Онлайн чтение книги Большие Поляны
Глава пятая

1

«Какая сила живет в этих людях? — думал Уфимцев. — Что ими движет, заставляет так работать?».

Он ехал по узенькой полевой дорожке Заречья к комбайнам, начавшим убирать пшеницу. Солнце уже катилось к Санаре, падало в кусты. Воздух дрожал и светился, а по низам дымились травы, вспыхивали и гасли речные плесы.

Он только что был на полевом току. Его удивила ненасытная жажда работы у людей. Никогда она так не бросалась в глаза, как теперь, когда наступила страда.

Особенно поражали женщины. Завязав рты платками, чтобы не лезла пыль, они крутились возле зерноочисток, отгребали зерно, таскали его пудовками, набивали мешки. Стучали решета, гудели подъезжающие за зерном машины, кричали шоферы, носились по току с воплем ребятишки. В нечастые перерывы, когда умолкали веялки и на току становилось непривычно тихо, женщины, прочихавшись от пыли и накричавшись на ребятишек, еще находили в себе силы пошутить, посмеяться, а то и запеть негромкую песню. И так каждый день, от темна до темна.

«Может, это извечная радость крестьянина, что его труд овеществился, превратился в хлеб, дарующий ему жизнь, и он снимает этот плод труда, радостный и тяжкий, и страдные дни становятся для него праздником?»

Уфимцев не раз наблюдал, как старики, увидев кучу провеянного зерна, торжественно подходили к ней, бережно брали зерно в горсть, пересыпали с ладони на ладонь, потом клали в рот, жевали, жмурясь, и восхищенно чмокали:

— Хороша пышеничка!

«А может, материальная заинтересованность движет? Чем больше поработаешь — больше заработаешь?»

«Нет, это радость труда, без нее человек не может жить на земле. И труд этот еще желаннее, еще радостнее, если вознаграждается таким вот урожаем», — заключил свои мысли Уфимцев.

И погода для уборки нынче на редкость хороша: дни стоят солнечные, ночи ясные. По утрам иногда выпадают росы, они задерживают начало работ, но ненадолго.

Перед началом уборки, посоветовавшись с Поповым и со Стенниковой, Уфимцев решил не косить овес на сено, а оставить дозревать на зерно, не доводя об этом до сведения управления. Сена и заложенного силоса хватало с лихвой на зимовку скота, и овес — пусть наполовину — возместит потребность хозяйства в зернофураже, а это уже в какой-то мере выход из создавшегося положения.

Вселяла надежду и картошка, посаженная в Шалашах: кусты ее так ныне разрослись, закрыв землю плотным темно-зеленым ковром, что ее хватит не только на корм хрюшкам, но останется и для продажи — плана сдачи государству колхоз не имел. А продать картошку — это хорошие деньги!

Радостное настроение Уфимцева, переполнявшее его в первые дни уборки, неожиданно омрачилось. Выяснилось, что колхоз не в состоянии выполнять график хлебосдачи, хотя на токах скопилось много зерна. Присланные из райцентра пять автомашин пришлось поставить на вывозку зерна из-под комбайнов, свои машины не оправлялись.

Но не только график хлебосдачи омрачал настроение Уфимцева. Сегодня его потрясло известие, что Груня Васькова ушла от мужа, приехала жить к отцу.

Еще утром поведение вездесущей, всезнающей тети Маши обеспокоило его. Обычно словоохотливая, она за завтраком была молчалива, насуплена и не глядела на Уфимцева. Он не стал расспрашивать, что с ней, — торопился, попил чаю и ушел.

И лишь в конторе колхоза Стенникова, подавая чековую книжку на подпись, открыла причину недовольства тети Маши.

— Аграфена Трофимовна в Большие Поляны вернулась.

— Как вернулась? — недопонял Уфимцев. — Кто сказал?

— Сама видела. У отца живет. И дочка с ней... Говорят, разошлась с Васьковым.

Новость, сообщенная Стенниковой, ошарашила его. «Зачем это она? С какой стати?» Он не сразу пришел в себя, сидел, держа в руках раскрытую чековую книжку, позабыв о ней. Лишь взглянув на Стенникову, увидев в ее глазах любопытство, взял себя в руки.

— Для чего вы мне это рассказываете?

— Чтобы знали, — уклончиво ответила Стенникова. — Может, и пригодится... Все-таки нашей колхозницей была.

Уфимцев понял, какую цель преследовала Анна Ивановна: предупредить его сейчас, чтобы не растерялся в другом месте, когда узнает о поступке Груни. Видимо, тоже слышала про сплетню. Он нахмурился.

— Ни к чему мне это знать.

Но он сказал неправду. Что бы ни делал сегодня Уфимцев, где бы ни находился, возвращение Груни в Большие Поляны не выходило из его головы...

Он выехал к полю, где работали Семечкин и Федотов. Солнце уже садилось, в его свете виднелись кучки желтой соломы, идущий вдоль валков комбайн, за которым плыло подсвеченное облачко пыли.

Навстречу Уфимцеву шла груженная зерном машина, тяжело покачивая бортами. Шофер, высунув голову из кабины, улыбаясь и блестя зубами, крикнул ему что-то похожее на «попался» или «сломался» — Уфимцев не понял, — машина прошумела мимо.

«Что там случилось?» — встревожился он, вглядываясь в поле. Поле было узкое, и в том конце, возле колочка, он увидел второй комбайн, над которым не вилась пыль. «Стоит... Неужели авария?»

Он свернул с дороги и поехал вдоль валков, где только что прошла машина. Еще издали он увидел голубой берет Попова. Подъехав ближе, узнал комбайн Семечкина. Сам Пашка сидел на кучке соломы, курил, сбив кепку на затылок, Попов стоял рядом. А в стороне, у соломокопнителя, топорщилась фигура Тетеркина. «Безусловно, авария. Пашка зря стоять не будет, не тот человек».

— Что стряслось? — крикнул он, заглушив мотоцикл.

— Хомяка поймали, — ответил Попов и посмотрел на Тетеркина.

Тот стоял к ним спиной, засунув руки в карманы длиннополого пиджака. Широкие шаровары юбкой висели на нем, скрывая ботинки.

— Какого хомяка? — не понял Уфимцев. Он оставил мотоцикл, подошел к Попову. — Почему стоите? Сломалось что-нибудь?

— У Никанора Павловича совесть сломалась.

— Да говори ты толком, черт возьми! — рассвирепел Уфимцев. — Сейчас не время шутить.

— Тетеркина с зерном поймали, — сказал Семечкин, как будто о чем-то обычном, и, плюнув на цигарку, отбросил ее в сторону.

— Как... поймали? — удивился Уфимцев, посмотрел на спину Тетеркина. Он вспомнил встреченного им шофера, его улыбку и слова, среди которых, он теперь понял, было слово «попался». — Рассказывай, агроном.

Он только сейчас разглядел, как взвинчен Попов, как у него дрожали руки, когда он совал расческу, не попадая ею в грудной карман.

— Я еще вчера заметил, когда Тетеркин домой поехал, что-то у него штаны разбухли, — сказал Попов, намного успокоившись. — Он каждый вечер в село ночевать ездит, здесь ему, видите ли, условий нет... Сегодня тоже собрался ехать с попутной машиной, я хлоп его по карману, а там зерно. И в другом кармане зерно... Во какие карманы пошил, — и Попов показал руками, какие это были большие карманы, — в каждый по три килограмма пшеницы уходит.

— Зачем зря говорить, — с возмущением ответил Тетеркин, поворачиваясь к ним; Уфимцев увидел, как он до черноты загорел за дни уборки. — Я же объяснил: случайно насыпалось. Ведь целый день лажу по комбайну, зерно из бункера спущаю, где-то и насыплется, не только в карман... Разве углядишь? А ты: поймали, поймали... Я на тебя в суд подам за клевету.

— Да ты что, Никанор Павлович? — засмеялся Семечкин. — Ведь сам только что говорил, взял немного для курей, куры оголодали. Чего ты крутишься? Раз попался, отвечай. Вон она, пшеничка-то, из твоих карманов.

Действительно, около комбайна земля была густо усеяна зерном.

«Попался! И на чем?» Что-то шевельнулось в груди Уфимцева — злорадное, мстительное: за бунт в мастерской, происшедший по наущению Тетеркина; за жену его, которую он выпустил, чтобы сорвать собрание. Но Уфимцев подавил в себе это непрошеное чувство. Тут требовалось иное, но что, он еще не решил.

— Надо составить акт, Георгий Арсентьевич, — предложил Попов. — Я подпишусь, Семечкин, шофер — он тоже был при этом. И акт направить в прокуратуру.

И тут случилось неожиданное: Тетеркин сморщил лицо, хныкнул и вдруг заплакал.

— Как вы... разве я... мне... — говорил он, захлебываясь словами, размазывая грязь по щекам.

Попов уставился на Тетеркина в удивлении.

— Хватит, Никанор Павлович, разыгрывать спектакли, — сказал Уфимцев, и Тетеркин сразу перестал хныкать. — Актов никаких не надо, так должен понять, запомнить на всю жизнь... Слышишь, товарищ Тетеркин? Вот мы трое знаем о твоем поступке, но пока будем молчать. Но если ты еще что-нибудь позволишь... Ты понял меня?

Вот и наказание: пусть помнит о сегодняшнем дне. Это будет лучшим предостережением на будущее.

Тетеркин стоял безмолвно, будто не слышал, что говорил Уфимцев, разглядывал свои перепачканные соляркой руки.

— С комбайна его придется снять, оставлять нельзя...

— А куда меня? — опросил Тетеркин. Он вытер полой пиджака лицо и, как будто не он сейчас плакал, смотрел со злой ненавистью на председателя колхоза. — Я без работы не могу. Мне пить-есть надо. Семью кормить.

Как хотелось Уфимцеву послать его к черту! Но этого нельзя было делать, если уж решился замолчать его поступок.

— Иди к Векшину, — сказал он. Ему противило с ним говорить. — Векшин что-нибудь найдет.

Тетеркин тут же повернулся и, ни слова не говоря, пошел, шурша шароварами по стерне.

— Зря вы его к Векшину, — сказал Попов. — Это называется — щуку бросить в реку.

— Ничего, — успокоил его Уфимцев. — Он теперь притихнет...

2

Телефон вот уже две минуты звонил не переставая. Уфимцев вышел в коридор, включил свет, снял трубку. В трубке еще бурчало, а когда стихло, голос телефонистки оказал ему:

— Спите вы там, что ли? Соединяю с товарищем Пастуховым.

— Уфимцев слушает, — крикнул он в трубку.

П а с т у х о в. В чем дело, Уфимцев? Почему прекратил сдачу хлеба государству? Зерна нет?

У ф и м ц е в. Зерно есть, машин нет.

П а с т у х о в. Я тебе послал пять машин. Где они?

У ф и м ц е в. Возят из-под комбайнов. Пошло семенное зерно...

П а с т у х о в. Чувствую, политику Позднина ты усвоил прекрасно, причины находить умеешь. А ты мне сказки не рассказывай, ты мне хлеб давай. Чтобы завтра все машины работали на вывозке зерна на элеватор. Понятно?

У ф и м ц е в. Не могу я этого сделать, Семен Поликарпович. Не валить же зерно из комбайнов в стерню!.. Вот закончим с семенами, подберемся и переключим все машины на хлебосдачу. Хлеб пойдет, никуда не денется. На токах лежит, под крышей.

П а с т у х о в. Мне зерно сегодня нужно. К твоему сведению, вот из-за таких, как ты, управление по хлебосдаче отстало от соседей, уже находится в конце сводки.

У ф и м ц е в. Машины от комбайнов я оторвать не могу... Присылайте другие. Зерно есть.

П а с т у х о в. Нет у меня машин! А от комбайнов вози на лошадях. Понял? Ищи внутренние резервы, но чтобы график хлебосдачи не только выполнялся, но и перевыполнялся. Дело нашей чести сдать досрочно хлеб государству.

У ф и м ц е в. Сдать досрочно не значит еще, что с выгодой для хозяйства.

П а с т у х о в. Хватит философствовать! Все! Выполняй! Завтра проверю!

В трубке щелкнуло. Уфимцев отнял ее от уха, посмотрел недовольно на отпотевший эбонитовый кружок.

Легко сказать — снять машины с вывозки зерна от комбайнов, поставить вместо них лошадей. Лошади есть, а где людей взять? Да и не пора ли машины обслуживать машинами, а не лошадьми или волами...

Он позвонил Акимову. На его счастье, секретарь парткома оказался на месте. Выслушав его сбивчивый рассказ, Акимов сказал:

— Не нервничай... Посмотрю, что можно сделать.

На второй день к полудню из Колташей пришли пять машин — видимо, сказалось вмешательство секретаря парткома. Но вместе с машинами приехал уполномоченным его заместитель Степочкин.

Уфимцев находился на центральном току, когда, дрожа запыленными бортами, машины остановились на въезде и из первой кабины вышел Степочкин.

— Принимай подкрепление, Егор, — сказал он, поздоровавшись. — По приказу управления у вас создается отряд для вывозки зерна на элеватор. Это вот начальник отряда, — он показал рукой на подходившего высокого мужчину в комбинезоне, — ему и сдашь все свои машины.

— Петров, — представился тот. Уфимцев пожал ему руку — рука была тяжелой, грубой. И голос у него был грубый. — Нам бы расквартироваться, и на работу. Машины ваши приму вечером. Предупредите шоферов.

— С квартирами устроим, — ответил Уфимцев. — Но с машинами... Передам только приезжих, свои останутся обслуживать комбайны.

— Как так? — изумился Степочкин. — А приказ?

— Своим машинам мы хозяева.

— Слушай, Уфимцев. Когда в тебе исчезнет этот дух противоречия к указаниям парткома и управления? Как будто мы живем с тобой разными интересами, а не интересами сельского хозяйства. Если уж на то пошло — мы лучше тебя знаем, что требуется району в интересах тех же колхозов и совхозов.

Вот кого Уфимцев не хотел бы видеть у себя уполномоченным, так это Степочкина!

Еще будучи киномехаником, Уфимцев не сумел поладить со Степочкиным — тогда директором кинотеатра. И Василий Васильевич, похоже, до сих пор не простил Егору, что по его вине был переброшен с должности директора кинотеатра на заведование сберкассой, что, по мнению Степочкина, являлось понижением в ранге.

— А вам как начальнику отряда, — обратился он к Петрову, — такое распоряжение: возить зерно на элеватор будете прямо из-под комбайнов.

— Брать зерно, товарищ Петров, вы будете подработанное и на токах, — ответил Уфимцев.

— Вот он опять! — рассердился Степочкин. — Ему облегчают труд, а он противоречит. Ведь для тебя же: не крутить, не веять...

— Нечего отходы на элеватор возить, они мне в хозяйстве пригодятся. Кур, свиней чем-то надо кормить. Ты же сам голосовал, весь зернофураж сдать государству. Может, забыл?

— Давай после доспорим, — сказал нервно Степочкин. — Надо шоферов устраивать.

И они пошли к ожидавшим их машинам.

3

Беда случилась с Петром Векшиным негаданно-нежданно. Восемь лет он был заместителем председателя колхоза, его правой рукой. Позднин считался с ним, без его совета не решал ни одного вопроса. И люди уважали его, шли к нему, знали, что Петр Ильич не откажет, посоветует, поможет. Все шло к тому, чтобы брать ему бразды управления колхозом в свои руки.

И все полетело к чертям, достаточно было появиться в колхозе Уфимцеву! И должность председателя, и уважение колхозников, как будто он не о них пекся, пытаясь оставить хлеб в колхозе.

Векшин не мог забыть своего позора. После недавнего собрания он три дня лежал дома, сказался больным. И никто не пришел к нему, не навестил. В душе он считал себя правым, не понятым людьми. «Они еще вспомнят обо мне, когда останутся без хлеба».

Выйдя на работу, он теперь не показывался в людных местах, старался с утра уехать на ферму, а то и в отгон или к Афоне на Дальнюю заимку. Уфимцева он избегал. И тот не искал встречи, не посылал за ним. К счастью Векшина, Паруня не подвела его, добилась от врачей справки об освобождении от тяжелых физических работ, и это облегчило его положение в отношениях с Уфимцевым.

И когда пришедшая на квартиру посыльная сообщила, что его вызывает в правление Степочкин, он растерялся.

Векшин только что сел завтракать. Он не торопился на работу, еще не решил, куда сегодня ехать. Хотелось к комбайнам, но боялся встретиться с Уфимцевым.

Светило солнце, шумел самовар, лежали горкой на блюде оладьи, пылало лицо Паруни, разомлевшее у печки. И все это — и душистый чай, и масленые оладьи, и затейливая сахарница, доставшаяся в наследство от покойного Самоварова, — влекло к тишине, к покою. Но покоя в душе Векшина не было.

Он не знал, что Степочкин в колхозе: вернулся вчера домой с фермы поздно.

Идя в правление, Векшин был уверен, что Степочкин приехал снимать его с работы за то, что он пошел против предложения парткома.

Степочкин одиноко сидел в кабинете председателя колхоза, что-то писал.

— А-а, товарищ Векшин! Проходи. Садись.

Он протянул ему через стол руку, и Векшин, пожав ее, сел, снял шляпу, напряженно уставился на Степочкина, приготовившись к самому худшему.

— С хлебосдачей плохо у вас дела обстоят, — проговорил Степочкин строго, отложив авторучку. — Заваливаете график. Как же так, товарищ Векшин?

Векшин ужал плечи, виновато опустил голову:

— Выправим... разберемся...

— В стороне стоишь от главного вопроса. Не ко времени увлекся животноводством. Как руководителю, тебе полагается быть впереди, мобилизовать людей на выполнение первой заповеди колхоза. Какой ты зампред, если в стороне стоишь?

— Что поручат... Председатель хозяин, его спрашивайте.

— Спросим и с председателя. С него в первую голову... А ты с завтрашнего дня становись-ка давай на подработку зерна. На тебе будет лежать ответственность за обеспечение машин готовым зерном. Будут простои — на себя пеняй. Ясна задача?

Векшин поднял голову, веселее взглянул на Степочкина: кажется, напрасно он боялся, идя сюда.

— Ясно! Учту все ваши замечания, — живо ответил он.

Степочкин подтянул к себе портфель, порылся в нем и положил перед Векшиным исписанный листок.

— Прочти, пожалуйста, вот эту бумажку.

Это было анонимное заявление Тетеркина в партком о моральном разложении председателя колхоза «Большие Поляны», о его связи с заведующей молочнотоварной фермой. Степочкин уже показывал его секретарю парторганизации Стенниковой, но та высмеяла анонимку, сказав, что это глупая деревенская сплетня про хорошего человека, на которую не следует обращать внимания, тем более тратить время ответственного работника на расследование такой чепухи. Но Степочкин с ней не согласился: сигнал должен быть проверен, ибо нет дыма без огня.

Когда Векшин прочел анонимку, у него от радости отнялся язык, он улыбался и молчал, глядя счастливыми глазами на Степочкина.

— Было такое дело? — спросил его Степочкин.

— Было, — одними губами сказал Векшин. — Было, — повторил он громче.

— Чей почерк? Кто писал?

— Никанор Тетеркин, колхозник.

— Рассказывай.

И Векшин рассказал. Когда он дошел до того, что Груня ради Уфимцева бросила мужа, Степочкин не удержался от возмущения:

— Ай да Уфимцев! Вот он, оказывается, какими делами занимается... Теперь понятно, почему график хлебосдачи сорван. Вызови Тетеркина на вечер, надо с ним поговорить.

— Слушаюсь... Только пострадавший теперь Тетеркин.

— Как пострадавший?

— Через Уфимцева... Прознал откуда-то про заявление и выгнал Тетеркина с работы... Я его временно пристроил ночным сторожем на ферму.

Степочкин в изумлении вытаращил глаза на Векшина:

— Ну и дела у вас творятся! Почему же коммунисты молчат? Почему потворствуют этому делу Стенникова?

Векшин беспомощно развел руками, дескать, что они могут поделать с таким председателем колхоза, когда он и районные власти не слушает.

— Да-а... Придется посидеть у вас, разобраться.

4

Дождь шел уже неделю. Он беспрестанно, день и ночь, стучал по стеклам окон, крышам домов, шумел по картофельной ботве в огородах. Небо было маленькое и низенькое, облака так близко бежали над землей, что, казалось, вот-вот зацепятся за верхушки деревьев в палисадах.

В редкие перерывы, когда не было дождя, сквозь рваные облака вдруг проглядывало неяркое солнце, тогда земля, напитанная водой, блестела маслеными бликами, мычали коровы по закутам, тоскливо ревели овцы, в избах хозяйственно хлопали двери. Радуясь солнцу, над селом появлялись взъерошенные галки и, крича, беспорядочно рассаживались по плетням, деревьям и склонам Кривого увала.

И становились отчетливо видны сразу за колхозным прудом два одиноко стоявших комбайна, как диковинные птицы, присевшие в тревоге у края большого пшеничного поля.

Егор Уфимцев не находил себе покоя от неожиданно свалившейся беды. Он плохо спал ночами, выскакивал во двор, пялил глаза на небо, но там стояла беспросветная муть. И надо же появиться этому дождю, когда на полях оставалось нескошенной больше трети посевов!

Каждый день он, оседлав коня, проезжал по опустевшим полям. Потемневшие, поникшие под дождем колосья вызывали в нем чувство боли и досады.

Перед самым ненастьем колхоз выполнил план обязательных поставок зерна государству, и его в эти дни не беспокоили вызовами к телефону. Но остался еще долг по сверхплановой продаже. А долг был немаленький...

Сегодня Попов сказал ему:

— Должен огорчить вас, Георгий Арсентьевич, не хватит зерна на сверхплановую сдачу. Не наберем...

Они встретились на дороге, ехали верхом навстречу друг другу. По сторонам чернели мокнущие поля зяби, дали скрывались за туманом дождя, и эта черная, по-осеннему мокрая, пахота казалась краем света.

— Почему? — спросил Уфимцев.

— Потери большие... На четвертом поле пшеница до дождя давала по шестнадцать центнеров, а вчера Иван Петрович убирал после полудня, говорит, намолачивается лишь по двенадцать. Кто знает, что будет через неделю, если погода не установится.

Вот чего боялся Уфимцев! Втайне он надеялся, что зерна получат больше, чем предполагали, определяя урожай, и что у них останется небольшой резерв.

— Я бы на вашем месте, Георгий Арсентьевич, не торопился со сдачей, пока овес не поспеет. Уберем — овсом досдадим. Зато пшеница останется, трудодни наверняка обеспечим. В районе должны понимать: дождь для нас — стихийное бедствие.

Дождь и впрямь сыпал и сыпал — мелкий, частый. Лошади тихо стояли, опустив головы, словно прислушивались к его шуму. Было зябко под намокшими плащам, от их тяжести ныли плечи.

— Нельзя этого делать, — ответил Уфимцев. — Мы не можем не выполнить взятого обязательства.

— Но поймите! — вдруг крикнул Попов. Лошадь под ним вздрогнула, взмахнула головой. — Поймите, надо что-то предпринимать. Иначе... Иначе вам первому не поздоровится. Уже кое-кто пользуется создавшимся положением, начинает подкапываться под вас... Теперь только для ползунков секрет, что вы у него, как кость в горле.

Уфимцев подумал: и верно, Векшин, затихший было после собрания, вновь стал проявлять активность, ездить по полям, появляться среди колхозников.

— Кстати, вчера он мне предлагал письмо подписать, — сообщил Полов.

— Какое письмо?

— В Москву. В ЦК партии.

— Что за письмо? — удивился Уфимцев.

— Он не давал читать... Говорил, что о неправильном стиле руководства колхозом, о том, что вы... — Попов запнулся на полуслове, нетерпеливо ткнул пятками в бока лошади. Мерин вздрогнул, переступил ногами, но Попов, подобрав поводья, придержал его. — Одним словом, там, похоже, много разной ерунды понаписано.

Уфимцев замолчал, раздумывал о чем-то. Наконец сказал:

— Спасибо за предупреждение. Но, как говорит старая пословица, не так страшен черт, как его малюют... Поживем — увидим.

Они поговорили еще и расстались.

Уфимцев не удивился услышанной новости, — трудно было ожидать, что Векшин смирится после поражения на собрании. Его не испугало письмо Векшина в Москву, вызвало озабоченность другое: потери могут нарушить все расчеты, все его предположения, не говоря о том, что это будет использовано Векшиным: ему ничего не стоит уже сейчас посеять панику, говоря, что был прав, когда противился планам председателя.

Поразмыслив, он решил выдать аванс по килограмму пшеницы на трудодень. Это должно поднять настроение колхозников.

5

— А-а, пришел... А я уж думала — забыл про мать. Ездит подле окошек и не остановится, не заглянет, жива ли.

Евдокия Ивановна сидела на широкой лавке, привалившись к простенку. На ее коленях лежала куча разноцветного тряпья, из которой она выбирала лоскутки поярче, разглаживала их ладошкой, разглядывала на свет и складывала в корзинку.

— Здравствуй! Не обижайся, мама. Сама знаешь, страда.

— Знаю, сынок, знаю... Здравствуй! Проходи вперед.

Уфимцев снял кепку, повесил на гвоздь, прошел к столу, сел на табуретку.

— Чего ты с тряпками?

— Невесте одеяло хочу сгоношить. Умру, все вспомнит бабушку, как спать ложиться станет.

— А что, Лидка уже невестой объявилась?

— Вчера Юрка Сараскин приходил... Договорились на покров свадьбу сыграть.

— Вон как!

Он не знал этого, давно не был здесь, с самой весны. Может, и сегодня не зашел бы, но то нервное состояние, в котором находился с начала дождей, вконец измотало его. Захотелось поговорить с кем-то из родных, из близких, излить, что накипело на душе. Ани дома не было, и он пошел к матери.

Он любил мать, с детства привык верить ей, и каждое слово ее было ему дорого. Сейчас он смотрел на нее и с горечью отмечал, как она изменилась за последние годы, стала рыхлой, лицо ее прихватила нездоровая одутловатость.

— Рассказывай, что Аня пишет? Не собирается домой?

— По правде сказать, не знаю, вторую неделю писем от нее нет. Видимо, почта застряла, по всей области дожди идут.

— Телеграмму бы дал. Ты что, маленький, не знаешь, что делать надо? А вдруг заболела? Долго ли в ее положении...

Было стыдно признаться матери, что из-за ненастья он совсем упустил из виду, как давно нет писем от Ани.

— А где Максим? Где Физа? — спросил он.

— Максим с Физой поехали к амбарам, их очередь подошла. Говорили сегодня, двенадцать центнеров им авансу начислили.

— Ну и как, Максим доволен?

— Не пойму я нонче его. То никому в семье покою от него нету, на работу гонит, то сам дома безвыходно сидит. Или ругаться примется на чем свет стоит. И те ему не хороши, и эти не ладны, все делают не так, не по его... Тебя как только не выставит. Поссорились, гляжу?

— Да нет, — улыбнулся Уфимцев и не стал тревожить мать рассказом о стычках с Максимом.

Стукнули ворота, и Уфимцев увидел, как Максим, прихрамывая, ввел во двор лошадь, впряженную в телегу, нагруженную белыми, плотно набитыми мешками. Он провел ее возле крыльца, сделал полукруг, по двору и остановился напротив, у дверей амбара.

Вслед за первой подводой во двор вошла вторая, на мешках которой сидели двое соседских мальчишек: старший, с заправским видом кучера, держал вожжи, не спуская озабоченно-восторженных глаз с лошади, а младший, вцепившись в мешки, выглядывал из-под большой отцовской кепки, закрывавшей ему глаза. На третьей подводе сидела Физа.

Максим, привалившись спиной к телеге, ловко взвалил на себя мешок с зерном, поднялся на приступочек, распахнул дверь амбара и, держась за косяк, вошел вовнутрь, потом Максим вернулся за вторым мешком, Физа, оставив свой воз, пошла к амбару, влезла на телегу, стала придвигать мешки к краю, ставить на попа, чтобы удобнее было брать их на спину. И тут Уфимцев не выдержал: вспомнилось то время, когда они с Максимом на пару нагружали подводы зерном на току, и у него «зачесались» руки, захотелось вновь повозиться с мешками.

— Пойду помогу, — сказал он матери, срываясь с места, хватая кепку. — Один он не скоро управится.

Сбежав с крыльца, он обогнул подводу с мальчишками, пройдя под самой мордой лошади.

— Здравствуй, Физа! — крикнул он.

— Ой, Егор! — обрадованно обернулась она. — Помогать пришел? Иди, подставляй спину.

Егор любил ее, как сестру. Маленькая, смешливая, перед самой войной вышедшая замуж за Максима, она была лучшим его другом во все дни войны, вместе с ним плакала, когда было больно и тяжело, вместе хохотала до слез, когда было весело. Бывало, придут с поля домой обессиленные, голодные, сядут на крыльцо, наплачутся досыта, глядя на избитые, в цыпках ноги, негнущиеся от работы руки, и тут же уснут, прижавшись друг к другу, накрывшись старой дерюжкой. Мать, Евдокию Ивановну, они видели не часто, и все хозяйство держалось на худеньких плечах Физы. Прошло двадцать лет, как вернулся с войны покалеченный Максим, Физа родила ему дочь и двух сыновей, дочь уже стала невестой, а она по-прежнему была такой же худенькой и смешливой.

— Подставляй, говорю, спину! — крикнула она, смеясь, держа мешок наготове.

Уфимцев натянул кепку поглубже, повернулся к Физе спиной и, вскинув руки за голову, ухватил мешок за углы, выпрямился и пошел. Трехпудовый мешок показался ему легким, игрушечным. Он ступил на приступок, поднял голову и встретился взглядом с Максимом: тот стоял в проеме дверей, тяжело дыша, уставившись на Егора.

— Клади обратно, — сказал он хрипло, махнув рукой в сторону телеги.

— Зачем? — не понял Егор.

— Клади, сказал, обратно! — закричал Максим.

Он подскочил к Егору, толкнул его в плечо, мешок с мягким шлепком упал на сырую землю.

— Что ты делаешь? Ошалел, что ли? — крикнула испуганно Физа.

— Уходи! — рычал Максим, наступая на брата. — Уходи с моего двора! У себя командуй!

— Подожди. — Обескураженный Егор вытянул руку, уперся Максиму в грудь, не подпуская его к себе. — Чего ты горячишься? Я подсобить хотел.

— Смеяться надо мной пришел! Как нищему, дали крохи... Сам стаскаю, без подсобников. Разбазарил хлеб, пустил колхоз по миру... Сейчас же уходи!

— Что делается! Господи! — металась на возу перепуганная Физа. — Мамаша!

Егор даже не обиделся, он как-то окостенел весь, пораженный ненавистью Максима, отошел от воза.

— Эй, вы, петухи! — крикнула Евдокия Ивановна, вышедшая на крыльцо. — Чего не поделили? Людей постыдитеся!

Егор виновато улыбнулся, похлопал по плечам ладонями, выбивая пыль, приставшую от мешка, и пошел к воротам.

— Извини, мама, — оказал он, пытаясь превратить все в шутку. — Мои побуждения оказались не к месту. Верх взяли политические разногласия...

Евдокия Ивановна не ответила ему, может, не поняла. Она смотрела, как Максим, пятясь и надрываясь, тащил волоком к амбару мешок, брошенный Егором, и горестно качала головой.

6

Аня приехала на другой день.

Уфимцев только в конце дня вернулся в село. Сдав Архипу лошадь, пошел в правление, где его должен был ждать Петров, начальник автоотряда. Они договорились встретиться после полудня — следовало оформить документы на работу автомашин, но Уфимцев задержался в поле. Погода стояла неустойчивая — то дождь, то солнце, хотелось побывать у всех комбайнов, проверить, как люди и машины приспосабливаются к погоде.

Уже вечерело, когда он подошел к правлению колхоза. Очищая у крыльца сапоги, случайно взглянув вдоль улицы, он увидел, как невдалеке, всего за два-три дома, шли его дети, Маринка и Игорек. Прижимаясь к заплоту, выбирая тропку посуше, они шли друг за другом, глядя себе под ноги.

Уфимцев выронил из рук прутик и кинулся к ним прямо по грязи, не разбирая дороги. Игорек оторопел, увидел бегущего дядю, но узнав отца, крикнул: «Папа! Папа наш!» — и побежал навстречу.

Уфимцев подхватил его на руки, стал целовать в щеки, в губы, приговаривая: «Игорек! Дорогой ты мой! Как я о тебе соскучился!», не обращая внимания, что грязные сапожки сына пачкают ему плащ. Потом, не выпуская из рук Игорька, наклонился к Маринке, жадно поцеловал ее, прижал к себе.

— Когда вы приехали? — спросил он, задыхаясь от радости, еще не придя в себя. — На чем?

— На машинах, — сказал восторженно Игорек. — Я в кабине сидел, дядя шофер мне порулить давал. Не веришь?

— Верю, верю.

Он прижал его к плечу, покачал, как маленького, опять отдаваясь чувству радости, что видит Игорька, Маринку, о которых скучал в часы бессонниц и которых ему так недоставало в эти длинные полтора месяца.

— Мы бы еще вчера приехали, да машин не было, — сказала Маринка. — Мама ходила, искала...

— А почему не позвонили? — спросил Уфимцев и опустил Игорька на землю.

— Не знаю, — поджала губы Маринка.

Она удивительно походила на Аню. Такие же продолговатые глаза под густыми черными бровями, такой же нос, и губы, и подбородок — все было Анино. И когда разговаривала — обычно серьезно, рассудительно — тоже походила на Аню.

— Ночевали где? — спросил Уфимцев у Маринки.

— На станции, — ответила она. — Где же еще?

— Ох и холодно там! — сказал Игорек и даже поежился. — Мы чай пили... Я три стакана выпил!

«Что такое? Почему Аня не позвонила? На вокзале же есть телефон?» Он не мог понять ее поступка, необходимости ночевать на вокзале, когда в городке много знакомых.

— Вы куда сейчас?

— К бабушке, — ответила Маринка.

— Мы у нее ночевать будем, — сообщил Игорек. — Гостинцев несем.

Он довел их до крыльца, где стоял Петров, вышедший из конторы.

И пока подписывал документы, у него не выходило из головы, что приехала Аня. Хотелось поскорей попасть домой, увидеть ее. Наверно, загорела, пополнела на материнских харчах. Смущало одно, что не телеграфировала, не позвонила. «Может, давала телеграмму, да мне ее не передали...»

Домой он не шел, а бежал.

Небо было облачное, с редкими просветами, и в них где-то далеко-далеко светили бледненькие звезды. От черного пруда тянули сумерки, вливались по проулкам в улицу. На улице было темно и грязно, дома угадывались лишь по слабым пятнам окон.

Но окна в их комнате были безжизненно темны, лишь на кухне светился слабый огонек.

Уфимцев взбежал на крыльцо, нащупал ногой половичок, наскоро пошаркал по нему сапогами и вошел в дом. Не обращая внимания на тетю Машу, что-то делавшую на кухне, он поспешно открыл дверь в свою комнату. В ней было темно и тихо, и от этой темной тишины у него по-шальному заколотилось сердце: где она?

Он нащупал на стене выключатель, повернул его. В комнате стало светло, и он увидел Аню: она стояла у окна спиной к нему. Бросилась в глаза серая пуховая шаль на ее плечах.

— Здравствуй, — сказал он, весь светясь радостью, и пошел к ней, как был, в плаще. — Что же ты не позвонила, не телеграфировала?

Она быстро обернулась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на него такими отчужденными глазами, что он остановился на полдороге.

— Что с тобой?

— Со мной ничего. Вот что с тобой происходит — не знаю.

Она скривила губы, словно готовилась расплакаться, но поборола себя, отвернула голову в сторону.

— Если обижаешься, что не встретил, так не было же ни телеграммы, ни письма. Как я мог знать?

— Разве дело в этом: встретил, не встретил, — проговорила она полушепотом, словно про себя, уставилась мимо него, куда-то в угол, по щекам ее поползли две слезы. — Разве теперь в этом дело, Георгий?

— А в чем дело? Можешь ты толком объяснить?

Она поколебалась чуточку, потом шагнула к комоду, взяла сумочку, достала из нее письмо, бросила на стол:

— На, читай.

И, отвернувшись от него, облокотилась на комод, закуталась в шаль, сжала голову ладонями.

Он схватил конверт, торопливо вытащил из него листок бумаги, исписанный чьим-то знакомым почерком.

У него не хватило терпенья, он перевернул листок, там стояло: М. Васьков.

Защемило сердце от предчувствия чего-то неотвратимого. Он стал читать, перескакивая со строки на строку, пропуская слова:

Кровь ударила Уфимцеву в голову, застучала в висках. На какое-то время он вдруг ослеп, перестал видеть буквы канцелярского почерка Васькова.

Это было ужасно! Уфимцев опустился на стул. Вот к чему привел его необдуманный поступок. Не зря он тревожился, когда узнал, что Груня вновь появилась в Полянах. Но что же делать? Как успокоить Аню?

Аня оторвалась от комода, взглянула на неподвижно сидевшего мужа.

— Ну что скажешь? — спросила она. От слез губы ее распухли, нос покраснел. — Может, будешь отпираться, выкручиваться?

Уфимцев медленно поднялся.

— Мне нет нужды ни отпираться, ни выкручиваться... Да, она была у меня. — Он не мог не сказать этого Ане. — Посидели... поговорили...

— И ничего между вами не было?

— Ничего не было... конечно.

— Так-таки и ничего? По совести говоришь? А ну, посмотри на меня.

Уфимцеву и тяжело и стыдно было сознаться в своем проступке, помедлив, он поднял глаза на жену и тут же опустил, не выдержал ее пристального взгляда — столько в нем было горя и вместе с тем надежды, что он ни в чем не виноват, и она не права в своем гневе на мужа.

— Послушай, — начал он, — я виноват, конечно. Но зачем делать из этого трагедию? Ведь еще ребенок будет!

— Все равно, жить с тобой не стану... Уходи! Сейчас же уходи! Тебе здесь нечего делать. Если не уйдешь, я уйду... Пойду к свекрови. К счастью, дети уже там.

Она подошла к окну, опять зябко закуталась в шаль, стянув ее у горла, уставилась в темноту.

Уфимцев постоял, ничего не соображая. Потом достал чемодан, выдвинул ящик комода, взял смену белья и тут же бросил ее обратно. Мысли его были о другом, о том, что совершается что-то непостижимое и он не может его предотвратить.

Он захлопнул чемодан, встал, посмотрел в спину Ане, хотел еще что-то сказать, но понял, что все, что он ни скажет, будет бесполезно, повернулся и пошел, с трудом протиснувшись в дверь.

Темная беззвездная ночь встретила его, стало так жутко, так одиноко, что хотелось выть. Он спускался с крыльца, под его тяжестью постанывали ступени, и ему казалось, что стонало и плакало все вокруг: и черное небо, и промозглый воздух, и сама напоенная дождями земля.

«К кому теперь?» К матери нельзя после скандала, устроенного Максимом. Пожалуй, единственное место, где он может обдумать случившееся, это его прокуренный кабинет в правлении колхоза.

Ночь скрывала дома, сараи, плетни, лишь редкие огни в окнах указывали ему дорогу. Он шел серединой улицы, все еще не веря тому, что произошло. Казалось, видит это во сне, и стоит ему проснуться, как все встанет на свои места, не будет ни ссоры с Аней, ни этой мрачной ночи. Но пустой чемодан, висевший на руке, тершийся о плащ, возвращал его к действительности.

Он осмотрелся, где находится. Слева светились два окна избы Афони Лыткина, справа угадывался дом правления колхоза. Уфимцев потоптался в нерешительности и пошел к избе Афони.

Дашка готовилась спать, стояла перед зеркалом, расчесывая волосы, когда он вошел, стукнувшись головой о притолоку.

— Батюшки! Егор! — удивилась она и заметалась по избе в поисках стула, придерживая рукой свои космы. — Садись.

— Не надо, — сказал Уфимцев и пощупал на голове шишку. — Ты вот что, Дарья... Пусти меня в квартиранты на недельку.

— Что так? — усмехнулась Дашка, глядясь в зеркало. — Аль с женой поссорился?

— После. После расскажу... Ну так как?

— Да мне что? Живи хоть год. Афоня у меня не ревнивый... Да его и обмануть можно, — хохотнула она. — Поставь чемодан, чего держишь?

Уфимцев опустил чемодан на пол. Дашка свернула волосы жгутом, обернула вокруг головы, пришпилила их. Потом взяла чемодан Уфимцева, толкнула под кровать.

— Вот тут и спать будешь. Постель чистая.

В маленькой избе, кроме печи, стола да кровати с двумя подушками, ничего не было. Уфимцев чувствовал себя смущенно, не очень уверенно. Но выбирать было не из чего и некогда.

— Мне не обязательно на койке, — сказал он, приглядываясь, где еще можно найти место, чтобы провести ночь. — Зачем тебя стеснять?

— Не стеснишь... Я в чулане сплю. Летом койка все равно пустует.

— Тогда спасибо, — обрадовался Уфимцев. — Сейчас я ненадолго в правление схожу... Ты спи, не жди меня.

— Чего ты на ночь глядя пойдешь? Там никого нет.

Но он не послушал ее, ушел. Он не мог сейчас спать. Ему необходимо было побыть одному.