Онлайн чтение книги Борьба за Краков (При короле Локотке)
II

Из тех сведений, которые доходили до Мартика об отце, он не мог составить себе представления о том, как старик устроился на новом хозяйстве.

Хотя прошло уже несколько лет, и старый Збышек, помолодевший от радости, хлопотал и суетился, но вряд ли ему удалось многого достигнуть. Мартику было так интересно взглянуть на свои Верушицы, что он дорогой почти забыл о ветреной вдовушке и о ее таинственном предостережении.

Подозрительным показалось ему только то, что она советовала вернуться в Краков, а это совсем не входило в его планы, потому что он вовсе не хотел позволить бабе связать себя и водить на веревочке.

Но он всегда выше всего ставил интересы князя.

Когда он уже был близко от Верушиц, на дороге от Гданьска до Бохнии, душу его охватила нежная любовь к старым родителям. Уж сколько лет он не виделся с ними, не слышал их голосов, не знал материнских объятий.

Когда он был здесь с отцом в первый раз, Збышек говорил сыну, что новый дом надо будет поставить на том же холме, где остались развалины старого.

И теперь естественно взгляд его обратился в ту сторону, и он улыбнулся, видя, что там, среди зелени, уж возвышалась крыша какого-то строения. Сквозь листья желтело дерево новых стен, еще не успевшее почернеть. Вот и плетень, и пристройка около дома. Мартик, не разбирая уж дороги, поехал прямо по направлению к дому. Присматриваясь ближе, он заметил, что на том месте, где стояла прежде хата Дыгаса и лачуга глухого деда, теперь виднелись четыре хаты, окруженные садами.

Значит, у отца уже было четверо поселенцев, вольных или подневольных, но, значит, было и за что зацепиться.

Он бодро проехал между кустами, покрывавшими холм, на котором виднелся дом владельца.

Дом этот был невелик и не поражал великолепием, но очень хорошо построен из крепкого дерева; на каменный не хватило ни средств, ни времени. С одной его стороны бревна главного сруба так и остались необтесанными и неотделанными, как будто для того, чтобы можно было приделать к ним новую стену.

К дому примыкало крыльцо на столбах, а по обе стороны входных дверей было по одному и по два окна. Все надворные строения были сплетены из хвороста и прикрыты мелкой соломой или облеплены глиной. Посреди двора виднелся колодец с журавлем и при нем желоб на столбах. Во двор вели крытые ворота.

Мартик подумал с радостью, что все это принадлежало ему: и этот дом, и четверо поселян там, под холмом, а может быть, и еще где-нибудь в лесу.

Оруженосцы, которые ехали с ним, открыли ворота прежде, чем обитатели дома вышли навстречу. И только на скрип ворот вышел на крыльцо Хабер, радостно вскрикнул и исчез.

За ним в белой накидке выбежала старая Збита, не было только Збышка.

Мартик слез или, вернее, соскочил с коня, торопясь навстречу матери и тревожно расспрашивая об отце.

— Отец сейчас должен прийти, — весело отвечала Збита. — Посмотрел бы ты, как он здесь помолодел! Прежде бывало полдня сидит у огня, из дома его не выгонишь, чтобы коня досмотрел, а теперь целые дни пропадает в лесу, на лугах, присматривает за скотом и возится с этими несчастными поселянами, которые для нас просто наказание Божие.

— Хорошо, что хоть такие есть! — сказал Мартик.

— А кто знает, может быть, было бы лучше, если бы их совсем не было, — возразила мать. — Известное дело, добрый человек своего угла не бросит, а эти, что к нам прибрели, бродяги какие-то и воры, так что день и ночь надо быть настороже. Тащат, где что могут. Уж мы того Дыгаса, который здесь раньше жил, сделали солтысем и дали ему кусок земли, да что толку? Ни он, ни мы ничего с ними не поделаем!

Мать забросала его вопросами и сама рассказывала ему о всех своих бедах.

Мартик осмотрел свои владения. Все было убого, грубо сделано и еще пахло свежим деревом и краской. Скамьи, стол, полки, очаг с немудреными кухонными принадлежностями — везде была теснота и неудобство.

"А все же своя хата, — говорил себе Мартик, — никто тебя отсюда не выгонит и никому не надо кланяться".

Збита пространно рассказывала сыну о том, что они тут пережили, живя в шалаше, пока строился дом, а потом под навесом в телеге и в амбаре, как они, заложив дом, по старому обычаю, зарезали черную курицу, впустив ее первую в сруб, — когда вдруг появился обезумевший от радости Збышек и принялся обнимать и целовать сына.

Старик действительно выглядел помолодевшим, хотя волосы у него поседели, а сам он потолстел, и лицо его сморщилось, как замороженное яблоко.

Он сделался теперь болтливым и быстрым в движениях.

В первую минуту все говорили сразу, не слушая друг друга, и радовались все, не исключая слуг.

Збышек хвастался тем, что он сделал за это время, и уверял, что это просто чудо. Збита жаловалась на все перенесенные ею невзгоды. Хабер старался намекнуть, что и он тут играл некоторую роль. Суетились с ужином, а Мартик торопился рассказать про себя, и долго еще никто не мог успокоиться, пока все не устали.

Выпив пива и закусив хлебом, стали разговаривать спокойнее. Збышек настаивал на том, что он только с Божьей помощью мог сделать так много, и никто на его месте не успел бы справиться с таким множеством дел. Он жаловался на поселенцев, из которых один был под сильным подозрением в знакомстве с разбойниками и грабежах на большой дороге, другой — был пьяница: напившись до потери сознания, он хватался за топор и набрасывался на людей, а третий был лентяй и бездельник.

Однако с помощью этих людей и случайных наемных рабочих собирали сено для лошадей, возделывали поля, на равнине урожай был хороший. На скотном дворе блеяли овцы, стояло несколько лошадей и коров.

Збышек надеялся после того, что ему уже удалось сделать, достигнуть со временем хороших результатов. Жаловался только на то, что его очень притесняли с десятиной в пользу духовенства и надоела возня с поселенцами, и еще на то, что на границе рубили У него лес, а сосед вел с ним войну из-за луга.

На целый вечер хватило этих жалоб на судьбу, но несмотря на это Збышек был счастлив, весел и здоров. Бесконечно радовали и занимали его рассказы сына о войне и о всех испытанных им передрягах.

Старик по своим делам ездил часто не только в Бохнию, но и в самый Краков. Разговор перешел на князя. Мартик был уверен, что скоро увидит его в короне, после того как Познань и Гнезно перешли в его руки.

Но Збышек покачивал с сомнением головой.

— Дай ему, Боже, и здесь, и на небе корону. Я от души ему желаю… но когда так потолкуешь с тем и другим и наслушаешься всего… страх берет!

— Почему страх? — с удивлением спросил сын.

— Много у него врагов, — отвечал старик. — Особенно немцы им недовольны.

Мартик вспомнил слова Греты перед его отъездом и начал расспрашивать.

— Почему же им так худо? Кто жалуется на него?

— В Кракове, — говорил отец, — почти все немцы против него, потому что он из всех князей меньше всех онемечился, а еще потому — как они говорят, — что он с них кожу сдирает.

— Ха, ха! — смеялся Мартик. — Да с кого же и брать, если не с них? У нашего пана нет наследства ни от отца, ни от дяди, ни от брата. Кто же ему даст денег, как не его подданные? Но ведь для того чтобы они могли спокойно вести свою торговлю и наживать богатство, он за них проливает и свою, и нашу кровь. Что же он будет даром это делать?

— Ну вот, а они пищат, жалуются, — возражал Збышек, — и… что хуже всего, — грозятся отомстить… Болтают свиньи, что будут искать себе нового пана.

Услышав это, Мартик в гневе вскочил с места и погрозил кулаком.

— Пусть себе поют! — крикнул он. — Мы им заткнем глотки! И принялся расспрашивать отца, где он это слышал. Збышек отвечал, что это мог каждый услышать: на рынке в Кракове немцы громко говорили, что им невозможно жить под польским князем, потому что при нем верх взяли рыцари и шляхта, и все их задирают, а у Локотка последний воин больше значит, чем краковский войт.

— Да иначе и не должно быть! — сказал Мартик.

Збышек тревожно оглянулся, не слышит ли кто, и прибавил по секрету, что, по слухам, мещане уж сговорились с силезцами выгнать Локотка из Кракова. Другие же уверяли, что опять идут переговоры с чехами. Мартик промолчал, но про себя подумал, что теперь он понял, на что намекала Грета, и что было бы благоразумнее сидеть теперь в Кракове, чем спешить на поморские земли. Заговор против князя так его возмутил, что он заранее поклялся отомстить жестоко его врагам. И напуганный словами отца, он едва высидел несколько дней в Верушицах, — так тянуло его в Краков.

Он хорошо знал город еще с того времени, когда они жили на Охотничьем хуторе, знал и мещан, — значит, ему и надо было сидеть в Кракове на страже. Все складывалось к тому, чтобы не разлучаться с Гретой. Он уже было совсем собрался, да полил дождь и задержал его дома, но нетерпение его все росло, и на другой день еще до рассвета, хотя дождь не переставал идти, он сел на коня и поехал еще скорее, чем приехал сюда. Князь Локоток был в это время в Кракове, хотя ему и надо бы было ехать на Поморье и вести переговоры с вероломными крестоносцами. Мар-тику хотелось увидеть его лично и передать ему то, что он слышал. Едва добравшись в грязь и распутицу до Кракова и поместившись в первой попавшейся гостинице на Околе, где его не знали, и где он назвал себя шляхтичем из-под Бохнии, Мартик на другой же день поспешил в замок. Здесь уж не видно было той пустоты и заброшенности, как несколько лет назад. С тех пор построили большое каменное здание, в котором жила княгиня с детьми и куда иногда приезжал Локоток; быстро поднялись три костела. Вокруг всего замка шли крепостные валы и укрепления.

Князь Владислав и жена его для себя не искали роскоши прежних владетелей, но для народа и иностранцев они должны были иметь большой двор и окружать себя королевской пышностью, как претенденты на польскую корону.

В торжественные дни все в замке наряжались в богатые, яркие костюмы, а в обыкновенные дни и господа, и слуги все одевались просто, так что трудно было принять их за таких знатных людей и их прислугу. Княгиня Ядвига была уже немолода и, вынужденная скрываться в годы изгнания князя у мещанина в Радзееве, привыкла к простому обиходу и скромной одежде.

Вечно занятая детьми, которых она нежно любила, она почти заменяла им няню и служанку. Неохотно отдавала их в чужие руки и старалась как можно реже оставлять их без себя. Княжеская семья жила, как живут люди, видевшие нужду и привыкшие довольствоваться черным хлебом. Но при дворе был заведен двойственный образ жизни. В своей семье жили как зажиточные помещики, не заботясь об излишествах и пышности. Но когда ко двору приезжали чужие, например, папский легат, посол от крестоносцев или шляхта из дальних земель, тотчас вынималось все самое лучшее и самое богатое. Слуги надевали праздничное платье, Ядвига сбрасывала серую будничную одежду, а князь облекался в пурпурную мантию.

Но как только послы съезжали со двора, все с радостью возвращались к обычной жизни.

В замке был заведен образцовый порядок, какого здесь давно не видали, приказания исполнялись по одному знаку, и никто не смел ослушаться.

Для князя наступило тревожное, даже грозное время. Он чувствовал, что до тех пор пока не возложит на себя корону, все будут стараться повредить ему. Силезцы и немцы по-прежнему издевались над ним и грозили изгнать из Кракова, часть духовенства и епископ также были против него. Он был постоянно настороже. Были и у него преданные ему люди, но снисходительность и попустительство всегда создают человеку больше друзей, чем суровая требовательность. Те, которые боялись его, скрывали свою ненависть. До сих пор не было случая, где он мог обнаружить жестокость, но все подозревали, что он может быть неумолимым.

Немцы, когда смотрели ему прямо в глаза, чувствовали, как у них мороз пробегал по коже.

На них накладывали все новые поборы, пошлины, взаимообразные отчисления и добровольные приношения, а отказаться никто не смел; войт покорно кланялся, молчаливый и непроницаемый. Отовсюду собирались тучи, а князь, занятый Поморьем и крестоносцами, не видел их или не хотел видеть.

Было раннее утро, но княжий двор уже кишел народом; шум не было, потому что было приказано соблюдать тишину. Слуги и стража двигались спокойно, чинно, в полном порядке — каждый знал свое место.

На малом дворе, вблизи от княжеского замка, стояли кони тех панов, которые приехали к князю, слуги размещались по предназначенным для них хатам, где никто не умирал с голоду, но и никто не пользовался никакими излишествами.

Княжеских средств и то едва хватало на многочисленные расходы. Мартик, который хорошо знал и коней, и людей панов, особенно часто приезжавших к князю и гостивших у него, здоровался с молодыми шляхтичами, составлявшими свиту каштеляна Вержбенты, Збигнева из Бжезя, Ратульда Грыфа Трепки, прозванного Жилой, Петрослава из Мстышина, молодого Прандоты из Козеглова, Якова из Концполя, Лигензы с Бобрка, Домбровы из Росткова и других.

Он стоял среди других, ожидая выхода князя и осматриваясь вокруг: княжеский замок мало отличался от замков богатой шляхты. Здесь все надо было восстановить сначала, а Локоток, не заботясь о внешнем великолепии, предпочитал настоящую силу ее отблеску, и воины в лагере были ему дороже денег в его сокровищнице. Да деньги редко у него и водились; стоило только им появляться, как их расхватывали начальники воинских частей. Все города и особенно Краков стонали под тяжестью налогов.

Долго пришлось Мартику ждать разъезда гостей; зная здесь всех служащих, он пошел к охмистру князя, прося его выхлопотать ему личное свидание с князем.

После обеда Мартика проводили, наконец, боковыми дверями в горницу князя.

Локоток имел такой вид, как будто собирался куда-то выехать; он никогда не отдыхал и не знал устали, а если иногда утомлялся в совете после долгих речей, то шел осмотреть войско или приказывал писать письма, или принимал пришедших к нему с донесениями. А таких всегда было много, особенно из различных областей Поморья, Куяв и Великой Польши.

При виде Мартика князь усмехнулся.

— Уже поправился? — сказал он. — Ну слава Богу. Опять хочешь в войско?

Мартик вздохнул.

— Милостивый князь, — сказал он, — хотя мне приятнее быть в войске, но я хотел бы теперь остаться в Кракове. Я чую здесь что-то недоброе: с немцами и мещанами надо быть осторожными. Я их хорошо знаю и все их уловки изучил. Я думаю, что вы прикажете мне посидеть здесь и присмотреть за ними.

— Гм… — сказал князь, — сдается мне, что тут замешана какая-то женщина!

— Нет… милостивый князь… ни для одной из них я не отказался бы от службы, — грустно улыбнувшись, сказал Мартик. — Никто тут не замешан, а вот немецкого духа я больше выносить не могу.

Локоток приблизился к нему.

— Знаешь ты что-нибудь? — спросил он.

— Мало или почти ничего… но в воздухе что-то есть. Смотрят на нас косо, плачутся на налоги, а может быть, и сговариваются с чехами и силезцами. Епископ никуда не годится, а войт — еще хуже.

Он покачал головой, а князь задумался.

— Не верится мне что-то в заговор, — подумав, сказал он, — но… осторожность не мешает. Если знаешь средство выведать у немцев их мысли, останься… поступай, как знаешь. Но если будешь без дела сидеть в Кракове, то они сейчас же заподозрят что-нибудь, у них нюх хороший. Возьми какую-нибудь службу в замке, тогда будешь занят… и хватит времени заглядывать в город.

— Я буду при охране замка, — отвечал Мартик. — И пусть ваша милость прикажет, чтобы меня не очень стесняли на службе, тогда я буду иметь больше свободного времени.

С минуту они помолчали; Локоток нахмурился.

— Ах эти немцы, — проворчал он, — когда же мы наконец избавимся от них… И здесь, и везде они меня преследуют: саксонцы, бранденбуржцы, крестоносцы, а здесь у нас они кишат, как муравьи. Все они знают друг друга и держатся вместе, а нас ненавидят так же, как и мы их.

Как только он произнес это, доложили о приходе двух краковских наследственных войтов, как будто он вызвал их своими словами. Альберт и брат его Генрих вошли гордые, величественные, одетые, как самые знатные вельможи, в шелк и золото. Старший, Альберт, шел впереди и выступал с таким достоинством, как будто он был воевода или каштелян.

Его холодное, ничего не выражающее лицо и проницательный взгляд заключали в себе что-то такое, что возбуждало недоверие и обнаруживало плохо скрытую неприязнь.

Локоток принял их с суровым видом.

— Милостивый князь, — заговорил Альберт, отвешивая низкий поклон. — Мы приходим к вам с просьбой о милосердии к нашему городу. Мы сгибаемся под тяжестью всяческих притеснений, а тут еще сандечане мешают нашей торговле, от города то и дело отрывают куски земли и на ней разводят для вашей милости сады и парки. Купечество стонет и жалуется.

Князь, устремив неподвижный взгляд на войта, позволил ему договорить до конца и высказать все, что он хотел, не прерывая его.

— Имейте терпение, — сказал он, наконец. — Я должен защищаться и удержаться на своем месте, тесня со всех сторон неприятеля. Как только мои заботы окончатся, настанут лучшие времена и для вас; город отдохнет, когда я буду отдыхать. Пока я не имею уверенности в своих делах, и вам не дождаться лучшего. Помогите мне, чтобы тяжелое время скорее прошло.

Тогда заговорил младший Генрих, а потом опять старший, оба жаловались и плакались на судьбу; князь холодно смотрел на них и, наконец, заговорил насмешливо:

— Милые мои, а что бы вы сказали, если бы я рассказал вам о своих обидах и горестях, а их немало? Никто тут не поможет. Вы должны нести свое бремя, а я — свое. Повторяю вам, помогите мне достигнуть мира, тогда и вам будет хорошо.

Альберт тотчас же ответил, что денег у них нет, и они не могут дать требуемого.

— У меня их тоже нет, а я в них очень нуждаюсь, — прервал Локоток. — Вам легче достать их, чем мне.

Ничего иного нельзя было от него добиться, и Альберт наконец замолчал. Так постояли они, ожидая, что князь умилостивится, но, не дождавшись ничего, сумрачно поклонились и вышли.

У крыльца ждали их кони, они сели и поехали в своих богатых одеждах, но с нахмуренными, не праздничными лицами, прямо к дому войта, где ждали те, что их сюда послали.

У ворот дожидались их Герман Ратиборский, Зудерман, Пецольд Рожновский, Хинча Кечер и еще несколько богатых купцов из тех, что тут хороводили, все очень взволнованные; издали заметив войта, они с надеждой устремили на него взгляды, но Генрих дал им знать, что ничего хорошего нельзя было ждать. В прежнее время все эти люди были окружены в городе почетом и уважением, их мнение торжествовало, перед ними склонялись, с ними считались, потому что они здесь держали все в своей власти.

Один лишь Локоток показал им, что для него они были только гости и временные обитатели города, и от них он требовал послушания и готовности к жертвам.

Городские заправилы были глубоко оскорблены таким отношением. На улице никто не начинал разговора: Альберт слез с коня и пошел к себе в дом, за ним первым последовал Герман Ратиборский, а затем и все остальные.

Когда все поднялись в верхний этаж и вошли в главную горницу, Альберт сбросил с себя верхнюю одежду и снял шапку, потом обвел взглядом своих гостей и приказал закрыть двери и приставить к ним стражу, чтобы никто не мог подслушать.

Все окружили войта, приготовляясь слушать принесенные им вести. Альберт провел по лицу белой, бледной рукой.

— Напрасно было бы надеяться на князя, — сказал он, — от него мы ничего не дождемся. Он ненавидит немцев, никакого сожаления к нам у него нет, мы или погибнем в его княжение, или должны будем убираться отсюда прочь. Меч заменяет у него все законы.

— Это правда, — подтвердил Герман, — нам давно следовало подумать об этом.

Все тревожно переглянулись между собой. Альберт поднял руку.

— Я требую от вас послушания и молчания. Нам нужен другой повелитель, и мы его добудем. Мы должны освободиться от польской власти и польских законов.

Ропот одобрения был ответом на эти слова.

— Мы должны пригласить сюда князя из Силезии, — сказал Альберт.

Никто не возражал ему.

— Локоток разбросал свои войска. Мы уж раз выбили его отсюда, прогнали и от Сандомира, и из других местечек, и теперь принудим его к бегству.

Альберт говорил это так убежденно, как будто он не сомневался в исполнимости своих планов, но лица окружающих выражали тревогу.

— Гм… — пробормотал Хинча Кечер, — если мы и примем это решение, то сначала надо хорошенько обсудить его, — мы знаем, что князь смел, отважен и упрям. С ним нелегко будет справиться.

Войт презрительно усмехнулся.

— Да, он отважен, — сказал он, — но сила его не равна его отваге. Будем только все помогать друг другу и готовить людей к тому, что необходимо на что-нибудь решиться, чтобы избавиться от рабства.

— Конечно, всякий силезец был бы для нас лучше, — отозвался Зудерман. — Теперь не то, что при Лешке Черном, когда мы здесь были панами, теперь мы должны уступать полякам. Теперь мы — их слуги. Для них должны даже язык свой ломать.

Альберт задумался и не слушал его.

— Силезцу, — прибавил он, — помогут чехи. Духовенство тоже имеет силу и власть, а с нами епископ Муската. Он не простит им Беч. Посчитайте-ка, какая это будет сила, если соединятся силезцы, чехи, бранденбуржцы, крестоносцы, епископ и мы.

Этот перечень вызвал улыбку удовольствия на лицах всех присутствующих, за исключением Кечера… Пецольд и Герман, смеясь, Ударили в ладоши. Герман, более осторожный, подошел к дверям удостовериться, не подслушивают ли.

— Нельзя терять время, — говорил Альберт. — Я сам поеду в Околь к князю Болеславу и поговорю с епископом. Надо послать гонцов к чехам и крестоносцам, чтобы склонить их на нашу сторону. Осадим его со всех сторон.

Войт взглянул на Германа Ратиборского, и тот кивнул головой в знак того, что он готов исполнить все, что требуется. Пецольд Рожновский сказал громко:

— Я поеду всюду, куда пошлете.

Образовались отдельные группы, разговаривали вполголоса.

Совещание продолжалось долго. Многое надо было тщательно обдумать. Под конец, когда все собрались уже расходиться, брат войта Генрих сказал, обращаясь к собранию:

— Пока все это сбудется, мы должны отвешивать им низкие поклоны, чтобы они не могли нас ни в чем заподозрить, а завтра и послезавтра нам надо заплатить последние наложенные на нас повинности. Пусть думают, что мы им покорились.

Германа возмутило это предложение.

— Еще что? — воскликнул он. — Зачем мы будем набивать их ненасытное горло. Зачем это все откладывать да откладывать!

Альберт покачал головой.

— Надо дать что-нибудь, чтобы усыпить их подозрительность. Если не соберем, сколько они требуют, заплатим половину, скажем, что больше не нашли… Попросим отсрочки.

— Половину! — подтвердил Зудерман. — Они жадны, возьмут и половину; а пока дождутся остального, их уж и след простынет.

— Ну, ладно и так, — сказал Герман, — а теперь держите язык за зубами и кланяйтесь низко до земли, пока их черти не унесут отсюда.

— Зудерман, — прибавил Альберт, — поедет в Сандомир уговаривать мещан, чтобы они поступали так же, как мы, и подчинились князю Опольскому. Генриха я пошлю в Сонч, может быть, и он к нам примкнет.

— С сандечанами ничего не выйдет, — заметил Хинча, который предвидел больше осложнений, чем другие. — Я бы советовал их не трогать — это наши враги. Если Краков пойдет направо, то они уж, наверное, свернут влево. С ними не выйдет ничего хорошего.

Но Альберт, который считал себя умнее Кечера, пожал плечами.

— И в Сонче есть наши, — коротко отрезал он, — мы столкуемся. А если бы их не было, мы поселим их умышленно. На Сонче мы могли бы держаться, да не забудем и о Познани, надо отвоевать ее у него.

Широко задуманный план заговора ослепил господ советников и окрылил их горделивыми надеждами.

Альберт показался им как раз подходящим человеком для борьбы с маленьким князем.

Они смотрели на него с уважением, как на своего пана и князя, догадываясь, что то, что он только что высказал, должно было давно уже сложиться в его душе, но теперь созрело и обнаружилось в надлежащий час. Им уже мерещилась новая жизнь.

Войт Альберт, оглядев собравшихся, заметил на всех лицах выражение почтения и веры в себя. Один только Хинча Кечер устремил глаза в пол и что-то обдумывал, но не решался высказаться перед всеми.

Герман крепко пожал руку Альберта, его примеру последовал Пецольд из Рожнова, а Зудерман заранее улыбался в надежде, что поляков всех вырежут, и тогда начнется чисто немецкое царство. В эту минуту войт Альберт был действительно королем и повелителем города, и все готовы были подчиняться ему.

Еще раз наказав собранию осторожность и молчание, Альберт распустил своих единомышленников.