Глава шестая

Онлайн чтение книги Большие Поляны
Глава шестая

1

Сентябрь не принес больших перемен в погоде. Хотя затяжное ненастье кончилось, над Санарой по-прежнему каждый день клубились тучи, выпадали короткие, сильные дожди. По утрам травы, хлеба, кроны деревьев были напоены водой, гнулись под ее тяжестью. Стояли туманы. Но всходило не по-осеннему жаркое солнце, и все просыхало, туман поднимался в небо. К вечеру снова образовывались тучи, снова проливались дождем над полями.

Уфимцеву трудно жилось в эти дни. Его уход от семьи не остался тайной: все в колхозе через день-два знали об этом. Та же Дашка понесла новость по селу. К тому же тетя Маша на второй день к вечеру притащила, не таясь, к Лыткиным его костюм, пальто и другие вещи.

Опять по селу пошли разговоры, догадки, имя Уфимцева вновь связывалось с именем Груни Васьковой. Говорили даже, что Егор и Груня скоро сойдутся, как только уломают старика Позднина, который будто не дает согласия им жить у него.

Люди по-разному относились к событию, но большинство осуждало Уфимцева. Особенно непримиримо вели себя женщины. Это было видно по их лицам, по тому, как они молча встречали и молча провожали председателя колхоза. Иногда какая-нибудь из бабенок ненароком заводила при нем разговор о подлецах-мужиках, которые бросают своих детей, как щенят, на произвол судьбы. И моментально прекращалась работа, начинался галдеж, пока не вмешивался бригадир или заведующий током, не наводил порядка.

Уфимцеву тяжело было все это видеть и слышать. Он редко бывал на квартире, почти не виделся с Дашкой. И в правлении колхоза показывался не часто — все больше в полях, на токах.

Первое время после ссоры с женой Уфимцев ожидал, что не сегодня-завтра она уедет с детьми в город, как она и говорила ему.

Но проходили дни — она не уезжала. Наступил сентябрь, и Уфимцев, к своей радости, узнал, что Аня опять работает в школе.

Однажды утром он видел из окна кабинета, как она шла с детьми в школу. На Ане была новая шляпа, удивительно красившая ее, и он не мог удержаться от восхищения. И вместе с тем от горечи, что для этой красивой смуглой женщины он теперь посторонний человек. Дети шли по обе стороны от матери. Игорек торопливо вышагивал, что-то рассказывал ей, размахивая руками; за его плечами висел новенький ранец, купленный еще Уфимцевым в универмаге Колташей. Маринка шла независимо, держа на весу портфель; голова ее была украшена большим голубым бантом, и она гордо несла его, как и мать свою новую шляпу.

На следующий день, вернувшись пораньше с поля, он вымылся, тщательно побрился, надел свежую рубашку и пошел к Ане. Две недели он видел детей лишь издали, и если не надежда на прощение, то желание побыть с Маринкой и Игорьком оправдывало его приход на старую квартиру.

Против обыкновения, вечер был светлый, тихий, небо высокое, в редких кучевых облаках, огромное солнце медленно катилось к чистому горизонту, обещая на завтра хороший день. Тропки, протоптанные еще по грязи, просохли и блестели глянцем. Идти по ним было легко, и Уфимцев шел, не заботясь о том, что кто-то, может, следит, куда он идет.

Вот и дом тети Маши. Подходя к нему, он увидел в окне встревоженное, быстро исчезнувшее лицо Ани. Потом в окне появились любопытно-радостные рожицы детей. Сердце его учащенно забилось, он помахал им рукой и торопливо вошел в калитку. Дверь в сени оказалась закрытой, и, взбежав на крыльцо, он дернул за веревочку. Щеколда брякнула, но дверь не раскрылась. Он толкнулся в нее, она была на засове.

Он постучал и терпеливо стал ждать — сейчас выйдет Аня, и ему надо будет что-то говорить ей, объяснять свой приход. Он подумал и решил сказать то же, что и в прошлый раз, что не может без нее, что уже достаточно наказан за свою глупость и просит простить его. Укрепившись в этих мыслях, он стоял, прислушивался к тому, что происходит за закрытыми дверьми. Но никто не шел, не открывал ему. И он снова постучал, уже более настойчиво. Но в ответ вновь было молчание.

Тогда он в злом недоумении нетерпеливо спустился с крыльца, посмотрел на окна — занавески на них оказались наглухо задернутыми.

— Аня! Открой! — крикнул он, вглядываясь с надеждой в тускло и безучастно поблескивающие стекла.

Вдруг ему показалось, что на крайнем окне шевельнулась занавеска. Он напрягся весь, уставился на окно, втайне надеясь, что занавеска сейчас отползет в сторону и он увидит Аню. Пусть она накричит на него, пусть даже погонит со двора, лишь бы увидеть ее, услышать ее голос.

Но занавеска не шевелилась, не ползла в сторону. Постояв, он убедился в безнадежности ожидания, вышел на улицу, тихо прикрыв калитку, и пошел, торопясь и не оглядываясь, в сторону своей новой квартиры.

Сумерки падали на село, когда он вошел во двор Лыткиных. На низеньком крылечке сидел Афоня в своей знаменитой войлочной шляпе. Он, видимо, только что пришел, лишь успел разуться — рядом стояли его посеревшие ботинки. Под сарайкой мычала недоеная корова.

— Здравствуй, Афоня, — поздоровался Уфимцев. — На побывку?

Но Афоня не ответил. Словно не видя председателя колхоза, он согнулся и стал с ожесточением растирать руками подопревшие пальцы ног.

— Чего не отвечаешь? — удивился Уфимцев. — Баран язык откусил?

— Не-е, не откусил, — протянул Афоня.

— А чего тогда сердитый?

Афоня поднял голову. Из-под шляпы глянули на Уфимцева голубые, чем-то озабоченные глаза.

— Ты, Егорий Арсентьевич, как говорится... Если поселился, так это... Ты Дашку мою не тронь, она не твоя жена!

— Да ты совсем сдурел, Афоня! — опешил Уфимцев. Чего-чего, но от Афони он такого не ожидал. — Зачем мне твоя Дашка?

— Знаю, вон про тебя что люди-то говорят, — пропел Афоня. — Сколько баб перебрал, к моей Дашке подбираешься... Смотри, Егорий Арсентьевич, кабы греха не вышло!

«И тут уже сплетню пустили! Афоню успели настроить... Кто так старается, печется обо мне?» — с тревогой подумал Уфимцев.

— Успокойся, Афоня, — сказал он. — Дашка твоя мне не нужна... И с квартиры я скоро уйду. Так что не расстраивайся и никого не слушай. Ты же умный человек!

— А вдруг обманешь? Как я тогда, без Дашки-то? Тебе что, у тебя баб много, а у меня одна Дашка...

На глазах Афони мелькнули слезы, он сморщил лицо, вот-вот расплачется.

— Тьфу ты черт! — плюнул Уфимцев, выругался и с тяжелым сердцем пошел со двора. — И этот туда же!

За калиткой он встретил Дашку. Она шла без платка, волосы, собранные сзади в пучок, мокро блестели, и сама она была свежая, отмытая, видимо, только что искупалась в Санаре.

— Вернись, дождись чаю, — сказала она ему игриво. — Сейчас самовар поставлю... Посидим, попьем.

— Какой тут чай! Там Афоня пришел, скандалит... Тебя ко мне ревнует.

— Господи! — хохотнула Дашка и ударила себя по ляжкам. — Не из тучи гром.

2

Кто-то осторожно поскребся в дверь. Так по утрам просился в избу блудливый Дашкин кот, возвращаясь с ночной прогулки.

Уфимцев поднял голову, взглянул, щурясь, на окна, и с него слетел сон: в окна било солнце. Он вскочил с постели, схватил брюки, стал торопливо одеваться. Это в первый раз, когда он проспал, не слышал Дашкиной возни с коровой.

Натягивая сапоги, он думал о поездке в Шалаши, где сегодня должны приступить к копке картофеля, уборке кормовой свеклы, как в дверь опять поскреблись.

«Э, чтоб тебя!» — выругался он на кота, пнул двери и оторопел: за дверями стоял, сутулясь, дед Павел, держа в руках большое лукошко; за его спиной, виновато улыбаясь, прятался Архип Сараскин, на этот раз без шапки на голове — шапку он бережно прижимал к груди.

— Чего вы? — спросил Уфимцев, разглядывая их из-под притолоки.

Дядя Павел промолчал. Архип толкнул его локтем, но он только переступил с ноги на ногу. Низко надвинутая, задубевшая от солярки кепка скрывала его глаза, был виден лишь толстый нос да широкий, в седой щетине, подбородок.

«Что-то случилось», — забеспокоился Уфимцев. Так они вряд ли пришли бы, бросив дела.

— Заходите в избу, — пригласил он их, отступая от дверей, теряясь в догадках, что могло произойти у таких аккуратных колхозников, как дядя Павел и Архип Сараскин.

Дядя Павел, осторожно ступая пудовыми сапогами, вошел, огляделся по сторонам, словно хотел убедиться, что они одни, никого больше в избе нет, поставил лукошко на пол, сдернул с него серый из мешковины фартук — лукошко было полно груздей. В избе понесло терпким запахом хвоя и палого березового листа.

— Вот... грибы, — сказал дядя Павел.

Уфимцев с недоумением смотрел на грузди, на дядю Павла. Он видел, как менялся и добрел дядя Павел, как его угрюмое лицо расцветало, раздвинулись и улыбнулись губы; и его нос уже не казался Уфимцеву таким толстым, глаза его теперь он видел хорошо: были они светлые и чистые, как у младенца, незапятнанные ложью.

Архип, неслышно вошедший следом, сказал, придыхая:

— Это тебе он принес, тебе... Все утро покою не давал: пойдем да пойдем, сходим к Егору.

И погладил свободной рукой свою белую, как одуванчик, голову.

Дядя Павел повернулся к Архипу:

— А ты чего не кажешь? Кажи и ты, не таися.

Архип смущенно отнял от груди шапку.

— Да я что... Я, Егор Арсентьевич, что тебе скажу? Куры... куры соседские совсем меня одолели, несутся где ни попадя. Теперича навадились в яслях, а то в пожарке да в пожарке... Вот принес тебе десяток, куды мне их.

Он осторожно выложил яйца из шапки на развороченную постель, встряхнул шапку, надел ее и, отойдя к порогу, встал там с чувством исполненного долга.

Уфимцев только теперь понял, что пришли они не с бедой. Пришли, чтобы выразить ему сочувствие в его теперешнем трудном положении, когда он остался один, без жены и детей. Пришли, как мужчины к мужчине, чтобы поддержать его, показать, что он неодинок, что люди любят его и верят ему.

Он невольно улыбнулся такому бесхитростному проявлению чувств стариков, хотя и был растроган их приходом.

— Спасибо за подарки, — сказал он.

И, схватив руку дяди Павла, с силой пожал ее. Тот отнимал руку, говорил застенчиво:

— Чего там... Грыбов ноне много, всем хватит.

Уфимцев оставил его, подошел к Архипу и ему пожал руку.

— Так мы пойдем, Егор Арсентьевич, — сказал Архип, — ты уж нас извиняй, гостить некогда. Шибко недосуг... Пошли, Павел.

И они ушли — впереди маленький Архип, сзади широкий, как печь, кривоногий дядя Павел.

3

Картофельное поле находилось рядом с Шалашами, чуть в стороне от свинофермы. Уфимцев остановил мотоцикл и огляделся. Поле было большое, длинное, в окружении берез и осин. Невдалеке виднелся урчащий трактор, чернела вспаханная, свободная от ботвы земля — по ней ходили люди. И он пошел к трактору прямо через поле.

Трактор тащил за собой самодельное орудие, так называемую «мандрыгу» — изобретение местных умельцев. Пишут в газетах, что где-то есть картофельные комбайны, но сюда они не дошли, и когда дойдут — неизвестно. А убирать картошку вручную, копать лопатами — дело очень трудоемкое, да и людей на это в колхозах уже нет. Вот и придумали эту «мандрыгу», которая — пусть не очень аккуратно, но выворачивает клубни из земли, их подбирают женщины и ребятишки, сносят ведрами для просушки на расчищенные площадки, а уж оттуда просохшие клубни везут в хранилища.

На миг оторвавшись от работы, женщины заинтересованно посмотрели на подходившего председателя колхоза. Одна из них — Уфимцев признал в ней жену Дмитрия Тулупова, крупную телом, как и ее муж, — крикнула на все поле:

— Бабы! Мужика нам бог послал. Записывайтесь на очередь, кому помощь нужна ведра таскать.

Женщины по-разному отнеслись к ее шутке: кто посмеялся, кто лишь улыбнулся, а кто и просто махнул рукой на Тулупову, дескать, перестань балясничать, и снова принялись за работу: трактор ходит без остановок, надо успевать.

Уфимцев прошел в конец загона, где разглядел подъезжавшего на своем Пегашке Гурьяна Юшкова. Вместе с Гурьяном на телеге сидел и бригадир строительной бригады Герасим Семечкин — его соломенная шляпа цвела подсолнухом на фоне увядающей зелени кустов, — бригада ремонтировала в Шалашах овощехранилище.

— Вот картошку произвели так картошку! — встретил восторженными словами Семечкин председателя колхоза. — Постарался Гурьян Терентьевич, ничего не скажешь. По двести центнеров с гектара получается!

— Откуда это известно? — спросил Уфимцев, пожимая руки ему и Гурьяну Юшкову.

— Весы сказали... На весы Гурьян Терентьевич подводу сгонял, мешки с картошкой вешал. Спроси его.

Новость, услышанная от Семечкина, обрадовала Уфимцева, хотя он заранее предполагал, что урожай картошки они соберут отменный.

«Это что же получается? — подумал Уфимцев, повернувшись к трактору, проходившему мимо, но не видя ни трактора, ни тракториста, высунувшегося из дверей кабины. — Ведь это здорово получается! Из такого урожая половину картошки можно продать. И без ущерба для свинофермы...»

А вот кому продать? Ждать, когда пойдут машины из степи?.. Неважная картошка растет в степи: мелка, безвкусна, да и урожаи ее мизерны. А городская торговая сеть еще не очень разворотлива, плохо ведет заготовки, не обеспечивает потребности горожан в овощах и картошке. Вот и едут каждую осень в лесную часть района представители организаций, рабочих коллективов из степного Теплогорска, а то и просто соберется группа жильцов одного дома, наймет машину и пошлет своего представителя по деревням и селам.

Продать можно, а не придерутся потом к нему в парткоме, в управлении, что не по той тропе пошел? Может, сдать картошку в кооперацию по закупочной цене? Что за нее он тогда получит? Нет, если продавать, то только с прибылью, в интересах хозяйства.

Уфимцев машинально пошел мимо телеги, мимо молча стоявших Юшкова и Семечкина в сторону леса, собирался с мыслями, как лучше поступить с излишками картошки. Его манила возможность продать картошку по рыночной цене, пополнить колхозную кассу, — многие так поступали, — вот и средства на новую ферму. И вместе с тем пугало это отступление от усвоенного принципа: колхоз — государству, государство — колхозу. Что-то тут попахивало идеями Векшина и шло против его совести.

И тут ему пришла мысль, которая, казалось, разрешала эти противоречия. От неожиданности он даже растерялся — так она была проста и логична: можно было удивляться, как она не пришла к нему раньше.

Он поспешно вернулся к телеге, где оставались Юшков и Семечкин, молча наблюдавшие за озабоченным чем-то председателем.

— Как с ремонтом? — спросил он Семечкина.

— С ремонтом — конец. Мы, строители, свое дело завсегда... Отдохнем вот сегодня, отмоемся, и на другой объект... Теперь дело за Гурьяном Терентьевичем — вози картошку да сыпь в закрома.

Гурьян зябко поежился, поморщился, будто хватил перекисшего квасу.

— Кажется, бригадир недоволен, что вырастил такую картошку, — заметил Уфимцев, увидев кислое лицо Юшкова.

— Возить — дело нехитрое, было бы на чем возить, — пробурчал тот.

— На лошадях вози. Поделай бестарки, и вози. Не знаешь, как возят?

— А где лошадей столько взять? Шутка в деле, столько ее народилось! Машины надо.

— В этом я тебе помогу, дам две машины, — ответил Уфимцев. — Но ты и лошадей не забывай.

— Некого садить на лошадей. Все население на картошке, вон оно, — и он показал на баб и ребятишек, снующих по загону. — Да еще и на свеклу надо кого-то послать... Давайте машины.

— Хорошо, будут тебе машины, — Уфимцев похлопал Гурьяна по спине. — Кроме двух своих, пришлю еще... Постараюсь найти.

— Кто же такой ротозей, что машины теряет? — смоля цигарку, ухмыльнулся Семечкин, — мы, строители, завсегда с материалом страдаем, подвезти не на чем... Подскажи нам.

— Подожди спрашивать, — не реагируя на шутку Семечкина, посерьезнел Уфимцев. — Может, их уже подобрали, а я прежде времени хвастаюсь.

— Не уйдет ныне картошка в хранилище, — проговорил Юшков. — Мало помещение.

— И тут я тебе постараюсь помочь, — отозвался Уфимцев. — Уйдет твоя картошка, найдем ей место... В Теплогорске! Понял?

Взглянув на часы, он заторопился в село, намереваясь сегодня же проскочить в Теплогорск, — сто двадцать километров по степным дорогам для его «ИЖа» — два часа езды.

4

Но уехать в Теплогорск ему не пришлось. В конторе колхоза Уфимцева ждал Акимов, только что приехавший из Колташей.

Акимов выглядел постаревшим, озабоченным: уже не отливала синевой, как прежде, его бритая голова, она заросла коротким темным волосом.

— Ты не болеешь? — спросил Уфимцев, приглядываясь к нему, видя обтянутые и пожелтевшие скулы его лица.

— Поболел бы, да некогда, — с плохо скрываемым раздражением ответил Акимов. — План хлебосдачи трещит, не до болезней.

— С уборкой в районе как? — осторожно поинтересовался Уфимцев.

— Степь закончила. Осталась только ваша Санарская зона.

— Не понимаю тогда... Если степь закончила уборку, район должен и план хлебосдачи выполнить. Основные посевы ведь там?

— Совхозы сдали, а колхозы не торопятся... А кое-где и сдавать нечего, тока зачистили, а обязательства остались невыполненными.

— Как так? — удивился Уфимцев.

— А вот так! Дожди не у вас одних шли... Как у тебя с обязательствами?

— Сегодня должны закончить. Последние машины...

— Это хорошо, — оживился Акимов. — Очень хорошо, что выполнишь. Одним грехом меньше.

— Почему — грехом?

— Это узнаешь, когда твои грехи будут на бюро парткома подсчитывать.

Уфимцев уставился на него.

— Чего лупишь глаза? Давай рассказывай, как ты тут амурничаешь? Как семейные устои рушишь? Какой пример колхозникам подаешь?

Уфимцев неожиданно покраснел, как школьник, не выучивший урока, хотя знал, что рано или поздно слух о его семейных неурядицах дойдет до парткома. Оправившись от смущения, он сказал:

— Я против разговора в таком тоне, Николай. К чему эти: «амурничаешь», «пример подаешь»... Если ты не располагаешь другим словарем, тогда...

И он отвернулся от него.

— Смотри ты, какой гонор! — удивился Акимов, и что-то грубое, полупрезрительное проступило в его глазах, в выпяченной нижней губе. — Ему, хахалю, мой словарь не нравится... Что заслужил, то и получи! А говорить я тебя заставлю. Ты, наверное, забыл, что я секретарь парткома. Вот и отвечай мне, как секретарю, все как есть, без утайки.

Но Уфимцев упрямо молчал, обхватив себя за плечи.

— Ну так как? Будешь отвечать мне или только на бюро парткома?

Уфимцев еще помялся, помешкал, потом сказал, не глядя на Акимова:

— Поссорились мы с Аней... Живем по-отдельности... пока.

— Причины?

— В таких случаях, кажется, говорят: не сошлись характерами.

— А я располагаю другими сведениями. — Акимов полез во внутренний карман пиджака, извлек оттуда пачку бумаг, сколотую скрепкой. — Вот письмо Тетеркина о твоей связи с заведующей фермой Аграфеной Васьковой; вот заявление ее мужа Васькова в партком о разрушении его семьи при твоем активном участии; вот второе письмо Тетеркина о снятии его с работы за сообщение о твоих аморальных поступках; вот справка замсекретаря парткома товарища Степочкина, который проверял все эти факты, по его заключению факты подтвердились; вот анонимка, что сейчас живешь с какой-то Дашкой, а мужа ее в лес отправил на все лето. Надеюсь, хватит?

По мере того как Акимов перелистывал одну бумажку за другой, у Уфимцева лезли брови на лоб. Вначале ему хотелось засмеяться при виде этих дурацких заявлений, крикнуть Акимову: «Чепуха! Липа! Ничего этого не было!» Однако, подумав, он понял, что смеяться ему рано: чем доказать, что все эти заявления ложь? Есть в них и правда, никуда от нее не денешься! Он мог еще оспаривать утверждение Тетеркина о причинах снятия его с работы или сожительство с Дашкой. Хотя Тетеркина теперь уличить во лжи трудно — пожалел тогда, не составил акта. Да и с Дашкой... Как говорят в народе: кто бы коня ни украл, а все цыган виноватый. Не зря Афоня приходил... Но вот с Груней!.. Да, как глупо все сложилось! И, поскрипев в бессилии зубами, он опустил голову.

— Эх, Егор, Егор! — укоризненно произнес Акимов, нетерпеливо встал, зашагал по кабинету. — Не ожидал я этого от тебя!..

Он остановился возле поникшего Уфимцева, посмотрел тревожно на него, потер ладонью заросшую голову.

— Будем обсуждать на парткоме. Предупреждаю, снисхождения не жди... Вот почему я рад, что ты обязательства по хлебу выполняешь, — это твой актив.

Уфимцев подавленно молчал, ему вдруг все осточертело, не хотелось оправдываться перед Акимовым, кривить душой, говорить, что в заявлениях — чистейшая неправда, что он просто жертва обстоятельств.

— Могу посоветовать... Будет лучше, если ко дню заседания бюро ты сойдешься с Аней, вернешься к семье... Поговори с ней, пади в ноги, попроси прощения.

— Поговори с ней сам, Николай, — глухо попросил Уфимцев. — Поговори, она тебя уважает, может, и послушает.

— Честно сказать, за этим и приехал.

Уфимцев встал, порывисто шатнул к нему, сказал взволнованно:

— Спасибо, Николай. Я знал, что ты настоящий друг. Поверь мне в одном: не распутник я.

— А эта Васькова где?

— Не знаю, — отмахнулся Уфимцев. — И не спрашивай о ней, пожалуйста, ничего!

5

В ту ночь, после ухода Егора, Аня так и не ложилась спать, стояла у окна или ходила по комнате, натыкаясь впотьмах то на стол, то на комод. Несколько раз заходила к ней тетя Маша, щелкала выключателем, пыталась ее утешить.

— Перестань ты убиваться-то, перестань! Эко дело, мужик с другой бабой зубы поскалил. Оне, мужики, все такие кобели... И мой Павел, когда молодой был, думаешь, на баб не заглядывался? Не смотри, что он страшной да косолапой, как еще ухлястывал за имя... Чего уж так убиваться-то, к тебе пришел, к детям, не куды-нибудь.

— Нет, — упорствовала Аня. — Не уговаривай меня, тетя Маша. Я так не могу... Я иначе смотрю на эти вещи.

Глаза у нее были сухие, она не плакала, лишь ожесточенно твердила «нет» на все увещевания тети Маши.

Потом жалостливая тетя Маша плакала у нее на плече, причитала:

— Сиротиночка ты моя разнесчастная! Как ты теперича жить будешь одна с малыми детками, с неразумными цыплятками? Да еще один народится, куды его? Ох, как несладко твоя жизнь сложилася, в молодые годы такая напасть приключилася.

— Ничего, ничего, — твердила Аня, — проживу. Свет не без добрых людей... К маме уеду, работать буду. С голоду не умрем.

Когда тетя Маша уходила к себе, Аня выключала свет и опять мерила шагами комнату.

Утром она написала заявление об уходе с работы и пошла к директору школы.

Идти надо было почти через все село. Она шла, раскланивалась со знакомыми, даже улыбалась им, а на душе скребли кошки. Когда проходила возле дома Позднина, где жила Груня Васькова, неожиданно увидела ее — та стояла у ворот с соседкой и о чем-то оживленно разговаривала. Была она румяная, простоволосая, в белой легкой кофточке, видимо, только ненадолго вышла за ворота. Увидев Аню, она замолчала и, толкнув соседку, показала ей кивком головы на нее. Соседка обернулась, стала разглядывать разнаряженную учительницу. Аня думала — не выдержит: велико было желание подойти и как-то унизить свою соперницу, опозорить на все село, но сдержалась — все это было бесполезно и неразумно. И она прошла, стараясь не смотреть на женщин.

Директор школы, старичок, старожитель Больших Полян, некогда учивший еще Егора, встретил ее радостно, чуть ли не восторженно:

— Анна Аркадьевна, дорогая моя! Наконец-то и вы! Теперь все учителя в сборе, у меня душа на месте.

И он, улыбаясь, бодро пошел ей навстречу.

Но когда прочел ее заявление, от него отлетела радость, он растерялся, стал жалким, беспомощным, и сразу обнаружилось, какой он уже старенький и немощный.

— Голубушка моя! Что вы со мной делаете? Осталось три дня до начала занятий, где я теперь найду математика?

Предполагая уволиться с работы и тут же уехать из Больших Полян, она рассчитывала избежать тягостных расспросов о причинах разрыва с мужем. Вместо этого пришлось остаться в селе, ходить каждый день в школу мимо дома своей соперницы, мимо колхозной конторы, пренебрегая опасностью встречи с Егором, ждать этих расспросов или ненужного ей сочувствия. Против ожидания, никто в школе не расспрашивал ее, почему Уфимцев ушел из дому и живет на квартире у Дашки, — учителя оказались людьми тактичными. А кроме учителей, она ни с кем не встречалась, после занятий сразу возвращалась домой и никуда не выходила. Единственно, с кем делилась, так это с тетей Машей.

Так и жила Аня. Школа да собственные дети отнимали у нее все время, и ей некогда было тосковать да жаловаться на судьбу.

И когда однажды, сидя дома за школьными тетрадками, увидела подходившего к воротам Акимова, она сразу догадалась, что он шел от Егора.

Акимов вошел как-то нарочито шумно, по-свойски, театрально выкинул руку:

— Привет труженикам пера и парты!

Аня невольно рассмеялась:

— А ты все такой же неугомон, Николай. Так и не обломала тебя Мария... Садись вот сюда.

И она показала ему на стул.

— Ломать меня и без Марии есть кому. На ее долю остается только мои раны зашивать да гипс на переломы накладывать. — Он сел, увидел стопку тетрадок. — О, сколько их! И в каждой, наверно, ошибок, ошибок... Вот еще откуда начинаются наши ошибки? Хорошо, что учителя понимающие есть, исправляют их у нас.

— Ты зубы не заговаривай, знаю, к чему клонишь, — опять рассмеялась Аня. Она, как и в тот вечер при Егоре, стояла у комода, прижимаясь к нему спиной. — Расскажи лучше, как Мария живет.

По правде сказать, Акимов ожидал увидеть убитую горем Аню, а на поверку оказалось, что она нисколько не удручена, наоборот, смеется. Ну что же, это даже к лучшему. Он встал, подошел к ней.

— Мария живет, она с мужем рядом. А вот как ты живешь — ни вдова, ни мужняя жена?.. Не надоело еще дуться, обиженную добродетель разыгрывать?

Аня посуровела, исчезла улыбка с ее лица.

— Слушай, Николай, давай в открытую, зачем темнить... Ты меня с Егором мирить пришел?

— Да, — ответил Акимов. — И не пришел, а специально приехал из Колташей, бросив все свои дела. Учти это... Допускаю, Егор виноват перед тобой, но надо, пойми, надо, чтобы вы сейчас жили вместе. Это необходимо для дел в колхозе. Сама понимаешь, какой у Егора может быть авторитет, если каждый лодырь или захребетник вправе бросить ему упрек в лицо, дескать, ты-то какой?.. А потом, Аня, дети, ведь им отец нужен больше, чем тебе муж. Они сейчас уже скучают по нему, так надо ли их лишать естественного желания иметь отца?.. Кстати, как ты им объяснила его уход? Волки съели или еще как?

Акимов хохотнул своей шутке, надеясь вызвать ответную улыбку Ани, но, кажется, просчитался: что-то злое, решительное проступило в заострившихся скулах Ани.

— Здорово ты подготовился, — сказала она насмешливо. — Но красноречие твое напрасно, с Егором я жить не буду. И было бы тебе известно, не просто не буду, а не хочу! И давай на этом прекратим разговор, бесполезно меня агитировать... А иронию оставь при себе, побереги для более подходящего случая. Дети знают, что мы поссорились и разошлись, а о причинах узнают, когда повзрослеют.

Акимов только руками развел — он не думал ее обижать.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал он, желая успокоить ее, — не буду агитировать. Но ты все-таки подумай — не сердцем, оно у тебя сейчас ожесточено, а умом пораскинь, ты же умная женщина! Ведь если не сойдетесь, Егора придется исключать из партии, отобрать партийный билет.

— Ты думаешь? — спросила Аня, и в голосе ее послышалась тревога.

— Не думаю, а убежден. Вот документы, — и он похлопал себя по груди. — На него тут столько понаписано, что и без злосчастной вашей ссоры хватило бы на строгий выговор... Я тебе как друг говорю, я не как секретарь парткома. Сломают Егору хребет, испортят жизнь, и только из-за твоего упрямства. Разве это не будет угнетать тебя потом? Все же он отец твоих детей.

Говоря это, напирая на последствия, трагические для Егора в случае ее упорства, Акимов приглядывался к Ане. Что-то менялось в ее лице, на мгновение дрогнули губы, повлажнели глаза.

— Пусть, — сказала она тихо, одними губами. — Пусть... Что заслужил, то и получит. Не мне одной страдать...

Это тихое признание поразило Акимова. Он понимал, как тяжело было ей сказать так. Понимая это, он все же не терял надежды на ее благоразумие.

— Может, хоть фиктивно сойдетесь на какое-то время, пока все не уляжется? — попросил Акимов, хотя и не рассчитывал уже на благоприятный ответ.

— Никак, — отрезала Аня.

— Серьезная ты, однако, женщина, — вздохнув, сказал Акимов. — А я думал, чаем напоишь с малиновым вареньем. — Он попытался пошутить, чтобы смягчить свою неудачу. — Видно, не судьба.... Ну что ж, прощай! Извини за вторжение, за беспокойство.

Аня молчала.

6

Приезд Акимова задержал Уфимцева. Он решил дождаться его возвращения от Ани, узнать, чем кончился их разговор. Но, к моменту возвращения Акимова, в кабинете появились пришедшие не ко времени Попов и механик Юрка Сараскин, и Акимов, поговорив с Поповым о каких-то совсем незначительных, по мнению Уфимцева, делах, неожиданно простился и уехал, ничего не сообщив ему. Нашлись некстати еще дела, и в Теплогорск он смог выехать лишь утром следующего дня.

Город встретил его дымами труб, шумом улиц, пестротой магазинных витрин, афиш на заборах. Он быстро нашел горком партии, — городок был небольшой, возник не так давно на месте старого села Теплого вблизи открытого месторождения медных руд.

К первому секретарю горкома Васенину Уфимцев попал сразу же, как только о нем доложили.

— Проходи, проходи, товарищ Уфимцев. — Васенин встал из-за стола, пошел ему навстречу. — Не часто бывают у нас гости из ваших лесных краев... Ну, здравствуй!

Васенин еще молодой — одних лет с Уфимцевым, невысокий, быстрый, порывистый — ив речах, и в движениях. «Такому не в кабинете бы сидеть, а куда-нибудь на стройку или в цех, в гущу народа», — подумал Уфимцев.

— Садись, рассказывай, что за нужда загнала к нам?

Уфимцев, взволнованный предстоящим разговором, хотя всю дорогу до Теплогорска думал о том, что и как он будет говорить в горкоме, сидел, натужно улыбаясь, глядя на хозяина кабинета.

— Ну, так как? — торопил его Васенин. — Может, наши пенкосниматели на чем-нибудь надули? Колхозников в город сманили? Сено увезли?

— Да нет. — Уфимцев понял, под пенкоснимателями Васенин имел в виду городских проныр, появляющихся часто в деревнях, скупавших скот, лесоматериалы; не гнушались они и домами, покупали на слом, вывозили в город. — Дело не в них... Хотим с вами производственные связи наладить. Осуществить на деле смычку города с деревней.

— Как говорится, укрепить союз серпа и молота? Ну что ж, это хорошо. А если конкретнее?

Васенин перегнулся через стол, достал из ящика трубку и коробку с табаком, стал готовиться курить.

— А конкретнее — так. На первый случай, можем предложить вашему городу триста тонн картошки по государственной цене.

Васенин, видимо, ждал другого разговора. Он заинтересованно поглядел на Уфимцева, уселся напротив.

— Как, как? Картошку? Триста тонн, говоришь? Вот это действительно смычка — помощь колхозной деревни нашему рабочему классу! Как тебя благодарить?

Он потянулся было к телефону, но, увидев предупреждающий жест Уфимцева, снова сел. Уфимцев уже освоился и теперь решил выложить секретарю горкома основное, что было целью его приезда.

— Подождите меня благодарить, сначала выслушайте... Если разговор пошел о смычке, о производственных связях, то они должны быть обоюдными. Не только деревня — рабочему классу, но и рабочий класс — деревне.

— Вообще-то правильно, логично, — заметил Васенин и встал, обошел вокруг стола, спрятал коробку, достал спички, стал раскуривать трубку.

— Мы вам будем поставлять картошку — пока только картошку, а вы нам поможете в строительстве. Короче говоря, хочу, чтобы ваш трест «Промстрой» построил нам коровник.

— Это за триста тонн картошки? — удивился Васенин. — Дешево же ты ценишь труд рабочих! Это всего по десять килограммов на жителя.

— Нынче — триста, на будущий год пятьсот... По тысяче тонн будем давать, как только обеспечат нас картофельными сажалками и комбайнами.

— Когда еще вас обеспечат, — усмехнулся Васенин, — а тебе сегодня коровник надо.

— Не могут не обеспечить. Это теперь понятно не только нам, колхозникам. На дедовской технике сельского хозяйства не подымешь.

Васенин прошел по кабинету к окну, остановился там.

— Заманчивую идею ты мне подкинул. Действительно, нуждаемся мы в овощах и картошке, ой как нуждаемся! Плохо работают наши торгаши и заготовители. Но... тут много этих «но». Во-первых, «Промстрой» — организация государственная, у него свои планы, причем планы напряженные. Во-вторых, вывозка картошки: из такой дали возить — сколько машин потребуется? И в-третьих...

— Простите, я вас перебью, — нетерпеливо проговорил Уфимцев и тоже встал, — отвечу вначале на ваши «во-первых» и «во-вторых». А потом уже скажете свое «третье»... О вывозке надо ли вам беспокоиться? Все равно по осени к нам идут косяком «дикие» машины закупать картошку по рыночной цене. Машины из тех же организаций, откуда и теперь они будут ходить, но уже планово, по графику. И картошка будет не по рыночной цене, а по государственной... Что касается планов «Промстроя», не думаю, чтобы у треста, ради такого дела, не нашлось резерва на какой-то там коровник голов на четыреста — пятьсот. Поставить стены из готовых плит не так уж трудно для такой мощной организации. А лесом, пиломатериалами мы стройку обеспечим.

— Предположим, коровнику нужны не только стены, но рассуждаешь ты логично и аргументированно. Кажется, начинаешь меня убеждать, — сказал Васенин, вновь садясь в кресло. Следом за ним сел и Уфимцев.

— В самом деле, хорошо бы снять эту заботу, дать людям в достатке плодов огородных... Но вот тебе и третье «но»: не покроешь ты картошкой стоимости строительных работ, не равноценная сделка.

— Нынче не покроем, будущим урожаем покроем. А что не хватит — деньгами доплатим, не такие уж мы бедные, как из города кажется. Так что все ваши «но» несостоятельны.

— Ишь ты, как разошелся! — улыбнулся Васенин, удивляясь напористости председателя колхоза. Уфимцев ему определенно нравился, по душе было и его предложение, стоило о нем подумать. — Должен сознаться, тут от одного меня мало что зависит, надо посовещаться с товарищами. Да и не знаю еще, как руководство треста воспримет твое предложение... Давай так договоримся, — сказал Васенин, подходя к поднявшемуся Уфимцеву. — Зайди ко мне часика так в четыре. Тогда все и решим, получишь окончательный ответ.

На том они и расстались...

На второй день Уфимцев подписал договор с плодоовощторгом на поставку трехсот тонн картошки, обменялся письмами с трестом «Промстрой» о строительстве в колхозе «Большие Поляны» типового коровника из материалов и силами треста.

7

Дни стояли теплые, сухие — наступило бабье лето. В чистом воздухе виделось далеко и резко, лесные колочки казались нарисованными среди черной пахоты. Уже начали багроветь осинники, желтизна прихватила траву, позолотила березы на опушках. Утренники выпадали холодные, но без инея. По ночам над селом летели дикие гуси, их негромкий гогот вызывал в людях неясную грусть о прошедшем лете.

Колхоз выполнил обязательства по сверхплановой продаже зерна, но работы в полях еще продолжались. Приступили к уборке овса — несмотря на прошедшее ненастье, он хорошо дозрел.

Попов и Уфимцев были довольны, получив первые бункеры овса: будет чем встретить зиму! Они стояли у кромки поля, наблюдая за работой комбайнов. Попов обвел взглядом поле — овес был высок, по грудь, стоял такой плотной стеной, что, казалось, сквозь него не пробраться.

— Какая красотища! — не удержавшись, воскликнул он.

— Тут не одна красота, Алексей, тут молоко и мясо. Разве ты их не видишь? — спросил, посмеиваясь, Уфимцев. — Вот только маловато посеяли. Надо было гектаров сто. Тогда бы все наши дыры в кормах были заделаны.

— Все-таки неплохую я специальность приобрел, — сказал Попов, не обращая внимания на слова Уфимцева. — Что может быть лучше, чем растить хлеб? Ведь хлеб дает жизнь людям!.. И когда видишь поля ржи, пшеницы или вот этот овес, понимаешь, что делаешь самое главное дело на земле.

Он, волнуясь, вытащил из кармана расческу и, сняв берет, стал причесывать свои непокорные волосы.

— Ты стихи, случаем, не пишешь? — спросил Уфимцев.

— Пишу... А что?

— Оно и видно... И про овес пишешь?

— И про овес пишу.

— Разве в техникуме тебя не отучили от овса? Не читали лекций, что овес — культура архаичная, его надо исключать из севооборота?

— Читали, — пренебрежительно произнес Попов. — Показать бы этим лекторам наш овес...

Вернувшись в контору, они зашли к Стенниковой, хотелось еще раз прикинуть, как у них обстоит с зерном после выполнения обязательства.

У Стенниковой сидел Векшин. В последнее время вел он себя при встречах с Уфимцевым так, будто не имел с ним никаких конфликтов, словно не он настраивал колхозников против председателя. Был шумлив, разговорчив, весел.

Наступал вечер. Солнце подкатилось к окну бухгалтерии, в комнате стало светло и солнечно. Уфимцев с нескрываемым нетерпением смотрел на Стенникову, подбивавшую баланс зерна, ждал результатов.

Подсчеты не обрадовали его. Оказалось, остатки продовольственного зерна так малы, что их не хватит рассчитаться с колхозниками.

И сразу потемнело в глазах Уфимцева.

— Много не хватает? — с трудом выдавил он.

— Примерно по полкилограмма, если брать годовую сумму трудодней.

«Вот тебе и прогнозы! Не выдать колхозникам обещанных двух килограммов — значит, подорвать у них веру в колхоз, в свою способность руководить».

— Ненастье... К тому же техники мало, — сказал Попов. — Была бы техника, убрали бы без потерь, мог быть даже резерв... Но погоду планировать нельзя, количество техники тоже, она, как и погода, от нас не зависит. А вот обязательства по сверхплановой продаже... Тут мы поторопились с цифрами, Георгий Арсентьевич.

Он сидел подле Векшина, по-мальчишески раскачиваясь на стуле. Векшин слушал его, улыбался в бороду.

Уфимцев вспомнил, как на парткоме определяли обязательства их колхозу. Не знает этого агроном. Хорошо, что решили убрать овес на зерно, а то теперь не только хлеба на трудодни — и зернофуража ни грамма не было бы, пришлось бы, по примеру Позднина, сдавать скот в мясозаготовки.

Пока он раздумывал — Векшин исчез. Как он ушел и когда. Уфимцев не заметил. Он не успел додумать до конца, что Векшин, конечно, теперь воспользуется фактом нехватки зерна для колхозников, как в комнату ввалилась строительная бригада во главе со своим модным бригадиром.

— Можно к вам? — вежливо спросил Семечкин, хотя бригада уже вошла и люди рассаживались на свободных стульях, а то и прямо на столах.

Уфимцев насторожился: «Что бы это могло значить?» Стенникова встала, зажгла свет. Он оглядел пришедших — вся бригада была налицо, недоставало только Максима.

— В чем дело, товарищи?

— Работенку одну подсмотрели, Егор Арсентьевич, — начал, улыбаясь, Семечкин. — Мы, строители, завсегда на это дело свою зоркость имеем.

— А разве работы в колхозе больше нет, на «шабашку» вас потянуло?

— Какая тут «шабашка»! — засмеялся Семечкин. — Магарыч будет, и ладно... Сруб тут один на краю деревни пропадает, сгниет скоро.

Уфимцев воззрился на него: «Кажется, речь идет о его срубе».

— Ну и что? При чем здесь сруб?

— Решаемся его к месту произвести, — ответил Семечкин и горделиво посмотрел на Стенникову, на Попова, поправил свой белый галстук, тронул усы.

— Ничего не понимаю! — откровенно признался Уфимцев. — Может, ты, Василий Степанович, объяснишь?

Микешин сидел устало, опустив руки на колени. Уфимцев только сейчас рассмотрел, как он постарел, как осунулся, и невольно подумал, что и этому некогда неутомимому человеку приходит время идти на отдых.

— Обсудили мы тут между собой, Егор, — начал тихо Микешин, — и решили поставить тебе дом. Хватит по квартирам скитаться. Чего их, плотников, искать, мы-то на что? Сделаем между делов — вечерами, в выходные... К новому году в своем дому жить станешь.

Тугой комок подкатил к горлу Уфимцева. От волнения он не мог произнести ни слова, смотрел, как сквозь туман, на Микешина, на Семечкина.

— Правильно! — крикнул Попов. — В самом деле, неужели мы не в состоянии дом построить председателю колхоза? И не между делом, а в плановом порядке, как строим колхозные объекты.

— Надо только оформить решением правления, — посоветовала Стенникова. — Сроки... Порядок расчета.

— А может, не стоит? — каким-то хриплым, осекшимся голосом попробовал отказаться Уфимцев. — Кормокухня у нас в плане...

Но плотники в один голос заявили, что не подведут, построят и дом и кормокухню, пусть не беспокоится.

— Пораньше встанем, подольше поработаем. Мы, строители, завсегда часов не считали, — заявил Семечкин.

Плотники ушли, порешив завтра же приступать к срубу, ушел и Попов. Уфимцев остался сидеть.

— А нужен ли мне теперь дом? — спросил он Стенникову. — Ведь один живу... К чему эти хоромы?

— Нужен, Георгий Арсентьевич, — сказала ласково Анна Ивановна. — Нужен... Это даже лучше — и колхозники успокоятся, видите, не безразлична им ваша судьба. И Анна Аркадьевна... Не слепая же она!

Темнота обступила его, когда он вышел на крыльцо конторы. В избе Лыткиных горел свет, видимо, Дашка еще не улеглась. После разговора с Акимовым он решил переменить квартиру во избежание ненужных кривотолков, но так и не нашел времени поискать другую. Следовало попросить Анну Ивановну, она бы это устроила, договорилась с кем-нибудь.

Войдя во двор и подойдя к крылечку, он вдруг услышал, как кто-то тихо позвал его:

— Егор...

От неожиданности он замер, насторожился. Звук шел от огорода. Приглядевшись, он увидел, что за невысоким плетнем кто-то стоял.

— Подойди сюда, — вновь донеслось до него.

«Груня!» — Уфимцев испуганно оглянулся вокруг, прислушался к возне Дашки за закрытыми дверями сеней и осторожно, скрываясь в тени коровьей стайки, подошел к плетню.

— Чего тебе? — спросил он приглушенно. — Мало еще сплетен, так по чужим огородам...

Груня схватила его руку, прижала к груди, сердце ее учащенно колотилось.

— Уходи сейчас же! И не ходи за мной... Только зря время потеряешь, — сказал он грубо и торопливо пошел к сеням.

8

Вот и закончил колхоз уборку! Пыльные, потускневшие комбайны с яркими вымпелами над бункерами прошли торжественно по селу, как танки на параде по Красной площади, и стали у мастерской до будущего лета.

На центральном току, у амбаров, скопились вороха овса. Шла их подработка, и шум зерноочисток не прекращался ни днем, ни ночью. По ночам над током горели заревом огни и в их свете туманом плавала пыль.

Уфимцев спешил управиться до осенних дождей с полевыми работами. В эти дни все его личные невзгоды вроде отошли на задний план — только работа и работа. Не волновало даже то, что строительная бригада ставит ему дом. И лишь сознание того, что будет не очень-то любезным по отношению к Василию Степановичу, руководившему строительством дома, не поинтересоваться, как идут дела, заставило его сегодня утром проскочить к срубу.

Сруб был развален на четыре стороны, и между кучами бревен рыжел глиной невысокий каменный фундамент, на который плотники укладывали нижний венец.

Он остановил мотоцикл, пошел к плотникам.

— Хозяину сорок одно с кисточкой! — крикнул Семен Кобельков, отец бригадира полеводческой бригады, такой же весельчак, только старше да приземистее.

Микешин поднял голову и, увидев подходившего Уфимцева, сказал:

— Перекур.

Плотники, обрадованно улыбаясь, втыкали топоры в бревна, шумно сморкались, отряхивались, подходили по одному к председателю колхоза, здоровались за руку. Последним подошел Василий Степанович.

— Вот молодец, нашел время, приехал, — сказал он, не скрывая радости. — Как же без хозяйского глазу!

Плотники расселись, вытащили кисеты, закурили. Уфимцев сидел напротив них, на новом фундаменте, испытывал неловкость от внимания этих пожилых людей, годящихся ему в отцы. Он хорошо знал их всех. Кроме Микешина и Кобелькова, были тут два брата Уфимцевых — если разобраться, возможно, его дальние родственники, и седой благообразный старик, Серафим Колыванов, удивительный мастер по художественной резьбе, — многие дома в Больших Полянах украшены наличниками его работы, вызывая восхищение приезжих.

Начался непринужденный разговор, вначале о доме, каким он будет, когда его построят, и что еще надо, чтобы двор был как двор. Потом перешли на дела в колхозе, и Уфимцев уже стал поглядывать на часы, ища предлог уехать, как Семен Кобельков спросил:

— Ты вот что нам расскажи, Егор Арсентьевич... Болтают бабы, будто не осталось хлеба на трудодни, все сдали государству. Дескать, что на аванс получили, на том дело и закроется... А нам не верится. От такого урожая, да...

Кобельков вдруг замолчал, стал глядеть на Уфимцева. На председателя уставились и другие плотники.

— Не так дело обстоит, — ответил на заставший его врасплох вопрос Уфимцев. — Пшеница есть, но на годовые трудодни ее может немного не хватить.

— Сколько не хватит? — спросил Кобельков.

— Сейчас трудно сказать, но что-то около полкилограмма на трудодень, по предварительным данным.

Кобельков свистнул. Братья Уфимцевы вновь вытащили кисеты, стали молча скручивать по второй цигарке.

— А овес? — спросил Микешин.

— Что — овес? — не понял Уфимцев.

— Овса же у нас много... Можно овсом часть выдать, не обязательно все два килограмма пшеницей. Где это сказано?

Уфимцев с удивлением посмотрел на Василия Степановича.

— А и правда, — сказал Кобельков. — Кур раньше всегда овсом кормили. А смели-ка его, овес-то, лучшей посыпки не найдешь, что корове, что поросенку.

— Каша овсяная очень пользительна, — заметил дед Колыванов и погладил свою белопенную бороду. — Врачи рекомендуют...

В правление колхоза Уфимцев шел успокоенным. Он знал теперь, что выполнит свое обещание, выдаст колхозникам по два килограмма зерна.

В конторе его ждали Попов и оба бригадира — Павел Кобельков и Гурьян Юшков. Был тут и Дмитрий Тулупов, приехавший за гвоздями и скобами для строительства кормокухни.

Уфимцеву бросилось в глаза подавленное состояние Юшкова. Он сидел около двери, опустив голову, и, похоже, ничего не слышал и не видел.

— Что с тобой, Гурьян Терентьевич? — спросил тревожно Уфимцев. — Не заболел, случаем?

— Ему бабы забастовку объявили, — хохотнул Павел Кобельков. — Вот он и скис.

Уфимцев повернулся к Попову.

— Приехал с жалобой, — ответил тот. — Колхозницы на работу не вышли, по домам сидят. Кто, говорит, огороды чистит, кто в избах белит, к зиме готовятся... А у него кормовая свекла не убрана.

— Интересно, — процедил сквозь зубы Уфимцев. — Ну-ка, заходите ко мне.

Когда вошли в кабинет, Уфимцев подошел к нахохлившемуся Юшкову.

— В чем дело, Гурьян Терентьевич? Давай рассказывай.

Юшков развел руками, поднял на председателя мученические глаза:

— Нейдут... Говорят, хлеба больше не дадут, за что работать? А задаром работать, так черт грыжу нажил.

— Вот оно что! — сузил глаза Уфимцев. Он шагнул к столу, налил стакан воды, выпил залпом. — Векшин у вас был?

— Вчера был, — ответил Юшков.

— Все понятно... Так вот, поезжай в бригаду и скажи людям, что хлеб на трудодни выдадим полностью. Ты ехал мимо тока, видел овес? Если не хватит пшеницы, додадим овсом. Но трудодень отоварим полностью, как записано в плане. Ясно?

По оживившемуся лицу Гурьяна Юшкова можно было заключить, что ему это ясно.

— Как дела с отгрузкой картошки в Теплогорск? Не закончили еще?

— Последние рейсы...

Неожиданно за окнами прошумела машина, прошумела и замолкла, послышался хлопок закрываемых дверец. Уфимцев подошел к окну, выглянул наружу: у ворот стояла «Волга», на крыльцо конторы поднимался сам начальник производственного управления Пастухов.

9

Пастухов, войдя, остановился возле двери, оглядел присутствующих, затихших при его появлении.

— Здравствуйте, товарищи! Что за собрание у вас?

— Почему — собрание? — удивился вопросу Уфимцев. — Бригадиры, агроном... Оперативки полагаются в колхозах?

— Только не в рабочее время. Сейчас надо быть на производстве.

— А если у нас не нашлось другого времени? Если у нас круглые сутки рабочее время?

Был Пастухов в шляпе и старом, пропыленном и выгоревшем на солнце костюме. Лишь шляпа да серый воротничок рубашки, выпущенный поверх ворота пиджака, отличали его от присутствующих тут колхозников. И бритва, похоже, давно не ходила по его щекам — они заросли черной щетиной, — видимо, не первый день он ездил по полям колхозов.

— У тебя, Уфимцев, все не как у других руководителей. — Пастухов прошелся по кабинету, оглядел пустые стены без единого плаката, с одним-единственным портретом В. И. Ленина, для чего-то пощупал ситцевую штору на окне. Потом сел за председательский стол, снял шляпу, вынул пачку сигарет. — У других руководителей сейчас народ в поле, а у тебя — по своим огородам расползлись.

Уфимцев невольно взглянул на безучастно стоявшего Гурьяна Юшкова.

— Огороды... они тоже, — осторожно подал голос Тулупов. — Не уберешь, как без картошки зимовать?

Он стоял около двери, держа в одной руке кнут, в другой кепку, готовый к тому, чтобы уйти, не мешать начальству, но что-то не понравилось ему в словах Пастухова и он не утерпел, заговорил.

— Ты кто? Кем работаешь?

— Рядовой колхозник... В Шалашах работаем, на свиноферме.

— Фамилия?

— Тулупов.

— Так вот, товарищ Тулупов, знаешь ли ты о том, что в передовых хозяйствах колхозники уже отказались от приусадебных участков и от коров? Огороды да коровы лишь отвлекают людей от общественного производства.

— Знаю, слыхал, — пробасил Тулупов. — И мы не цепью прикованы к коровам... А ты, дорогой товарищ, не знаю, как вас по имени, дай мне побольше тут, в колхозе, тогда можешь огород забирать, да и корову заодно.

— Вот вам наглядный пример к моим словам, — кивнул на Тулупова Пастухов. — Приусадебный участок размером в полгектара, одна-две коровы, пара свиней, — таков его идеал. Разве такому нужен колхоз?

— Кому колхоз не нужен, тот давно ушел из него. В городе работает, — ответил Тулупов.

Он надел кепку, переложил кнут в другую руку, потоптался, хотел еще что-то сказать, но, так и не сказав ничего, вышел.

После его ухода никто не начинал разговора. Пастухов курил, морщился от дыма, поглядывал недовольно на Уфимцева.

— Да, крепко сидит в нем дух мелкого собственника, — прервал наконец молчание Пастухов, намекая на ушедшего Тулупова. — Только для себя, для личного хозяйства. Еще низка сознательность у ваших колхозников, товарищ Уфимцев, если судить по этому шалашовцу.

— Тощий трудодень, вот и низка сознательность, — не выдержал Попов, вмешался в разговор. — Разве вы не видите этой зависимости?

Но Пастухов не удостоил его ответом, словно не слышал, лишь пристально, оценивающе посмотрел на него.

— А как сам председатель колхоза думает на этот счет? — спросил Пастухов.

Уфимцев придвинул стул, сел к столу, положил руки на кумачовую скатерть.

— Я согласен с Тулуповым, Семен Поликарпович, — сказал он.

Пастухов докурил сигарету и, повернувшись, выбросил окурок за окно.

— Узнаю тебя, Уфимцев. Сам начал дом строить, обзаводиться частной собственностью, что уж тут говорить о колхозниках... Отстаешь от жизни, в хвосте плетешься. А тебе надо вперед смотреть, жить с перспективой. Пора кончать с этой частной собственностью, с этими избами, коровами, стайками, огородами. Надо перестраивать быт колхозников, подтягивать их до уровня промышленных рабочих. Четырех-, пятиэтажные дома с полным благоустройством — вот что нужно сейчас селу, на это и нужно ориентироваться, а не на частные домики.

Кобельков не сдержался, заулыбался, закрутил головой, готовый рассмеяться, но никто его не поддержал.

— Кстати, в учебнике политэкономии говорится, что дома колхозников являются не частной собственностью, а личной собственностью, — вновь не выдержал Попов.

И на этот раз Пастухов оставил слова Попова без внимания. Лишь вздрагивающие ноздри свидетельствовали о неудовольствии.

Уфимцев, поглядев на стоящих у стены Попова, Кобелькова и Юшкова, нетерпеливо завозил ногами под столом.

— Извините, Семен Поликарпович, — сказал он. — Может, в другой раз об этом поговорим. Нам ведь полагается на производстве быть.

Пастухов уставился на него, потом отвел глаза, нервно улыбнулся:

— Злопамятный ты, Уфимцев... Ну ничего, я согласен, давай кончим неприятный для тебя разговор, перейдем к делу... Надеюсь, здесь присутствуют члены правления?

— Да, члены правления, — ответил Уфимцев.

— Это хорошо, у меня от них секретов нету. Даже наоборот... Прошу присаживаться.

Попов, Кобельков, а вслед за ними и Юшков присели к столу напротив председателя колхоза. Пастухов обвел их взглядом, задержал его на Уфимцеве, взял снова сигарету из пачки, закурил.

— Такое дело, товарищи, — он затянулся, выпустил дым. — Район еще не выполнил плана по сдаче зерна государству. Осталось не так уж много, но тут требуются усилия всех хозяйств района. И ваш колхоз должен поддержать честь района... Мы прикинули в управлении, на колхоз падает не так уж много, всего пять тысяч пудов.

Уфимцев уставился в недоумении на Пастухова, потом перевел взгляд на членов правления. Он видел, как Попов озабоченно искал по карманам расческу, как Кобельков, вытянув лицо, удивленно хлопал веками, как Юшков отрешенно глядел в стол.

— Нет у нас зерна, Семен Поликарпович, — сказал Уфимцев и, двинув стулом, встал. — Мы сдали все, что могли, даже сверх своих возможностей.

— Зерно у вас есть, зачем зря говорить, — ответил Пастухов. — Я только что от амбаров. И видел своими глазами: есть пшеница, есть овес.

— Пшеница оставлена на трудодни. Она принадлежит колхозникам, мы не имеем права ею распоряжаться.

— Сдавайте овсом. У вас его там не менее пяти тысяч пудов.

— Хватит с нас, мы свое выполнили! — ответил Уфимцев. Он стоял, держась за спинку стула, и стул мелко дрожал, выбивая дробь на полу. — Берите с тех, кто должен, а на наше зерно глядеть — только глаза портить себе.

Пастухов медленно поднялся, ткнув окурком в настольное стекло. Встали и члены правления.

— Вон ты как! — приподнял брови Пастухов, берясь за шляпу. — Ну что ж, поговорим в другом месте. Поговорить нам есть о чем.

Он, не прощаясь, неторопливо прошел к двери и скрылся за нею.

Никто не сказал ни слова, все стояли, прислушивались к тому, как хлопнула дверца, как зарокотал мотор, как машина прошумела возле окна.

— Вот это номер, — хохотнул не ко времени Кобельков.

Уфимцев подошел к столу, смахнул со стекла окурок на пол. Молчавший до сих пор Юшков тоже подошел к столу и положил на него исписанный тетрадный листок бумаги.

— Что это? — спросил Уфимцев и взял листок в руки.

Листок оказался заявлением Гурьяна Юшкова об уходе из колхоза на производство. Видимо, написал он его еще дома, но вначале не отдал, а вот теперь, когда Пастухов пообещал отобрать хлеб, решился.

— Ты что, Гурьян Терентьевич, — нервно усмехнулся Уфимцев, — не хочешь от своих баб отставать? Или впрямь Пастухова испугался? Напрасно! Хлеб наш, без нашего согласия никто его взять не может. А нашего согласия на это нет.

Гурьян помялся, поглядел с надеждой на Уфимцева:

— Я это понимаю, оно так... конечно. А вдруг вас Пастухов с работы снимет?

— Это еще вопрос... Одним словом, Гурьян Терентьевич, вот твое заявление, поезжай домой, жди меня. Завтра я утром подскочу в Шалаши, а мы вместе поговорим с колхозниками. Уверен, что все уладятся... Ну, будь здоров, до завтра!

Он отдал Гурьяну заявление, пожал руку, и тот, все еще находясь в сомнении, вытащил из-за пояса кепку, надел ее и молча пошел из кабинета.

10

Пастухов, выйдя из правления колхоза «Большие Поляны», был не просто рассержен, он был взбешен поведением Уфимцева. Он еще мог перетерпеть колкости этого мальчишки-агронома, мог перенести недружелюбное к нему отношение Уфимцева, но отказ от дополнительного задания по хлебосдаче, в то время как район трясет лихорадка с планом, он снести не мог.

Он объехал всю лесную часть района и нигде не встречал такого сопротивления, как в «Больших Полянах». Правда, председатели неохотно принимали дополнительные задания, жаловались на нужду, на нехватку зерна, но все же сдавались, когда он разъяснял им обстановку в районе.

А область требует план. На днях позвонили из сельскохозяйственного обкома: «Пастухов, покажи себя, покажи, каков ты руководитель районного звена. Мы тебя раньше знали как волевого, исполнительного человека, на которого можно было положиться. Что случилось? Почему отстаете с хлебосдачей?»

А вот то и случилось, что миндальничаем много, в демократию играем. Взять того же председателя райсовета Торопова. Кажется, функции райсовета ограниченны, нет — лезет в каждую дыру, вмешивается, настраивает всех против указаний начальника управления.

Да и Акимов недалеко от Торопова ушел. Мягкотелость, никогда не приносила пользы делу, она лишь размагничивала людей. Жесткость, требовательность и исполнительность — вот образец руководителя. Не рассуждать: правильно — не правильно, а действовать, исполнять.

Лично он, будучи первым секретарем райкома партии, не миндальничал. И здесь, пусть на другом посту, он будет делать то же...

Машина шла по Репьевке. В его планах раньше значилось: заехать к Петрякову, нажать на этого скользкого мужичка — что-нибудь и выжал бы в выполнение плана хлебосдачи. Но злость на Уфимцева сидела так глубоко, что он не остановился в Репьевке, проехал мимо. «Я покажу этому бабнику, как игнорировать указания начальника управления».

За Репьевкой его «Волга» обогнала машину, груженную картошкой. Вскоре они догнали вторую машину с картошкой. «Интересно, куда это везут?.. И откуда?»

Когда «Волга» около поворота на Теплогорск догнала третью машину с картошкой, он приказал своему шоферу:

— Задержи.

Тот, обогнав грузовик, поставил «Волгу» поперек дороги. Пастухов вылез, пошел навстречу приближающейся машине. Когда она остановилась, он спросил водителя:

— Откуда везешь картошку, товарищ?

— Из Шалашей.

— У кого там купил? Разрешение есть?

— Не покупал я, не моя картошка. Наш плодоовощторг у колхоза купил.

— У колхоза? — удивился Пастухов. — А ну, покажи накладную.

Водитель показал ему накладную и свой путевой лист.

И когда машина с картошкой ушла, покачав бортами на повороте в Теплогорск, Пастухов еще постоял, провожая ее взглядом. «Что делается? Что делается у нас в районе?!» — только и мог подумать он, заспешив к «Волге».

11

Уфимцев нисколько не сомневался, что именно Векшин спровоцировал шалашовских колхозниц. До сих пор он еще надеялся, что сама жизнь заставит Векшина одуматься, понять ошибочность своих поступков. Но теперь, когда на карту ставилась судьба колхоза, он не мог больше мириться с поведением своего заместителя.

Отпустив агронома и бригадиров, он, постучав в стенку, вызвал к себе Стенникову.

Анна Ивановна вошла, остановилась возле дверей; по ее нетерпению чувствовалось, что оторвалась она от срочной работы.

— Садитесь, Анна Ивановна. Есть разговор.

Стенникова поспешно подошла к столу, села на краешек стула.

— Только покороче, Георгий Арсентьевич, — попросила она. — Готовлюсь в банк, хочется успеть до закрытия.

— Разговор пойдет о Векшине... Коммунисте Векшине, — начал Уфимцев в каком-то чуждом ему официальном тоне и сам удивился: зачем он так говорит с Анной Ивановной, но ничего уже поделать с собой не мог — так возмутил его поступок Векшина. — Вам не кажется, что давно следовало поговорить об этом человеке? И не только вот так, с глазу на глаз, а на партийном собрании?

— Он что-нибудь натворил? — спросила Стенникова. — Может, противозаконная сделка?

— При чем тут сделка? — рассердился Уфимцев. — Сделки — дело хозяйственное, тут я сам разберусь. Речь идет о партийном лице коммуниста, о его поведении.

— Нельзя ли пояснее, Георгий Арсентьевич.

— А вы забыли, как он вел себя на собрании колхозников, как агитировал их не сдавать хлеб государству?

— Помню, конечно, — ответила она. — Но и вы, наверное, не забыли, что против вашего предложения выступал не один Векшин... Знаю, вы скажете, Векшин — коммунист, заместитель председателя колхоза, к нему должны быть другие требования. Я с этим согласна, но... Говорила я с ним, хотя наперед знала: разговор будет бесполезным, Векшина не переубедить, он живет старыми понятиями и никак не может понять своих заблуждений.

— А мне кажется, он не заблуждается, а сознательно ведет дело к тому, чтобы развалить колхоз. По-моему, Векшин — враг нашего колхоза, враг, с которым следует поступить так же, как с его тестем Самоваровым в тридцатом году.

— Ну, это вы хватили чересчур!.. Извините, Георгий Арсентьевич, не мне вас учить, но нельзя же во враги колхозов записывать всех, кто почему-либо не согласен с руководителем.

Уфимцев помрачнел: Анна Ивановна в какой-то мере права, он действительно сгустил краски, но, помня о Векшине, о его поступках, не мог с ней согласиться.

— Значит, вы считаете, что действия Векшина не подлежат ни осуждению, ни наказанию?

Стенникова чиркнула спичкой, зажгла сигаретку.

— Почему не подлежат? Колхозники поддержали наше предложение, а не Векшина, разве это не является коллективным осуждением его? И даже наказанием... Векшин — человек отсталый, малограмотный, видимо, нам не следует дальше рекомендовать его на руководящую работу.

— А письмо в Москву? Сбор под ним подписей среди колхозников? Это как назвать: отсталостью Векшина, его малограмотностью или этому есть другое название?

— Слышала о письме, — ответила Стенникова. — Вы его читали?

— Нет, разумеется.

— И я не читала. Что же прежде времени о письме говорить? Вот когда окажется, что Векшин наклеветал, тогда и обсуждать будем. А писать в высшие инстанции — право каждого гражданина.

Уфимцев всегда относился с уважением к Анне Ивановне, но тут она, по его мнению, была не права. Может, не знала всего, что он знал о Векшине? Он встал, заходил по кабинету. Анна Ивановна с тревогой следила за ним.

Успокоившись, Уфимцев вновь сел, навалился грудью на стол.

— Должен вам сообщить, товарищ секретарь, что благодаря нашему попустительству Векшин пошел уже на прямую провокацию.

И он рассказал ей о событиях в Шалашах, не преминув упомянуть, что и в Больших Полянах ходят слухи, пущенные Векшиным, будто в колхозе нет больше хлеба на трудодни.

— То, что вы рассказали, это уже серьезно, — сказала Анна Ивановна, выслушав его. — Но прежде следует проверить... Если подтвердится, будем обсуждать.

Когда Стенникова ушла, Уфимцев еще посидел, думая о состоявшемся разговоре. Он не был им доволен, хотя не мог обвинить Анну Ивановну в непоследовательности или нелогичности суждений. Он считал, проверка поведения Векшина — излишняя трата времени. Подлость его поступков была ясна и без проверки.


Читать далее

Глава шестая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть