ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Онлайн чтение книги Бородинское поле
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


После, бомбежки и артиллерийской подготовки немцы крупными силами пехоты и танков перешли в наступление на всей полосе обороны пятой армии генерала Лелюшенко. Гитлер торопил Бока, а тот в свою очередь поторапливал Клюге, Гёпнера и Гота. Ночной морозец сковал землю и дал больше простора для танков, бронетранспортеров и мотоциклистов.

На правый фланг 32-й дивизии, где до сего времени положение было более или менее благополучным и оборона казалась прочной и стабильной, 16 октября ринулось около пятидесяти танков. Отряд ополченцев и мотоциклетный полк оборонялись отчаянно. Их бутылки с горючей жидкостью, противотанковые ружья и гранаты, а также батареи сорокапяток подожгли несколько танков и транспортеров, прижали к земле пехоту у извилистых западных берегов реки Колочь, но все это не дало возможности сдержать мощного бронированного удара. В двух местах оборона лопнула, и в образовавшиеся проломы хлынули танки, заняли деревни Бородино, Горки и нацелились дальше на восток. Нависла непосредственная угроза не только над КП Полосухина, но и Лелюшенко. Гитлеровские танкисты уже ставили свои автографы на гранитном обелиске, установленном на. месте, где когда-то находился командный пункт фельдмаршала Кутузова, на белых памятниках лейб-гвардии Егерскому полку и матросам гвардейского экипажа. А фашистские пехотинцы фотографировались на фоне огромного чугунного памятника в виде креста, возвышающегося над старинной мортирой и опущенным бронзовым флагом. Им не терпелось увековечить себя на историческом поле русской славы, им было лестно послать эти фотографии в Берлин как победные реляции. А с колокольни бородинской церкви через речку Колочь тяжелый пулемет немцев бил по памятникам седьмой пехотной дивизии и второй конной батарее, между которыми размещался наблюдательный пункт Полосухина.

Виктор Иванович видел, что железное кольцо вокруг дивизии сжимается. Отряду ополченцев, занявшему оборону на восточном берегу Колочи, севернее Бородино, приказал держаться до последнего, а небольшой свой артрезерв сорокапяток выдвинул в заросли кустарника на южный берег речки Стонец. Его больше всего беспокоило положение отряда ополченцев и мотоциклетного полка, на которых с тыла могли в любую минуту наброситься танки. Но танкисты имели строгий приказ: не задерживаться и не топтаться на окопах, не терять времени, а идти вперед, напролом, устремляться к Можайску - последнему, как считали немцы, опорному пункту перед Москвой. Они, конечно, знали, где находится штаб пятой армии и командный пункт Лелюшенко. Немецкие танки, двинувшись по шоссе из Горок на Татариново и угодив под фланкирующий огонь сорокапяток с южного берега реки Стонец, сразу же повернули на северо-восток. Этот маневр видел Полосухин со своего НП и тут же позвонил командарму, чтобы предупредить его об опасности, ну и, конечно, попросить помощи: над отрядом добровольцев по-прежнему висела угроза танковой атаки с тыла.

- Всеми силами держите оборону южного берега реки Стонец и восточного берега Колочи, распорядился командарм. - Контратакуйте в направлении Бородино и Горок. Пусть пример батальона Щербакова послужит вам уроком. Все, комдив, действуйте!

Положив трубку, встревоженный Лелюшенко вызвал командира 20-й танковой бригады полковника Орленко.

- Тимофей Семенович, пришел твой час. Фашистские танки идут сюда, на КП. Немедленно контратакуй!

"Пример батальона Щербакова послужит уроком", - звенели в ушах Полосухина слова командарма. В них звучали и приказ, и упрек одновременно. Комдив понимал, что урок уроком, но ситуация у Щербакова под Шевардино складывалась несколько иная, чем сейчас здесь. Там наша пехота при поддержке танков, артиллерии и "катюш" атаковала вражескую пехоту внезапно на рассвете, здесь же, в Бородино и Горках, были немецкие танки и прорвавшиеся вслед за ними на бронетранспортерах автоматчики. А Полосухин не имел под рукой резерва, который можно было бы бросить по тонкому льду рек Стонец и Колочь на Бородино и Горки. Больше того, Виктор Иванович еще не знал, что батальон Щербакова под напором десятикратно превосходящих сил противника снова вынужден был оставить только что занятое Фомкино и что у Шевардинского редута сейчас идет ожесточенное сражение батареи Николая Нечаева с тридцатью фашистскими танками. Ему доложат потом, как орудийный расчет сержанта Алексея Русских подбил пять танков, а когда упал на лафет смертельно раненный командир орудия и из всего расчета в живых оставался только наводчик Федор Чихман, Шевардинский редут продолжал яростно огрызаться прицельным огнем. Танки были уже рядом: три из них шли в лобовую, напролом, другие обтекали редут слева и справа, устремившись вперед - на Семеновское и Багратионовы флеши - с целью выскочить на станцию Бородино, а оттуда одним махом достичь Можайска, замкнуть кольцо вокруг пятой армии и похоронить ее на Бородинском поле. Три танка, стреляя из пушек и пулеметов по кургану, где у единственного уцелевшего орудия оставался единственный живой наводчик, шли на штурм, казалось, неуязвимого бессмертного редута. Федор Чихман сам подносил снаряды, сам заряжал, сам наводил пушку и сам себе подавал сокращенную, неуставную, команду:

- По фашистскому гаду, бронебойным, огонь!

И после выстрела уже не три, а два танка продолжали зловеще ползти к редуту. Потом снова выстрел - теперь почти в упор, - и черный дым из стальной утробы потянулся в морозное небо упругими клубами. Но тот, третий, последний, танк на минуту остановился и тоже саданул ответным снарядом по орудию. Как будто электрическим током пронзило Федора Чихмана, но он удержался на ногах, схватившись левой рукой за щит. В первый миг он ничего не понял, даже боли не ощутил - он просто видел, как уже к самому подножию холма приближался последний, третий, танк, медленно поднимая тупорылую пушку, и на ней, на этой пушке, готовой вновь плюнуть снарядом, сосредоточилось все внимание Федора Чихмана. Надо было опередить врага, выстрелить раньше, чем это сделает танк, и Федор нагнулся, чтобы взять снаряд, и только в этот миг, не чувствуя боли, увидел, что у него нет правой руки, увидел оголенную, окровавленную кость и, еще не сообразив, что с ним произошло, инстинктивно схватил левой, целой и невредимой, рукой снаряд, дослал его в казенник и, почти не целясь, выгадывая секунды, выстрелил. И тут же упал без сознания.

Через тридцать лет после этого боя Дмитрий Лелюшенко, Николай Нечаев и Федор Чихман встретятся на Бородинском поле солнечным летним днем, вспомнят тот тяжелый октябрь сорок первого и боевых друзей, что лежат в братских могилах возле станции Бородино и на западной окраине деревни Горки. Но в те минуты, когда на правом фланге фашистские танки рвались на КП армии, Виктор Иванович Полосухин еще не знал, что на левом фланге другая группа танков штурмует Шевардинский редут. Лишь когда он положил трубку полевого телефона после разговора с командармом, на его НП снова раздался телефонный звонок. Подполковник Макаров натянутым, искусственно сдержанным голосом докладывал, что от Шевардино в направлении Семеновского и Багратионовых флешей идет свыше двадцати танков врага. Полосухин выслушал его очень спокойно и неожиданно переспросил:

- Сколько ты сказал? Около двадцати?.. Это ничего, это совсем немного. Для вас это пустяк, сущий пустяк. Сейчас здесь, На правом фланге, тяжеловато, здорово жмет. Главный удар немец направил сюда. Занял Бородино. Ты вот что, Глеб Трофимович, рассчитывай на свои силы, на себя надейся. Только на себя. И смотри - чтоб ни один танк не проскочил. Я надеюсь на тебя и верю - твои молодцы не подведут, не дрогнут. Так и передай им. Желаю удачи.

Он хотел сказать, что прошедшей ночью хорошо поработали минеры, что перед орудиями полка на всем протяжении оборонительной линии густо поставлены противотанковые мины, но Макаров об этом и сам знал. И не только он, знали и командир дивизиона капитан Кузнецов, и командир батареи старший лейтенант Думчев, и командир взвода лейтенант Гончаров, и командир орудийного расчета сержант Ткачук, и наводчик ефрейтор Лихов, знали все артиллеристы, не исключая Чумаева и Акулова.

От Шевардино шли немецкие танки. Артиллеристы Глеба Макарова молчали: таков был приказ командира полка - пока не пройдут минное поле, не обнаруживать себя. Шли они по обе стороны старинного тракта, окаймленного древними, видавшими виды березами, на которых вызывающе нарядно и ярко сверкал и переливался первый иней. По самой дороге уступом назад двигалась группа саперов с миноискателями - немцы были уверены; что если и поставлены мины, то прежде всего на дороге. Глеб, прильнув к окулярам, проговорил:

- Осторожничают, паразиты, минеров пустили. А дорога-то как раз и не минирована, проход для своих, для Щербакова и Нечаева, оставили. - Затем обратился к стоящему рядом Кузнецову: - Артем Артемыч, прикажи угостить минеров из одного орудия, чтоб по проспекту не ходили. Пусть отвыкают от дурных привычек.

- Есть, товарищ подполковник, это мы с удовольствием, - с будничной веселостью ответил Кузнецов и, подойдя к телефонному аппарату, распорядился.

Грохнул выстрел, затем второй, третий.

Глеб видел в стереотрубу, как минеры шарахнулись за толстые стволы берез, залегли, притаившись. Сказал, не отрываясь от окуляров:

- Жалко, один снаряд в березу угодил. А она как-никак современница Кутузова. Живая реликвия.

Егор Чумаев и Кузьма Акулов стояли в сторонке и напряженно всматривались в зловещее движение танков. Невозмутимое поведение командира полка, его кажущаяся беспечность или даже бравада действовали благотворно на окружающих. По крайней мере, капитан Кузнецов проявлял завидное самообладание и, казалось, не то что подражал своему командиру, а старался перещеголять подполковника в хладнокровии и выдержке. Грубое, словно вырубленное в камне лицо его хранило строгость и обыденное спокойствие. Он ни малейшим движением, ни жестом не реагировал на свист снарядов над головой. А из танков теперь стреляли именно по этому кургану, где находился НП Макарова.

Егор Чумаев сказал Акулову, но так, чтоб и другие слышали:

- Если один снаряд сюда случайно угодит, то всем нам крышка в этой яме.

"Предупреждает из трусости. А вообще-то, он прав", - подумал Глеб, глядя вперед уже в бинокль. Танки приближались к минному полю. Глеб сказал Кузнецову:

- Начинается. Иди к себе. И чтоб никакой паники. Только по нашим трупам могут пройти.

- И по трупам не пройдут, Глеб Трофимович, - негромко отозвался Кузнецов, впервые назвав старшего начальника не по званию.

Макаров доброжелательно кивнул, и Кузнецов без суетливости, но быстро спустился с кургана и по рву зашагал на свой КП.

Чумаев как-то странно посмотрел ему вслед, затем самодовольно шепнул Акулову:

- Видал? Моя идея, я подсказал. А то болтается тут без надобности. Один глупый снаряд - и всем крышка.

- Как пить дать. Ты у нас известный стратег… - В хитроватых глазах Акулова блеснули иронические искорки.

А Чумаев этаким лебезящим голоском в сторону широкой спины Глеба:

- Товарищ подполковник, вы сегодня с утра неемши. Может, перед боем подкрепились бы маленько? А то как же на голодный желудок?..

- Умные идеи, Егор, приходят к тебе всегда с опозданием, - не поворачивая головы и не отрываясь от своих мыслей, отозвался Глеб.

- Да я мигом, один момент, - сказал приглушенно Чумаев, сказал для Акулова, а не для командира полка и, скатившись с кургана, по-заячьи запрыгал в сторону монастыря.

"Хитер, бестия, ну и ловкач", - подумал Акулов. А Глеб, по-прежнему не поворачиваясь, заговорил:

- А вообще, Чумаев, натощак оно, может, и лучше. В голодном человеке пробуждается зверь. Сейчас нам это необходимо.

- Так-то оно так, товарищ подполковник, только у Егора своя стратегия и тактика.

- Это что у тебя за тактика, Егор? - Глеб не знал, что Чумаева уже и след простыл, ждал ответа. Акулов нарочито молчал. Глеб обернулся и, не найдя своего ординарца, удивился: - Где же он?

- Ускакал насчет завтрака соображать.

- Да-а, он у нас сообразительный, - покачал тяжелой головой Глеб. - Как ты, Кузьма, находишь, сообразительный Чумаев?

- Чересчур, товарищ подполковник, - лукаво ответил Акулов, шмыгнув носом. - Не то что покойный батальонный комиссар: пошел в атаку и не сообразил, что его могут убить.

- Вы могилу гильзами окантовали?

- Все сделал, как было приказано, - ответил Акулов, хлопая глазами.

- Гильзы глубоко в землю вогнали?

- Считайте, по самые шляпки.

"Непостижимое спокойствие, - подумал Акулов о Макарове. - Танки вон уже видны невооруженным глазом, несколько снарядов угодило в толстую стену монастыря, и осколки от них шлепнулись здесь, возле НП, а его это как будто совсем не касается, его интересует, хорошо ли помечена могила Гоголева".

Час тому назад Глеб обошел позиции полка, побывал у каждого орудия. Сопровождавший Макарова командир батареи Думчев доложил, что прорвавшиеся вчера к станции два немецких танка напоролись на засаду наших танков и были уничтожены. Таким образом, угроза с тыла была устранена, и Думчев обратился к командиру полка с просьбой разрешить ему расположить взвод Дикуши между взводом Гончарова и соседней батареей.

- Меня беспокоит лес у железной дороги, - объяснял мрачноватый Думчев. - Если прорвутся оттуда, двумя орудиями их будет трудно остановить.

Макаров согласился: этот лесок и его беспокоил. Беспокоило его и положение дивизиона капитана Князева. На рассвете от Князева на подводе прибыли тяжелораненые артиллеристы. Сопровождавший их ефрейтор вручил командиру полка донесение Князева, в котором сообщалось, что дивизион вместе с небольшим отрядом добровольцев ведет непрерывный бой, находясь во вражеском полукольце. И добровольцы, и артиллеристы несут потери в людях и технике. Взвод, сопровождавший контратаку Гоголева, полностью погиб, а пушки его раздавлены танками. Но самое главное - в дивизионе кончаются снаряды и продукты. Рубеж, который они удерживают, по мнению Князева, сейчас уже не представляет тактической ценности, поскольку немцы обошли его с юга и севера. Дивизион Князева и отряд добровольцев оказались в тылу у немцев. Но ни Князев, ни отряд добровольцев не могут без приказа оставить позиции. Обо всем этом Макаров доложил комдиву, намекнув, что .в настоящее время дивизион Князева был бы очень кстати здесь, на Бородинском поле. Но Полосухин сказал, что ему видней, где находиться отряду добровольцев и дивизиону Князева, что именно эта группа держит под контролем отрезок автострады и мешает немцам подбросить резервы артемковской группировке.

- А снаряды и продовольствие им пошлите, и немедленно! - приказал Виктор Иванович и добавил с неприсущим ему раздражением: - А вообще, подполковник, об этом вам следовало раньше побеспокоиться.

Продукты и боеприпасы Макаров направил Князеву тотчас же.

Во взводе Гончарова Глеб задержался дольше, чем у других орудий. С бойцами беседовал откровенно, не скрывая сложности и остроты положения.

- Мы должны быть готовы ко всему. У каждого из нас есть только одна жизнь. И нам она дорога, - говорил он, сидя на орудийном лафете. - Нас схватили за горло и хотят задушить. Всех. Отнять у нас все - родину, близких, родных. И мы можем либо умереть в бою, либо победить. Иного выбора нет.

Он посмотрел на Гончарова, сосредоточенного, сверкающего карими внимательными глазами, спросил:

- У тебя где семья?

- На Кубани, - тихо ответил тот и облизнул пересохшие губы.

- У тебя, Тарас Ткачук?

- На Полтавщине, товарищ подполковник, - выдохнул сержант, и белесые мелкие ресницы его затрепетали.

- У тебя? - кивнул на большелобого наводчика.

Тот ответил бойко, как на смотру:

- Ефрейтор Лихов! У меня, товарищ подполковник, семья в Архангельской области. Поморы мы.

Глеб кивнул головой, посмотрел невидяще в пространство, сказал:

- А у меня жена и дочурка… в горящем эшелоне. А сын Славка где-то под Артемками. - Кивнул в сторону железной дороги, прибавил: - Совсем мальчишка.

- А вы сами откуда родом, товарищ подполковник? - полюбопытствовал Лихов.

- Я москвич. Там у меня отец, мать, сестра. А младший брат где-то на фронте, танкист.

- Вот чудно, товарищ подполковник, - снова заговорил Лихов. - Москва рядом, а я ее еще и не видал. Только в кино. А хочется.

- Увидишь, Лихов. Разобьем Гитлера здесь, у стен Москвы, и я дам тебе увольнительную на целые сутки. Поезжай, смотри.

- Очень благодарен, товарищ подполковник, только у меня теперь другая задумка есть. Сначала хочу Берлин посмотреть, а опосля и Москву. Для сравнения.

- Что ж, хорошая у тебя задумка, лихая! - одобрил Глеб.

- Так при моей-то фамилии иначе и нельзя, - бойко ответил ефрейтор, и слова его придали всей беседе какой-то новый настрой.

Глеб вспомнил этот разговор теперь, стоя на своем НП. Отсюда, с наблюдательного пункта, Глебу Макарову был виден весь сектор обороны полка, за исключением тех немногих участков, которые прикрывались кустарником и леском на левом фланге у железной дороги, где стояла батарея Думчева. Глеб знал, что весь полк, все его подчиненные - от командира дивизиона до подносчика патронов - внимательно наблюдают сейчас за приближением вражеских танков и, затаясь, как охотники в засаде, ждут момента, чтобы ударить неожиданно метким прицельным снарядом. Глеба беспокоили не столько эти танки, сколько идущие вслед за ними бронетранспортеры с мотопехотой. Полк не имел стрелкового прикрытия и, как еще раз подтвердил Полосухин, должен был надеяться только на собственные силы. Левый фланг, особенно этот лес у железной дороги, вызывал особую тревогу командира полка, он даже хотел перебросить к Думчеву со стороны Семеновского один огневой взвод, но после того, как комдив сообщил, что на правом фланге дела пошатнулись и немецкие танки заняли деревню Бородино, а оттуда могли повернуть на Семеновское, выйти во фланг и в тыл артиллерийским позициям Макарова, Глеб решил, что никого не надо никуда передвигать, просто надо драться хладнокровно, так, чтобы каждый снаряд попадал в цель.

Он знал, что теперь исход боя с прорвавшимися у Шевардино и устремившимися к Багратионовым флешам и Семеновскому фашистами будет зависеть не от командарма и комдива, у которых нет резервов, и даже не от него самого - командира полка, а от тех, кто непосредственно стоит у орудий. Со своей стороны он как будто все предусмотрел, все сделал. Он вспомнил те свои слова, которые говорил сегодня бойцам и командирам, и подумал с досадой, что чего-то недосказал, не сумел так, как бы это смог покойный Гоголев. У комиссара получалось все как-то проникновенней, горячей. Тот знал силу слова, берущего за душу. И слова свои подтвердил личным примером. У Гоголева слова не расходились с делом. И вдруг, сам не зная почему, все так же глядя вперед, спросил:

- А скажи, Кузьма, что самое ценное в человеке?

Этот неожиданный вопрос, заданный в столь сложных обстоятельствах, показался Акулову странным и не совсем уместным. Он ответил торопливо, не думая, первое, что пришло на ум:

- Храбрость и мужество, товарищ подполковник.

- Искренность, Кузьма. Когда у человека слова не расходятся с делом. А самое подлое в человеке - лицемерие, демагогия.

Подумал: "Акулов, конечно, тоже прав - сейчас нам нужны мужество и храбрость. Это солдату. А я имел в виду вообще человека. Гоголев был цельным, монолитным". Пояснил вслух:

- Человек, Кузьма, должен быть цельным, не двуликим. Понимаешь? Чтоб как монолит. Из одного куска.

- Да как не понять, товарищ подполковник. У нас в деревне был такой: на собраниях бойко говорил за советскую власть, а после собрания колхозный коровник поджег.

Но Глеб уже не слушал его, вернее, слушал машинально, а думал совсем о другом. Сейчас начнется ожесточенный бой, к которому он готовился, о котором думал и которого ждал. Ждал, как это ни странно, с нетерпением. Для него это был уже не первый бой, и чувства теперь были совсем иные, чем перед первым боем, в июне. Он вполне отдавал себе отчет в том, что может погибнуть именно в этом бою. К мысли о возможной смерти он привык, она его не то что не пугала, она просто-напросто не занимала его. А вот сейчас явилась непрошеной гостьей, неожиданно и опять же какой-то необычной стороной; он подумал, если уж суждено ему быть убитым, то лучше бы здесь, на Бородинском поле, как Гоголев.

Частые думы о жене и дочери истомили, но не ожесточили его душу. Он продолжал думать о них, как о живых, не теряя веры в чудо. Они являлись к нему по ночам в тревожном сне даже здесь, на Бородинском поле, когда ему удавалось сомкнуть глаза на часок-другой. Они явились к нему в мыслях и теперь, когда фашистские танки приближались к минированной полосе перед обороной его полка. И Нина, тогда еще не Макарова, а Неклюдова, вспомнилась ему веселой девчонкой с необычным цветом глаз, и ее дом в Девятинском переулке, двухэтажный старый, с прогнившей деревянной лестницей, и шумная коммунальная квартира, в которой она жила. Мысли о маленькой Наташе разрывали сердце и взывали к отмщению.

Танки приближались. Глеб знал, что сейчас он должен быть не здесь, на НП, а на своем командном пункте, куда сходились нити управления боем, но он не спешил уходить. Отсюда, с высокого холма, удобно было наблюдать за полем боя, и он решил остаться здесь, где по соседству с могилой неизвестного солдата стояло орудие сержанта Ивана Федоткина, бывшего токаря. Маленький юркий Федоткин, энергично жестикулируя, что-то объяснял своим подчиненным Елисею и Петру Цымбаревым. Петр, круглолицый, кареглазый, степенный и обстоятельный, внешне и характером удивительно похожий на своего отца Елисея, был наводчиком, Елисей - заряжающим. Идущие в атаку танки стреляли из пушек, и так как курган этот был слишком заметной целью, то больше всего снарядов выпадало на его долю. Снаряды то со свистом пролетали так низко над курганом, что инстинктивно хотелось прижаться к земле, то врезались в примороженную толщу холма, вздымая фонтаны земли, снега и горячих осколков, которые барабанили по орудийному щиту. Акулов считал немецкие танки. Макаров тоже считал. Спросил Акулова:

- Сколько?

- Не меньше двадцати, товарищ подполковник.

- Пожалуй, больше, - отозвался Макаров.

- А почему бы их с дальней дистанции не шугануть? - подсказал Акулов.

- Рано, Кузьма, терпение. Шуганем в свое время.

Федоткин слышал этот диалог, тоже отозвался из-за щита:

- Разрешите нам, товарищ подполковник, все равно нас-то они давно обнаружили.

- Погоди. Ты начнешь - другие подхватят преждевременно, - спокойно произнес Макаров.

Но ждать долго не пришлось. Первый танк подорвался на мине на левом фланге, у самой железной дороги. Он выскочил из леса неожиданно и сразу бросился в сторону кустов, где стояло орудие сержанта Ткачука. Сержант даже не успел подать команду, как прозвучал глухой и не очень сильный взрыв, и танк завертелся на одной гусенице. Бледный, худенький Ткачук понял, что танк наскочил на мину, и решил добить его, зычно скомандовал:

- Прицел шестнадцать, по танку…

- Отставить! - послышалась глухая команда лейтенанта Гончарова. - Он от нас никуда не уйдет, а сейчас незачем себя демаскировать. Вон они - главные, смотрите.

Танки приближались к переднему краю. От их рева, от грохота и лязга гусениц гудел надрывно воздух и жалобно стонала земля. Когда Гончаров скомандовал Ткачуку "Отставить", справа, в стороне монастыря, напротив НП командира полка, раздалось несколько глухих взрывов мин. Вслед за тем поднялась яростная артиллерийская пальба - это вторая батарея вступила в бой с танками. Начало эту пальбу орудие Федоткина, когда, как и на левом фланге, головной танк наскочил на мину.

Глеб видел, как эти танки подорвались на минах, но другие продолжали стремительный бег вперед. И что удивило и встревожило командира полка, так это то, что первые залпы орудий не причинили танкам никакого вреда. Не может быть, чтобы наводчики мазали - Глеб видел, как снаряды попадали в лобовую броню, а танки тем не менее как ни в чем не бывало продолжали идти напролом. Один танк уже проскочил было невредимым минированную полосу и устремился прямо к подножию кургана. Но на этот раз посланный Петром Цымбаревым снаряд оказался для него смертельным: он прошил броню и разорвался внутри танка. Три танка уже горели справа от кургана, один танк горел слева. И тогда произошло нечто неожиданное: все танки, очевидно по единой команде, повернули влево - на Багратионовы флеши и пошли друг за другом, гуськом. Они решили таким образом преодолеть минное поле. Лейтенант Гончаров в это время находился возле орудия Тараса Ткачука, а танки шли прямо на второе орудие, которым командовал старший сержант Малахов. Огонь их пушек и пулеметов был сосредоточен на Малахове. Малахов отбивался яростно, и один танк был подожжен именно им, но вдруг его орудие замолчало… Гончаров в тревоге подумал, что там что-то случилось, и решил было уже бежать к Малахову, как в этот самый момент раздался оглушительный взрыв здесь, у пушки Ткачука… Гончарова отбросило в сторону. В первое время лейтенант не почувствовал боли и быстро подхватился, на минуту ошеломленный, не сразу сообразивший, что произошло. Первым, кого он увидел, был Лихов, неподвижно лежащий на спине с удивленным лицом. Потом - Ткачук, торопливо поворачивающий орудие влево, в сторону головного танка, который, выскочив из леска, подорвался на мине. Мелькнула мысль: "Что он, спятил? Надо бить по этим, что рвутся на Малахова, а он… по мертвецу".

И в эти секунды Гончаров увидел, как один танк вырвался из минированной полосы и пошел на Малахова. Лейтенант бросился к Ткачуку и, неумело матерясь, закричал:

- Ты что?! Куда, дура! Справа танк!..

Но, не слушая его, Ткачук выстрелил по танку слева и, когда тот задымил, поворачивая орудие вправо и отвечая на ругательства лейтенанта, сказал с необычной для него резкостью и злобой, совсем уж неожиданно перейдя на "ты":

- А ты не видишь, кто влепил нам снаряд? По твоей милости мы не прикончили его сразу, когда ему миной гусеницу снесло.

- Лихова убило! - взволнованно сообщил заряжающий.

Но на него заорал Ткачук:

- Снаряд! Давай снаряд!

И тогда Гончаров увидел, как прорвавшийся танк прошел через орудие Малахова и затем, повернув несколько левей, направился в сторону КП полка. Но Ткачук, выполнявший сейчас обязанности командира и наводчика, стрелял не по тому танку, который смял расчет Малахова, а по тем, что шли вслед за ним. Стрелял удачно, метко: рядом с подорвавшимся на мине вторым танком теперь задымил третий. У Гончарова неожиданно закружилась голова, и он, теряя сознание, мягко, как-то беспомощно опустился на снег. Он был ранен тем же снарядом, осколок которого наповал сразил Лихова, только в горячке он несколько минут не чувствовал боли и даже не подозревал о своем ранении.

Думчев находился в это время во взводе лейтенанта Дикуши. Оба орудия этого взвода сосредоточили свой огонь по танкам, вытянувшимся в колонну, а когда один из них смял соседнее орудие взвода Гончарова и пошел на КП, Думчев приказал Дикуше повернуть орудия с запада на восток и во что бы то ни стало уничтожить прорвавшийся в тыл фашистский танк.

Все, что видел Думчев и его подчиненные, наблюдал и Глеб Макаров с высокого холма. И хотя расстояние от прорвавшегося танка до холма было намного больше, чем от батареи Думчева, Глеб приказал Ивану Федоткину то же самое, что приказал Думчев Дикуше: развернуть пушку на восток и бить по танку, идущему на КП. Таким образом танк этот оказался под перекрестным огнем трех орудий. Трудно сказать, чьи снаряды достигли цели, но танк был подбит недалеко от могилы Александра Гоголева. Думчев утверждал, что танк подбил расчет сержанта Джумбаева, Иван Федоткин считал, что и Петр Цымбарев, выпустивший по этому танку три снаряда, не мог промахнуться. Танк загорелся, а выскочивших из него танкистов из автомата сразил начальник штаба полка Судоплатов. Но в то время как Федоткин развернул свое орудие на сто восемьдесят градусов, то есть в направлении КП, случилось то же самое, что случилось десятью минутами раньше на левом фланге: один из подорвавшихся на мине танков, оказывается, не был покинут своим экипажем и продолжал обстреливать курган с близкой дистанции. Один его снаряд разорвался на самом кургане. Петр Цымбарев безжизненно повис на лафете. Опаленное огнем лицо его было изуродовано, каска пробита осколками в нескольких местах и отброшена в ров, окружавший курган. Елисей подхватил сына на руки и как обезумевший помчался с ним в сторону монастыря, приговаривая на бегу, точно заклиная:

- Петя, Петруша, не умирай… Сыночек, родной мой, потерпи, потерпи еще немножко… Сейчас доктор… Он сделает… операцию сделает. Ну потерпи.

Он бежал с бесценной ношей своей на перевязочный пункт, не обращая внимания на свист снарядов, осколков и пуль и с ужасом отгоняя ту страшную, жуткую мысль, что уже никакой на свете доктор, волшебник, маг и чародей не сможет воскресить его сына. И лишь попавшийся ему навстречу Егор Чумаев развеял все его зыбкие иллюзии, сказав жестокую правду. Поискав пульс на холодной руке и не найдя его, прильнув ухом к груди, он сказал негромко, но до обидного естественно и просто, как проста, впрочем, и естественна смерть на войне:

- Мертв. Да, и как быстро стынет. Глаза бы надо закрыть. - И, не дожидаясь, когда это сделает отец, сам пальцем нажал на веки и прикрыл ими глаза. Получилось это у него привычно, словно он уже много раз закрывал глаза покойникам. Потом, вспомнив о своем командире, который находился там же, где был убит Петр Цымбарев и которому он нес в котелке завтрак: разогретую говяжью тушенку и кусок черного хлеба, спросил;

- Это как же его? Подполковник где?..

- Ранен подполковник, - печально ответил Елисей и прибавил жалостно, по-женски: - Все лицо у него в крови.

Чумаев ничего не сказал Елисею и по-заячьи запрыгал на НП.

Глеб Макаров и в самом деле был легко ранен. Осколок снаряда срезал мочку правого уха и пробороздил щеку - кровь залила его лицо. Когда Елисей после взрыва увидел упавшего на лафет сына, он не сразу бросился к нему, вначале посмотрел на командира полка и, увидев его окровавленное лицо, понял, что произошло, подхватил на руки сына. Сам же Макаров не почувствовал своего ранения, ему об этом сказал Акулов, тогда он резко провел ладонью по щеке и, не ощутив боли, а только размазав по лицу кровь, решил, что это пустяк, царапина, решительно отмахнулся от Акулова, приказал ему занять место заряжающего, а место наводчика уже занял Иван Федоткин. Орудие снова повернули в сторону Шевардино, откуда по незаминированной дороге двигалась колонна бронетранспортеров.

Бой был в самом разгаре. Над всем Бородинским полем стоял неумолкаемый грохот, а перед Багратионовыми флешами висела ржавая дымка, образовавшаяся от артиллерийской стрельбы, разрывов снарядов и едкой гари, которую доносил сюда западный ветер от горящих фашистских танков. Глеб видел, как сгруппировавшиеся на левом фланге в секторе батареи Думчева танки, напоровшись на минное поле и меткий огонь артиллеристов, начали поспешно отходить. Вслед за отходом танков он увидел бронетранспортеры на дороге и пехоту справа и слева от дороги. Стал ясен замысел немцев: захватить наши артиллерийские позиции стрелковыми частями.

Обстановка принимала угрожающий оборот. У полка не было стрелкового прикрытия. Если фашистской пехоте удастся ворваться на позиции полка, она подавит своей массой, численностью всю его артиллерию и откроет путь танкам на Семеновское, Псарево, станцию Бородино. Словом, это будет конец не только полку, но и всей 32-й дивизии. Не теряя времени, он с НП по телефону приказал всем батареям открыть огонь по бронетранспортерам и рассыпавшейся по заснеженной равнине пехоте, а сам затем быстро пошел на свой КП, чтобы немедленно связаться с Полосухиным.

Внизу кургана, у рва, он лицом к лицу столкнулся с Чумаевым. Видя окровавленное лицо командира и необычно встревоженные злые глаза, Чумаев растерялся, сник, смотрел на Глеба виновато-пришибленным взглядом, облизывал посиневшие губы и не решался произнести ни слова. Только молча, стыдливо выставлял вперед котелок с тушенкой и моргал белесыми ресницами.

- К орудию, к Федоткину, живо, - на ходу бросил ему Глеб, не удостоив даже взглядом.

В блиндаж КП он ворвался как ураган, напугав всех своим видом - в крови были и лицо, и руки, и светлый дубленый полушубок.

- Что с вами? - поднялся начальник штаба Судоплатов. - Врача! Немедленно!..

- Ничего со мной, а врача прошу не беспокоить, - сурово сказал Глеб и потянулся к телефону.

Доложив комдиву обстановку, Глеб попросил поддержать полк хотя бы ротой стрелков. Он знал, что у Полосухина в данный момент нет в резерве этой роты, и все же просил, чтобы, получив отказ, обратиться с новой просьбой.

- Положение, товарищ полковник, критическое, - говорил Глеб, стараясь сохранять спокойствие. - Попросите у командарма поддержки "катюш". Хотя бы два залпа. Они так нужны. На худой конец, хотя бы один залп по скоплению пехоты. Это спасет положение.

- Не обещаю, Глеб Трофимович, - ответил Полосухин. - Противник прорвался к командному пункту армии. "Катюши" отведены в тыл. Генерал Лелюшенко ранен. Продержитесь. Постараюсь чем-нибудь помочь. Но сейчас держитесь… Об отходе чтоб и мыслей не было. Вы поняли меня?

Комдив положил трубку. С минуту Глеб сидел молча, уставившись отрешенно на Судоплатова. Начальник штаба настороженно и выжидающе смотрел на командира. Появился запыхавшийся фельдшер, проворно открыл свою сумку, достал спирт, йод, бинты. Глеб отстранил его рукой:

- Погоди, не к спеху. - Потом заговорил, щуря глаза и никого не замечая: - На правом еще сложней. Командарм ранен. Резервов нет. - Вскинув голову и сжав кулак, твердо и с неистовой решимостью сказал: - Надо держаться. До последнего снаряда, до последней гранаты. Пехоту будем косить шрапнелью. Все поле засыплем шрапнелью. Я пойду на батареи.

- Товарищ подполковник, разрешите перевязать, - взмолился фельдшер и решительно преградил ему дорогу.

Глеб недовольно поморщился, но уступил:

- Давай, только побыстрей.

Пока фельдшер промывал рану и накладывал повязку, Судоплатов отдал приказ на батареи.

- Я пошел, - сказал Глеб начальнику штаба и стремительно направился к выходу.

- Глеб Трофимович, - торопливо обратился Судоплатов. - Я не вижу надобности вам идти в подразделения. Это бессмысленно. Вы только будете мешать. Люди и так сражаются героически, каждый выполняет свой долг и обязанности. Не советую Глеб Трофимович, потому что безрассудно.

- Хорошо, - согласился Макаров, посмотрел в открытое толстое и круглое лицо начштаба. - Я буду на НП.

Когда он поднялся на курган, то увидел такую картину. На Шевардинской дороге горели два транспортера, а по обе стороны дороги, пригибаясь к земле, среди танков бежали пехотинцу. Теперь все орудия полка били шрапнелью, и Глеб видел, как многие солдаты падали и больше не поднимались. В двухстах метрах от артиллерийских позиций пехота залегла. Танки тоже остановились, продолжая, однако, вести огонь из пушек по нашим позициям. Их, очевидно, больше всего пугало минное поле. Немцы видели, что из двенадцати подбитых в этом коротком бою танков пять подорвались на минах. "Вот бы сейчас залп "катюш", - думал Глеб, наблюдая за полем боя. - Но, конечно, командарм обязан был их отвести в тыл, если немцы прорвались так глубоко. Лелюшенко ранен. У комдива резервов нет. Может, остановим, выстоим. Хотя бы до ночи. Как бы сейчас пригодился дивизион Князева. Надо было убедить Полосухина отозвать дивизион".

Мысли его оборвал телефонный звонок. Судоплатов сообщал, что комдив направляет сюда роту танков из бригады Орлец ко.

- Что? Повтори! - на радостях вскричал Глеб. Судоплатов повторил. - Когда она прибудет? Он не сказал? Ты не спросил?

- Он сказал, что направляет сейчас. Танки пойдут со стороны Псарево, - ответил тоже возбужденно начальник штаба.

У Макарова влажно заблестели глаза. Если это так, то он, Глеб Макаров, убежден, что сегодняшний бой его полк выиграл. Только б не появилась немецкая авиация. Удар с воздуха по позициям полка может спутать все карты, и произойдет непоправимое.

Рота тридцатьчетверок появилась минут через двадцать со стороны Семеновского. Контратаки наших танков гитлеровцы не ожидали. Обстановка складывалась явно не в их пользу, особенно для пехоты, залегшей на открытой местности: наши танки могли довершить то, что начала артиллерия. Не выдержав шквального огня батарей Глеба Макарова, под прикрытием своих танков немцы начали поспешно отходить на Шевардино, преследуемые ротой наших танков.

Впереди на поле перед Багратионовыми флешами и в лощине, что западнее Семеновского, догорали двенадцать неприятельских танков, а на заснеженном поле чернели фигуры убитых и раненых фашистов. Их было много, сраженных шрапнелью. На память пришли знакомые издавна строки: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?" Пусть платит Гитлер жизнью своих солдат, кровью обманутого им немецкого народа. Дорогая плата. И чем ближе к Москве, тем дороже для врага будет каждый день, каждый час.

Глеб машинально взглянул на часы и удивился: всего два часа и десять минут продолжался этот бой, показавшийся ему бесконечно долгим, а сколько отдано жизней. Он еще не знал о своих потерях. Пока что перед глазами стояла картина смерти Петра Цымбарева.

Макаров покинул курган и направился на КП, сопровождаемый Чумаевым. Судоплатов доложил о потерях: - выведено из строя два орудия, девять человек убитых, восемь раненых, в том числе три офицера.

- Кто именно? - переспросил Глеб.

- Тяжело ранен лейтенант Гончаров, отправлен в медсанбат. Легко ранены старший лейтенант Думчев и командир полка, - ответил Судоплатов.

- Мое ранение не считается за ранение. Если и Думчев так же ранен, то я его поздравляю, - сказал Глеб возбужденно.

- У Думчева ничего серьезного, - пояснил угрюмо капитан Кузнецов, - осколком царапнуло правое плечо. Кость не задело. Это пустяк. Он даже на перевязочный пункт не пошел. У Гончарова дело сложней. Жить будет, но из строя выбыл. Надо назначать командира взвода.

- Кого предлагаете? - Глеб вскинул на Кузнецова быстрый взгляд.

- Сержанта Ткачука, - ответил не задумываясь командир дивизиона.

- Потянет ли? Может, лучше старшину батареи? - предложил Судоплатов.

- В сегодняшнем бою он показал себя зрелым и храбрым командиром, - ответил Кузнецов.

- Я думаю, согласимся с Артемом Артемычем, - решил Глеб и стал звонить комдиву, чтоб доложить итоги только что закончившегося боя.

В то время как в центре Бородинского поля и на правом фланге дивизии бойцы Полосухина отражали атаку немцев, на левом фланге отряд майора Воробьева и разведчики капитана Корепанова, перейдя в контратаку, в третий раз выбивали немцев из существующей только на карте деревни Артемки. Когда фашисты не выдержали стремительного удара советских воинов одновременно с востока и севера и бежали из Артемок, Воробьев послал офицера связи с донесением комдиву. Лейтенант этот галопом гнал лошадь через деревню Утицы, тоже освобожденную от фашистов, через железную дорогу и лишь на Багратионовых флешах при виде еще горящих немецких танков задержался возле монастыря, увидев группу командиров. Он осадил разгоряченную лошадь и обратился к Макарову с вопросом, как ему быстрей найти командира дивизии.

Глеб взял его лошадь под уздцы, нежно погладил ее и повелительным жестом приказал лейтенанту спешиться. Тот без слов легко соскочил на землю.

- Вы кто такой? - спросил официально Макаров.

- Я из отряда майора Воробьева. С донесением.

- Понятно. - Лицо Глеба смягчилось. - Я командир артиллерийского полка подполковник Макаров. Можете от меня связаться с комдивом. Как там обстановка? Как Артемки?

Лейтенант ехал с радостной вестью, и ему доставляло удовольствие поделиться этой радостью с теми, кто, судя по подбитым немецким танкам, тоже неплохо потрудился на ратном поле. И он заговорил, захлебываясь словами:

- Фрицы, конечно, ожидали нашу атаку, но они не думали, что она будет такой сильной и яростной. Две группы наших - майора Воробьева и капитана Корепанова - одновременно набросились с двух сторон. Врукопашную пошли. И немцы приняли рукопашную. Началось такое ледовое побоище, какого еще ни в одном кино не показывали.

Все это лейтенант выпалил залпом, не переводя дыхания. Он остановил широкий доверчивый взгляд на Макарове. Гнедой конь мотнул головой и толкнул лейтенанта в плечо, будто хотел напомнить тому о его обязанности, и этот толчок в самом деле заставил лейтенанта спохватиться.

- Так где, по-вашему, может быть сейчас комдив? - спросил он, глядя на Глеба.

- Я только что с ним разговаривал. Он был на своем НП - это немного восточнее батареи Раевского, - ответил Глеб.

- Где музей? Знаю, - живо ответил лейтенант и приложил красную руку к ушанке: - Разрешите ехать?

Макаров кивнул, и связной легко вскочил в седло.

После полудня в братской могиле рядом с могилой Гоголева хоронили убитых.

Елисей Цымбарев плакал, не скрывая слез. Он стоял у могилы неподвижно, как статуя, опустив обнаженную седеющую голову, А Тарас Ткачук не мог стоять на месте, он сновал в толпе бойцов и командиров и, утирая варежкой заплаканное лицо, все говорил:

- Ах, Лихов, Лихов… нелепо погиб. А все Гончаров, это из-за него, он виноват.

Услышав его слова, Думчев оборвал угрюмо и зло;

- Гончаров тут ни при чем. Гитлер виноват. Думать надо, что говоришь.

Когда засыпали могилу землей, неожиданно из-за монастыря выскочил возок, сопровождаемый тремя всадниками. Ездовой осадил лошадь, из возка вышел Полосухин, а с ним еще один командир в новеньком полушубке, перетянутом таким же новеньким ремнем с портупеей и кобурой. Через плечо - автомат ППШ. Глеб подошел к комдиву, хотел доложить, но тот быстро и молча протянул ему руку, давая понять, что не нужно никакого доклада. Потом представил прибывшего:

- Знакомьтесь, Глеб Трофимович, - старший батальонный комиссар Брусничкин Леонид Викторович. Назначен к вам комиссаром.

Глеб мельком взглянул на Брусничкина, протянул ему свою широкую руку и мрачно произнес:

- Подполковник Макаров.

Рука у Брусничкина мягкая и теплая. "А у Гоголева была крепкая рука", - почему-то подумалось Глебу, и он сказал, кивая на могилу Александра Владимировича:

- Позавчера вот похоронили вашего предшественника. А сейчас еще девять человек.

- Да, мы видели поле боя: внушительная картина, - похвалил Брусничкин, намереваясь еще что-то сказать.

Но Полосухин перебил его, строго глядя на Глеба:

- А почему не доложили, подполковник, о своем ранении?

- Нечего докладывать, товарищ комдив, - сухо ответил Глеб. - Никакого ранения нет. Пустяковая царапина.

- Тогда зачем бинты?

В голосе Виктора Ивановича звучали дружеские веселые нотки, но Глеб не принял их, возможно, потому, что разговор этот происходил в присутствии нового комиссара, к которому командир полка отнесся с предубеждением. И совсем не потому, что это был именно Брусничкин. Да будь хоть кто, хоть Малинкин, Калинкин, Орлов или Соколов, он все равно отнесся бы так же сухо, с холодным раздражением и плохо скрываемой ревностью - считал, что никто не сможет заменить Гоголева. Ответил Полосухину с явной иронией:

- Для антуража, товарищ полковник.

- А-а, понимаю: бинты для красоты, - с деланным простодушием сказал Виктор Иванович. Чуткий и проницательный, он понял состояние командира полка и решил перевести разговор на другое. Кивнул головой, направляясь к своему возку и увлекая за собой Макарова. Сказал Брусничкину и Судоплатову: - И вы тоже, - А когда они уединились у возка, вдруг протянул Макарову руку и с маху обнял его: - Спасибо, Глеб Трофимович. Спасибо и вам, начальник штаба… Вы с честью выдержали трудный экзамен. Очень трудный. Я знаю, как вам досталось. Но это только еще экзамен. Главные бои - впереди. Обстановка остается напряженной. Генерал Лелюшенко ранен и эвакуирован в тыл. На правом фланге дивизии и армии противник остановлен. На левом, вы уже знаете, Воробьев и Корепанов снова овладели Артемками. Там немцы отброшены. Центр, как видите, выстоял. Но к ночи можно ожидать новой атаки. И особенно здесь, на вашем участке. Вы тут порядком наломали металлолома, и фашисты наверняка попытаются припомнить вам это и взять реванш. Я приказал опять заминировать все подходы, и не только противотанковыми, но и противопехотными минами. Сейчас, пока тихо, организуйте отдых бойцов. Я поехал в Артемки.

Полосухин торопился. Октябрьский день короток, дело шло к вечеру.

От могилы бойцы расходились по своим точкам, а Глеб повернул к могиле, шагая медленно и задумчиво. Судоплатов попросил разрешения отлучиться на КП.

- Надо пройти по полю боя, собрать трофеи, документы убитых, осмотреть танки и транспортеры, - распорядился Макаров. - Поручите это Думбадзе. Пусть возьмет себе в помощь Чумаева и Акулова.

Когда Судоплатов ушел и командир с комиссаром остались вдвоем возле свежей могилы, получилась небольшая пауза. Нарушил ее вопросом Глеб:

- Вы давно на фронте?

- Первый день, - откровенно признался Брусничкин.

- А до этого где служили?

Такое знакомство не понравилось Брусничкину, оно чем-то напоминало допрос. Не нравился ему и этот сухой, холодный тон командира полка.

- До этого я служил в госпитале.

- Вы врач?

- Нет, я историк.

- Мм-да, история, - после некоторой паузы вымолвил Глеб. В этих словах Брусничкину послышалось что-то ироническое.

Но он смолчал, и Глеб мысленно упрекнул себя. "К чему эти колкости при первой встрече? Чем новый комиссар виноват, что он, Макаров, не может примириться с гибелью своего друга Гоголева? Должно быть, не по своей вине он только первый день на фронте. Может статься, что это умный и храбрый человек. Нет, надо подавить свое дурное настроение и менять этот неуместный предвзятый тон", - решил Макаров. Но в эту же минуту заговорил Брусничкин:

- Что ж, Глеб Трофимович, может, соберем людей, побеседуем, подведем итоги боя?

И опять ощетинился Макаров - предложение комиссара не понравилось ему, показалось неуместным, - ответил:

- Итоги боя мы уже подвели. Вот здесь, у могилы.

- Я имел в виду побеседовать с бойцами и командирами, познакомиться, сказать несколько теплых слов.

- Сказаны все слова. Вот здесь, перед вашим приездом. Я думаю, что сейчас самым разумным нашим мероприятием, - Глеб сделал ударение на слове "мероприятие", - будет отдых - после боя и перед боем. Люди устали от перенапряжения и бессонницы. Они хотят спать. - И опять поймал себя на мысли, что нехорошо, не так разговаривает с комиссаром. Смягчился: - Вы небось не обедали? Пойдем на КП. Подкрепитесь с дороги.

Брусничкину не понравился командир полка. В тоне Макарова он усмотрел явное недружелюбие. Подумал о подполковнике: "Солдафон". То ли дело - Борис Всеволодович Остапов. С тем легко было Леониду Викторовичу работать. Друг другу не мешали, каждый делал свое дело. А с этим, пожалуй, не сработаться. Главная сложность заключалась в том, что в обязанностях комиссара госпиталя и комиссара полка было не только общее, было и различие, то новое, чего Брусничкин, человек сугубо штатский, не имеющий военного образования, не знал. Свое назначение на эту должность он воспринял без особого энтузиазма. Он рассчитывал, что его оставят работать в политотделе армии или, на худой конец, в дивизии. А тут на тебе - комиссар полка, да к тому же еще артиллерийского.

Придя на командный пункт, Макаров вызвал секретаря партийного бюро, исполнявшего в эти дни обязанности комиссара полка, и представил его Брусничкину. Сам же направился на НП.

Но только он поднялся на курган, как позвонили из штаба дивизии, сообщили, что к ним выехал новый командующий пятой армией генерал-майор Говоров. Глеб возвратился на свой КП. А через несколько минут возле Спасо-Бородинского монастыря остановился вездеход командарма. Всего несколько дней прошло с тех пор, как здесь же, на Бородинском поле, тогда еще командующий артиллерией фронта, Леонид Александрович Говоров лично ставил задачу полку Макарова. И вот этот малоразговорчивый, угрюмый и всегда сосредоточенный генерал-майор артиллерии прибывает сюда уже в новой должности. Вспомнит ли? Кажется, много месяцев минуло с их последней встречи, а на самом деле и недели не прошло.

Говоров в сопровождении адъютанта и офицера штаба, выйдя из машины, быстро направился к кургану, но на курган подниматься не стал, увидав торопливо идущих к нему Макарова, Брусничкина и Судоплатова. Короткий доклад Глеба выслушал спокойно, не проявляя, как это случалось у прежнего командующего, нетерпения, сказал глухим голосом:

- Поздравляю вас, товарищи, с успехом, - и пожал всем троим руки. Поднес к глазам бинокль и бегло осмотрел поле недавнего боя. Спросил: - Возле танка какие-то люди. Недобитые танкисты?

- Там наши, товарищ командующий, - пояснил Глеб. - Производят осмотр.

Говоров ничего на это не сказал, хмурый взгляд его, устремленный в сторону Шевардино, выражал глубокую озабоченность и плохо скрываемую тревогу. Его можно было понять. В трудный, критический момент возложили на его плечи колоссальную ответственность. Его кандидатуру предложил командующий фронтом генерал Жуков, мотивируя свое предложение тем, что Говоров - опытный артиллерист, а в настоящее время, в решающие дни битвы за Москву, основная тяжесть борьбы с вражескими танками ложится на артиллерию. Говоров знал, что Клюге, не сумев прорвать нашу оборону, подтягивает в полосу пятой армии свежие силы. Предстоят ожесточенные битвы. Армейские резервы истощились. Жуков пообещал подбросить немного артиллерии и несколько стрелковых подразделений. Говоров знал ограниченные возможности командующего фронтом и ориентировался на собственные силы.

Выслушав доклад командира полка и оглядев поле перед Багратионовыми флешами, Говоров сказал, обращаясь к Макарову:

- Немцы могут повторить атаку еще сегодня. Они провели хорошую разведку боем, и, хотя она им дорого обошлась, они теперь знают систему нашей обороны. Надо полагать, все ваши огневые точки засечены. Перед новым наступлением они наверняка нанесут бомбовый и артиллерийский удар уже не вслепую, а по точно известным им целям. Что для этого надо предпринять?.. - И сам же ответил: - Создать ложные артиллерийские позиции. Произвести перегруппировку подразделений… Лучше использовать запасные позиции. Нужно выдвинуть несколько орудий вперед - в засады. Бейте их из засад прямой наводкой. Это дает большой эффект, ошеломляет неприятеля.

Ясность мысли звучала в его словах, весомых и точных, спокойная уверенность и непоколебимость чувствовались во всей его статной, крепкой фигуре, и это понравилось Макарову. Сейчас в Говорове Глеб заметил что-то новое, чего не видел во время их последней встречи.

- Не теряйте времени, - сказал Говоров, уходя.

- Разрешите вопрос, товарищ командующий? - обратился Макаров торопливо, видя, что командарм тоже не намерен терять времени. Говоров едва заметно кивнул. - У меня полк без одного дивизиона. Один дивизион по приказу командира дивизии три дня тому назад был выброшен вот в этот район. - Глеб быстро развернул карту. - Сейчас командир дивизиона докладывает, что противник обошел их позиции справа и слева и они фактически оказались во вражеском тылу. Целесообразно ли их дальнейшее там пребывание, когда здесь мы испытываем трудности?

Говоров внимательно посмотрел на карту. Сказал:

- Нужно кому-то из вас отправиться в дивизион, выяснить все на месте и решить.

- Разрешите мне? - спросил Макаров.

- Вам не обязательно. Это может сделать и комиссар. - Говоров бросил скользящий взгляд на Брусничкина.

- Я, товарищ генерал, всего первый день в полку, - проговорил торопливо Леонид Викторович, и полные щеки его густо зарделись.

- Я тоже первый день командую армией, - грубовато, неласково ответил Говоров.

Он не любил возражений по вопросам, не имеющим принципиального значения. Больше ни слова не сказал. Сел в машину, вездеход, взметая снежную пыль, укатил в сторону Артемок.

- Странно, - проговорил несколько обескураженный Брусничкин, взглянув мельком на командира полка и начальника штаба.

- Ничего не поделаешь, приказ есть приказ, придется вам, Леонид Викторович, подъехать к Князеву, сориентироваться в обстановке и принять решение. Вообще, я за то, чтобы отвести дивизион и соединить с полком, - сказал Глеб и, поймав обиженный взгляд Брусничкина, прибавил: - Здесь недалеко.

Через полчаса легкие сани, в которых сидели Брусничкин, Акулов и ездовой - желтолицый худенький боец, - переехали железнодорожное полотно. После полудня небо окончательно очистилось от кучевых облаков, и низкое солнце, повисшее над горизонтом, слепило глаза. В юго-западном направлении, куда они ехали без дороги, просто по целине неглубокого искристого снега, гремела артиллерийская канонада, но ружейно-пулеметной стрельбы не было слышно. Акулов приблизительно помнил, где находился дивизион в тот день, когда погиб Гоголев, и ехали они примерно тем же путем, каким везли на медпункт смертельно раненного комиссара. Правда, тогда все выглядело как-то по-иному. Но у Акулова хорошая зрительная память, и на беспокойный вопрос Брусничкина: "А мы не заблудимся, не попадем к немцу в гости?" - отвечал довольно спокойно:

- Да заблудиться-то не заблудимся, товарищ батальонный комиссар.

- Старший батальонный комиссар, - поправил Брусничкин.

- Извините, я все по привычке: Александр Владимирович Гоголев был батальонным комиссаром.

- Ну так что вы хотели сказать? - перебил его настороженный и нетерпеливый Брусничкин.

- Про Гоголева? - переспросил Акулов, пяля на комиссара наивно-добродушные глаза.

- Я спрашиваю: дорогу в дивизион вы хорошо знаете? К немцам не угодим? - раздраженно и глухо повторил Брусничкин.

- Так я и говорю: дорогу-то как-нибудь найдем с божьей помощью, а вот что касается немцев, то тут никто поручиться не может.

- Вы что, верующий? - спросил после паузы Брусничкин.

- Я-то? - недоуменно и весело отозвался Акулов и сразу же сообразил: - А-а, вы это насчет божьей помощи. Так это к слову, у нас в деревне так говорят. А ежели к немцу угодим, так нам и бог не поможет.

"Странный он какой-то", - подумал Брусничник, с. беспокойством оглядываясь по сторонам. Ездовой то и дело дергал вожжами и несильно хлестал лошадь, бежавшую ленивой рысцой навстречу солнцу, нависшему над темной громадой леса. "Что там, в этом лесу?" - с одинаковой тревогой думали и ездовой, и Брусничкин, да и сам Акулов, хотя виду не подавал, старался казаться веселым и бойким. Он хотел понравиться своему новому начальнику, говорил негромко мягкие слова:

- Справа от нас деревня Доронино, там должны быть немцы, слева - Утицы, там должны быть наши.

- А впереди, в лесу? - угрюмо спросил Брусничкин.

- Там могут быть наши, а могут и немцы оказаться. Там все возможно, - беспечно ответил Акулов.

"Ничего себе - успокоил", - презрительно усмехнулся Брусничкин.

Чем ближе они подъезжали к лесу, тем глубже погружалось в его кружевную пучину солнце, рассеивая сквозь голые ветви золотистый багрянец лучей. Позади них сверкал розовато-палевый снег, впереди он был полосатым, пятнистым, а дальше у леса - темно-голубым, неприветливо-холодным, как сам лес, таящий в своих дебрях что-то зловещее. "Безрассудно ехать прямо в лес, где, может быть, нам уже уготовлена засада", - подумал Брусничкин и приказал ездовому:

- Остановитесь-ка. А вам не кажется, товарищи, что мы ведем себя слишком беспечно? Товарищ Акулов, пойдите на опушку, разведайте. Если все в порядке, дадите нам сигнал.

- Есть, разведать опушку, - бойко повторил Акулов приказ и с готовностью отправился в лес.

- А он смелый боец, - вслух подумал Брусничкин. Ординарец ему уже нравился.

Тут хоть какой будь - все одно, - неясно отозвался ездовой.

- Что значит "все одно"?

- А если, предположим, немец с опушки за нами наблюдает и ждет нас, так мы все равно у него на мушке. Нам теперь один черт - что назад, что вперед.

"А ведь верно, - подумал Брусничкин. - До леса, пожалуй, и двухсот метров не будет. Полоснет из пулемета - и привет родителям". От такой мысли пробежал холодок по спине, и холодок этот немного смутил Брусничкина. "А, была не была…" Он решительно приказал:

- Поехали.

Лес встретил их тишиной. Снежная целина изрыта следами людей, саней и гусеницами танков. Поляна, по которой они ехали, то расширялась, то сужалась в просеку. Солнца здесь не было: оно ласкало застывшие в небе перистые облака, окрашивая их в пурпур. Скрип полозьев и стук копыт здесь звучали резче, отчетливей. И в этой тишине впереди, где-то за поворотом, услыхали человеческие голоса и неясный шум. Брусничкин жестом приказал ездовому остановиться. Прислушались.

- Кто там? - шепотом спросил Брусничкин у появившегося Акулова.

- Возможно, наши, - ответил Акулов и посмотрел вверх на пролетевшую, освещенную солнцем розовую сороку.

- Пойдите выясните, - приказал Брусничкин.

Акулов приложил руку к ушанке, молча повернулся и двинулся вперед, но теперь уже не так прытко, как в первый раз, а небрежно, вяло, нехотя.

Коротая минуты томительного ожидания Акулова, Брусничкин попытался ослабить свое напряжение анализом своих чувств. "По сути дела, - размышлял он, - я нахожусь с особым заданием в тылу врага. Макаров так и ориентировал: дивизион капитана Князева находится в тылу у немцев. Я не боюсь, совсем мне не страшно, хотя, конечно, кому охота умирать. Но если внезапно набросятся фашисты, я не дамся им живым. Комиссаров они жестоко истязают перед тем как убить".

Брусничкин достал пистолет, заслал патрон в патронник, курок поставил на предохранитель и подозрительно посмотрел на стайку темных елей. Автомат висел у него на шее - курок тоже поставлен на предохранитель. Он думал не только о себе и своей судьбе, но и о том, что он здесь не один, что с ним находятся два бойца, каждый со своей судьбой, и он, Брусничкин, отвечает за их жизнь.

Акулов долго не появлялся и не подавал никакого сигнала. Разные мысли лезли в голову Брусничкина: может, ординарец его схвачен фашистами, допрошен, во всем признался и теперь враги незаметно обкладывают их плотным кольцом, чтобы взять комиссара живым? А шум впереди - за поворотом становился все слышней, отчетливей были голоса.

- Кажись, наши, - обронил единственную фразу ездовой, обрадовав Брусничкина.

Наконец из-за поворота появился Акулов, с ним еще трое военных, потом показались лошади, тащущие пушку.

- Точно, дивизион капитана Князева. Вон и сам капитан, - сказал ездовой и с облегчением вздохнул.

"Как? Снялись без приказа? Самовольно оставили позиции?" - сердито подумал Леонид Викторович. Ведь вопрос об отходе дивизиона мог решить только он, Брусничкин. Этим правом его наделил сам командующий армией. Он, Брусничкин, ехал выполнять особое задание, он должен был на месте разобраться во всем, все взвесить и решить. А тут на тебе - не дождались. Леонид Викторович ничего не знал о Князеве, но думал о нем сейчас плохо, с накипающим негодованием. А Князев уже имел кое-какое, правда очень поверхностное, представление о новом комиссаре со слов Акулова: "На войне первый день, все на нем скрипит, насчет храбрости не очень, а куража порядком". Князев тогда, как и положено, оборвал Акулова: "Ладно, не твоего ума дело - давать оценки старшим. Познакомимся - разберемся". Но первые штрихи запомнились.

От дивизиона Князева осталась всего лишь одна батарея. Три пушки везли конные упряжки, четвертую тащили на себе бойцы. Часть орудий была повреждена немцами, другие пришлось бросить, предварительно сняв замки. Сегодня дивизион вместе с отрядом ополченцев выдержал жестокий бой с фашистами. На повозке из-под снарядов везли тяжелораненых артиллеристов. Легкораненые шли сами, помогая друг другу. Отход дивизиона прикрывал отряд ополченцев, тоже понесший большие потери. Как и все его подчиненные, капитан Князев, проведший двое суток без сна, уставший до предела от физического и морального перенапряжения, еле держась на ногах, все же не терял присутствия духа, подбадривал шутками раненых, помогал бойцам толкать пушку. Известие о том, что навстречу ему едет новый комиссар полка, воспринял равнодушно, но рассказ Акулова о сегодняшнем бое у Багратионовых флешей выслушал внимательно и с удовлетворением. Брусничкину доложил по форме:

- Товарищ старший батальонный комиссар! Вверенный мне дивизион следует в расположение полка. За время боев с противником нами уничтожено восемь фашистских танков, три бронетранспортера, пять мотоциклов, три грузовые машины и около сотни солдат. Наши потери: двенадцать человек убитых, одиннадцать раненых - пять человек тяжело. Из материальной части уцелело только вот… четыре орудия.

Внешний вид Князева - сбитая на сторону ушанка, грязный полушубок, небритое, щетинистое лицо - не понравился Брусничкину. Выслушав доклад с холодной строгостью на лице, Леонид Викторович спросил, придавая своему голосу официальную строгость:

- Где комиссар дивизиона?

- Старший политрук Бровиков тяжело ранен, - ответил Князев и поправил ремень на полушубке. - Сейчас его временно замещает политрук Тоноян.

- Где он?

- Замыкает колонну. - Князев кивнул головой назад и поправил ушанку.

- Вызовите его, - сухо приказал Брусничкин.

Князев посмотрел на стоящего невдалеке Акулова, сморщил усталое лицо и не приказал, а, скорее, попросил:

- Тонояна сюда. Он в хвосте, пушку толкает.

Акулов проворно козырнул и побежал навстречу орудийным упряжкам, подводе с тяжелоранеными, устало бредущим артиллеристам. Приказание, отданное Князевым, вконец разозлило Брусничкина, он хотел было отменить его, но решил, что делать это в присутствии подчиненных не совсем тактично, спросил, сверля Князева колючими глазами:

- А разве мой ординарец вам подчинен, капитан? Кто вам разрешил распоряжаться им?

- Но, товарищ старший батальонный комиссар, люди с ног валятся, а Акулов - он свеженький. Извините. Я не думал, что такая мелочь…

- Нет, это не мелочь, капитан, - перебил его Брусничкин, сразу перейдя на высокую ноту. - Это самоуправство. С таких мелочей начинаются преступления. Почему, на каком основании вы оставили позиции? Кто вам разрешил?

Такого разговора Князев меньше всего ожидал. Он считал, что решение его на отход столь убедительно, что едва ли может вызвать у кого сомнение. Во всяком случае, Макаров его поймет и не осудит. Надо только объяснить. Особенно комиссару - он человек новый. И Князев принялся объяснять, постепенно воспламеняясь:

- Мы оставили позиции, которые сейчас уже не имеют смысла. Сегодня противник нанес нам удар с востока от Артемок, удар в спину. Дивизион сражался до последнего снаряда. У нас не осталось ни одного снаряда. И если б не отряд добровольцев, который сейчас прикрывает наш отход, мало кто из нас остался бы в живых. Мы и так вынуждены были бросить часть орудий.

- Как?! - воскликнул Брусничкин. - Вы оставили пушки врагу?!

- Мы их привели в негодность.

- Свои исправные пушки привели в негодность? Вы понимаете, капитан, что все это значит? Вы в своем уме? Или вы потеряли рассудок? Да вы знаете, что вам за это положено?!

- Не кричите и не пугайте, - грубо ответил Князев, глядя себе под ноги. - Фашистов не испугались.

- Вы как разговариваете, капитан Князев? Как вы смеете?!

- Смею, потому что я со смертью в обнимку ходил. Понятно? А вы еще своей портупеи не запачкали, она еще поскрипывает.

- Где политрук? - растерянно обратился Брусничкин к появившемуся Акулову.

- Вон политрук пушку толкает, - язвительно кивнул головой Князев на группу бойцов, тащивших на себе пушку, и сам пошел им помогать.

От группы отделился худой заросший паренек и представился Брусничкину:

- Товарищ старший батальонный комиссар, политрук Тоноян по вашему приказанию прибыл.

Брусничкин молча кивнул и устремил взгляд на эту злополучную пушку, замыкающую колонну, на бойцов и командиров, обливающихся потом. Мимо Брусничкина, не глядя на него, угрюмо прошли раненые. Эта картина как-то неожиданно открыла Леониду Викторовичу глаза, и он почувствовал себя неловко. Сказал политруку:

- Может быть, мою лошадь как-то приспособить пушку тащить? - Он кивнул на стоящие в стороне сани.

- Пушку мы как-нибудь дотащим вручную, - ответил Тоноян, - а на сани бы раненых.

- Да-да, пожалуйста, распорядитесь, - быстро согласился Леонид Викторович и кивком подозвал к себе Акулова. - Скажите ездовому, что с ним поедут раненые, а мы с вами пешком.

Сделав, таким образом, доброе дело, Брусничкин почувствовал некоторое душевное облегчение. Вместе с тем в нем постепенно поселялись тревога и сомнения. "Может, это и хорошо, что я встретил дивизион уже в пути, - размышлял Леонид Викторович, шагая за санями, в которых теперь сидели раненые. - Застань я их на позициях, пришлось бы самому принимать решение, то есть брать на себя ответственность. Сейчас же за оставление позиций отвечает капитан Князев. Меня он поставил перед свершившимся фактом. Ну, а если он неправильно поступил, то я, посланный самим командармом, должен был вернуть дивизион обратно. Помнится, Полосухин сказал Макарову, что мелкие подразделения, вроде дивизиона Князева, даже находясь в окружении, делают доброе дело - сковывают силы врага. Да, положеньице…"

В сумерках они вышли на Бородинское поле, их встретил Кузнецов, который находился во взводе Ткачука - на его новых позициях.

- Жив? - сказал Кузнецов, по-братски обнимая Князева.

- От дивизиона одна батарея осталась, - печально ответил Князев. - А у вас?

- Немного полегче. Ждем ночной атаки.

Однако ночь в полосе обороны полка прошла относительно спокойно, если не считать десятка тяжелых снарядов, просвистевших над артиллерийскими позициями и разорвавшихся где-то в районе станции Бородино. Наши не отвечали. Люди Князева установили свои четыре орудия на правом фланге, подзаправившись впервые за много суток горячей пшенной кашей, отдыхали в блиндажах, прижавшись друг к другу.

Ночью Глеб вместе с Брусничкиным обошел все батареи. Комиссара мучила совесть. Он сказал:

- Я резко поругал Князева за самовольное оставление позиций. Возможно, я был несправедлив.

- Знаю, - неопределенно отозвался Глеб.

- Жаловался?

- Да нет. Обидно ему было.

Перед передним краем трудилась инженерная рота: натягивали противопехотную проволочную спираль, минеры устанавливали противотанковые мины. Глеб подумал: "Мины - это очень хорошо. Сегодня они выручили нас".

В блиндаж вернулись далеко за полночь, усталые, озябшие. Согрелись спиртом, разведенным крепким остывшим чаем, и легли вздремнуть. Для Брусничкина это была первая фронтовая ночь, в непривычной обстановке он не сразу уснул, хотя и чувствовал себя сильно утомленным. Зато Макаров, как только сомкнул веки, так и провалился в глубокий сон. В последнее время Глеба начали одолевать сновидения. Иногда они были до того реальны, что он путал их с явью. На этот раз Глеб поспал около двух часов. Проснулся от страшного сновидения. Ему снилась атака. Цепи фашистов наступают, а его орудия стреляют холостыми снарядами. Немцы все ближе и ближе, потому что орудийный огонь не причиняет им никакого урона. Вот они уже бегут с криками на приступ кургана, на котором стоит он, Глеб Макаров, и подает команду капитану Князеву. Тот весь седой. "Когда же он успел так поседеть? - удивился Глеб и решил: - Это он там, за эти последние сутки, под Утицами, поседел". Курган высокий, раза в два выше, чем на самом деле. Потом над полем проносится залп огненных реактивных снарядов; летят они медленно, плавно, вдруг превращаются в серебристые самолеты и тают где-то в розовой дали. И видит Глеб, как по зеленому полю со стороны Шевардино к Багратионовым флешам движутся гранитные и чугунные обелиски, выстроившись в ровную шеренгу: они кажутся живыми, что-то поют торжественное и печальное, какой-то очень знакомый, до слез трогательный мотив - то ли "Варшавянку", то ли "Ревела буря". А впереди этого шествия широко, в такт песне, торжественно шагает комиссар Гоголев и несет на руках перед собой смертельно раненного бойца. Глеб в ужасе закричал капитану Князеву: "Стой! Не стрелять! Там наши!" Капитан Князев ерошит рукой свои короткие, совсем белые, точно снегом посыпанные волосы и хохочет. А странная процессия все приближается. Вот она остановилась перед курганом, и Гоголев сказал, обращаясь к Макарову: "Глеб Трофимович, это сын твой, Святослав. Он потомок киевского князя Святослава. Он водил, - Гоголев кивком головы указал на шеренгу памятников, вдруг превратившихся в шеренгу бойцов, - он водил их в атаку и был смертельно ранен". Глеб бросился вниз с кургана, подбежал к Гоголеву и, протянув вперед руки, умоляюще проговорил: "Отдай мне его". И, взяв у комиссара легкого, почти невесомого Святослава, с болью простонал: "Сыночек мой…"

Он проснулся от этих своих слов. Тускло догорала в углу на столе трофейная плошка. Комиссар спал, съежившись калачиком, как-то по-детски, забавно. Глеб накинул на плечи полушубок, надел ушанку и вышел из блиндажа. В морозном небе зеленовато поблескивали звезды. В стороне станции Бородино тускло светлел горизонт, и на его фоне вырисовывался зыбкий силуэт памятника. На какое-то мгновение Глебу показалось, что памятник движется, как те, что снились. Сердце его было встревожено смутными предчувствиями. Сын… Слава… Что с ним? Он только что держал на руках его легкое тело, в котором затухал последний огонек жизни. Зачем они явились к нему во сне - покойный комиссар и сын, - зачем разбередили душу? О чем хотели сказать перед боем, который непременно произойдет и неизвестно чем кончится?.. И потом, этот седой Князев и его неестественный смех. А Князев и в самом деле поседел за последние дни боев, не во сне, а наяву. Глеб это заметил вечером и был очень изумлен. Он даже сказал капитану: "А тебе, Сергей Александрович, седина идет". Где-то рядом с памятником мелькнула тень. Она была хорошо видна на снегу, слегка подсвеченном мерцающим светом бесконечно далеких звезд. Затем тень превратилась в силуэт человека. Часовой окликнул идущего, и тот ответил приглушенно-гортанным голосом:

- Младший лейтенант Думбадзе.

- Иосиф? - позвал Макаров.

- Я, товарищ подполковник. - Думбадзе предстал перед командиром, подтянутый и быстрый.

- У меня есть для тебя задание. Личное. Считай, что это просьба моя. Дивизион Князева поддерживал отряд добровольцев и курсантов. Сейчас этот отряд находится где-то в районе Утиц. В этом отряде, по моим предположениям, должен быть мой сын Святослав - курсант военно-политического училища. Надо его разыскать. Или хотя бы что-нибудь разузнать о нем.

- Понятно, товарищ подполковник. Будет сделано. Когда прикажете приступать к выполнению задания?

- На рассвете. К вечеру постарайся вернуться.



Читать далее

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть