Между тем приближалась весна.
Стржембош, собираясь отправиться в хоругвь, хотел непременно проститься с Бианкой, но до нее трудно было теперь добраться, так как мать усиленно оберегала ее.
Несколько дней ходил он к доминиканцам, поджидал ее на Дороге, а встретиться с нею не мог. Подстерегая у дома, он даже в окне ничего не видел, кроме старой Бертони; но недаром же он жил при дворе, среди своевольной молодежи, на глазах довольно снисходительного короля.
Однажды утром, помогая королю одеваться, он сболтнул, что старуха Бертони очень беспокоится и волнуется, не удостоит ли наияснейший пан чести вспомнить о ней по какому-нибудь поводу-
Король, бывший в дурном настроении духа, проворчал:
— А тебе какое дело?
Наступило молчание. Стржембош не посмел ответить, но Ян Казимир думал о старой знакомой. Теперь у него не было никого, кто бы приносил ему известия от подканцлерши. Итальянку нельзя было употребить для этого, но она могла добыть сведения через кого-нибудь, завести отошения с женской прислугой.
Одевшись, король с нахмуренным лицом обратился к Стржембошу.
— Побывай же у старухи и скажи, чтобы зашла вечером. Дызме только того и надо было.
Бросив все, он побежал на рынок. На этот раз ему так повезло, что он сразу встретился с возвращавшейся из костела Бианкой. Девушка крайне изумилась, видя, что он осмеливается провожать ее по лестнице наверх. Старуха компаньонка тщетно пыталась прогнать его.
— Я послан королем, — отвечал Стржембош, — оттого и иду смело.
На лестницу поднимались очень медленно. Стржембош то и дело останавливался, девушка не торопилась, старуха в конце концов отстала от них, и не могла не только перегнать, но и догнать. Но вверху отворились двери — смех на лестнице раздавался слишком неосторожно, — Бертони взглянула вниз и принялась кричать и браниться.
Стржембош поклонился.
— Хорошо же встречают королевского посла! Я послан к ней от самого короля!
— Лжешь! — гневно крикнула Бертони.
— Говорю сущую правду.
Тем временем Дызма поднялся за Бианкой наверх, но старуха прежде всего позаботилась увести дочь и запереть ее на замок, а затем уже вернулась к нему.
— Наказание Божие с этим нахалом! — сказала она. — Неужели королю некого больше послать?
— Разумеется, к услугам наияснейшего пана имеются десятки людей, кроме меня, — ответил Стржембош, — но, как видите, король покровительствует мне и моей любви, оттого и посылает меня.
Бертони закусила губы.
— Ну, исправляй свое посольство, мне некогда ждать, — сказала она сухо.
— Наияснейший пан приказал мне передать, чтобы пани сегодня вечером зашла в замок, но не обращалась бы ни к кому, кроме меня, а я ее провожу.
Лицо старухи потемнело от гнева; она проворчала что-то, но так невнятно, что Стржембош мог только угадать проклятие. Но ничего не ответила. Он ждал.
— Какой же будет ответ? — спросил он, наконец. Похорохорившись еще несколько времени, Бертони с пренебрежительной миной обратилась к нему.
— Приду, — сказала она, — но, сударь, не думай и не воображай что, хотя король тебе покровительствует, я позволю тебе сблизиться с моей дочкой. Не раз ты это слышал от меня.
— Да, — отвечал Стржембош, — слышал, слышу и буду слышать, но — не верю.
Он хотел продолжать, но взбешенная итальянка бросилась к дверям и ушла, замкнув их за собой. Дызма, подождав немного, должен был уйти.
Вечером король сам спросил об итальянке; Стржембош привел ее. Ян Казимир встретил ее с озабоченным видом.
— Видишь, — сказал он ей, — собираюсь на великую войну. Раз нужно покончить с этим негодным хлопством, то при помощи Божией сделаем это, не откладывая. Скоро выступаем.
Он раза два прошелся по комнате.
— Есть у тебя знакомые среди женской прислуги подканцлерши? — спросил он, остановившись перед старухой.
— Ха! Старая блажь-то еще не выветрилась! — ответила Бертони.
Король нахмурился.
— Не говори об этом легкомысленно, — сказал он серьезно, — это несчастная женщина. Выбрала себе такого мужа…
— Который не позволяет ей баламутить, — рассмеялась итальянка.
Но Ян Казимир топнул ногою и сказал с сердцем:
— Не смей мне говорить этого!
Итальянка пожала плечами, подперла голову рукой и замолчала.
— Так есть у тебя там знакомства?
— Разумеется, есть, — сказала Бертони. — Сама пани подканцлерша была ко мне ласкова, покупала у меня кружева, шелк.
Ян Казимир, смягчившись, подошел к ней.
— Побывай там, только не от меня, нет; узнай, что там творится? Как они живут? Этот грубиян делает все ей наперекор, она обливается слезами. Узнаешь — придешь рассказать мне, но обо мне чтоб речи не было. Я король и опекун, и ничего больше; понимаешь — ничего больше! А если плохо исполнишь поручение, не показывайся мне на глаза!
Он говорил так внушительно, серьезно, по-королевски, что итальянка, привыкшая к очень фамильярному обращению с ним, на этот раз не посмела ничего возразить.
Она только воспользовалась аудиенцией, чтобы попросить короля не присылать к ней больше Стржембоша, и пожаловаться, что он совсем забыл ее.
— У меня и без того довольно хлопот, — отвечал король, — некогда теперь заниматься пустяками, а о верных слугах я никогда не забываю. Что касается Стржембоша, то он ничем не хуже других, и я его люблю.
Сказав это, король отвернулся.
— Так разузнай и сообщи мне, — заключил он, и пошел в соседнюю комнату к карликам, которые по обыкновению передрались. Одна из обезьян на цепочке вмешалась в эту домашнюю войну, и, набросившись на карликов, колотила бабу по голове. Как раз пора была разнять их.
Через день Бертони явилась в замок и пыталась добраться до короля при помощи кого-нибудь из придворных, но все, заранее предупрежденные, отделывались от нее, пока не явился Стржембош.
С большой предупредительностью он провел ее в уборную, где король привык принимать таких посетителей, как старая итальянка.
Бертони принялась рассказывать с большим одушевлением.
— Добралась до пани подканцлерши, но если бы не кружева и не шелка, вряд ли бы меня допустили, такой там надзор установлен за всеми, кто является во дворец. О совсем не так, как бывало у Казановского. Тогда она была там госпожой и королевой, а теперь раба! Так меня допрашивали, что уже не думала добраться до ее милости. Пришлось показывать кружева и шелк. Только после многих допросов, переходя от одного к другому, дошла до самой пани. Ах, как она изменилась, похудела, пожелтела! Глаза заплаканные. Но не собирается уступить — настоящая пани. Я бы не хотела быть на месте ее мужа!
Король пожал плечами.
— Мне пришлось быть очень осторожной, — продолжала Бертони, — потому что в таких домах не стесняются подслушивать у дверей. Наконец, выбрав удобную минуту, я шепнула ей, что прихожу не от себя, что высокая особа очень беспокоится о ней; но о вашей милости, Боже упаси, не заикнулась. Сначала бедняжка расплакалась, а потом стала проклинать день и час, когда отдала ему руку! Не знаю уже, что там выйдет, но жить они друг с другом не будут. Она не утратила мужества. Сказала мне потом: у меня двое братьев, привязанных ко мне, в случае надобности они придут мне на помощь. Я не позволю себя извести, как две жены, которых он ограбил и замучил, нет! Буду для него наказанием Божиим за все его грехи. Он сделал меня несчастной, и я не дам ему жить спокойно.
Король слушал внимательно, с выражением то жалости, то негодования на лице.
Бертони продолжала:
— Потом, снова поплакав, сказала мне: "Теперь мой муж несколько смягчился, и открытой войны между нами нет. Опять живем спокойно, только ненадолго. Он оказался даже таким любезным, что предложил мне отправиться вместе с ним, так как ее милость королева также собирается ехать".
— Пусть и она едет! — перебил король с очевидной радостью. — Пусть едет!
— Она тоже не имеет ничего против этого, но говорит, что тут есть какой-то расчет и хитрость, что он либо не доверяет ей и потому берет с собою, любо задумал что-нибудь, чего не угадаешь.
— Бояться ей нечего, найдет защитников! — неосторожно вырвалось у короля. — В дороге, на глазах у людей ему нельзя будет преследовать ее, придется следить за тем, чтобы не уронить себя самого.
Бертони добавила:
— Бедная пани! А какая вокруг нее роскошь, какое богатство! Но, что в них, когда они облиты слезами!
— Милейшая Бертони, — сказал король, потирая руки, — если уж ты умела туда пролезть, и кружева тебе отворяют двери, то при первой возможности наведайся снова и принеси мне весть.
Итальянка кивнула головой в знак согласия.
— Хорошо, милостивый король мой, отвечала она, — а за услугу я прошу одной награды: не посылай ко мне того молокососа, твоего служителя, потому что он кружит голову моей дочери, а я ее за него не отдам.
Король усмехнулся.
— Хлопец учтивый, порядочный и я его люблю; что ты имеешь против него?
— Во-первых, то, что он гол, как турецкий святой! — крикнула раздраженная Бертони. — Во-вторых, то, что у него ни кола ни двора, и имя совсем не ведомое, а я выдам дочь только за сенатора.
Король расхохотался.
— С которым она будет так же счастлива, как подканцлерша с тем грубияном!
Сказав это, он ушел, не продолжая разговора. К огорчению Бертони, провожал ее до выхода Стржембош, и хотя она ничего не отвечала, занимал ее разговором.
Все готовились в поход. Радзеевский, — связывавший с ним важные расчеты, отправлялся с огромным двором и обозом, а так как с ним ехала жена, то их сопровождали лучшие кареты, кухня, серебро, шатры, персидские ковры, предметы пышной обстановки Казановских, на которых, к несчастью, были вытканы гербы, не позволявшие подканцлеру называть их своими. Всем слугам был отдан строгий приказ: так вешать и ставить ковры, попоны и всякую утварь, чтобы гербов не было видно.
Так как воеводы и военачальники каждой земли должны были самостоятельно вести свои отряды посполитого рушенья, то перед самым выездом короля в Люблин около него не оставалось почти никого, кроме хранителей печати.
Радзеевский, хоть и должен был вести рейтаров, поручил их полковнику, а сам остался при дворе и королеве. Ему было очень важно выслужиться перед Марией Людвикой.
Хотя король и королева жили в ладу, а под влиянием воинского духа Ян Казимир отказался от своего легкомыслия, но Радзеевский видел, что королева знает мужа и не может питать к нему большой привязанности и доверия. На это он и рассчитывал.
В беседах с нею он расхваливал короля, но всегда предательски, подчеркивая какой-нибудь изъян, а главное, делая его смешным в глазах королевы, что не было трудно.
Карлики, обезьяны, забавы короля, его снисходительность к служащим, непостоянство, несмотря на все похвалы Радзеевского его сердцу, благородству, доброте, доставляли достаточно материала для сплетен, а пустейшая мелочь, ловко высказанная, оставляла по себе след.
Подканцлер главным образом налегал на то, хоть и не высказывался более откровенно, что все ведение похода зависело от Марии Людвики, и доказывал, что король своей небрежностью может все испортить, что он нуждается в понукании и контроле, а между тем никого, кроме жены, не слушает.
Это льстило королеве, которая, веря, что Радзеевский желает добра ей и Речи Посполитой, готова была пожертвовать собой и собиралась в поход. Радзеевский, по его словам, хотел взять с собой жену, чтобы пребывание королевы в лагере не так поражало, на что королева соглашалась, хотя очень недолюбливала пани подканацлершу.
На вид все складывалось иначе, чем было в действительности, и коварный интриган потирал руки, обещая себе извлечь пользу из недоразумений и в случае надобности вызвать их, чтобы явиться посредником.
Отношения с королевой складывались по его желанию, но с королем, который не умел притворяться и выдавал себя, Радзеевский никак не мог поладить. Втирался к нему, сидел, надоедал, прислуживал, но никаким способом не мог преодолеть его явного нерасположения и отвращения.
Король был вынужден принимать и слушать его, но делал это с таким очевидным отвращением, что подканцлер, заискивая, ухаживая, не мог ничего поделать и в конце концов возненавидел его. Однако он не считал дела проигранным.
"Погоди, — говорил он про себя, — будешь и ты нуждаться во мне; я добьюсь того, что ты станешь ласковым, но тогда я стану другим, и дешево не продам себя".
Опутывать короля, создавать для него лишние хлопоты, умножать затруднения было главной заботой подканцлера.
За глаза он не стеснялся высмеивать его и представлять каждый его поступок или смешным, или продиктованным королевой.
Именно в тот момент, который является самым светлым за все время правления, а может быть, и жизни Яна Казимира, так как он воспрянул духом и сумел подняться на такую высоту, как никогда, подканцлер старался высмеивать его в глазах людей и подрывать доверие к нему.
Их сношения имели своеобразный характер. Подканцлер, побеседовав с королевой, шел обыкновенно на половину Яна Казимира, а так как он был хранитель печати, то перед ним всегда были открыты двери.
Король, узнав о его приходе, хмурился, делал гримасу и старался устроить так, чтобы отделаться от него, разговаривая с кем-нибудь другим или под предлогом какого-нибудь занятия. При этом между ними происходила настоящая комедия.
Если король поворачивался влево, канцлер с бесстыдством и циничной назойливостью забегал с левой стороны, если король поворачивался вправо, забегал с правой.
Если король, не обращая на него внимания, разговаривал с кем-нибудь другим, он вмешивался в разговор и заглушал собеседника, не смущаясь молчанием. Так он преследовал свою жертву из комнаты в комнату, доводил ее до последней степени раздражения.
Часто, чтобы отделаться от него, Ян Казимир соглашался на его просьбы и давал ему то, чего он хотел.
Радзеевского и забавляло, и злило, что он не мог преодолеть отвращения и предубеждения короля. Он видел, что другие ловко добиваются расположения короля, тогда как к нему он относится с неизбежным и возрастающим со дня на день отвращением, и мстил ему за то своею назойливостью.
В последнее время он, никогда раньше не заикавшийся о своей жене в беседах с королем, умышленно начал упоминать о ней. Ян Казимир пропускал это мимо ушей.
— Могу похвалиться вашему королевскому величеству, — сказал однажды подканцлер, — что моя любезная супруга, чрезмерно избалованная своим покойным мужем, сначала вступала со мной в жестокие стычки и препирательства, но все это кончилось желанным миром. Она, наверное, будет сопровождать в походе королеву.
Король молча смотрел на него.
— Ведь я уже на третьей женат, — шутливо прибавил подканцлер, — expertus sum, знаю, как нужно действовать с женщинами, и льщу себя надеждой, что сумел приобрести расположени пани подканцлерши, хотя это стоило мне немалых трудов.
Король ни слова не ответил на это уверение, но Радзеевский, не смущаясь, продолжал:
— Прежде всего мне пришлось принять меры против влияний, о которых нетрудно было догадаться и прекратить некоторые отношения. Есть люди, которым доставляет удовольствие расстраивать отношения между супругами. У моей Эльзуни было слишком много приятелей и льстецов; я постарался их удалить. Теперь у нее никто не бывает без моего ведома.
Прибытие канцлера, к счастью, положило конец этим излияниям, в высшей степени неприятным для короля. В присутствии высокой духовной особы Радзеевский должен был замолчать и принялся ухаживать за епископом.
Этого рода назойливые приставания повторялись почти каждый день, и король не мог отделаться от них. Радзеевский часто приходил в качестве посланного от королевы, и в этих случаях был еще нахальнее и врывался даже в спальню. Придворные все хорошо знали об этих отношениях, всячески помогали королю отделываться от подканцлера, но его нахальство переходило все границы.
Радзеевский попробовал пожаловаться королеве на дурное отношение к нему короля, и она говорила об этом с мужем. Ян Казимир, что с ним редко случалось по отношению к жене, нахмурился.
— Но что нужно от меня этому человеку? — воскликнул он. — Я дал ему печать, на которую были гораздо более достойные кандидаты, у него много староств, женился на богатой и все-таки не хочет успокоиться. Не скрою, его общество и разговоры для меня неприятны.
— Однако этот человек, — возразила королева, — может быть и очень полезным, и очень вредным. Лучше иметь его за себя, чем против себя.
— Я бы не желал, — с живостью ответил король, — иметь его ни за, ни против меня, потому что он мне противен. Говорят, что наш предок Ягелло не выносил запаха яблок; так и я не выношу запаха этого подканцлера.
Королева усмехнулась.
— Не забывайте, что вы король, — сказала она, — а это налагает обязанности. Приходится иметь дело и с неприятными людьми.
Король тяжко вздохнул и, желая переменить тему разговора, завел речь о холмской иконе, о паломничестве в Ченстохов, о великолепном алтаре черного дерева с серебряной оправой, устроенном там по завещанию Оссолинского, чудотворных образах в Бельзи, в Червенске и в других местах. Холмскую икону он хотел взять с собою в поход.
Королева молчала, а затем сказала несколько слов о французских монахинях, которых поселила в Варшаве, о ксендзе де Флери, своем духовнике, о своем желании сопутствовать мужу; о злополучном же подканцлере больше не было сказано ни слова.
На другой день король, который был очень уступчив по отношению к жене, старался отнестись к подканцлеру любезнее, сказал ему несколько слов, выслушал его заявление, не отворачивался от него.
Радзеевский тотчас угадал влияние королевы и очень обрадовался, но не изменил своего обращения с королем.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления