ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Онлайн чтение книги Бородинское поле
ГЛАВА СЕДЬМАЯ


1


В части подполковника Шпакова с утра ждали генерала Думчева. Накануне его приезда Шпаков - бритоголовый, полный, на вид даже рыхловатый, и добродушный - обошел подразделения и службы, все дотошно проверил и просмотрел и остался доволен. Везде нашел он полный порядок, все сверкало строгой праздничной чистотой. Только на одном агрегате не хватало щитка-указателя. Собственно, щиток приготовили, оставалось только прикрепить его к металлической стенке.

- Это мы мигом, товарищ подполковник, - пообещал старший лейтенант Геннадий Федоров и, весело сверкнув черными озорными глазами, молодцевато прищелкнул каблуком. В части Федоров слыл лихим офицером, для которого все нипочем и нет для него ничего невозможного и даже запретного. "Стоит только захотеть, и все будет в аккурат", - любил он щегольнуть этой фразой и считал ее своим девизом. Смекалистый и находчивый, Федоров верил в свое везение, как в божий дар, и полагал, что сама природа предназначила ему большое будущее, в которое он мчался очертя голову. Его необузданная самоуверенность всегда граничила с риском, часто безрассудным, но и тут он придумал для себя формулу: "Без риска не бывает удачи, риск - благородное дело".

Как бы то ни было, а Федорову везло: он быстро и легко продвигался по службе, благодаря не столько своему характеру, сколько природному уму, сообразительности и особому пристрастию к технике. В технике он хорошо разбирался, тут он умел проявить себя с блеском, как говорится, показать товар лицом Его отмечали, поощряли. Самовлюбленный и заносчивый, Федоров задирал нос, после каждого поощрения ходил этаким гоголем, ног под собой не чуя. И тогда в него вселялся какой-то бесенок, лукавый, озорной о коварный, кружил ему голову дурным хмелем и толкал совершить что-нибудь такое, что не дозволено другим. Бесенок этот шептал ему: "Ну давай, давай, покажи, что тебе это раз плюнуть. Ты ж Федоров". И Федоров "показывал": выкидывал такие коленца, за которые с него строго взыскивали - его наказывали. Но, как это ни странно, и поощрения и наказания он принимал как должное, как совершенно естественное и даже необходимое. "Одно другому не мешает. Не ошибается тот, кто не рискует. А риск - благородное дело, следовательно, и сопутствующие риску ошибки тоже дело благородное", - шутя, оправдывался он и продолжал no-прежнему держаться своих принципов, усвоенных им еще в школе.

После окончания школы он поступил в высшее военное училище и уже на последнем курсе мысленно начал готовить себя в военную академию. Училище окончил успешно, но был случай, когда его едва не отчислили за недисциплинированность. Одно дело школа, другое - военная служба с четким регламентом и дисциплиной. В школе учителя называли Геннадия Федорова анархистом, в военном училище его окрестили партизаном. И эти юношеские "анархизм" и "партизанщину" он сохранил в себе в несколько измененном виде, надев офицерские погоны. Внешне симпатичный - крутые черные брови, черные глаза и бледное лицо, - стройный и рослый, он имел к тому же общительный и веселый характер, что позволяло ему быстро сходиться с людьми. Правда, не всем нравилась его самоуверенность, граничащая с высокомерием и заносчивостью, однако эрудиция, хотя и поверхностная, показная, но густо приправленная апломбом, несколько смягчала дурные черты характера и вызывала снисхождение. Словом, и в хорошем и в плохом он всегда оставался на виду.

Федоров был начальником младшего сержанта Игоря Остапова. По характеру это были две крайние противоположности, что, впрочем, не мешало им симпатизировать друг другу. Сам недисциплинированный, Федоров ценил в Остапове неукоснительную четкость, дисциплинированность и выдержку, и если не отличное, то, во всяком случае, хорошее знание техники. Остапов же видел в своем командире прежде всего искусного техника, прекрасно разбирающегося в сложной аппаратуре.

- Остапов, - позвал Федоров Игоря, как только подполковник Шпаков ушел, - эту штуковину нужно приделать вот сюда. Понял? - И подал Игорю металлический щиток-указатель.

- Не совсем, товарищ старший лейтенант, - как всегда спокойно, ответил Остапов, и большие серые глаза его излучали тихую, едва уловимую улыбку.

- Что тебе непонятно? - Быстрый,- резкий взгляд Федорова вонзился в младшего сержанта.

- Каким образом прикрепить металл к металлу? Припаять, приварить?..

- Приклеить. Пластилином, крахмалом, хлебным мякишем, а можешь слюной. В зависимости от соображения, - съязвил Федоров и, довольный собой, добродушно рассмеялся.

- Можно и слюной, только едва ли будет держать, - с нарочитой серьезностью парировал Игорь и прибавил: - А может, лучше канцелярским клеем? - Он стоял перед офицером вытянувшись в струнку, долговязый, худой, и с деланной готовностью моргал густыми ресницами.

Федоров, сам шутник, понимал и умел ценить юмор подчиненных. Сказал серьезно:

- Привинтить. Двумя шурупами. Разве не видишь отверстий? Соображать надо.

- Стараюсь, товарищ старший лейтенант. Только в таком случае придется стенку сверлить. Дрелью.

- Правильно, сообразил. Именно дрелью, а не шилом.

- Но там, внутри, проводка и ток высокого напряжения.

- Знаю. Ну и что? Как же быть? Что ты предлагаешь?

- Вот я и соображаю, товарищ старший лейтенант. Опасно. Большой риск.

- Риск - благородное дело. Ты это знаешь, Остапов?

Игорь смолчал, не решаясь, однако, сверлить стенку, за которой были провода под высоким напряжением. Разумеется, об этом знал и Федоров. Но он считал, что можно просверлить отверстия для шурупов именно в стороне от проводов. А кто знает, где они проходят: выше, ниже, правее пли левее, - не видно же. Федоров доверился своей интуиции и, отдавая дрель Остапову, сказал:

- Сверли вот здесь.

Игорь дрель взял, но сверлить не спешил, всем своим видом он выказывал нерешительность и сомнение.

- Ну ты что? Боишься? Давай!

Федоров решительно взял у него дрель и, напрягшись, просверлил в металлической стенке дыру. Раскрасневшийся и довольный, передал дрель Остапову:

- Вот так-то. А ты боялся. Сверли вторую и прикрепляй щиток.

С этими словами, довольный собой, Федоров ушел. Игорь приложил к стенке металлическую пластинку с табличкой, поставил метку второй дырки и включил дрель. Металлическая стенка сопротивлялась, сверло шло туго, вгрызаясь миллиметр за миллиметром, и Остапов подумал: как это ловко и легко получилось у старшего лейтенанта! Со стороны казалось, что Федоров особенно и не напрягался. Теперь, оставшись здесь один, Игорь почувствовал какую-то неловкость перед командиром за нерешительность и излишнюю предосторожность. Ведь старший лейтенант, чего доброго, подумал, что он, Остапов, струсил, и доказал ему личным примером, что опасения были напрасны: дырка просверлена. С этими мыслями он, упрекая самого себя, все сильнее нажимал на дрель и чувствовал, как хотя и медленно, но все же уверенно углубляется сверло в металл стенки, утопая в ней все больше и больше. Наконец и совсем провалилось, легко пошло и погрузилось на всю глубину. Игорь хотел облегченно вздохнуть по поводу окончания, но не успел. Вообще он ничего не успел сообразить: в одно мгновение раздался оглушительно трескучий взрыв, отбросивший его в противоположный угол. Игорь не почувствовал ни крепкого удара о стенку - а ударился он, к счастью, не головой, а плечом, - ни самого звука, оглушившего его. На какие-то минуты он потерял сознание. И когда очнулся, то увидел склонившегося над собой старшего лейтенанта Федорова, вернее, только его бледное, как бумага, лицо и глаза, черные, растопыренные в испуге. Федоров почему-то беззвучно шавкал ртом, как рыба, выброшенная на берег, и чего-то умоляюще ждал от него, Игоря Остапова. Игорь не понимал, что именно хочет от него командир. Он не ощущал боли, он вообще ничего не ощущал. Он только глядел, медленно и устало, и видел, как появились другие лица - товарищи по подразделению - и затем стремительно ввалился запыхавшийся и взволнованный подполковник Шпаков и тоже, как и Федоров, беззвучно шавкал ртом. Тогда только Игорь обратил внимание на совершенное отсутствие звуков. Это была не тишина, а что-то другое, незнакомое ему, когда есть движения, энергичные, резкие, когда люди пытаются говорить, а звуков и слов нет.

Потом его уложили на носилки, унесли, и он, почувствовав слабость во всем теле, какую-то невесомость, уснул. Проснулся в санчасти. В палате он был один. Прежде всего, пожалуй, инстинктивно, чем осознанно, прощупал самого себя. Все было на месте, при нем: руки, ноги целы. И никаких болей. Лишь сухость во рту и монотонный шум в ушах. Он напряг память и начал припоминать все по порядку. Дрель… Сначала сверло шло туго, а под конец сразу легко, провалилось. И взрыв. Значит, угодил в провода, замкнул. Но почему же это не произошло раньше, когда старший лейтенант сверлил первое отверстие? Просто ему повезло, Федоров вообще везучий. Сам об этом говорил, даже хвастался. А ведь могло и его вот так же. Могло быть хуже. А что хуже?

Этот неожиданный вопрос прозвучал в нем тревожно. Игорь вспомнил: взрыв произошел как раз накануне инспекторской проверки. Выходит, вся кропотливая работа целого подразделения пошла насмарку. Ну конечно же: выведен из строя агрегат - шуточное ли дело! Он представил себе: приехала комиссия с генералом Думчевым во главе - и вот вам сюрприз: сожгли дорогостоящий агрегат. И кто виноват? Конечно же он, Игорь Остапов. Он сверлил, не рассчитал, допустил небрежность. Поругают и старшего лейтенанта, это естественно, но главным виновником будет он, младший сержант Остапов. Не Федоров же. У Федорова взрыва не произошло. Хотя, в сущности, старшему лейтенанту просто повезло. "Повезло", - горько подумал он. Какое уж тут к черту везение - все подразделение теперь на последнем месте. Да что подразделение! Пятно на всю часть. А что подумает генерал о нем, об Игоре? От такой мысли становилось муторно, нестерпимо - хоть сквозь землю провались. Только б родителям не сообщили. И как он теперь будет смотреть в глаза товарищам, подполковнику Шпакову… А Думчев с ним и разговаривать не станет. И будет прав.

Немного успокоившись, Игорь стал заново вспоминать и анализировать каждый свой шаг, начиная с того момента, когда в его руках оказалась эта злосчастная дрель. И выходило, что опасения его не были безосновательны, он не хотел сверлить. В сущности, он выполнял приказ командира…

В коридоре послышались твердые шаги и негромкие голоса. Собственно, он слышал лишь один голос - мужской, и кажется, знакомый, кого-то напоминающий. Широко отворилась дверь палаты, и следом за сестрой в белом халате вошел Федоров. Вид у него был какой-то растерянный и виноватый, словом непонятный, странный вид.

- Тебя пришли навестить, Остапов, - сказала сестра и, словно спохватившись, спросила: - Как ты себя чувствуешь?

- Хорошо, - кивнул Игорь, настороженно глядя не на сестру, а на старшего лейтенанта Сестра повернулась и ушла, оставив их вдвоем. Федоров воровато посмотрел на закрывшуюся за сестрой дверь и, неловко присев на табуретку возле койки, спросил:

- Ну как ты? Что болит?

Игорь обратил внимание, что и у Федорова, как и у медсестры, голос далекий и слова невнятные. Догадался: со слухом не в порядке. Ответил негромко, без показного бодрячества:

- Нормально. Тут мне делать нечего. Я сказал врачу, чтоб выписывали.

- "Сказал", "сказал"! Ты не спеши. Врачи сами знают, когда выписывать. Ты, Остапов, счастливый, в сорочке родился.

- Как там у нас? - нетерпеливо перебил его Игорь. - Приезжал генерал?

- У нас полный порядок. Представляешь - за ночь мы все исправили, как ни в чем не бывало. И никаких следов. Комар носу не подточит. Подполковник наш не ожидал такого, растрогался старик, молодцы, говорит, ребята, не подкачали. Генералу он, как и положено, доложил о происшествии. Не знаю, какой у них разговор произошел, но, кажется, и генерал остался доволен. Я сужу по тому, как он со мной разговаривал.

- Кто он?

- Ну, естественно, генерал Думчев. Целый час со мной говорил. Я сразу всю вину взял на себя. Сказал: наказывайте меня, потому как я приказал Остапову сверлить. Я доложил, что ты не хотел, сомневался. Я честно доложил. Ты ведь предчувствовал. А? Знаешь, говорят, есть такое предчувствие. Или сон дурной перед этим видел? А? Признайся, Остапов! Ты, конечно, прости меня. Я виноват перед тобой. Это счастье твое, что все так обошлось. Малость оглушило. Но это ерунда, доктора говорят, что все пройдет и слух твой восстановится полностью. Главное, что жив, цел и невредим. А могло… Ты представляешь, что могло? Жуть, кошмар! Представляешь: был человек - и нет человека.

- Мы солдаты. Всякое может случиться. На войне сколько погибло, - ответил Игорь.

- То на войне. Там другое дело. А жертвы в мирных условиях - непростительная роскошь. Какая там роскошь - преступление. Генерал так и сказал мне. Конечно, академия моя на этот раз накрылась. Но я не печалюсь. Все равно от меня она никуда не уйдет. Время еще есть. Я своего добьюсь. Думчев вспомнил и тот случай, когда я от поезда отстал. Говорит: "Тебя судил суд офицерской чести". Ну и что? Судил. Но после того у меня две благодарности. А стрельбы? Помнишь, Остапов, как мы тогда стреляли? Первое место на блюдечке. Это он не учитывает, говорит, Федоров заслуживает наказания. Возможно, я заслуживаю. Но за то, как быстро мы все исправили, за это мне опять же полагается приз. А в итоге? А в итоге нуль, все остаются при своих.

- Это вам нуль, а мне? Что мне причитается? Главный виновник чепе все-таки я.

- Ты? А при чем тут ты? Ты приказ выполнял. Ты действовал в соответствии с уставом. Ты, если по совести рассудить, благодарности заслуживаешь. И генерал Думчев так и сказал: Остапов - герой.

Генерал Думчев этого не говорил - Федоров приврал. Вообще он имел нехорошую привычку все приукрашивать, переиначивать, прибавлять от себя. Да и Думчев разговаривал с ним не целый час, а всего пятнадцать минут. Ругал его, мальчишкой назвал, распущенным, недисциплинированным. Припомнил и случай, когда Федорова судил суд чести. В прошлом году это было. Подразделение ехало в командировку. На одной из станций, во время стоянки поезда, Федоров зашел в вокзальный ресторан. Пообедал с вином, засиделся, когда вышел на перрон, оказалось, что поезд ушел. Следующий поезд ровно через сутки. Захмелевший Федоров особенно не огорчился, пожалуй, даже обрадовался. "Ну отстал и отстал, с человеком всякое может случиться", - легкомысленно рассуждал он. Но сутки надо было как-то коротать. Не болтаться же на вокзале. Вышел в город, потолкался в магазинах. Время тянулось непростительно медленно. Случайно забрел в кино. И там встретил девушку, которая, как он мгновенно решил - а он всегда все решал мгновенно, - послана ему самой судьбой. Это была стройная, рослая, как и сам Федоров, шатенка с растрепанными волосами, небрежно падающими на покатые обнаженные плечи. Легкое пестрое платьице, очень коротенькое, что называется, на пределе, обнажало упругие, кофейные от загара ноги.

Познакомились. Девушку звали Новеллой. Он был в восторге и от девушки, и от ее необычного имени, и от ярко-пестрого коротенького платьица. Между прочим, восторгался он всегда искренне, как все увлекающиеся, легкомысленные натуры. После сеанса они ужинали в ресторане - выпили две бутылки шампанского, ели окрошку, шампиньоны и фрукты. Потом, уже вечером, гуляли в городском парке, ели мороженое, целовались в темных аллеях. Федоров страстно объяснялся в любви, благодарил судьбу и машиниста поезда, от которого он отстал, хотя машинист тот был совсем ни при чем. Все было в розовом тумане, настоящее и будущее. Он рассказывал Новелле о Москве, где жили его родители, о военной академии, которая ждет не дождется, когда осчастливит ее старший лейтенант Федоров. На другой день они снова побывали в городском парке, и он называл Новеллу своей невестой, а затем, в ожидании поезда, сидели в вокзальном ресторане.

К месту командировки Федоров прибыл лишь на третьи сутки, и его одиссея закончилась судом, чести.

Когда подполковник Шпаков доложил генералу Думчеву о взрыве и о том, что авария была быстро ликвидирована, Николай Александрович, вспомнив суд чести, сердито проворчал:

- Опять Федоров!.. Что ж, урок не пошел впрок. Это его рапорт вы мне препроводили?

- Так точно, товарищ генерал. Хочет в академию.

- Он хочет - это понятно. А то, что вы считаете Федорова достойным академии, - это мне совершенно непонятно, подполковник Шпаков.

- Он первоклассный специалист, товарищ генерал.

- И разболтанный зазнайка. Его бы в детский сад, а, не в академию.

- Конечно, мальчишество есть. С возрастом пройдет, я так думаю.

- А я так не думаю, - решительно сказал генерал. - Мальчишки в Отечественную подвиги совершали. Именно мальчишки - в пятнадцать - семнадцать лет. Ответственные задания выполняли. А вашему Федорову нельзя поручить серьезного дела, хотя он давно уже вышел из мальчишеского возраста. Нет, для академии он еще не созрел. Пусть дозревает, а там посмотрим.

Разговор этот происходил в январе. А в апреле и Шпакову, и тем более Думчеву стало ясно, что Федоров не "созрел" и уже не "созреет" никогда.


2


Удивительный это месяц - апрель, ни на какой другой не похожий. Скажем, декабрь мало чем отличается от января и февраля. Природа спит, укрывшись теплым снежным одеялом, кругом белым-бело и морозно. Или зеленый июль и его ближайшие соседи справа и слева, июнь и август, - зеленое море, зреют плоды. Тепло. Апрель не то. Наши предки называли его соковиком - так в старом славянском календаре. Белорусский язык и доныне сохранил это название - соковик. Идет сок, соки земли поднимаются кверху, и все живое оживает, пробуждается; соки бродят, как молодое вино. Соками жизни наполняются природа и люди - пьянящим эликсиром весны и молодости. Тянется сердце к сердцу, уста к устам. Апрель - месяц любви и светлых надежд. Апрельский благовест светлый и чистый, как утренние зори, звонкий и радостный, как первые трели прилетевших птиц.

В апреле Геннадий Федоров получил пылкое и нежное письмо от Новеллы. Она тоскует, она места себе не находит, она грезит им, таким необыкновенным, возвышенным и умным. Им нужно встретиться непременно. О как она ждет этой встречи! Кстати, ее посылают на несколько дней в командировку в небольшой городишко Энск, в тот самый Энск, в районе которого служит он, старший лейтенант Федоров. Счастливый случай, сама судьба протягивает им руку. Хорошо бы там и встретиться. О дне и месте свидания она сообщит.

Апрель бродил в крови Геннадия Федорова. Письмо Новеллы не просто взволновало и обрадовало - оно лишило покоя. А ива-бредина, выпустившая на своих, еще безлистых ветках золотистых мохнатых "цыплят", над которыми солнечным днем роятся пчелы и поет-заливается зяблик, - как пьянит и туманит она молодую душу! И зовет, зовет в неведомое и прекрасное. Звучными сиреневыми вечерами, когда в лесу лопаются почки, а шаловливый серп молоденького месяца цепляется за верхушки деревьев, когда дрозды отбивают вечернюю зарю, Федоров мечтал о предстоящей встрече, теряя всякое терпение. А весна наступила стремительно, бурно. Приближался май, минул срок предполагаемой командировки Новеллы, а от нее ни слуху ни духу. Федоров написал ей письмо: когда же наконец? И совсем неожиданно, скорее, чем думалось, пришел от нее ответ, вернее, коротенькая записка, вложенная в конверт: мол, я уже в Энске, пробуду всего день, нахожусь по такому-то адресу и жду тебя, очень жду.

Нет, не обрадовала эта записка Геннадия Федорова. В смятение повергла: отворачивалась от него фортуна. Дело в том, что как раз в день пребывания Новеллы в Энске подразделение Федорова должно заступить в наряд. Вначале старший лейтенант растерялся: не знал, что и придумать. Пойти к подполковнику Шпакову и отпроситься. Но он тут же отвергал такой вариант: никаких шансов. Думал: не отпустит. Скажет: "Кто она тебе, жена?" А для Федорова она, может, больше чем жена. Но как же быть? Ведь ждет человек. С кем поделиться-посоветоваться? Среди младших офицеров у Геннадия не было здесь близких друзей, которым он мог бы открыть сокровенное. Единственный, с кем сложились у него доверительные отношения, был младший сержант Остапов. Случай со взрывом как-то сблизил их. Игорь недолго пробыл в санчасти. Слух его быстро восстановился, и он продолжал нести службу как ни в чем не бывало. Обычно замкнутый, Игорь накануне поделился с Федоровым своим твердым решением остаться в армии на всю жизнь: осенью он будет поступать в высшее военное училище.

- Только я вас прошу - пока никому об этом не говорите. Я даже родителям не говорил, даже самым близким, - попросил Игорь. - Только вам вот проговорился. Не знаю почему.

- Значит, ты мне доверяешь. И я ценю твое доверие.

И вот, получив записку от Новеллы, наконец после томительных раздумий, душевных метаний в поисках выхода из создавшегося положения, после того, как уже было принято решение, Федоров посчитал возможным поделиться своими мыслями с Остаповым. Разумеется, разговор должен быть строго доверительным, под честное слово. Правда, у старшего лейтенанта были сомнения: поймет ли его правильно младший сержант - уж больно он строг и аккуратен, хотя в общем-то человек душевный и понимающий. Вспоминая вчерашнее доверительное признание Остапова о его решении поступать в военное училище, Федоров обратил внимание на фразу: "…родителям не говорил, даже самым близким". Как понять: "самым близким"? Кого он имел в виду - родителей или кого-то еще? Девушку?

С этого Федоров и начал с Остаповым свой разговор.

Апрельский закат тревожно догорал в еще голом, безлистом лесу, и багряно-фиолетовое пламя его ярко просеивалось сквозь темную сеть ветвей, на которых звучно лопались почки. Усевшись на самой макушке высокой ели, громко насвистывал свои рулады освещенный закатом дрозд-белобровик. Под кустом орешника, развесившего янтарные сережки, сиренево цвело волчье лыко. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, из которой зазывно торчали темно-коричневые пики строчков. Но сейчас и Федоров и Остапов - любитель грибов - не обращали на них внимания.

- У тебя есть девушка? - начал издалека Федоров, которому никак не удавалось скрыть своего волнения. Игорь видел напряженное состояние своего командира, только не понимал причины.

- Есть, - коротко, не желая распространяться на тему столь сокровенную, ответил Игорь.

- Ты любишь ее? - Федоров смотрит на сполохи заката как-то задумчиво-отрешенно.

- Не надо об этом, товарищ старший лейтенант.

Ответ несколько покоробил Федорова, задел самолюбие, но он стерпел.

- Понимаю, Остапов. Не хочешь, и не надо. Это дело щепетильное. Тут много всяких нюансов.

. - Да никаких таких нюансов нет. Просто это мое личное. Наше - Галинкино и мое.

- Согласен и одобряю. Галина. Красивое имя. А знаешь, что оно означает? - Игорь не знал, молчал. Федоров пояснил: - Это имя пришло к нам из Византии. Означает оно тишину, спокойствие.

"Интересно, - подумал Игорь. - Галинка - и тишина". А он думал, Галина - это веточка. И откуда старший лейтенант про такое знает? Вообще он человек эрудированный, Игорю это нравится, с ним интересно.

- А мою невесту зовут Новелла, - вдруг сообщил Федоров. - Как тебе нравится такое имя?

- Ничего, хорошее имя, редкое, - ответил Игорь. Федоров обиделся.

- Ничего, говоришь, хорошее? Эх ты, проза. Да это же прекрасное имя, необыкновенное, божественное, если хочешь знать. Звучит как - Новелла! Поэзия.

- Но новелла, если я не ошибаюсь, это проза, - мягко поддел Игорь и тихо улыбнулся.

- Сам ты проза! У Тургенева есть рассказы, которые называются стихотворениями в прозе. У Гоголя "Мертвые души" - поэма. У Сергеева-Ценского "Печаль полей" - тоже поэма. А написано как бы прозой. Так и новелла - тоже относится к разряду поэзии. А ты бы посмотрел на нее, Остапов! Девушка - мечта. Афродита! И познакомились мы с ней как! О, это целая поэма! Я шел к ней через муки, через преграды. Она мне досталась дорогой ценой. Суд чести, ты понимаешь?..

- Разве она имеет отношение… к тому случаю? - спросил Игорь.

- А как ты думал?! Самое непосредственное.

И Федоров поведал всю историю своего знакомства с Новеллой. При этом он то и дело называл ее невестой, говорил, что в ближайшее время они поженятся, что вопрос этот решен. И тут же рассказал о ее письме, о том, что она ждет его в Энске (надо обсудить конкретные вопросы свадьбы). И если она уедет из Энска, не повидавшись с ним, тогда все рушится, все летит вверх тормашками. Новелла подумает о нем черт знает что и не простит. Вот почему он должен встретиться с ней, чего бы это ни стоило.

- Да, да, Остапов, любой ценой, - повторил он решительно и непреклонно.

- И что вы решили? - настороженно спросил Игорь.

Федоров посмотрел на него пристально и строго. Сказал, понизив голос до полушепота:

- Я решился на крайность. Но об этом будешь знать только ты. И больше ни одна душа. Понимаешь? Никто. Тебе я верю. Потому что ты такой… ну, понимаешь, на душу лег мне. Ты мужик настоящий. Я решил после отбоя махнуть в город. Утром я вернусь. Ничего не случится. Ты меня понял?

- Без разрешения? - тихо спросил Игорь.

- Ну конечно.

- А почему бы вам к подполковнику Шпакову не обратиться?

- Бесполезно.

- А вдруг?

- Шансов один из ста. Откажет - тогда уже все. Нет, лучше так: поеду, а к утру вернусь.

- Но ведь это чепе.

- А кто узнает? Разве что ты доложишь. Скажешь ведь?

- Вы ставите меня в неловкое положение. Если спросят, скажу, - твердо ответил Игорь. То, что задумал Федоров, ему казалось невероятным, легкомысленным и даже преступным. Ему все еще не верилось, что такое решение окончательно. Возможно, старший лейтенант просто испытывает его.

- Если спросят - это уже другое дело. Ты на всякий случай адрес запомни: улица Заречная, дом четыре, квартира тоже четвертая. Легко запомнить.

- Геннадий Николаевич, - Игорь впервые обратился к Федорову так, - очень прошу вас - не ездите. Это нехорошо.

- Плохо, говоришь? - Голос Федорова прозвучал резко, недовольно, с вызовом.

- А вдруг тревога? Можете себе представить?

- Тревога, говоришь? А ее не будет. Вот так-то. Не будет! - точно дразня и заклиная, выталкивал Федоров жесткие слова.

- А если будет? Она может быть в любую минуту.

- А ты не каркай! Ты и взрыв вот так же накаркал.

Они разговаривали на ходу. Последние слова обидно задели Игоря. Он этого не заслужил. За что такое оскорбление? Игорь остановился. Остановился и Федоров, прищурил на Игоря темные колючие глаза, в которых заиграли огоньки презрения.

- Нет, Остапов, ты никогда не любил. И не знаешь, что такое настоящая любовь. Не знаешь и, возможно, никогда не узнаешь. Ты сухарь, рационалист, автомат, робот. "Любовь сильнее смерти" - это сказал Тургенев. А он умел любить. Для большой любви нет преград. К любимой пойдешь через минное поле, через десять рядов колючей проволоки, под пулеметным огнем. Мне, Остапов, жаль твою Галю: она ошиблась в тебе, как ошибся и я. Да, ошибся, поверял в тебя.

Обрушив на Игоря поток колючих, обидных слов, он вдруг умолк, бледный, расслабленный, готовый еще что-то сказать в заключение, поставить точку. Поэтому Игорь выжидательно молчал.

- Вот что, Остапов, - наконец приглушенно сказал Федоров, - я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь. Забудь, выбрось из памяти, зачеркни.

С этими словами он резко повернулся и быстро зашагал в сторону гарнизона, шурша прошлогодней листвой, оставив удрученного, растерянного Игоря наедине с болезненно противоречивыми, путаными мыслями.

Игорь не сразу пошел в часть. Он хотел здесь, в этой апрельской роще, оглушаемой вечерним пением дроздов и зябликов, разобраться в путанице дум.

У него было свободное время - личный час, когда солдаты пишут письма, читают книги, приводят в порядок свое обмундирование, или, как он, Игорь Остапов, уединясь в березовой роще, общаются с природой с глазу на глаз. А он любил природу, умел ее понимать душой. Природу по-настоящему он почувствовал и познал лишь в последние годы, находясь на военной службе, вот здесь, в этом полнозвучном лесу, где среди белоногих берез и шатровых елей стоят их грозные ракеты. Она открылась ему однажды яркой осенью, когда он еще тосковал по Москве, - открылась багряно-звонкая, с грибным ароматом и золотым листопадом, и вошла в него как праздник, неожиданный и навек желанный, и теперь она была всегда с ним, в нем самом, потому что она окружала его постоянно и неотступно, всегда - весной и летом, осенью и зимой. И всегда она была разная, но неизменно прекрасная, наполняла сердце радостью и ощущением чего-то великого и вечного, торжеством жизни.

Игорь медленно шел опушкой, глубоко и с наслаждением вдыхал полной грудью сладковатый апрельский воздух, настоянный на прелой прошлогодней листве и ароматах весенних почек, слышал удаляющееся шуршание быстрых и дерзких шагов старшего лейтенанта и медленно погружался в пучину обложивших его со всех сторон трудных дум. Было ему непонятно, как все-таки поступит Федоров. Как все-таки понимать его последние слова? Как отказ от своего решения ехать в Энск? Или он все-таки поедет? Если так, то это безумство, непростительное легкомыслие. Игорь не знал, как ему быть, хотя и чувствовал потребность, необходимость что-то предпринять. В части готовится явно чепе, он, младший сержант Остапов, единственный знает об этом, и его долг, обязанность предотвратить это чепе, не допустить позора, который ляжет на всю часть. И в конце концов спасти самого Федорова. В интересах всей части, в том числе, и даже прежде всего, в интересах старшего лейтенанта, должен действовать он, младший сержант, комсомолец Игорь Остапов. Как действовать? Очень просто: пойти и рассказать подполковнику Шпакову.

Но только было так подумал, как появились серьезные сомнения в правильности подобного шага. Прежде всего, спросил он самого себя, а не будет ли это с его стороны, грубо говоря, предательством? Если не предательство, то по крайней мере что-то дурное, неприличное, недостойное порядочного человека. Он испытывал неприятное чувство тревоги, обиды и горечи, словно сам попал в какую-то грязную историю…

…После заступления в наряд сразу же и обнаружилось отсутствие старшего лейтенанта Федорова. Пополз беспокойный, взволнованный шепоток:

- Где Федоров? Что с Федоровым? Почему нет старшего лейтенанта Федорова?

Сначала тихо, вполголоса. А потом все громче, тревожней:

- Федоров! Где Федоров?!

Игорь Остапов чувствовал себя прескверно. "Федоров? Где Федоров? Что с Федоровым?" - эти взволнованные слова, точно плетью, хлестали его, и он не смог молчать, он сказал, что знает, где старший лейтенант Федоров. И тотчас же в Энск на Заречную улицу среди ночи на машине выехал офицер.

Федоров и Новелла сидели в маленькой квадратной комнатушке в одно окно, выходящее на улицу, и ужинали. Ужин подходил к концу. Пустые бутылки из-под шампанского и водки маячили среди остатков скромной закуски; Федоров, сняв галстук и расстегнув ворот рубахи и расположившись за столом совсем по-домашнему, осоловело глядел на розоволицую Новеллу и вполголоса, чтоб не слышали в соседней комнате, говорил ей хмельные нежности. В полночь у дома номер четыре, сверкнув зажженными фарами, остановилась машина, хлопнув дверцей, и от этого хлопка Федоров интуитивно вздрогнул. Обостренным чутьем человека, находящегося в состоянии нервного возбуждения и к тому же подогретого спиртным, он догадался, что это приехали за ним. И когда через минуту в квартиру номер четыре вошел высокий капитан, Федоров нисколько не удивился, а только вслух сказал, ни к кому не обращаясь:

- Сработал закон подлости.

Уже сидя в машине, в пути, и думая о последствиях, о том, что ожидало его, он вспомнил Игоря Остапова и мысленно упрекнул его за то, что тот сообщил адрес и тем самым испортил ему свидание с Новеллой. Мол, теперь уж все равно: семь бед - один ответ. И еще подумалось об Остапове: накаркал, мол. Слово "накаркал" вызвало в нем неприязнь к Остапову, словно он был повинен в том, что случилось. Люди, подобные Федорову, самовлюбленные и заносчивые, самоуверенные и безответственные, никогда не признаются в своих ошибках и всегда ищут козлов отпущения, пытаясь на них свалить свою вину. Теперь Федоров уже был уверен, что во всем виноват этот неблагодарный "служака" Игорь Остапов. Он корил себя не за свой поступок, а за то, что доверился Остапову, не разглядел в нем "подлую душонку и предателя". Эти последние слова он произнес вслух.

- Вы о ком? - спросил сидевший рядом с шофером капитан.

- Да так. О некоторых, которые выслуживаются.

Генералу Думчеву доложили о том, что старший лейтенант Федоров, когда подразделение находилось в наряде, самовольно ушел из части и что за ним в Энск, где предположительно он находится, послан офицер.

Имя старшего лейтенанта Федорова было известно Думчеву с дурной стороны, и когда подполковник Шпаков доложил ему о последнем, сегодняшнем проступке старшего лейтенанта, генерал взорвался:

- Проступок? Преступление, подполковник, совершил ваш Федоров, и в этом повинны вы лично! Вот к чему приводит ваша так называемая доброта и терпимость. Хотите быть добреньким, этаким воспитателем детского сада. А здесь не детский сад и не ПТУ. Федорова давно надо было увольнять из армии. А вы либеральничали, защищали, прощали ему, мол, хороший специалист, и не хотели видеть в нем плохого офицера. А он не достоин носить это высокое звание. Ему нельзя доверить серьезного дела, на него нельзя положиться. Разве не так, разве вы об этом не знали? У вас другое мнение?

Удрученный и раздосадованный Шпаков в обстановке серьезного происшествия чувствовал и понимал правоту генерала. Думчев смотрел на него строго, суровый голос его звучал резко и беспощадно.

- Нет у меня другого мнения, товарищ генерал, - негромко и глухо выдавил Шпаков. - Я был не прав.

Думчев молчал, углубившись в свои мысли. Казалось, он не слышал ответа подполковника и задал вопрос просто так, как размышление вслух.

Вошел дежурный, доложил, что старший лейтенант Федоров доставлен в часть.

- Давайте его сюда, - приказал Думчев.

- Товарищ генерал, - дежурный смущенно перевел взгляд с Думчева на Шпакова, - он не в состоянии нормально разговаривать.

- Это как понимать? - удивился Думчев, сурово хмурясь. - В каком же он состоянии?

- В нетрезвом, товарищ генерал.

Думчев с негодованием покачал головой: разговаривать с пьяным он не имел никакого желания, да и смысла не было. Спросил:

- Он где был, где его нашли?

- У женщины, - коротко ответил дежурный.

- Хорошо, пусть проспится. Завтра поговорим. Вы свободны.

Когда дежурный ушел, Думчев сказал Шпакову:

- Готовьте материал на Федорова. Уволить. Такие в армии не нужны.

- Есть, - тихо и грустно ответил Шпаков.

- Вы что, не согласны? - Думчев поднял на подполковника уже совсем не строгий, а какой-то дружеский, "домашний" взгляд.

- Да нет, все правильно, - вздохнул Шпаков.


3


Генерал Новиков инспектировал подчиненные Думчеву части. Больше, чем в других подразделениях, он задержался у подполковника Шпакова.

У Новикова с Думчевым были сугубо официальные отношения. Очень разные и по возрасту и по характеру, они имели и разные взгляды на вопросы воинского воспитания и другие чисто военные проблемы. Когда отгремели последние залпы Великой Отечественной войны, Витя Новиков заканчивал последний класс восьмилетней школы, где его мама заведовала учебной частью. Новиков принадлежал к категории тех молодых военачальников, которые в высших военных училищах и академиях глубоко изучили не только опыт прошлых войн, но и новую стратегию и тактику современных армий. От своих старших товарищей, прошедших по огненным дорогам войны, они отличались широкой эрудицией, остротой и свежестью мышления, солидным багажом военно-научной и общественно-политической информации. Они торопились занять места ветеранов войны, будучи твердо убеждены, что те свое дело сделали и завоевали себе право на заслуженный отдых - так пусть поспешат воспользоваться этим правом. Но Думчев не спешил. В свои пятьдесят четыре года он был полон сил и энергии, чтобы выполнять возложенные на него обязанности. Он не чувствовал за собой пробелов в теоретических вопросах, а что касается практики, то тут и разговору быть не может.

Думчева не радовало то, что вверенные ему части инспектирует именно генерал Новиков, а не кто-нибудь другой. Он ожидал мелочных придирок и субъективных выводов, которые официально будут доложены вышестоящему начальнику. Разумеется, перед этим Новиков обязан проинформировать и его, генерала Думчева, о результатах своей инспекции. Так оно и было.

Перед своим отъездом в Москву генерал Новиков встретился с Думчевым в его просторном светлом кабинете, залитом ярким весенним солнцем, лучи которого проникали сюда сквозь молодую листву, разбрасывая по паркетному полу золотисто-зеленоватые пятна. У Новикова было веселое, благодушное настроение, под стать теплому майскому дню, и весь он сиял свежестью и здоровьем, а располагающие к откровенности глаза и отсутствие официальной натянутости в жестах и в тоне, каким он разговаривал, должно было действовать на Думчева успокоительно. Но Думчев - стреляный воробей, его на мякине не проведешь, он смотрел на Новикова внимательно, пристально, словно пытался заглянуть ему в душу, чтобы понять, что в действительности кроется за дружеской улыбкой и внешним расположением. Он знал людей, которые мягко стелют, да спать-то потом больно жестко, и опасался, что Новиков один из таких. Но он ошибся: Новиков сделал гораздо меньше замечаний, чем Думчев ожидал, замечания его Думчев считал совершенно справедливыми, даже мягкими, - никаких придирок, все объективно, честно и благородно. Словом, совершенно неожиданно для Думчева все обернулось не так, как он предполагал.

- Вот в таком духе я и буду докладывать руководству, - сказал Новиков, как бы подводя черту. Он уже взялся за подлокотники кресла, в котором сидел: казалось, еще одно усилие, он встанет, протянет на прощание руку и уедет, оставив Думчева в хорошем настроении. Но неожиданно Новиков убрал руки с изогнутых деревянных подлокотников и опять утонул в кресле, откинувшись головой на высокую мягкую спинку. Заговорил как бы вскользь, точно вспомнил:

- Да, Николай Александрович, есть один не относящийся к этому делу вопрос. Вопрос и просьба, притом не только моя, но и наших товарищей.

Он посмотрел на Думчева дружески, но упорно, настойчиво и очень серьезно, и этот взгляд его говорил о том, что все, что говорено до сей минуты, было делом второстепенным, пусть важным, но не главным, а то, что он скажет сейчас, и есть самое главное. Думчева насторожил этот взгляд, заставил собраться и сосредоточиться. Он негромко сказал:

- Пожалуйста, Виктор Федотович.

- Дело касается старшего лейтенанта Федорова, которого вы решили уволить из рядов Советской Армии. - Новиков сделал паузу, словно подыскивал наиболее точные слова. Он теперь смотрел в угол, слегка щуря глаза. - Есть мнение, что вы здесь немного погорячились. Но теперь, когда все улеглось, устоялось, можно спокойно разобраться в проступке Федорова и трезво оценить его. Я согласен - Федоров заслуживает строгого взыскания, но не такой крайней, что называется, высшей меры. Это слишком жестоко и несправедливо.

Новиков поджал тонкие губы, и лицо его сделалось пунцовым, а глаза потемнели. Все это свидетельствовало о внутреннем напряжении. С опаской он ждал ответа. Думчев нахмурился: он не ожидал подобного разговора. Его упрекнули в необдуманном решении: мол, погорячился. Упрек этот оскорблял, но он решил держаться того же мягкого, любезного тона, который предложил ему Новиков.

- Вы говорите о проступке Федорова, - спокойно начал Николай Александрович. - Уйти с поста - это всего-навсего проступок. А что тогда считать преступлением? Офицер в наряде оставляет свой пост, уходит к женщине, напивается. Ничего себе - проступок! Проступки у Федорова были и раньше, серьезные, где-то на грани преступления. Его наказывали, судили судом чести. Но он оставался верен себе.

- Простите, Николай Александрович, - как-то быстро перебил Новиков, - я понимаю: соверши он нечто подобное в военное время, в боевой обстановке, тогда другое дело, там бы не было разговора.

- Вот именно: там бы его судил трибунал.

- Возможно. Но здесь надо учитывать многие обстоятельства.

- Что за него просили, ходатайствовали, что его отец заслуженный человек! - уже начал горячиться Думчев.

- Не только это.

- Я уважаю его отца, но не могу потакать его сыну. Не имею права. К тому же это претит моему характеру, моему мировоззрению, если хотите.

- Николай Александрович, давайте спокойно разберемся, не будем горячиться. Парень молодой. У него любовь, может быть первая, сильная, которая иногда лишает рассудка не только юнцов, но и убеленных сединой мужей. Она его невеста, его будущее. Они договорились, списались заранее, она специально приехала на свидание, чтоб сказать то окончательное, решающее "да". Никто же не знал, что так получится, что совпадет с его дежурством. Конечно же он должен был получить разрешение, отпроситься. Он этого не сделал по легкомыслию, по молодости. В этом его вина, и он ее осознает, искренне раскаивается.

- Он много раз "осознавал" и "раскаивался", - ядовито сказал Думчев.

- Этот случай особый, - нетерпеливо перебил Новиков. Он вообще имел привычку в споре стремительно атаковать своего оппонента, заставить его меньше говорить и больше слушать. - Здесь вопрос касается такой тонкой области, как чувство. К сожалению, мы мало на это обращаем внимания, зачастую пренебрегаем таким существенным предметом, как психология, и не хотим видеть в каждом подчиненном прежде всего индивидуума, неповторимого, не похожего на других. У всех солдат форма одинаковая, но характеры-то разные. И мы, воспитатели - а я считаю, что командиры всех степеней прежде всего воспитатели, - мы не можем не считаться с особенностями характера каждого подчиненного, будь то рядовой или офицер.

Эти довольно прозрачные намеки Думчев воспринимал как упреки в свой адрес и готовился возразить, но Новиков говорил без пауз, не позволяя вставить ни единого слова, прерывать же его Николай Александрович считал бестактным. А Новиков продолжал, чеканя фразы, будто он находился на трибуне. Казалось, он любуется своим голосом.

- Современный молодой человек, в том числе и военнослужащий, в плане психологическом во многом отличается от своих сверстников времен Великой Отечественной. Это тоже нужно учитывать. Наконец, мы не имеем просто морального права не дорожить кадрами молодых офицеров, грамотных, хороших специалистов. А Федоров по характеристикам всех своих прямых и непосредственных начальников, в том числе и командира части, с мнением которого нельзя не считаться, Федоров - грамотный офицер, отличный специалист. Выгнать человека, избавиться от него таким образом проще всего. Труднее воспитать, вовремя предостеречь от ошибок.

В последних словах Новикова Николай Александрович уловил явное нравоучение, и это задело самолюбие боевого генерала, ветерана Великой Отечественной, Посмотрев Новикову прямо в глаза сухо и холодно, он сказал довольно резко и категорично:

- Федоров никогда не сможет стать настоящим офицером, потому что он случайный в армии человек. И мне странно слышать от вас, генерал, речи, похожие на нравоучения.

Резкость тона и обращение не по имени и отчеству, а просто "генерал" несколько обескуражили Новикова, и он, верный своей привычке, быстро и стремительно заговорил, изображая на своем молодом, цветущем лице невинную улыбку:

- Ну что вы, Николай Александрович, мне ли читать вам нравоучения! Помилуйте! Вы меня неверно поняли. Я с глубоким уважением отношусь к вам, потому и начал этот, можно сказать, сугубо личный разговор, хотя, повторяю, это не только мое личное мнение и просьба. Это мнение вышестоящих.

- Кого именно? - в упор спросил Думчев.

- Не будем уточнять, - морщась, уклонился Новиков и легко встал. Поднялся и Думчев, выйдя из-за стола. Они стояли друг перед другом, непримиримые, готовые вот так и расстаться, каждый оставаясь при своем. Но Новиков не спешил протянуть на прощание руку. Он внимательно и участливо посмотрел в глаза Думчеву и сказал тоном, полным сочувствия:

- Поймите меня правильно, генерал: Федоров мне не сват и не брат. Но в отношении его вы не правы.

- Дело не в моей правоте или неправоте, - спокойно ответил Думчев. - Дело в объективном отношении. Для меня справедливость, правда, объективность выше всего, в том числе родственных и иных отношений и связей. Все равны перед законом - и сват, и брат, и сын, и зять. Все…

Тонкие губы Новикова скривились в иронической улыбке. Думчев угадал смысл этой улыбки и ответил на нее со свойственной ему прямотой:

- Может, я устарел и думаю отжившими категориями, не по-современному. Может, я чего-то недопонимаю… - Он не закончил мысль, потому что Новиков опять перебил его тоном тихого сожаления:

- Да, генерал, именно так. Вы погорячились, решая судьбу Федорова, не подумали…

- О последствиях?

- О судьбе молодого способного офицера. И человека, - уклончиво ответил Новиков, щуря вдруг потемневшие глаза, в которых искрились злые огоньки. И они-то вывели из себя обычно спокойного, уравновешенного Думчева. Он вспылил:

- Если мои решения и приказы глупы, тогда меня нужно увольнять! В отставку!

Новиков театрально развел руками, и этот красноречивый жест подтвердил краткой, со значением фразой:

- Всему свое время, - и протянул Думчеву руку.


4


Недели через две после отъезда генерала Новикова Думчева вызвали в управление кадров. Николай Александрович не на шутку забеспокоился: он ожидал вызова к своему начальству по материалам инспекции, но начальство его не приглашало, и вообще не было никаких разговоров на этот счет. И вдруг - в управление кадров. Естественно, одолевали вопросы: зачем, по какому делу? Николай Александрович пытался строить догадки, прикидывал и так и этак, перебрал различные варианты, строил всевозможные предположения, из которых наиболее вероятными, реальными были два: либо по делу увольнения Федорова, либо по вопросу… увольнения его самого на пенсию. Последний вариант вызывал в нем тревогу и боль, какой-то осадок на душе, наводил на грустные, тягостные размышления.

Совсем недавно, около месяца тому назад, ушел на пенсию Глеб Макаров, его фронтовой командир и друг. Тут было все естественно, нормально, как говорится, в порядке вещей - Глебу Трофимовичу шел шестьдесят восьмой год. Думчеву же в августе будет только пятьдесят четыре, можно сказать, пора творческого расцвета. Он полон энергии и сил, как физических, так и духовных, у подчиненных пользуется авторитетом, начальство к нему претензий, по крайней мере до сего дня, не имело, об отставке он и не помышлял, во всяком случае, это был вопрос совсем не ближайшего будущего. Значит, Федоров. Получается, что при любом варианте причина вызова в управление кадров - Федоров.

Николай Александрович выехал в Москву утром и вопреки обыкновению сел не рядом с водителем, а сзади. Он хотел уединиться таким образом, собраться с мыслями и спокойно, не торопясь проанализировать свои действия в отношении Федорова, а также понять позицию Новикова в деле Федорова. Новиков считает, что из Федорова может еще получиться толковый офицер. Искренне ли он считает или из уважения к отцу Федорова? Конечно же последнее, да и сам Новиков этого не скрывает, напротив, он всячески старался это подчеркнуть, ссылаясь даже на вышестоящее начальство. Протекционизм всегда претил Думчеву, возможно потому, что все, чего он достиг, досталось ему без чьей бы то ни было помощи, содействия или покровительства. Сам, своим горбом, не надеясь на дядю, строил он свою жизнь и всегда презирал тех, кто пробирался в "сферы" с черного хода.

"Ну хорошо, - размышлял Думчев, - а если оставить протекционизм и прочие субъективности и предположить, что генерал Новиков искренне, по убеждению своему считает, что Федорова следовало оставить в армии, то на чем основаны его убеждения? Федоров - хороший специалист. Что ж, верно, и он, Думчев, не станет этого отрицать. Но достаточно ли одного этого для офицера? А дисциплина, исполнительность, чувство высокой ответственности за порученное дело - разве это не главное, разве без этих качеств может быть настоящий офицер? И грош цена техническим знаниям и профессиональному умению того офицера, который бросает боевую технику, оставляет часть и самовольно уходит к женщине, пусть даже к невесте или жене. Офицер - это профессия, требующая призвания, таланта, как скажем, профессия художника или композитора. Разве может человек, лишенный музыкального слуха, сочинять музыку?

Дисциплина, исполнительность, внутренняя собранность, как никогда, нужны современной армии: это же основа боеготовности в эпоху межконтинентальных ракет. Думчев убежден в своей правоте. И генерал Новиков, несомненно, такого же мнения, и, отстаивая Федорова, он находился под влиянием иных, преходящих мотивов. Кто-то его просил, кому-то он пообещал, слово дал, жертвуя принципами. Вот почему он был так настойчив, советовал, намекал, предупреждал. Думчев не внял его советам, и вот теперь придется расплачиваться за свою железобетонную принципиальность.

Уходить на пенсию Думчев не хотел. Он был убежден, что его фронтовой опыт, знания очень нужны современной армии, и было бы непростительным расточительством отказываться от таких, как он, прошедших через огонь войны и еще полных сил и здоровья, да и теоретических знаний современной стратегии и тактики. Уже после войны Думчев окончил военную академию. Да, он требователен к подчиненным, и свою требовательность он объясняет заботой о высочайшей боеготовности войск. Надо учитывать не только современное оснащение армий - межконтинентальные ракеты с ядерными боеголовками, новые типы самолетов-ракетоносцев со скоростью, значительно превышающей скорость звука, атомные подводные лодки с ракетами большого радиуса действия, - нужно учитывать и напряженность международной обстановки. Всем здравомыслящим людям ясно, что сегодня термоядерная война - это безумство… Понимают ли это те, на ком лежит ответственность за судьбы мира; от решений которых зависит жизнь всей планеты? Несомненно понимают. И вместе с тем допускают критические положения, подводят мир к рискованной опасной черте, или, как принято говорить, балансируют на грани войны.

Думчев помнит карибский кризис октября 1962 года. Президентом США тогда был Джон Кеннеди, которого считали человеком разумным и здравомыслящим. И тем не менее даже этот здравомыслящий президент, бывший офицер флота, участник второй мировой войны, даже он готов был отдать тот последний безумный приказ, в результате которого планета Земля превратилась бы в кромешный ад.

Особенно большие надежды Пентагон возлагает на подводную лодку "Трайдент", которая должна поступить на вооружение в конце 70-х - в начале 80-х годов. На этой лодке двадцать четыре пусковые установки для запуска ракет "Трайдент-1" и "Трайдент-2". Это межконтинентальные ракеты с дальностью 9000 и 12000 км. Ведется также разработка крылатой ракеты с ядерной боеголовкой. Дальность ее полета - 2600 км. Одновременно идут работы над созданием нового бомбардировщика, вооруженного 32 ракетами "воздух - земля" или 12 ядерными бомбами. Скорость этого самолета - 2500 км.

Да, США вооружаются, и никакой здравый смысл не может становить этот бег безумцев. Такова природа империализма, характер государства, которым правит военно-промышленный комплекс. Поэтому интересы безопасности нашей страны требуют от Вооруженных Сил высокой бдительности и боеготовности.

Эти мысли генерала Думчева оборвались у первого московского светофора, зажегшего красный свет. Николай Александрович намеревался до поездки в управление кадров заглянуть к Глебу Трофимовичу Макарову, но решил предварительно позвонить: а вдруг "молодого пенсионера", как тот в шутку называл себя, нет дома? Приказал шоферу остановиться у ближайшего телефона-автомата. Позвонил, Глеб Трофимович сам подошел к телефону.

- Как поживает "молодой пенсионер"? - весело спросил Николай Александрович.

- Постепенно адаптируется в новой, непривычной среде, - в тон ответил Макаров.

- Давай, давай. Потом поделишься опытом. Мне, кажется, предстоит последовать твоему примеру.

- Когда-нибудь последуешь, - сказал Макаров.

- Боюсь, что не когда-нибудь, а сегодня.

- Это как понимать? - насторожился Макаров.

- Вызвали в кадры.

- Ну и что? С чего ты взял?

- Есть предположение. Хотел с тобой посоветоваться. Не по телефону.

- Так заезжай. После кадров.

Ты думаешь - после? А может, лучше - до? - сказал Думчев и тут же переиначил: - Пожалуй, ты прав: после кадров лучше. Будет все ясно.

- Вот именно. Я буду ждать тебя.



Читать далее

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть