Онлайн чтение книги Большие Поляны
Глава седьмая

1

Уже зарозовели высокие скворечницы и радиомачты от встававшего в степи солнца, когда Уфимцев выкатил свой мотоцикл, собравшись ехать в Шалаши. Утро выдалось прохладное, с обильной росой на крышах, на придорожной траве. Небо над селом сияло голубизной, а за Санарой еще синело, падало в черную пахоту.

Он мчался по ожившей улице, здоровался с колхозниками. Вначале обогнал мужиков, шедших на ток; они расступились перед его мотоциклом. Потом догнал женщин огородного звена, сидевших на трех подводах, объехал их стороной, чтобы не пугать лошадей. Дашка что-то крикнула ему, но он не расслышал. Встретилась грузовая машина с молочными бидонами, продавщица Нюрка Севастьянова в плюшевой жакетке, директор школы, высоко поднявший почерневшую соломенную шляпу в знак приветствия.

На выезде из села неожиданно увидел мать. Она шла от настежь распахнутых ворот поскотины, опираясь на длинный бадог, — видимо, отгоняла телят в поле. Он сразу узнал ее грузную фигуру. Была она в серой кофте и коричневой, подоткнутой, в поясе юбке, из-под которой выглядывала другая — синяя, с оборками; белый платок, завязанный узлом под подбородком, молодил ее одутловатое лицо.

Узнав мчащегося на мотоцикле сына, она стала, вытянула бадог, перегородив дорогу. Уфимцев не хотел этой встречи, но деваться было некуда. Притормозив, он остановился.

— Здравствуй, мама.

Он не мог не заметить, как сердито сузились ее глаза, как недовольно она посмотрела на него.

— Здравствуй, здравствуй, сынок... Что же это получается, Егор...

— Знаешь что, мама, — перебил ее Уфимцев. — Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать. И все, что ни скажешь, будет правильно, я наперед с этим согласен. Но мне сейчас некогда, люди ждут. Давай в другой раз.

Он добавил газу, повернув ручку. Мотоцикл взревел, задрожав, окутываясь дымом.

— Ну! — только и сказала, зло выдохнув, Евдокия Ивановна и постучала батогом о землю. — Погоди, доберусь я до тебя!

— На обратном пути! — крикнул Уфимцев, срываясь с места.

Он знал, о чем она будет говорить. Конечно, об Ане. Станет упрекать, стыдить, что опозорил род Уфимцевых, может, даже поплачет. Но к чему все это? Что толку от ее слез? Того, что случилось, слезами не поправишь...

Ехать было тяжело, мешали комья засохшей земли, оставленные плугами на дороге при переезде тракторов с одного поля на другое. Уфимцев петлял между ними, притормаживал, трясясь в седле.

Неожиданно мотоцикл заглох. Он сошел с него, вывел на чистое от комьев место, покачал, чтобы взболтать смесь в баке, стал заводить. Но сколько ни бил ногой, мотор, всхлипывая, смачно сосал смесь, но не давал вспышки.

Он посмотрел вдоль дороги в ту и другую сторону, дорога была пустынна. Ничего не оставалось, как бросить здесь эту трещотку и вернуться в село, — он отъехал не больше трех километров.

Невдалеке от овражка находился ток. Он повел туда мотоцикл.

Там, где еще не так давно стучали веялки, гудели машины, перекликались человеческие голоса, теперь царило запустенье. Под желтой крышей возились воробьи, обосновавшиеся тут на зиму. Уфимцев послушал их трескотню, отрешенно вздохнул, огорчаясь своей неудаче, прислонил мотоцикл к столбу, снял защитные очки, сунул их в карман и пошел быстрыми шагами в село.

2

В конторе его встретила озабоченная Лиля:

— Анна Ивановна из Колташей звонила. На два часа бюро парткома назначено, вызывают вас и Векшина.

Уфимцев никак не ожидал, что Пастухов так скоро осуществит свою угрозу. «Быстро отреагировал», — подумал он. Взглянул на часы — уже половина двенадцатого. Чтобы успеть к началу бюро, следовало поторопиться.

— Где Векшин?

— Векшин уже уехал... Позвонил в Репьевку Васькову, попросил дождаться, чтобы вместе ехать. Васькова тоже вызывают.

«И Васькова?» — удивился Уфимцев. Против воли беспокойство овладело им. Значит, на бюро вытащат все его грехи, а не только отказ принять дополнительное задание по сдаче зерна. Ну что ж, тогда-то должно все это случиться.

— Вот о чем я вас попрошу. Подъедет Николай, скажите ему, чтобы отвез мотоцикл в мастерскую, сдал Сараскину. А сам пусть побыстрее заправляется и подъезжает к моей квартире. Я пойду переоденусь. — Он осмотрел критически себя, свой старенький пиджак, измазанные чем-то брюки и порыжевшие сапоги. — Неудобно являться в таком виде пред светлые очи начальства.

Придя в избу Лыткиных, Уфимцев тщательно побрился, потом умылся, надел свежую рубашку, костюм. Стоя перед зеркалом, ненадолго задумался, надо ли надевать галстук. Может, лучше без него? А может, вообще не стоило одеваться? Поехать во всем рабочем. — замызганном, пропыленном, — пусть видят, что перед ними трудяга-председатель, которому нет времени следить за собой. Глядишь, и разжалобишь членов бюро, вызовешь у них сочувствие, может, и скинут что-нибудь из грехов на бедность. Но он знал, что не, сделает этого, выбрал галстук поярче в надел.

Скрип калитки оторвал- его от мыслей. Он подумал, что подъехал Николай, но почему-то не услышал шума машины. Взглянув в окно, обомлел: в калитку входили его дети Игорек и Маринка.

Он бросился опрометью из избы, по дороге опять — в который раз! — зашиб голову о притолоку, но даже не заметил, не почувствовал боли. Выскочив во двор, не скрывая охватившей его радости, кинулся к детям, схватил в охапку, поднял и понес, сам не зная куда, бессвязно бормоча: «Милые вы мои... милые... милые...»

— Папка, куда ты? — крикнула, напугавшись, Маринка и уронила портфель.

Он очнулся, опустил их, сел на крыльцо.

— Вас мама прислала? — В нем вспыхнула надежда, что Аня пошла на примирение и предварительно прислала детей.

— Нет, мы сами, — ответила Маринка. — Она не знает.

«Сами... сами... тайком от матери». Он смотрел на Маринку, раскачивающую портфель, и снова поражался, как она похожа на Аню.

— Расскажи, как учишься?

— На пятерки, — ответила она. — Нина Григорьевна сказала, что меня, как отличницу, скоро в пионеры принимать будут.

— Молодец? — сказал Уфимцев, радуясь успехам дочери.

— Я тоже на пятерки, — сказал Игорек, стоявший между ног отца. — Вот, смотри.

Он снял с себя ранец, раскрыл его и вытащил школьную тетрадку. Уфимцев полистал ее, посмотрел на буквы, выведенные сыном, и при виде этих по-детски неумело нацарапанных закорючек ему вдруг стало горько и обидно за свою так неудачно сложившуюся жизнь.

— Как мама? — спросил он, подавляя в себе непрошеную слабость.

— Ничего, — ответила Маринка.

— Не болеет?

— Нет.

— У ней живот болеет, — пробасил Игорек.

— Игорь! — строго прикрикнула Маринка.

Уфимцев рассмеялся, потрепал сына по волосам.

— Ничего. Поболеет да заживет.

К воротам, урча, подошла машина. Уфимцев озабочено встал, посмотрел с тоской на детей, сказал, дрогнув голосом:

— Ну вот... мне надо ехать... Приходите завтра, под вечерок, я вас буду ждать... А теперь идите.

Он стоял, глядел им вслед, потирая набитую на голове шишку. Мыслями он был еще с Игорьком и Маринкой. Чудилось, будто и он идет вместе с ними, разговаривает, расспрашивает о школе, об учителях, о маме, и они наперебой отвечают ему, тянут за руки к дому...

3

Сразу после обеденного перерыва стали сходиться члены бюро.

Первым пришел Торопов.

— Ты извини меня, Николай Петрович, — начал он, здороваясь. — Но зачем это внеочередное бюро? Разве нельзя на очередном рассмотреть персональное дело коммуниста? К чему такая спешка? Да я вообще с Уфимцевым следовало повременить, пусть бы закончил полевые работы.

Акимов торопливо писал. В кабинете было тепло, он сидел в одной рубашке, пиджак висел на спинке стула. Чисто выбритая, загоревшая до черноты голова Акимова отражала солнце, как самовар.

— По настоянию товарища Пастухова, — ответил он, не отрываясь от письма. Торопов уловил в его голосе иронию. — Приехал вчера из «Больших Полян»... Говорит, выявились дополнительные факты... в хозяйственной деятельности... А тут еще Степочкин.

— А что — Степочкин?

— С делом Уфимцева. Пристал, как банный лист к...

— Ты секретарь парткома, — сказал, Торопов. — Вот и держи бразды правления в своих руках.

— Сказать по совести, надоело с Пастуховым спорить. — Акимов закурил, с ожесточением потер ладонью по голому черепу. — Если бы только один этот вопрос... Не проходит и дня у меня без стычек с ним. Вообразил себя чуть ли не единоличным хозяином района... Да, что тебе рассказывать, ты сам это хорошо знаешь.

— Я говорил тебе, пора освобождаться от Пастухова.

— Не так все это просто, Михаил Иванович. Снять его мы сами не имеем права, вот в чем дела! К тому же и он ртом ворон не ловит, имеет поддержку в области... Кстати, и у нас кое-кто поддерживает Пастухова.

— Степочкин?

— Не один Степочкин... Если смотреть на его действия со стороны, не вникая в суть, может показаться, Пастухов — образец руководителя: никто не относится так требовательно к колхозам и совхозам, как он; никто так не обвиняет всех в попустительстве, в либерализме, как он; значит, он пуще всех болеет за дела в районе.

— Наподобие Борзова? Помнишь, у Овечкина в его «Районных буднях»?

— В чем-то похож. Вот сегодня на бюро будем обсуждать одно письмо — убедишься... А теперь взял себе в обязанность присылать мне «Правду», — хохотнул Акимов, — как будто я не выписываю газет и не читаю выступления руководителей. И не просто присылает, а в выступлениях многие фразы подчеркивает красным карандашом. Причем фразы так подобраны, что вот, мол, читай и убеждайся: Пастухов прав...

Торопов помолчал, побарабанил пальцами по ручке кресла.

— А не кажется тебе, что какая-то неопределенность в положении парткома все же существует: партком производственного управления. Все-таки когда существовали райкомы, такой неопределенности не было... И притом эти два обкома, два облисполкома... Прошлый раз вызываю к себе директора промкомбината, а он только улыбается: у нас, говорит, своя власть, свой партком, свой райисполком. Обслуживает наш район и живет у нас, а нам не подчиняется.

Акимов хотел ответить ему, но в кабинет вошел прокурор района, и он, хмыкнув, промолчал.

Вслед за прокурором в кабинет вошли Пастухов с Прониным, директором Малаховского совхоза, потом Игишев. Герой Социалистического Труда, председатель колхоза «Красное знамя». Все шумно здоровались друг с другом, переговаривались, рассаживались.

Последним появился Степочкин.

— Вызванные явились? — спросил его Акимов.

— Стенникова, Васьков, Векшин здесь, в приемной. Уфимцева еще нет.

— А Векшин и Васьков зачем?

— Для подтверждения... Вроде бы свидетели, — произнес Степочкин и весело улыбнулся.

— Не надо, здесь не суд. Ты же проверял, вот и доложишь.

Степочкин покраснел, но ничего не сказал, посидел недолго и вышел в приемную.

— А где же Уфимцев? — удивился Акимов, берясь за телефонную трубку. — Девушка, вызовите колхоз «Большие Поляны».

Члены бюро притушили голоса, чтобы не мешать секретарю парткома. В кабинете плавал серым облаком дым, поднимался к потолку.

— Колхоз? Кто говорит? Коновалова? Где председатель? Уехал? Давно? Хорошо, спасибо... Выехал, говорит, в двенадцать часов. Скоро должен быть, — сообщил он присутствующим. — Подождем немного.

— А что с Уфимцевым стряслось? — спросил Игишев.

— Моральное разложение... Чужая жена приглянулась, — ответил вошедший Степочкин.

— Бытовое дело? А я думал что-то серьезное... Стоило ли из-за одного вопроса бюро собирать, Николай Петрович?

Игишев пользовался большим авторитетом в районе. Был он невысок, коренаст, круглолиц, черен, как жук.

Акимов ничего не ответил Игишеву, лишь выразительно посмотрел на Пастухова.

— Тут дело не совсем бытовое, Ахмет Нуриевич, — поспешил вмешаться в разговор Пастухов. Он сидел на диване, возле прокурора, и курил. — Вернее, не только бытовое... Мы сейчас принимаем меры, чтобы в ближайшие дни выполнить план хлебосдачи. Большинство руководителей колхозов и совхозов понимают серьезность обстановки. Я объехал Санарскую зону и должен сказать, многие колхозы, урезывая до минимума свои нужды, изыскивают возможности для дополнительной сдачи зерна. А вот Уфимцев, имея на токах и в амбарах свободное зерно, занял непартийную позицию, отказался помочь. Нужно поправить сегодня Уфимцева.

Торопов с Акимовым многозначительно переглянулись.

— По сводке, я помню, колхоз «Большие Поляны» выполнил не только план, но и обязательства по сверхплановой продаже, — заметил Пронин.

— Значит, не были правильно учтены возможности колхоза, — ответил Пастухов.

— Трудное это дело, Семен Поликарпович, взять хлеб у Уфимцева, если он выполнил свои обязательства, — сказал Игишев.

— Трудное, а надо, — отрезал Пастухов и покосился на него. — Интересы государства должны быть для нас превыше всего. На то мы и коммунисты.

Все замолкли. Слышно было, как билась оса о стекло да в приемной женщина кричала по телефону. От табачного дыма в кабинете стало душно, и некурящий Торопов не выдержал, встал, открыл окно. Оса улетела, пришли звуки улицы: машин, человеческих голосов.

— Вот я вам расскажу один случай, — прервал молчание Пронин.

Не в пример Игишеву, Пронин — крупный мужчина лет сорока пяти, с голубыми задумчивыми глазами. Говорил он глуховатым баском, размеренно, неторопливо, словно читал лекцию в клубе. Агроном по образованию, он славился не только в районе, но и в области своим примерным хозяйством.

— После окончания войны и демобилизации из армии работал я агрономом МТС в одном из районов — не буду вам его называть. Секретарем райкома был у нас хмурый такой, неразговорчивый товарищ. Все его, как огня, боялись. Бывало, идешь к нему, а ноги сами подкашиваются... Между прочим, у него в кабинете перед столом стоял цветок, высокий, густой, целый куст. Входишь, как будто никого нет. И вдруг из-за цветка появляется голова и такими пронзительными глазами начинает тебя ощупывать сверху донизу, что невольно душа в пятки уходила... Однажды, перед самым началом хлебоуборки, вызывает он к себе председателей колхозов. Собрал их в кабинете и говорит: «Прошу ваши партийные билеты». Все недоумевают: в чем дело? Но приказ есть приказ, безропотно выкладывают билеты на стол. Убедившись, что партийные билеты сданы всеми, секретарь райкома после этого зачитывает план хлебозаготовок, сообщает цифры каждому колхозу. Потом спрашивает: «Понятно?», «Понятно», — отвечают. «Ну, коли понятно, говорит секретарь, можете ехать и выполнять». «А партбилеты?» — спрашивают председатели. Секретарь собирает партбилеты, складывает в сейф, запирает на ключ. «А партбилеты пусть здесь полежат, — говорит он им. — Получите, когда план хлебозаготовок выполните. А кто не выполнит, может за партбилетом не обращаться, считать себя исключенным из партии».

— Вот ловко! — не выдержав, захохотал Торопов. — Ни хлопот, ни массовой работы. В самом деле, попробуй не выполни!

За все время, пока Пронин рассказывал, Пастухов глядел на чего строгими косящими глазами, курил не спеша. И лишь когда услышал смех Торопова, что-то вроде улыбки промелькнуло и на его лице.

— Ну и как, выполнили план? Удался эксперимент вашему секретарю? — все еще посмеиваясь, допрашивал Торопов Промина.

— Не удался. Самого экспериментатора за эти дела через неделю с треском сняли и исключили из партии. Оказался случайным человеком на партийной работе... После войны с кадрами было туговато, вот и попадались иногда такие, «экземпляры».

— Если присмотреться поближе, и у нас есть такие нарушения, — сказал Торопов, выслушав Пронина. — Причем немало.

— Ну это вы преувеличиваете, — возразил Игишев. — То, о чем рассказывал Пронин, у нас просто невозможно. Не то время.

— Пусть не так, не в таких формах, но есть, — не сдавался Торопов. — Разве можно отрицать, что стиль администрирования является основным в районе?

Пастухов-так и подался вперед:

— Интересно... Где ты его обнаружил?

— Где я его обнаружил? — переспросил Торопов. — Его и обнаруживать не надо. Он существует постоянно во всех действиях управления... В частности, в твоих делах и поступках, Семен Поликарпович.

Пастухов уставился на него:

— В чем конкретно это выражается?

— Да хотя бы в деле Уфимцева.

— А что в деле Уфимцева ты нашел противозаконного?

— Все противозаконно! — заявил Торопов, поднявшись с кресла. — Сначала это навязанное обязательство на сверхплановую продажу хлеба. Теперь — намерение взять зерно, оставленное на трудодни колхозникам. И все это делается без учета интересов колхоза, не считаясь с необходимостью воспроизводства. Будто колхоз — облигация с купонами, где можно резать, не думая о прибавлении.

Он обошел стол, стал рядом с Акимовым. Акимов молчал, мял в пальцах сигарету, забыв ее прикурить, поглядывал выжидающе на Игишева и Пронина.

— Пожалуй, Михаил Иванович прав, — подумав, сказал Игишев. — Есть у нас такие факты в районе.

Торопов удовлетворенно улыбнулся. Зато Пастухов почернел: видно было, как дрожали его руки, когда он прикуривал сигарету от зажигалки.

— Я должен со всей ответственностью заявить, что среди некоторых руководителей колхозов есть люди, не понимающие задач сегодняшнего дня. С такими людьми мы не можем мириться, идти у них на поводу... Например, тот же Уфимцев оказался человеком политически незрелым, в своей работе противопоставил колхоз государству, поддерживал и поддерживает частнособственнические тенденции отсталой части колхозников. Взять случай с сенозаготовками. Он нарушил принцип материального поощрения колхозников на заготовке кормов, ввел какую-то отсебятину...

— Но зато он с кормами! — перебив его, крикнул Торопов.

— С кормами, говорите? — спросил заинтересованно Игишев, когда Торопов замолчал и сел. — Молодец! Не знаю, как он этого добился, но думаю, прав, раз с сеном живет... В самом деле, товарищи, чересчур мы крепко за принципы эти держимся. Вот сейчас готовится новый Колхозный Устав. Я бы специально отразил в нем: дать инициативу руководителям колхозов применять наиболее эффективные способы хозяйствования, лишь бы они не нарушали советских законов.

Пастухов опять недовольно покосился на него.

— Законы надо соблюдать, для того они и законы, — сказал он резко. — Что касается Уфимцева, разве там одно это нарушение? На уборке давал водку в порядке премии трактористам и комбайнерам, исказив принцип социалистического соревнования. Несмотря на категорическое запрещение управления, сдал коров на мясо... Или то, что картошку сейчас машинами фугует на рынок... Я уже не говорю о его моральном падении: бросил жену с двумя детьми, разрушил семью своего товарища. Разве мало всего этого, чтобы поставить вопрос о нем на парткоме?

— Для одного человека, конечно, много, — согласился Торопов. — Но давайте разберемся сначала в его хозяйственных грехах. Почему он так поступал? Мы вынуждали! Разве в управлении считались с конкретными условиями хозяйства? Руководили приказным порядком: это вот делай, а это нельзя. Нарушался принцип колхозной инициативы.

— Может, снять вопрос Уфимцева с повестки, бюро? — предложил Пронин. — План сдачи колхоз выполнил, по сверхплановой продаже тоже. Что от него еще требуется?

— Нельзя снимать, — Степочкин покосился на Пронина. — Люди же вызваны...

Акимов, до этого молча слушавший спор Торопова с Пастуховым, видимо, решил, что наступил тот момент, когда ему следует вмешаться. Он постучал карандашом по столу.

— Пока нет Уфимцева, давайте поговорим о наших делах. Перейдем ко второму пункту повестки. Перерыва делать не будем, времени у нас в обрез... Нам осталось не так уж много, чтобы выполнить план хлебосдачи. И как ни трудно, план мы должны выполнить. Правда, совхозы вряд ли чем могут помочь. Значит, остаются колхозы. Членам бюро следует проехать по колхозам, посмотреть наличие зерна, подсчитать вместе с правлениями их потребности и возможности. Но только делать это надо умело, по-партийному, а не наскоком, не так, как практиковал это товарищ Пастухов при последней поездке по Санарской зоне.

— Ты, конечно, намекаешь на бедненького Уфимцева, обиженного мной и обласканного тобой? — съязвил Пастухов.

— Да, и Уфимцева, — ответил Акимов, не обращая внимания на тон Пастухова. Он затянулся папиросой, потом потушил ее, вдавив в пепельницу, чтобы не мешала разговору. — Если к тому же Уфимцеву подойти по-товарищески, думаю, что он, может, пожался бы немного, но дал зерно. Но дело не в этом, товарищ Пастухов. Я вот прошу членов бюро послушать, что пишет в партком правление колхоза «Рассвет», где ты тоже побывал.

И он стал читать письмо из колхоза. В нем рассказывалось, как по требованию Пастухова в госпоставки было сдано не только зерно, предназначенное на выдачу колхозникам, но и часть семенного материала. Когда председатель колхоза попробовал возражать, Пастухов поднес к его лицу скрещенные пальцы своих рук, напоминающие тюремную решетку, и спросил его: «Ты это видел? Еще не пробовал?»

Пока письмо читалось, Торопов, припомнив давешний разговор с Акимовым, сопоставив всю «деятельность» Пастухова за эти два года, не мог мысленно не воскликнуть: «Борзов же! Настоящий Борзов, только нашего времени...» Он посмотрел на Пастухова. Пастухов сидел неподвижно, забыв зажатую между пальцев сигарету, но, как только Акимов закончил читать письмо, вскочил.

— Это беспардонное вранье саботажников хлебозаготовок! — Он начал говорить с таким азартом и так громко, что Акимов предупреждающе поднял вверх ладони, прося пощадить уши присутствующих, покачав неодобрительно головой. — Я требовал выполнения плана, это мое право, а откуда они возьмут зерно, из каких фондов, это их дело, они обязаны выполнить, план любыми средствами, на то и государственный план! Надо судить председателя колхоза за саботаж, а не вытаскивать на бюро эту глупую писанину, клевету на начальника производственного управления, ответственного за план по району.

И он, зло взглянув на Акимова, сел, стал разжигать потухшую сигаретку.

— Предположим, не ты один в районе ответственный за это, — заметил Торопов.

— Во всяком случае, ты не в их числе, — бросил Пастухов, глубоко затянулся сигаретой и не заметил, как выдохнул дым в лицо сидевшего напротив Степочкина. Тот зажмурился, но не отвернулся, ничем не выдал своего неудовольствия.

— Судить председателя колхоза стоило бы, только теперь не за то, за что ты предлагаешь, а за сдачу семенного зерна, — сказал прокурор. — Но по обстоятельствам дела, как изложено в письме, судить надо не его, а того, кто толкнул на это.

— Правильно, прокурор, — поддержал Игишев, — Не надо быть юристом, чтобы криминал обнаружить

Пастухов повернулся к нему, уже взмахнул бровями, намереваясь отчитать Игишева, как Акимов постучал карандашом.

— Подождите драться прежде времени, поберегите силы, — сказал он. — Вношу на ваше обсуждение проект решения, — и он извлек из стола листок. — Вот тогда можете спорить... Но перед тем, как ознакомить вас с проектом, мне хотелось бы сказать два слова. Товарищ Пастухов тут обронил, дескать, из каких фондов колхоз будет план выполнять — его не касается. Нет, товарищи, это касается каждого из нас, и в первую очередь тебя, товарищ Пастухов. Что значит сдать семена? Это поставить колхоз под удар в будущем году. А нам жить не только сегодня, а и завтра и послезавтра, не только в этом году выполнять план хлебосдачи, но и в будущем, да не просто выполнять, но и перевыполнять. Повторяю, нам не только сегодня жить, нам вечно жить, — жить нашим, людям, нашей стране, и чем дальше, тем больше будут потребности в зерне, мясе, овощах. Так что твоя задача, как руководителя, не семенное зерно в колхозах выколачивать, а в глубь вопроса смотреть, так строить работу, чтобы с той же земли с каждым годом брать все больше и больше продуктов сельского хозяйства.

— Это что? Очередная лекция? — спросил Пастухов, делая подобие улыбки на лице. — Читай ее не мне. Я сам кое-кого поучу, как надо работать.

Акимов ничего не ответил на тираду Пастухова, лишь подвигал скулами и, переждав, когда утихнет волнение за столом, вызванное словами Пастухова, стал читать проект решения бюро.

В проекте отмечались недостатки в проведении заготовок, осуждались руководители некоторых колхозов, придерживающих зерно, не спешащих расстаться с ним, осуждались и способы заготовок, подобные тем, какие применял Пастухов в колхозе «Рассвет», за что Пастухову ставилось «на вид». В конце решения члены бюро распределялись по группам колхозов, причем, как с удовлетворением отметил про себя Торопов, ему достался лесной район, куда входил и колхоз «Большие Поляны».

— Это не решение, а поблажка саботажникам хлебозаготовок! — проговорил глухо Пастухов, едва дождавшись конца чтения проекта. Он задвигался нетерпеливо на стуле, когда услышал, что ему ставится «на вид». — Я полностью не согласен с проектом. Это — преднамеренный срыв государственного плана, чего я допустить не могу. И потому не буду молчать, буду писать об этом в область, в обком партии. Требую записать мое особое мнение. Думаю, и другие члены бюро согласятся со мной.

Он выразительно посмотрел на Степочкина.

— Хорошо, запишем твое «особое» мнение, — ответил Акимов. — Если больше замечаний не имеется, я голосую.

Пятеро подняли руки, а Пастухов и Степочкин сидели неподвижно.

— Ты, Василий Васильевич, тоже против? — поинтересовался Акимов.

Степочкин, красный от смущения, посмотрел на мрачного Пастухова, потом на ждущего от него ответа Акимова и, потупив глаза, сказал тихим голосом:

— Запиши, что воздержался.

— Да, а где же Уфимцев? — спросил Игишев.

Акимов взялся за телефонную трубку.

4

А Уфимцев в это время подъезжал к Колташам.

Из Больших Полян он выехал, еще находясь под впечатлением расставания с детьми. Нахлынули воспоминания о тех днях, когда появилась на свет Маринка. Аня была хрупкой и худенькой, ее большой живот не просто обезображивал фигуру, а вызывал жалость к ней — маленькой и слабенькой. Уфимцев очень переживал, боялся страданий, ждущих ее, боялся неблагополучного исхода. Аня видела это и, как могла, успокаивала его, говорила, что все будет хорошо, хотя в душе боялась больше, чем он.

Но все обошлось благополучно. Уфимцев перетаскал врачам и медицинским сестрам все цветы, какие он только находил у цветочниц на базаре, пока Аня находилась в больнице.

Через два года родился Игорь. Тоже были тревоги и опасения, но уже не те, что при рождении Маринки. И вот теперь должен появиться третий.

Уфимцев судорожно вздохнул. Как она будет одна в такое время? Кто ее поддержит, ободрит? Находись он дома, все бы обстояло как следует. Но теперь он — отрезанный ломоть. А кто в этом виноват?.. В сознании вдруг всплыла Груня, ее румяное лицо, пышные волосы в высокой прическе. Нет, виноват во всем он. Только он!

Уже давно остались позади свои поля, машина шла по владениям репьевского колхоза. Уфимцев отметил про себя безлюдность на полях, хотя лежала еще неубранная солома. Мало встречалось взметанной под зябь пашни.

Репьевка встретила их лаем собак, которые бежали, кособочась, рядом с машиной.

Проезжая через площадь, он увидел Петрякова, стоявшего у крыльца правления с каким-то мужчиной. Тут же у крыльца стояла ядовито-зеленого цвета «Победа».

— Остановись на минуту, — сказал Уфимцев Николаю и открыл дверцу.

Петряков был в той же вылинявшей желтой рубашке, что и в прошлый раз, теперь прикрытой пиджаком, и в той же широкой, закрывавшей лицо кепке.

— А, сосед, — обрадовался он, увидев подходившего Уфимцева. — Заходи, гостем будешь.

Они поздоровались, и Петряков повел его к себе. Дом оказался большим, но пустым из-за отсутствия мебели. Зато кабинет председателя ломился от нее — от диванов, от кресел и мягких стульев. Мебель была старинная, громоздкая и разношерстная, видимо доставшаяся в наследство от репьевских купцов. Длинный и широкий стол с точеными ножками перегораживал комнату. Стены кабинета вместо обоев оказались залеплены плакатами, причем так густо, что не оставалось свободного места. И чего только не было на этих плакатах! Кажется, вся история сельского хозяйства с окончания войны и до наших дней была представлена здесь, словно в музее.

Петряков, зайдя за свой купеческий стал, с довольным видом наблюдал за пораженным Уфимцевым. А тот в это время думал, не посоветовать ли Петрякову сдать эту мебель в клуб или библиотеку, но не сказал ничего, опасаясь обидеть хозяина.

— Как дела идут, Григорий Иванович? — спросил он, садясь на диван и боясь провалиться.

— Дела идут, — охотно ответил Петряков и, сняв свою широкую кепку, тоже сел. — Я только что с обеденного перерыва, собрался поехать на картошку... У тебя как нынче с картошкой? У нас неважная вышла, ухода настоящего не было. Людей не хватало...

«Смотри-ка, обеденный перерыв даже соблюдает, — удивился Уфимцев. — А картошка осталась неполотой».

Заговорили об уборке картошки, потом о вспашке зяби, о состоянии озимых. Когда разговор зашел о зерне, Уфимцев спросил:

— План хлебосдачи выполнил?

— С грехам пополам... Вчера последнюю квитанцию привезли... Сидел тут над моей душой уполномоченный, покою не давал целый месяц.

— У вас обязательства на сверхплановую сдачу были?

— А из чего? — улыбнулся Петряков.

— И сейчас не беспокоят?

— Из чего, спрашиваю? Охвостье одно осталось.

— А колхозников авансировал?

— Успел..... По килограмму выдал. А то бы и это замели.

Уфимцев не поверил, что у хитрого Петрякова осталось в амбарах одно охвостье. Привык человек прибедняться. Потому и нет ему дополнительных планов. А колхозникам выдал по килограмму на трудодень, как и колхоз «Большие Поляны», сдавший зерна государству полтора плана.

Он не стал больше слушать Петрякова, извинился, сказав, что торопится, и, простившись, вышел на улицу. Торопливо перейдя площадь и дойдя до машины, сел в кабину, сказав Николаю:

— Поехали.

Он глядел вокруг и видел бесконечные осенние поля. И эти голые поля, и дальние туманные перелески, и серенькое небо ранней осени, показались ему такими родными и близкими, что он понял всем, своим существом: нет на свете такой силы, которая могла бы оторвать его от них.

Когда вдали обозначилась станционная водокачка, стали видны клубы, белого пара над маневровым паровозом, необычное нервное возбуждение охватило его. «Не отдам я Пастухову хлеб!»

Он ткнул в плечо Николая:

— Поворачивай обратно.

Тот с недоумением посмотрел на него.

— Поворачивай, говорю! — закричал Уфимцев.

5

Лиля обмерла, когда увидела входившего в бухгалтерию Уфимцева.

— Что случилось? — испуганно, спросила она, сложив ладони у груди. — Неужели машина сломалась?

— Машина в порядке, — ответил Уфимцев и, бросив кепку на подоконник, опустился на стул.

— А я подумала — машина. Вас же по всему району разыскивают. Всего пять минут назад Степочкин звонил.

— Если, еще позвонит, говорите, что нету, не приехал... А зам такое задание.. Мобилизуйте кого, требуется и садитесь за списки выдачи зерна колхозникам на трудодни. Списки должны быть к вечеру готовы... Исходите из такого расчета: всем по полкило пшеницы на трудодень, а тем, у кого на каждого трудоспособного приходится по два иждивенца, — по килограмму. Ясно?

Он все это обдумал, когда возвращался домой. Перед глазами его стояли ребятишки Гурьяна Юшкова, и сам Гурьян, не поверивший ему, принесший заявление.

— Да не забудьте пенсионеров, бездетных стариков... И, кроме того, всем по килограмму овса.

Это он тоже обдумал. Овса хватит, останется и на фураж...

Всю ночь у амбаров горел свет, стоял многоголосый говор, слышались скрип телег, гудки автомашин — колхозники получали зерно на трудодни. Машины отвозили зерно в Шалаши, где Гурьян делил его по спискам, а большеполянцы для развозки по домам использовали конный транспорт, мобилизовав все наличие сбруи и телег.

Утро выдалось свежее, прозрачное. Лиловые тучи, оставшиеся с ночи, ушли на запад, как только взошло солнце. От амбаров через ток пролегли длинные тени, до Кривого увала. Увал зеленел отавой, и по нему, освещенные солнцем, медленно шли рыжие телята.

Солнце застало Уфимцева на ногах. Всю ночь он находился у амбаров, не уходил на квартиру, хотя и понимал, что тут ему делать нечего, — зерно выдадут и без него. Но он не мог уйти, не увидеть радости колхозников, получающих хлеб за свой труд. Год люди работали и год ждали этого дня. И день этот проходил всегда как праздник. Он не мог уйти, не ощутив и сам радостного чувства, что выполнил свое обещание, не обманул надежд колхозников.

И он бродил всю ночь по обширному току, завязывал с людьми разговор или помогал какой-нибудь вдовушке забросить мешок на телегу. Он видел, люди рады его присутствию, с охотой разговаривают с ним, и ему становилось легко, исчезал из памяти вчерашний день. И то, что он совершил еще один проступок — не явился на бюро парткома, — да и не только это, все его грехи перед районным начальством казались ему теперь далекими и нереальными, будто произошло это не с ним, а с кем-то другим.

Иногда он уходил в сторону от весов, садился на приступок амбара и наблюдал. Выдача шла по алфавиту, и где-то после полуночи отвешивали хлеб Коноваловым, Кобельковым. Без крику, без суеты получали свою долю Иван Петрович Коновалов и его сын. Зато Дашка Лыткина наделала шуму. Она первая пришла к амбарам, с вечера стояла у весов со связкой пустых мешков, мешала работать, кричала, что все тут мошенники, нарочно пропустили ее в списке. Дашку стыдили, отталкивали, но она, вылупив бесстыжие глаза, лезла к весам вне очереди. И кто бы видел, с каким победным видом, получив зерно, она влезла на телегу, как села поверх плотно набитых мешков. Платок у нее сбился на шею, волосы разлохматились, но она не замечала ничего, кроме мешков, лежавших под ней.

Когда дядя Павел получал хлеб, Уфимцев вышел, помог ему нагрузиться. И опять ушел, как только у весов появилась Груня. Одетая по-мужски — в брюки и отцовскую фуфайку, она была весела, шутила с бригадиром Кобельковым, с трактористом Сафоновым, помогавшим ей, и вела себя так, как будто ничего не произошло, не изменилось в ее жизни. И все поглядывала в его сторону, надеясь, что он выйдет на ее голос, а Уфимцев сидел, не понимая, зачем спрятался.

В ту ночь прошло много людей мимо его глаз. И тетя Соня со своим сыном трактористом Пелевиным; и братья Семечкины; и Юрка Сараскин с отцом; и Тетеркин со своей тощей женой, и многие, многие другие. Каждый по-своему относился к событию, но преобладало радостное настроение, и если были недовольные, то лишь те, кто мало выработал трудодней. Но им обижаться следовало на себя, никто их не жалел.

Вместе с солнцем у амбаров появился Максим с Физой. Физа улыбнулась, увидев Егора, громко поздоровалась с ним. Максим промолчал. Но лицо и у него теплилось, как свеча, он не мог устоять на месте, ходил, прихрамывая, среди народа, разговаривал,скалил зубы.

Когда пришло им время нагружаться и мужики, ждущие своей очереди, стали весело, наперебой, бросать на телегу мешки прямо под ноги Максима, Уфимцев не удержался, включился в эту веселую карусель. На пару с комбайнером Федотовым он так ловко и легко кидал мешки, что любопытные женщины не утерпели, сбежались посмотреть.

Работая, Уфимцев следил за Максимом, но тот на этот раз вел себя так, будто не видел брата. Лишь Физа, когда подводы были нагружены, крикнула ему:

— Спасибо, Егор... Чего к нам не заходишь? Заходи как-нибудь.

Вот кто был всегда на его стороне, при всех обстоятельствах, какие бы беды с ним не случались!

— Зайду, — ответил он и помахал ей ласково рукой.

День набирал силу, солнце уже подкатывалось к Кривому увалу, когда на току остановился «газик» и из него вышел Степочкин. Он прошагал к амбарам, негромко поздоровался с людьми и подошел к Уфимцеву.

— Я за тобой, — сказал он.

Уфимцев посмотрел на солнце, на рыжих телят, бредущих по увалу, перевел взгляд на весы, на маленькую группку колхозников, последними получающих свою долю зерна, и улыбнулся чему-то, известному лишь ему одному.