви, возле нее колыхался русский флаг.

– Япония, – пояснил Серошевский, – ожидает визита военного министра Куропаткина…

Они поехали представиться русскому консулу Геденштрому. Консул был настроен пессимистически.

– Ну да! – сказал он. – Куропаткин приедет, но японцы перехитрят его, как глупого мальчика… Я-то знаю, что с западного фасада Японии убраны все мощные батареи, а в крепостях, которые посетит генерал, собрана музейная заваль. Отличные войска спрятаны внутри страны, Куропаткину покажут хилых солдат запаса, вооруженных допотопными кремниевыми ружьями. Весь броненосный флот Японии заранее выведен в океан и не покажется у берегов, пока наш министр отсюда не уберется…

Геденштром дал Соломину прочесть свое последнее донесение в Петербург. «Я опасаюсь, – сообщал он в МИД, – что все согласия с японцами о рыбных промыслах в наших водах, которые охраняются одной лишь канонеркой „Маньчжур“, останутся мертвой буквой, исполнять которую японцы не станут…»

Андрей Петрович перевел разговор на охрану рыбных богатств Камчатки, на что консул реагировал с крайним раздражением:

– Вам бы, как начальнику этого берендеева царства, следовало знать о японском обществе «Хоокоогидайё».

– Что это значит? – спросил Соломин.

– С языка сакуры на языке родных осин это звучит так: «Патриотическое общество японской справедливости». Но за рекламой патриотизма ловко маскируется организация офицеров японского флота, готовая к захвату Камчатки.

Соломин подыскал вежливые слова для ответа.

– Японцы раса теплолюбивая, – сказал он. – Доказательством тому массовая скученность населения на юге Японии и пустынность на севере страны. Как-то не верится, чтобы они пожелали зарыться в наши сугробы. Вы когда-нибудь, господа, видели японца, который бы катался на лыжах?

Серошевский засмеялся, а Геденштром сказал:

– Вы наивны! Члены общества «Хоокоогидайё» успели водрузить форты на островах Шумшу и Парамушир, которые вплотную подступают к берегам Камчатки… Когда вашу милость назначали в Петропавловск, вас предупреждали об этой угрозе?

– Впервые слышу, – сознался Соломин.

– Ради чего же вы едете на Камчатку?

– Чтобы навести там порядок…

Дипломат ответил недипломатично:

– Вот придут японцы, они вам наведут порядок!

Соломин и Серошевский покинули консульство.

– Я думаю, – сказал Соломин, – такая оценка событий Геденштромом происходит только из-за того, что он немец, а немцы не очень-то уверены в мощи России.

– Не заблуждайся, – ответил писатель. – Геденштром хотя и носит немецкую фамилию, но его предки со времен Екатерины жили в Сибири, этого срока вполне достаточно, чтобы основательно обрусеть. Обидно другое: в Петербурге от его донесений отмахнутся, как от назойливой мошкары, а верить станут лишь Куропаткину, который убежден, что японцы «не посмеют»!

– Но я тоже убежден, что японцы не посмеют конфликтовать. Посмотри – какая Япония, и посмотри – какая Россия…

Будто в подтверждение этих слов, мимо них прозвенела по рельсам конка. Маленькие лошадки влекли крохотный вагончик, в котором, поджав ноги, сидели маленькие пассажиры.

– Муравьи еще мельче, – съязвил Серошевский. – Но заметь, как они активны в труде и как отлично атакуют соседние муравейники… Лилипутам ведь удалось связать Гулливера!

После этого они крепко поругались и разошлись.

Вечером, тихо подвывая сиреной, «Сунгари» потянулся в океан. Соломин заметил, что пароход плывет в окружении множества фонариков – то справа, то слева вспыхивали в ночи разноцветные огоньки. Это уже тронулись на север (в русские воды!) пузатые японские шхуны с обширными трюмами, в которых ничего не было, кроме запасов соли и пустых, как барабаны, бочек.

Капитан, выйдя на палубу, сказал Соломину:

– Порожняк-то идет легко! А вы бы посмотрели, что станет с ними в августе, когда они повернут обратно. Тогда осядут в море до кромки фальшбортов, по горло облопавшись нашей лососиной. Даже плывут с трудом – едва тащатся, словно беременные клопы.

– Сколько же их плавает в наших водах?

– Вряд ли когда-либо мы это узнаем…

Да! Япония так и не раскрыла статистики прибылей от своего пиратства. Можно лишь догадываться, что ее бурный экономический взлет, ее верфи и доки, ее могучие бронированные эскадры – все это отчасти сложено из консервных банок с камчатским лососем, сооружено на бочках с драгоценной русской икрой.

По левому борту «Сунгари» проплывали темные Курильские острова. Капитан обещал, что если ничего не случится, то через пять суток прямо по курсу откроются Командоры.

* * *

После захода в Хакодате выяснилось, что немало разных людей и людишек нуждаются в посещении Камчатки и Командорских островов. Каюты «Сунгари» заполнили русские рыбопромышленники, скупщики и перекупщики пушнины, американские бизнесмены, какие-то нахальные немцы из германской колонии Кью-Чжао и много говорливой японской молодежи. За столом кают-компании Соломин оказался соседом одного пожилого янки.

– Вы в Петропавловск? У вас там дела?

Американец не стал делать из этого тайны:

– Я боюсь опоздать к открытию аукциона.

– Какого аукциона?

– Мехового, конечно…

Соломин не афишировал среди пассажиров своего официального положения, а потому два камчатских купца, Расстригин и Папа-Попадаки, вели себя, как их левая пятка пожелает. Первый был нетрезвый ухарь цыганистого вида с дурными замашками денежного туза, а второй – сомнительный «греческий дворянин», променявший торговлю зерном в Таганроге на спекуляцию мехами камчатских раздолий. Оба они задергали стюарда придирками, требуя от него «особого почтения». Соломин оказался в одной каюте с двумя молодыми студентами – Фурусава и Кабаяси, которые плыли на Командоры ради совершенствования в русском языке.

– Странно! – заметил он. – На Командорских островах, где живут триста семей алеутов, можно, скорее, совсем разучиться говорить по-русски, нежели познать его во всех тонкостях. Кто надоумил вас спрягать наши глаголы на Командорах? Поезжайте в Рязань или на Тамбовщину, а здесь вы услышите сильно искаженную речь, и даже вальс в этих краях почему-то называют не иначе как «восьмеркой».

Студенты промолчали, но потом в разговоре с ними неожиданно всплыло имя командорского сюзерена Губницкого.

– Так его здесь давно нету, – сказал Соломин. Судя по всему, японцы и без его подсказок знали, что Губницкого следует искать в Сан-Франциско, и все время плавания Андрей Петрович не мог отделаться от впечатления, что эти скромные японские студенты внимательно его изучают.

Белыми шапками гор открылись Командоры; в редких снежных проплешинах выступала скалистая почва. Горько было видеть пустые лежбища котиков, которые раньше оглашались могучим и страстным зовом сивучей в их необъятных гаремах. Правда, возле борта «Сунгари» весело купалась самка калана. Она лежала спиной на воде, маленький детеныш возился у ее груди. Мать сильными ластами высоко подбрасывала сыночка кверху, потом ловила его в нежные объятия. От этой игры в трагическом одиночестве – без стада! – было совсем нерадостно. Соломин понимал, что и эта семья – не жильцы на свете, ибо янки охотятся за каланами с такой же неумолимой алчностью, с какой китайские бродяги ищут корни загадочного женьшеня.

Глядя на разоренные берега, Андрей Петрович снова помянул худым словом Губницкого, который безнаказанно и подлейше разбазаривал командорские богатства. «Сунгари» сделал две-три незначительные выемки груза из трюмов и, высадив редких пассажиров, поспешно вобрал в клюзы грохочущие якоря, облепленные придонной живностью. Капитан посулил, если ничего не случится, через два дня быть в Петропавловске.

Скоро по курсу завиднелись камчатские берега. Конусы вулканов издали были похожи на сахарные головы, которые вечерняя мгла аккуратно заворачивала в синюю бумагу. Петропавловский маяк, стоявший при входном створе Авачинской бухты, послал навстречу кораблю короткий, тревожащий душу проблеск, – Соломину вдруг стало печально… Нечаянно вспомнилось детство, бабушкин пахучий малинник и старые вязы под окнами вологодской гимназии. Вспомнил Соломин и тот отчаянный рев, который он издал, получив по латыни единицу, за что учитель пересадил его на заднюю парту: «Прошу вас… на Камчатку!» В памяти возник и желчный учитель географии, который, долбя указкой по темени, внушал бестолковым отрокам: «Запомнить размещение Камчатки совсем нетрудно. С простуженного носа Чукотки всегда свисает длинная капля – это и есть искомая нами Камчатка!»