Жизнь в двух измерениях

Онлайн чтение книги Болезнь
Жизнь в двух измерениях




С утра еду в Белый дом на заседание правительства по вопросам кино.


Всю ночь не сплю, боясь проспать, прошу подругу позвонить мне и разбудить в семь утра. Это очень рано, мне надо быть только без двадцати десять, но я еще там не была, здание гигантское, масса проходных и подъездов, боюсь заблудиться.


На спецконтроле, который как в аэропортах, бдительные охранники изучают мою хозяйственную сумку — понимаю, что с такими сюда никто не ходит. “Это что?” — “Это термос. — Термос у меня металлический, новой конструкции, действительно по виду довольно необычный и угрожающий. — Я после вашего заседания, извините, еду в больницу”.


Что объяснишь этим людям про нашу, про мою в частности, жизнь?


Вот и говорю, что живу в двух измерениях. День в реальной жизни, со всеми ее хлопотами, прежде всего служебными, рабочими, газетными (не говорю о личных, семейных — это ведь у всех, но и они у меня немалые и очень для меня нелегки). День — в медицине: на кровати, в больнице, которая давно стала для меня вторым, а может быть, и первым домом. Я приезжаю сюда и сразу погружаюсь в тоже по-своему суетный мир диализников, где речь только о болезнях: кто сколько набрал (жидкости), столько же надо откачать; у кого какое давление; кто как вчера спал; кто какие лекарства принимает; у кого улучшилось, у кого ухудшилось. Потом опрокидываешься на кровать часа на четыре, и этот момент кажется сладостным: Господи, теперь можно вытянуть ноги, все забыть и погрузиться в полудрему.


Вспоминаю, как недавно ездила на кинофестиваль в Выборг: очень люблю этот город и решилась поехать сюда хотя бы дня на четыре. Но — уже бессонная ночь в поезде, и выходишь на платформу в темных очках, потому что буквально вся опухла от тревожно-лихорадочного, но не больше чем двухчасового сна: в соседнем купе до пяти утра веселилась компания знакомых журналистов. В прежнее время и ты бы там непременно веселилась тоже. А здесь всю ночь ворочаешься на огромной жесткой подушке, проклиная все на свете и с ужасом ощущая, что ночь уже проходит, а ты так ни на минуту и не заснула. В каком виде приедешь в Выборг?


В ужасном. На платформе к тебе подходит такой хорошо знакомый и прекрасно выглядящий в свои семьдесят пять кинорежиссер Станислав Иосифович Ростоцкий (он с некоторых пор живет на каком-то крошечном островке под Выборгом), а ты стыдливо прячешь от него лицо. Когда-то, в начале перестройки, когда Ростоцкого повыгоняли со всех его постов в кино наши “младореформаторы”, я поехала к нему на съемки картины “Из жизни Федора Кузькина” и написала целую полосу о нем, чем ему тогда помогла: о забытом вдруг вспомнили все. С тех пор мы дружим.


Но сейчас я испытываю почти унижение. Зачем я приехала? Что я здесь буду делать? Лежать на кровати в номере? Делать картофельные маски на лицо, чтобы хоть немного убрать отеки? Безнадежно. Прежде всего очень плохо себя чувствую. И дело даже не во внешнем виде — хожу с трудом, задыхаюсь, по ночам не сплю: душно, жарко. Соседка, журналистка из ТАССа, всячески помогает, заботится, но что она может сделать? На третий день не выдерживаю и подаю заявку на обратный билет, благо здесь это не проблема.


Загружаюсь в поезд Хельсинки — Москва. И снова попадаю в веселую компанию. Теперь со мной в одном купе едет какая-то эстрадная дива, ее провожают с шампанским и цветами. Она куда-то исчезает и часа в два ночи, извиняясь, вынимает из-под меня какие-то вещички: во время посадки в суете мы их как-то перепутали. Происходит смена позиций весьма обременительная. Наверное, я уж вовсе не усну.


И точно: не заснула ни на минуту. Буквально еле живая, падаю из вагона в руки встречающего меня мужа, и мы мчимся прямиком в больницу. На диализ. Падаю на кровать — вытягиваю ноги, блаженство, умоляю: эуфиллин! Блаженство на минуту — всё отпускает.


Проваливаюсь в привычную полудрему. Очнулась. И слышу: диализ не получился. Жидкости почти совсем не откачали. Придется еще часа два полежать...


Да, я живу в двух измерениях. Журналистика и диализ. Работа и болезнь. Конечно, очень многое в моей жизни изменилось. Вернее, вся моя жизнь сломалась, просто я стараюсь об этом не думать.


Даже мое вечное “соперничество” с мужем теперь приобрело совсем иные формы, совершенно неожиданные.


Раньше оно всегда было по творчеству, как ни странно это звучит сегодня: муж — известный писатель, а я кто такая? Кинокритик с заурядной фамилией.


Мы начинали вместе в “Московском комсомольце”, который, впрочем, тогда был совсем другим — питомником идей и талантов. Сколько нынешних знаменитостей из него вышло! Мы там все со всеми соревновались, в том числе и я со своим будущим мужем. Хотя тогда я, пожалуй, была впереди. Например, уже напечаталась в очень популярном в ту пору журнале “Юность”, в том самом номере, где была и первая повесть Аксенова.


Писала я в свое время и рассказы. И даже кое-что из них было напечатано. Но только кое-что. В принципе, просто никогда не могла писать “в стол”. А писательство без этого невозможно. А вот муж мог, много лет он писал именно в стол, прежде чем были опубликованы первые опыты его прозы.


Вот в чем он меня и победил — в долготерпении. Но теперь, когда приближается старость, другие заботы и другие “соревнования” одолевают нас. Теперь мы соревнуемся не в творческих, а в иных — не знаю, как сказать, — в физиологических, что ли, “победах”, а именно — кто из нас серьезнее, сильнее болен. Дело в том, что никогда до сих пор не болевший муж вдруг занемог, и серьезно: легкие. Началось все с обыкновенной простуды, а кончилось — не знаю точно, как называется, не то эмфизема, не то еще что, одним словом, хроническое.


Ну, меня этим не удивишь. А он бросился в болезнь как в пропасть — все эти доктора, консилиумы, прогнозы и диагнозы, один другой опровергающие. И вот теперь у нас с мужем образовалось новое соревнование — уже не по творчеству, а... по болезни.


Про себя же чувствую, что все больше и больше опускаюсь. Вторая моя, больничная, жизнь все больше тащит меня на дно и, сколько ни сопротивляюсь, утаскивает все ниже и ниже. Всегда очень много, непомерно много занималась своей внешностью, гардеробом и прочими аксессуарами имиджа. Объясняя это тем, что приходилось постоянно быть на виду, так сказать, в высшем свете — там, где режиссеры, артисты, писатели, творческая богема. А теперь и просто поход в Дом кино (некогда нашу альма-матер) стал для меня пыткой. Да и само кино как род занятий потеряло былой престиж.


Сегодня, когда я через день езжу на диализ, естественно, черт-те в чем (хотя некоторые наши дамы, как раз не работающие, очень следят за собой, они даже говорят, а куда нам, мол, еще одеваться), — так вот, в сегодняшней своей ситуации я могу даже и на работу пойти в нечищеных сапогах, в мятой юбке. А уж волосы-то! Да это, по моим нынешним временам, просто пытка, сплошное мучение. Раньше у меня всегда был собственный и конечно же модный парикмахер. Теперь стригусь прямо в больнице, а уж укладываюсь сама. О, где вы, где вы, времена — да не какой-то там шикарной, но просто нормальной жизни! Отчетливо ощущаю, что медленно, но верно качусь — то ли в старость, то ли в болезнь.




* * *


Да, оказывается, можно существовать в палате на четверых, на шестерых, из которых двое при смерти, одна не разрешает в тридцать градусов жары открывать окно, повсюду бегают тараканы, потому что все ходячие и не ходячие едят в палате, над одной из кроватей висит в разгаре лета на распялке зимнее пальто, около каждой больной сидит постоянно по двое-трое посетителей, чаще всего мужчин, — и так до позднего вечера.




...Это было на даче — на той еще, самой первой, родительской, что на Канале имени Москвы.


В то время мы разъехались, а потом и разошлись с мужем (с которым через пять лет опять сошлись). Но эти пять лет оказались самыми тяжелыми в моей жизни: еще бы, в тридцать лет — и вдруг остаться одной! Даже мать в той же однокомнатной квартире сразу стала чужим, почти враждебным человеком.


Мы разошлись. И я уже училась быть одна — то, что поначалу представлялось мне немыслимым, невозможным.


И вот вдруг на даче ночью раздается тихий стук в окно, в мою комнату. Раскрываю ставни — стоит муж, немного, а впрочем, скорее много выпивший (вообще-то не пьет и потому быстро пьянеет): “Я приехал на велосипеде”. На велосипеде? Из Москвы? В такую темень? Но велосипед действительно стоял под окном.


Мы проговорили всю ночь — шепотом, чтобы не услышали родственники. Он ушел тоже через окно, не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его появлении. И даже, наверное, не собирался возвращаться в семейное лоно.


А я пошла бродить по поселку — уже светало. И почему-то пахло свежим огурцом — я потом поняла, это был огуречный лосьон на лице, тогда еще все эти средства делались на натуральном сырье. Пахло огурцом — я была счастлива...


Москва — село Доброе.


1996 — 1997.


Читать далее

Жизнь в двух измерениях

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть