Онлайн чтение книги Борьба за Краков (При короле Локотке)
III

В шинке при пивоваренном заводе на Гродзской улице, недалеко от рынка, продавалось пиво собственного изделия, славившееся своей густотой и крепостью, и те, кто побывали с Локотком в Гданьске и попробовали тамошнего черного, как смола, густого пива, утверждали, что шелютинское пиво было не хуже.

Что он там примешивал, как варил его и чем приправлял, что оно было так вкусно и никогда не кисло, а, напротив, постояв, становилось еще вкуснее, это было его тайной. Сам он выделывал солод, собственными руками приготовлял закваску, и никто не знал его секрета. К Шелюте приходили и те, что посещали городскую пивную. Шинок его имел еще ту выгоду, что тут же помещался мясник, который приготовлял различные мясные кушанья. Здесь можно было и хорошо выпить, и вкусно поесть. В главной горнице всегда горел огонь, и две служанки с веселыми шутками суетились около котла и очага. Шелюта всегда старался, чтобы хоть одна из них была молодая и красивая, так как знал по опыту, что это еще улучшает вкус нива.

Здесь было всегда весело. Одним из постоянных гостей Шелюты был некто Чемостка, который был известен всему городу, а раньше и замку своими шутками. Без него не обходилась ни одна веселая беседа.

В то время люди веселые, особенно забавники и шуты, были в большом почете, и в каждом городе, при каждом княжеском или магнатском дворе были свои любимцы, оживлявшие и развлекавшие гостей на пирах и собраниях. Поэтому и мы должны изобразить их. Они являются необходимой принадлежностью картины того времени.

Чемостка был притом особенный шут, он смешил не только словами, но и всей своей особой. Его руки, ноги и голова двигались не так, как у всех людей, но были выворочены, как у куклы, и так сгибались, что казалось, вот-вот он разлетится в куски. Он был непомерно худ и длинен, лицо у него было вытянутое и вечно смеющееся. Он ни одного шага не делал по-человечески: то выбрасывал вперед ноги чуть не на сажень, то вытягивал руки вверх или выделывал ими какие-то необыкновенные движения. Кожа на его голове двигалась, как будто была чужая, он умел шевелить ушами, каждым — отдельно, а когда строил печальную гримасу, можно было лопнуть со смеха. Родом он был поляк, но при дворе Лешка Черного выучился говорить по-немецки и шуточки свои говорил, по желанию, по-польски или по-немецки. Случалось ему и латынь коверкать, чтобы показать, как он был умен.

Достаточно было взглянуть на Чемостку, и вся его фигура невольно возбуждала смех.

У Шелюты его знали все, гости над ним потешались, и очень может быть, что премудрый пивовар нарочно кормил и поил его, чтобы он не ходил в другое место. Случалось, что и гости бросали ему деньги, чтобы побудить его к новым шуткам.

Чемостка пел петухом, изображал разных птиц и животных и так умел передразнить манеру и голос каждого человека, что люди просто диву давались. Среди поляков он издевался над немцами, среди немцев вышучивал поляков… даже ксендзам не давал он пощады и так ловко подражал их пению, как будто учился у них. У Чемостка был здесь свой угол на лавке, и когда ему нечего было делать, он усаживался так, что поднятые кверху колена закрывали ему лицо, а руками он охватывал их. В таком виде он казался совсем маленьким, сокращался на две трети своего роста. В таком виде он отдыхал и даже спал, и казалось, он держит свои ноги для того, чтобы они не убежали от него.

Платье на нем было, вероятно, то самое, которое подарила ему княгиня Грифина, все оно было в заплатах, полинявшее и вытертое. На голову и плечи он набрасывал что-то вроде капюшона коричневого цвета, предохранявшего его от холода, и так ходил по улице. Монахи сердились на него за этот капюшон и не раз пытались сорвать его, но длинные ноги помогали ему уйти, а у Шелюты были такие уголки, где никто не мог бы добраться до него. Случалось, что он прятался между бочками с пивом на заводе.

Городские советники редко удостаивали своими посещениями пивную Шелюты, а шляхта избегала кабачка под ратушей, но и там, и здесь бывали исключения. Служащие в замке и воины охотнее заходили к Шелюте, и Мартик, как мы уже знаем, был здесь частым гостем.

Из мещан приходили сюда те, что не питали особого расположения к войту и городским советникам.

Кто бы ни был у власти, недоброжелатели у всякого найдутся. У Шелюты часто раздавались резкие слова, хотя сам хозяин, толстый, спокойный и молчаливый человек, не любил этого и сам ко всем снисходительный старался со всеми быть в мире.

Благодаря близости ратуши и дингуша, где лавники производили суд, все сплетни прежде всего долетали до Шелюты; кто кому продал свое имение, кого советники приказали изгнать из города, где что украли, кому ночью набили кровавые синяки или раскроили череп, обо всем этом здесь узнавалось раньше, чем где-либо. Правда, что иногда слухи эти оказывались ложными, досужие люди выдумывали их и пускали в обращение ради своих целей, но за кружкой пива приятно бывает закусить чужой бедой. Это всегда имеет особенный вкус! Смех запивали черным пивом, а пиво заедали сплетней. Чемостка же, как хорошая пряха, вытягивал из этой пряжи великолепные шутки.

Только иногда зимой, в сильные морозы, двери пивной Шелюты временно закрывались, летом же они были отворены настежь. И даже ночью надо было употреблять силу, чтобы заставить хозяина подчиниться общим правилам и прекратить торговлю.

В полдень следующего дня Мартик уже был у Шелюты и внимательно приглядывался к посетителям, ища знакомые лица. В шинке было еще мало народа, и все не из важных. Медленно пил из глиняного кубка Фрич, писарь в ратуше, он очень любил это густое пиво и ради этого преодолевал свою любовь к кабачку под ратушей.

Как только он пришел сюда, его забросали вопросами как человека, который должен все знать; но было очень опасно выдать великие тайны города! Это пахло изгнанием из него, и что еще хуже — предварительным тюремным заключением.

Фрич, как всякий, кто считает себя великим, был горд и замкнут в себе. Он пользовался уважением. И странное дело — этот муж, исполнявший писарские обязанности при канцелярии в ратуше, недолюбливал немцев, хотя сам по происхождению был и полунемец. С Мартиком они были знакомы еще с детства, когда Фрич, не предвидя еще своей великой будущности, ходил в школу, а Сула с маленькой саблей в руках вертелся на улицах Кракова, уверяя, что жизнь всему учит, а школа никого не сделает умным.

Таков был этот Фрич.

Заметив пана писаря, Мартик тотчас же подошел к нему, хотя теперь воин Сула не имел большого значения в глазах служащего ратуши. Дороги их разошлись, и они даже редко встречались.

Подле Фрича сидел и, по-видимому, угощал его Никлаш из Завихоста, купец, торговавший железом.

Этот тоже был знаком Мартику. Было время, когда и он увивался около Греты, как многие другие, но, убедившись, что это Добыча не для него, добровольно уступил место другим и женился на богатой, хотя и некрасивой мещанке. Вместе со своим тестем, Вигандом из Люпчиц, он имел едва ли не самую богатую лавку в городе.

В то время ценность железа была совершенно иная, чем теперь: особенно в деревне кусок железа был равноценен такому же куску серебра. Этот дорогой металл Никлаш и Виганд привозили из разных стран, преимущественно из Венгрии.

Когда Мартик подошел к Никлашу и Фричу, они о чем-то тихо беседовали, близко склонившись головами друг к другу.

Воина все побаивались и относились к нему с внешним уважением, но в глубине души каждый мещанин чувствовал себя выше него. Он давно здесь не появлялся, поэтому Фрич спросил:

— Ходили куда-нибудь с войском?

— Ну конечно, ведь это мое ремесло, — сказал Мартик. — В Познани силезец подстрелил меня, пришлось подлечиваться.

Оба посмотрели на него, словно искали раны, от которой не оставалось никакого наружного следа.

— Ах! — воскликнул Никлаш. — Хоть бы уж поскорее прекратились эти войны. Вам, воинам, они все-таки что-нибудь приносят, а для нашей торговли война преграждает пути. По проезжим дорогам — грабят. Сколько они убьют наших слуг, сколько отнимут товаров!

— А знаете пословицу: где двое дерутся… — сказал Мартик. — Вы думаете, нам не надоели войны? Нам и нашему воинственному князю? Ему, особенно теперь, когда Бог дал ему сына, и земли у него довольно, не мешало бы и отдохнуть.

Никлаш пробурчал:

— А почему же ему все надо больше да больше? Фрич молча пил свое пиво.

— Потому что земля та ему принадлежит, — сказал Мартик. — Он добрый пан, но очень бедный, потому что не знает покоя.

Никлаш издал какие-то странные звуки.

— Да он уж и немолод!

— Да уж полвека прожил, — прибавил Фрич.

— Это правда, — согласился Сула, — но на нем незаметно следов старости и последствий изгнания. Добрый пан, но не все его любят так, как он этого заслуживает.

Наступило молчание. Разговор становился слишком щекотливым. Чемостка вдруг сорвался со своего места на лавке, подошел ближе, состроил гримасу, вывернул руки и закричал писклявым голосом:

— Пусть бы жил еще полвека, только дайте пива!

Все засмеялись, хотя ничего смешного не было.

— Да я не знаю, как же его не любить, — говорил Чемостка, опять меняя голос, — краковские мещане не знали, куда им деньги девать, а он их снимает, как пчел. Бедняжки задохлись бы в улье.

Снова все засмеялись, но Мартик погрозил ему:

— Ну ты, урод!

Никлаш засмотрелся в потолок. Фрич — в свой кубок, как будто не расслышал или не понял намека.

— А откуда нам брать, если не там, где есть, — прибавил Мартик.

Пошутил еще немножко с Чемосткой, потом Фрич, может быть, обеспокоенный оборотом, который принял разговор, встал, вытер усы, сделал знак Никлашу и, заявив, что он торопится к дингушу, исчез.

Чемостка вернулся на свое место в углу, а Мартик остался с Никлашем, который не избегал его общества.

— Ну что же ваша Грета? — спросил он.

— Да я ее бросил, — отвечал воин.

— А может быть, она вас?

— Может быть, и так, — засмеялся Мартик. — Нам так же не удается ухаживание за мещанками, как нашему князю мир с вами.

Никлаш быстро взглянул на него,

— Чего же ты хочешь? Разве нет мира?

— Есть послушание, но нет ни мира, ни любви, — сказал Суда. — Нечего вам и притворяться, ведь вы его не любите?

Никлаш обиделся.

— Почему это? Почему? — забормотал он. — Может быть, в городе найдутся такие, которые им недовольны, но большинство предпочитает его другим.

— Но уж, наверное, не те, в чьих жилах течет немецкая кровь, — сказал Мартик. — Да и те из вас, в ком, как в вас и во Фриче, есть польская кровь, должны держаться вместе с немцами.

— Гм… — тихо возразил Никлаш… — это потому, что их больше, а нас — горсточка.

Мартик выпил свой кубок и заговорил искренним тоном:

— Жаль мне вас, погибнете и вы вместе с немцами.

Говоря это, он встал и хотел уже выйти, но Никлаш потянул его за рукав и посадил рядом с собою. Лицо его выражало испуг.

— Вы что-нибудь знаете? — тихо сказал он.

— Ничего я не знаю, — отвечал Сула, — но чувствую что-то. Сохрани Боже, если немцы вздумают тягаться с ним, много крови прольется.

Никлаш сидел некоторое время в печальном раздумьи.

— Кто знает? — пробормотал он. — Дьявол может попутать, а что потом?

— Да, что потом? — подхватил Мартик. — Потом будет скверно. А вы, как умный человек, должны предупредить зло.

Никлаш нагнулся к самому его уху.

— Да разве мы что-нибудь знаем? — шепнул он. — Разве что-нибудь нам говорят? Мы сидим, как в яме.

— Что же вы голоса не имеете, что ли?

— Нас горсточка, — повторил Никлаш, безнадежно расставив руки.

— Но в замке вас бы поддержали.

— Против кого? Против своих же, чтобы мы еще друг друга грызли?

Он покачал головой.

Оба молча принялись за пиво. В эту минуту вошел Павел с Берега и потребовал себе кубок.

Он кивнул головой сидящим и подошел к ним. По их молчанию он заключил, что они говорили о чем-то, чего не хотели сказать ему.

— Ну что Грета? — спросил Мартик.

— Думаю, что она вас поджидает, — весело сказал Павел. — Вы было совсем с ней разошлись, а теперь, видно, опять мир?

— Что вы мне глаза колете вашей Гретой, — живо отвечал воин, — а всему свету известно, что вы сами влюблены в свою племянницу.

— Ха, ха, — смеялся жирный Павел, — да разве я отрекаюсь? Я бы ее любил, кабы она хотела, почему нет?

Никлаш, рассеянно слушавший этот разговор и как бы не отдававший себе отчет в том, что говорил, схватил Павла за руку:

— Войт был в замке; вы не знаете, с чем он вернулся?

— Знаю, — отвечал Павел, — с чем поехал — с тем и вернулся. Да можно было заранее сказать, что так будет. Эта проклятая война высасывает деньги. Кто же будет их давать, если не мы?

— Скоро и у нас не хватит шкуры! — вскричал Никлаш.

— А при чехе было лучше? — возразил Павел.

На этом и кончился разговор. Никлаш шепнул что-то на ухо Мартику и встал. Но тот, хотя выпил уже достаточно пива, не уходил еще. Ему хотелось остаться наедине с Павлом, про которого Сула знал, что он не был особенно расположен к войту и к заядлым немцам.

— А что, пан Павел, — обратился к нему Сула, — от замка к городу веет недобрый ветер? Войта подозревают, что он не любит князя и готов поднять бунт.

— Я ничего не знаю, — отвечал Павел. — С ними я мало сталкиваюсь, да и они мне ничего не рассказывают.

Так болтая, они вышли оба на улицу и дошли вместе до Мясницкой. Мартик думал зайти к Грете, а он — домой.

Вдову он нашел взволнованной и чем-то озабоченной. Она выслала Курцвурста из комнаты и живо подошла к нему.

— Вы пришли как раз вовремя, я уже хотела послать за вами.

— Откуда такое счастье? — рассмеялся Сула.

— Не вообразите только, что я по вас соскучилась, — возразила она сердито. — Вы там уснули в замке, ничего не видите и не знаете! Альберт что-то замышляет.

— Мы уже знаем об этом… — сказал Мартик, — но все равно — спасибо вам на добром слове! Не знаем только, как тут быть, потому что они таятся и скрывают и даже своим не верят.

— Будьте настороже! — прибавила Грета.

Мартик, пожалуй, не поверил бы приязни Греты к своему князю, если бы не знал, как она ненавидела войта Альберта. Рассказывали, что когда-то она относилась к нему милостиво, и старый вдовец тоже сильно увлекся ею, но гордый пан и не думал жениться на ней и к своей любви относился как к забаве. Грета чувствовала себя глубоко оскорбленной и никогда не могла простить ему, что он счел ее недостойной разделить его высокий сан и судьбу. Она терпеть не могла Альберта.

— Этого нашего королька Альберта, — говорила она возбужденно, — ни вы, ни кто другой не знает так, как я. Он мечтает о власти над Краковом, как Локоток о короне. Наши войты пользуются своими правами по наследству; и он, и брат его считают нас своими подданными и рабами. Альберт — горд, изворотлив и хитер, но у него есть и отвага. Ваш князь для него слишком самовластен, он хотел бы поискать себе какого-нибудь такого, чтобы самому им управлять. Я говорю вам — вы его не знаете!

— Это святая правда, прекрасная Грета, — сказал Мартик, — и нам с ним оттого так и трудно, что мы умеем только сражаться, но нам не разгадать его хитрости.

Грета пожала плечами.

— Мне смешно давать вам совет, — сказала она, — но, если у вас есть хоть малейшее подозрение, а сила ведь — у вас, почему бы вам не лишить его власти, хоть она и досталась ему по наследству, и не посадить на его место другого?

— Гм… — буркнул Мартик, несколько растерявшийся от такой стремительности в мыслях вдовы, — разумеется. Павел был бы для нас лучшим войтом уже потому, что он лучше Альберта, как человек, но чтобы наказать войта, надо схватить его на месте преступления. Мы постараемся открыть измену.

— Так! — рассмеялась Грета. — А пока вы ее будете искать, он успеет насолить и вам, и городу!

Мартик счел эту запальчивость вдовы следствием ее нерасположения к Альберту. А Грета все с большей горячностью продолжала стоять на своем.

— Ну, посоветуйте же, что делать! — рассмеялся Сула.

— Мне вам советовать? — вскричала вдова. — Но ведь у вас, мужчин, волос короче, а ум должен быть длиннее.

Так они перекорялись на словах полушутливо, полусерьезно. Умная женщина на вопросы Мартика, с кем же в городе следует сдружиться, и кому верить, — отвечала, пожав плечами:

— Коротковолосый мой пан, я бы на вашем месте искала в городе таких людей, которые тут постоянно живут и своим присутствием мозолят глаза войту!

Но недогадливый Сула долго думал и раздумывал и все-таки ни до чего не додумался.

Помучив его с разгадкой, Грета крикнула наконец:

— Ступайте на Еврейскую улицу и спросите там у Муши или Левка, они вам скажут.

Только теперь Мартик понял и обрадовался.

— Помоги вам Бог, — сказал он, — нет советчика лучше женщины, когда мы не знаем, что нам делать. У вас — большой ум.

— А вы, кажется, не ожидали найти его у меня? — насмешливо спросила вдова.

Но похвала эта была ей приятна, и, приблизившись к Мартику, она сказала, понизив голос:

— С Мушей, с Иошем, с Левком и сколько их там есть, вы можете говорить об этом прямо. Ваше дело — их дело. Альберт ненавидит евреев, а они — его, потому что он и дел их не хочет разбирать, и никакого порядка среди них не поддерживает. Они преданы замку и знают все, что там делается. Знаете вы богатого Мушу? — спросила она под конец.

Мартику случалось встречаться с евреем на улице, но он не был знаком с ним. Что было общего между известным своим богатством менялой и ювелиром Мушей и бедным воином?

К старику нелегко было проникнуть. Он считался в то время главою всех евреев, поселившихся в Кракове. Дом его на Еврейской улице напоминал крепость и был окружен высокой каменной стеной. Самое здание было построено из дерева, но крепкие каменные стены могли бы, пожалуй, выдержать осаду; ходили слухи, что в доме Муши был подземный ход, через который можно было спастись в случае опасности.

Напутствуемый этими советами и заражаясь горячностью Греты, Мартик, вдоволь насладившийся лицезрением прекрасных черных очей, простился, как ему ни жаль было расставаться с нею, и пошел прямо на Еврейскую улицу.

Муша, который, как мы уже упоминали, торговал драгоценными каменьями, золотом и серебром, не всякого принимал у себя. У него не было лавки; к нему приходили через других, а кто хотел попасть в дом, должен был иметь известного ему проводника. Еврей был еще не стар, крепкий, серьезного вида, державшийся со своеобразной гордостью. На нем лежала печать богатств, которыми он обладал. Он не был словоохотлив. Говорили, что большую часть времени он проводил над книгами, и что он умел делать золото.

Мартик шел к нему с некоторой робостью, сознавая, что взятая им на себя задача была слишком тяжела для его головы и плеч. Но несмотря на все свое простодушие, он был не лишен известного рода проницательности. Он инстинктом узнавал людей, и инстинкт же подсказывал ему способ обходиться с ними. Труднее всего было пробраться к еврею и внушить ему доверие к себе.

Как раз в ту минуту, когда он остановился у ворот его дома и хотел постучать, он услышал во дворе какой-то странный шум и звуки, не похожие на те, какие ему приходилось слышать на улице. Кто-то страстно спорил и жаловался нараспев.

Он еще прислушивался, когда ворота приоткрылись, и толпа людей в остроконечных шапках, с длинными спереди, а сзади выбритыми волосами, в лохмотьях и в длинных плащах, сбиваясь в кучу, ругаясь и толкая друг друга локтями и кулаками, выбежала на крыльцо.

Воспаленные глаза, пена у рта и судорожные движения рук показывали, что здесь шел жестокий спор или был вынесен приговор. Посреди этой толпы шел бледный человек, которого другие дергали, грозили ему в лицо кулаком и толкали перед собой, как обвиненного преступника.

Вся эта толпа состояла из детей Израиля.

Привратник хотел уже закрывать ворота, но Мартик смело прошел во двор и сказал, что он прислан из замка от князя. К нему приглядывались с недоверием и покачивали головами: видно было, что толпа, только что выбравшаяся на улицу, оставила здесь после себя какую-то растерянность. В глубине двора в окне дома виднелась фигура представительного мужчины с черной, уже седеющей бородой, в бархатной шапочке на голове. Он смотрел вслед уходившим. Это был сам Муша, который, как только ему доложили о Мартике, велел впустить его к себе.

Горница, в которой его приняли, была убрана скромно, но не бедно. Лавки были покрыты простыми коврами, мебели было мало, — в углу стоял один только шкаф.

Молча, движением руки хозяин приветствовал гостя.

— Я слуга князя Владислава, — сказал Мартик. — Долго служил в его войске и привязан к нему. Я скажу вам в коротких словах для чего пришел сюда, — я не умею говорить долго и гладко. Мещане-немцы замышляют что-то против нашего князя — это всем ясно. Они, наверное, думают найти себе нового в Силезии или в Чехии.

Муша выразил притворное изумление и покачал головой.

— Да, что-то замышляется, — повторил Сула. — Князь не обращает на это внимания, но мы, его верные слуги, и все добрые люди в городе боимся этого. И вы тоже не с войтом, и потому должны помочь нам, чтобы, избави Боже, не случилась измена.

Он окончил свою речь и поднял на него глаза. Еврей стоял спокойный, задумчивый, как будто ему нужно было хорошенько все взвесить, прежде чем давать ответ.

— Откуда у вас этот страх? — спросил он.

— От любви к нашему пану, — сказал Мартик, — и от того, что говорят в городе, и, верно, недаром.

— А наш милостивый пан знает об этом? — спросил Муша.

— Знает столько же, сколько и я, но не придает веры. Еврей заложил руки за пояс и устремил глаза в землю.

— А чего же вы хотите от нас? — спросил он.

— Помощи, чтобы напасть на след измены, — отвечал Мартик. — У вас свои люди и свои пути, по которым вы можете проследить, что замышляет войт.

Муша покачал головой, слабая улыбка показалась на его лице. Наступило долгое молчание.

— Вы от нас хотите слишком многого, — промолвил наконец еврей. — Ведь вы сами говорите, что войт к нам враждебен. И советники, и лавники — все это наши враги, как же мы можем подойти к ним ближе и все разузнать?

Не дожидаясь ответа, хозяин указал гостю место на лавке, и, отерев лицо платком, висевшим у пояса, продолжал разговор.

— Ходят слухи в городе? Что же говорят? Чего боятся?

— Преданные князю мещане уже выдали заговор: они боятся разгрома и мести. Говорят, что Альберт под предлогом торговли, рассылает своих доверенных в разные стороны. Днем и ночью идут у него тайные совещания. Есть важные улики.

Еврей сидел в нерешительности, не зная, как отнестись к этому и что говорить.

— Что же мы тут можем сделать, мы, бедные евреи, мы, которые должны платить и за воздух, которым дышим, и за воду, которую берем из колодца, мы, которых вечно подозревают и в злодействах, и в колдовстве, и в безбожии, и которые не могут без особого знака показаться на улице? У нас нет никакой силы.

— Вы, — решительно отвечал Мартик, — обладаете разумом, ловкостью и деньгами, которые имеют самое большое значение.

Муша презрительно передернул плечами.

— Ну да, — сказал он, — деньги — это единственное наше оружие, которым мы должны защищаться, но в то же время это и наш злейший враг, потому что все желают ими воспользоваться.

Видя, что беседа ни к чему не приводит, и желая как-нибудь подействовать на еврея, чтобы он дал решительный ответ, Мартик, начинавший уже терять терпение, хотел уже прибегнуть к более энергичным уговорам, как вдруг в горницу вошел седой старик, одетый так же, как хозяин, в высокой остроконечной шапке, которую он сначала не снимал, но потом, заметив чужого человека, с заметным неудовольствием медленно снял с головы. Между ним и Мушей завязалась оживленная беседа на незнакомом языке. Вошедший быль ростом ниже хозяина, борода у него была седая, и лицо его, с неприятным выражением, обнаруживало плохо скрытую враждебность.

По взглядам, которые оба бросали на него, Мартик догадался, что разговор шел о нем.

Этот еврей, которого звали Левкой, торговал восточными товарами и тоже слыл за очень богатого человека. Поговорив с хозяином, он пожал плечами, взял со стола свою шапку и, даже не попрощавшись с Мартиком, а только бросив на него косой взгляд, вышел из горницы.

Мартик еле сдерживал свое нетерпение.

— Вы живете в замке?

— Да, я служу при дворе князя, в его страже.

— А можно спросить там о вас?

— Спросите Мартика, сына Збышка, Суду из Верушиц под Бохнией, — с некоторой гордостью отозвался гость, — и вас прямо проведут ко мне.

Еврей закидывал его вопросами, внимательно слушал, но сам из осторожности не рассказывал ничего. Сула все еще не получил от него ответа, когда в сенях послышались голоса споривших между собою людей. Муша торопливо подошел к дверям, отворил их и повелительным тоном приказал дерзким удалиться, что и было тотчас же выполнено: они выскочили на крыльцо и там продолжали свой спор. Очевидно, Муша был судьей и посредником между своими единоверцами.

На вторичный свой вопрос, можно ли надеяться на помощь, Суда получил уклончивый и равнодушный ответ. Он нахмурился и хотел уже идти, не скрывая своего неудовольствия, но еврей принялся уговаривать его не гневаться и принять во внимание, что они сами едва могли жить, а где уж там думать о помощи другим.

— Что мы, бедные, можем сделать! — повторил он. — Мы можем только сидеть так тихо, чтобы никто не мог к нам придраться. Замок не защищает нас от войта… а свобода наша — такая, что нас притесняют с двух сторон. Что мы можем сделать?

Мартик, уже не оглядываясь на провожавшего его хозяина, выбежал на улицу.