Звено шестое

Онлайн чтение книги Бруски. Книга III
Звено шестое

1

По песчаной, прибитой весенними дождями дороге машина шла быстро, шурша, сбрасывая с себя ошметки грязи, ловко изворачиваясь около луж, рытвин, уносясь в вихре от слякотного большака в сторону болот, дымных омутов, – и Стеша почти не управляла ею. Она привычно, умело, цепкими руками вела машину, жадно глотая горьковатый, пряный запах сосен, и украдкой посматривала в висящее перед ней сигнальное зеркальце. в зеркальце она видела убегающие сосны. Они росли вблизи, сплошной стеной обгорелых стволов уходили вглубь, свисали над дорогой зелеными лапами, хлестали ими по кузову, и машина, точно живая, извиваясь под ударами, нарушая дрему бора, неслась со скоростью семидесяти километров.

И Стеше было радостно и легко: она чувствовала себя такой, какая она есть, – женщиной-шофером Двадцати четырех лет, мир перед которой открыт, доступен в своей простоте и ясности. И в то же время ей почему-то иногда казалось, будто ходит она по берегу реки – травянистому, прохладному, – ходит нагая, подставляя лучам солнца свое упругое, ничем не оскверненное тело, оберегая его. Странно, но ей так часто казалось. Может быть, потому, что она не могла забыть прошлого. Прошлое всегда стояло перед ней, как предостерегающие красные флажки на пороховых заводах, и сдерживало ее, заставляло быть осторожней. А ей хотелось бегать, прыгать, как в детстве, петь во весь голос и иногда поозоровать: дразнить людей своей независимостью, тем, что вот она – первая женщина-шофер в округе, ни перед кем не содрогается, никому не дает отчета в своих поступках, не жмется, не ползает, как раньше перед Яшкой. Ибо теперь мир перед ней стал прост, доступен, и она стояла перед ним, сознавая себя сильной, свободной, независимой, такой, какой она сейчас есть. Это радовало ее и в то же время заставляло быть осторожной, предусмотрительной и даже расчетливой…

Но горьковатый запах сосен дурманил ее, и ей хотелось со всего разбегу загнать машину в чащу бора, ближе к ковровым мхам, пахнущим кисловатой прелью, и поозоровать.

Поозоровать!..

Но разве это возможно, когда рядом с ней сидит Богданов?

О, и этому лохматику хочется поозоровать. Вся его обособленность, сумрачность – все это чужое, со стороны. Ведь Стеша хорошо знает, почему он всегда в автомобиле садится рядом с ней и при всяком удобном случае начинает рассказывать, тайком уча ее. Да, за эти месяцы она окрепла, выросла около него, поняла этого чудаковатого человека. И не напрасно всякий раз, когда она видит, как он шагает по площадке, – согнутый, обремененный делами, – ей хочется подойти к нему, погладить его голову – погладить нежно, ласково, как гладит она голову маленькой Аннушки… А сейчас ей хочется вывести его из машины, крикнуть: «А ну, лохматик, догоняй». И побежит. Да кто за ней не побежит – за женщиной-шофером, голос у которой мягок, бодр, призывен? Кирилл Ждаркин? Директор! Вот он сидит в кузове и все о чем-то думает. Лоб у него хмурится, покрылся морщинками. Даже под глазами появились морщинки, веером раскинувшиеся внизу, а глаза прикрыты, точно он непомерно утомлен. Кажется, он совсем забылся: машина кидает его, подбрасывает, а он, вцепившись рукой в петлю, весь отдался себе… И Стеша, наблюдая за ним в зеркальце, осторожно ведет машину, оберегая Кирилла – утомлен* ного, с закрытыми глазами, без улыбки.

«Вот если бы он был таким… хотя бы со мной. Я отдала бы ему все, все», – думает она, рассматривая его в зеркальце, и начинает жалеть его: ей хочется остановить машину и криком «Киря!» разбудить его от думы, но она сдерживается, зная, что пробуждение подарит ей улыбку – мягкую, нежную и расчетливую, а Кирилл заговорит с ней, ударяя на «ть» – «надыть», «пойтить», – заговорит тем языком, каким он говорит, когда начинает перед кем-нибудь из городских больших людей разыгрывать из себя мужика.

– Ненавижу, ненавижу, – тихо шепчет она, чтобы окончательно утвердить в себе ненависть к Кириллу, и смеется сама не зная чему.

Машина сделала резкий скачок, вильнула, точно всеми колесами попала в масло, и зарылась, буксуя в торфяном иле.

Стеша оторвалась от лица Кирилла и только тут заметила, что они давно оставили позади Шелудивые топи, а сосновый бор сменился плешинками, зыбунами, заросшими карликовыми березками, сухим малинником, и только рядом с машиной на изволоке, гривой внедряясь в болото, стоят могучие, перевитые сосны, годов которым не счесть.

Стеша нажала на рычаг, дала задний ход. Машина встрепенулась, завыла, разбрасывая во все стороны дряблый торфяной ил, потом захрапела, утопая, как лошадь в болоте.

– Дальше не пойдет, – заявила Стеша и, выскочив из автомобиля, открыла перед Кириллом дверцу. «Вот, вот, – подумала она, следя за ним, – он сейчас, как всегда, смахнет с лица хмурь, улыбнется».

Очнувшись от крика, Кирилл, действительно улыбаясь, заглянул в стекло дверцы, чуточку задержался, проведя рукой по лицу, выправляя его, и, согнувшись, выпрыгнул, потянулся, потрескивая застывшими суставами.

– А я плавал в прошлое. Хорошо иногда вспомнить прошлое. Жизнь у нас… захватывает. А? – сказал он, глядя поверх Стеши, молниеносно перебирая все, что пронеслось перед ним за то время, пока он сидел в автомобиле: тарантас с потерянными задними колесами, буйная попойка в Широком Буераке, Москва, ЦКК, академия, бои в долине Паника, движение людей в округе, то, как люди после боев несколько дней ковали пики, острили вилы, где-то откапывали заржавленные винтовки и, казалось, ни о чем не хотели знать, кроме как о втором наступлении…

И было Кириллу временами тяжело, «паршиво», как шептал он, и хотелось ему все вернуть, чтобы начать сызнова, уже с накопленными силами, знанием дела, без срывов – отвратительных, за которые он наедине часто бичевал себя жестоко, безжалостно, скрывая это от людей, улыбаясь на людях. Многое он жалел, как жалел упущенную утку на болоте, – утку, которая часто преследовала его, когда он находился наедине с собой.

– Жизнь, говорю, у нас… захватывает. А? – проговорил он еще раз.

Стеша промолчала.

Солнце сходило с гор.

Они стояли на изволоке около торфяного массива «Брусничный мох», а внизу, убегая вдаль уступами, скалистыми отрогами, утопая в трясинах, болотах, замыкаясь на далеком горизонте цепью зубчатых гор – караваном подоблачных верблюдов, – внизу далеко раскинулось урочище «Чертов угол», заросшее березняком, сосенками, малинником, осокой и серебристыми коврами мха.

Над урочищем плавали утренние густые сумерки, тени, а в самой низине, там, где реки сливались в одно русло притока Волги – тихой Атаки, лежали, припав к берегам, белые туманы, пышные, как вата. Они лежали тихо, не Шелохнувшись, и издали напоминали глубокие снега.

Солнце сходило с гор.

Его еще совсем не было видно, оно еще где-то пряталось за выступами бора, но дали урочища – замкнутая зубчатая цепь гор, верхушки отдаленных выступов, – высокие дали уже горели огнями. Яркие краски солнца, лучистые ливни, спускались, сгоняя тени, утренний полумрак, тревожа белые туманы.

Утро било в разгоряченное лицо Стеши.

И Кирилл – он стоял затылком к солнцу – только тут, впервые заметил, что у Стеши большие, тяжелые зеленоватые глаза, а лицо упрямое, сжатое, усеянное мелкими крапинками, сливающимися в один матовый покров. Может быть, таким его сделала коричневатая кожанка летчика, плотно обтянувшая лоб Стеши, выделяя тонкие волнистые брови, зеленоватые глаза и нос с чуть-чуть оттопыренными, трепещущими розоватыми ноздрями. А губы у нее все такие же – полуоткрытые, с сизыми ободками по краям, жадные, готовые брызнуть кровью.

«Какие у тебя губы, Стеша! – чуть было не вырвалось у Кирилла. – Фу, фу, что это я было ляпнул». И, громко вздыхая, проговорил:

– Надо и Богданова толкнуть. Жалеешь его?

Стеша поймала на лице Кирилла еле заметную суровость и, догадываясь о его думах, тихо рассмеялась, поднимая правую бровь.

– Богданова? Вон он!

Она показала на Богданова и, зная, что Кирилл рассматривает ее всю, одетую в черные шоферские шаровары, кожаную куртку, – ничуть не стыдясь его, наоборот, намеренно дразня, покачиваясь на мускулистых ногах в высоких, с застежками, полусапожках, перепрыгнула через канаву и остановилась в полуоборот, ловя его взгляд.

– У-у! – крякнул он, неожиданно пойманный, удивляясь той робости, какая появляется у него – и с каждым разом все больше – перед Стешей. – Богданов – гусь! – крикнул он, намекая на то, что тот неспроста садится в автомобиле рядом со Стешей. – Гусь, говорю, – повторил он и пошел на Стешу, намеренно ступая так, что под его шагом захлюпала влажная, устланная прутьями земля. – Куда завезла? Знаешь, у нас каждая минута на счету!

– Теперь уж и не знай, куда тебе «пойтить», – Стеша легко перемахнула через лужицу и убежала к Богданову.

– Вот шутовка, – бросил вслед Кирилл и сам, не замечая того, начал прыгать через лужи, настигая ее.

Богданов, глядя на овражек, перерезающий дорогу, гудел:

– Форд, Стеша, нам советовал сначала дороги построить, а потом машины заводить. А мы – наоборот.

– У нас все наоборот.

– Верно! Иной ученый скажет нелепость и десятки лет держит в плену умы миллионов, – добавил Богданов.

– Это как же: ученый – и нелепость?

– А вот, например, один ученый профессор утверждал – да где! – в Берлинском университете! – что дождь зависит от луны. «Смотрите, – говорил он, – когда луна прячется за тучу – идет дождь, как только луна начинает гулять по чистому небу – дождя нет». И этому чудаку верили.

– Чего это вы записываете? – Стеша через его плечо – она была выше его ростом – заглянула в книжечку.

– Узелки завязываю, – пошутил Богданов. – Когда я говорю с тобой, Стешка, у меня хорошие мысли рождаются.

– А вы их мне скажите… ведь я виновница?

– Не всякую мысль надо выбалтывать сразу.

«Живет с ней, тихоня, – Кирилл вспыхнул от неожиданного открытия и весь передернулся. – Ну да… они держат себя так, как люди, знающие друг друга до конца», – и он, боясь, что у него сейчас может с языка сорваться какая-нибудь резкость, отвернулся, хотел сбалагурить, но грубо прохрипел:

– Раскалякались… время подходящее.

Стеша выпрямилась, окинула его взглядом с ног до головы и, убегая к машине, проговорила:

– Хозяин!

– Ты чего ее? – Богданов насупился.

– Ничего.

– Ничего?

– Аб-со-лютно ничего, – засмеялся Кирилл. – А ты что взъерошился?

– Ах ты, «дилектор»! – в тон ему ответил Богданов, рассматривая перед собой овражек, откуда таращились рогульки хвороста, поломанные оси, оглобли. – Легче, товарищ «дилектор», на автомобиле Волгу переплыть, чем этот овражек, – он засмеялся, напоминая Кириллу о дне, когда тот, получив назначение принять тракторную станцию и не имея еще канцелярии, от руки написал приказ, подмахнув его: «Дилектор К. Ждаркин». Директор, а не дилектор, – поправил его тогда Богданов.

– Ну, директор… пускай будет так, – согласился Кирилл.

С тех пор Богданов и зовет его «дилектором».

…Стеша, зная, что Кирилл не терпит издевки, – заслыша смех Богданова, в упор посмотрела на Кирилла, ожидая, что он нахмурится. А тот улыбался так же, как улыбался, когда судили его, и в тот день, когда получил назначение на должность директора тракторной станции, как улыбался он, валясь ото сна там – на горе, у лесной сторожки, как улыбался и потом, когда Яшку Чухлява нашли с отрезанной головой на полотне железной дороги. Все лицо его было сковано улыбкой – застывшей, приторной, расчетливой, как улыбка осеннего солнца.

– Светит, а не греет. Ненавижу, – еле слышно прошептала она, чувствуя все свое бессилие перед Кириллом, перед его улыбкой. – Ненавижу, – и мир глянул на нее другой стороной.

2

Ночь была темная, с отблеском, как начисто вымытое гудронированное шоссе. В такую ночь, по уверению знатоков чертячьих историй, по лесу бродят антютики. На заре они застывают пнями на далеких топких болотах, строят свои хитрые планы, а ночью шатаются по лесам, кричат филином, по-ребячьи плачут, прикидываются кошкой, волком, подкарауливают запоздалого путника и проделывают над ним разные каверзы.

В такую ночь, недалеко от дороги, у машины возились Богданов, Кирилл Ждаркин и Стеша. Машина, увязшая в болотном иле, заляпанная, стояла на старом месте, и они кружились около нее с самого утра, подкладывая вывернутые с корнем сосенки, изо всех сил тянули ее на дорогу, а машина только поскрипывала, крякала, глубже погружалась в болотный ил.

– Да-а, – протянул Богданов. – Вот денек попусту и вычеркнули.

– Запыхтел. – Кирилл хотел было круто выругаться, но смолчал, злясь на себя за то, что согласился ехать с Богдановым. – У него, видишь ли ты, прорыв… А у меня, черт возьми, все-де по маслу идет. По маслу. Так намаслят, что потом покатишься без задержки. И черт – этот овраг!.. – Кирилл злился, зная, что он теперь не поспеет к началу весенней посевной кампании, что вместо него кто-то другой даст распоряжение о выходе тракторов в поле.

– Но ведь если бы я поехала прямо, я утопила бы машину, – не то спрашивая совета, не то оправдываясь проговорила Стеша, глотая слезы от усталости и досады.

– Я тебя, Стешенька, не виню, – мягко ответил Кирилл.

Стеша быстро вскинула на него глаза. Он стоял рядом с ней, касаясь ее плеча. Но в темноте лица его не было видно, и оно представилось ей таким же, как и всегда, – улыбчивым.

– Еще бы! «Не виню». На меня надо все свалить. Тут черт ногу сломит! – грубо выкрикнула она и спохватилась: – Ох, простите, пожалуйста. Я скоро не знай, что сделаю… я заплачу.

– Вот еще… вот еще, – растерянно начал успокаивать ее Богданов. – Конечно, ты тут ни при чем. На строительстве нас ждут, неладное там, сама знаешь. А Кириллу на поле надо выезжать, это верно. А мы вот тут болтаемся, – с досадой закончил он.

– Вот, вот и… валите все на меня.

– Успокоил! – Кирилл качнулся в сторону. – Кто-то едет.

Они уже в сотый раз останавливались, всматривались в сторону урочища, ожидая, что оттуда кто-нибудь подъедет им на помощь, прицепят машину к лошадям, выволокут ее из тины. Пустяковое дело. На это потребуется полчаса. Но из урочища никто не появлялся, и это раздражало, томило их.

Нелепость положения Богданов сознавал яснее всех и знал: стоит только ему сделать какой-нибудь неверный шаг, проговориться, выболтать неосторожное слово, как взметнется Кирилл, взорвется Стеша, – и тогда вряд ли удержится их крепкая дружба.

– А где теперь Плакущев? – задал он вопрос, желая отвлечь внимание Кирилла и Стеши от того нелепого положения, в которое они попали.


С упоминанием о Плакущеве всплыла лесная сторожка далеко от долины Паника и ночь, почти такая же темная – лакированная. За столом в сторожке сидят Богданов, Кирилл Ждаркин, Захар Катаев, Шлёнка, Гришка Звенкин, а чуть поодаль – Стеша, ожидающая над собой суда за Яшку.

Первым в сторожку ввели Илью Гурьянова. Он вышел на свет, как из подвала, протер глаза, осмотрелся, стараясь не глядеть на людей, и на вопрос: «Сколько вам лет?» – ответил:

– Лета тут ни при чем.

– С какой целью вы организовали восстание?

Илья чуть-чуть улыбнулся.

– Глупый вопрос. Глупее в жизни не слыхал.

– Вы, может быть, закурите? – Богданов подвинул ему папиросы.

– Не балываюсь. Спасибо, товарищ Богданов.

– Почему же вы не хотите отвечать по-деловому?

– По-деловому задавайте вопросы.

– Этот вопрос деловой – с какой целью вы подняли кулачье?

Илья снова смолк, затем, подумав, сказал:

– Не обольщайте себя… Кулачье!.. За нами шли массы… Хлеборобы.

– Но они же вам и вложили, – вмешался Кирилл. – Ты что ж думаешь, мы вот впятером тебя поколотили?

Илья посмотрел на Кирилла и дрогнул.

«Убьет», – подумал он и свернулся, не отвечая ни на один вопрос.

– Та-ак, – проговорил Кирилл. – Приведите-ка Маркела Быкова.

Маркел не вошел, а вполз, словно у него были перебиты колени, и, поднимаясь, часто закрестился, зашепелявил. Увидав за столом Кирилла Ждаркина, кинулся ему в ноги:

– Кирилл Сенафонтыч. Да что ж это, а? Умертвить меня хотите? А? Людей в воду, захлебнулись. А меня?… Седину мою?

– Факт, – пошутил Кирилл.

– Смутили, смутили меня, – затараторил Маркел.

– Петра Кулькова, – отдал распоряжение Кирилл.

Петр Кульков вошел, как на гулянку. Заложив руку за борт пиджака, он, раскланявшись со всеми, взял папиросу, закурил, брезгливо осматривая валяющегося на полу Маркела, и, усмехаясь, сквозь зубы процедил:

– Зачем вам валяться, Маркел Петрович? Я вам в долине не раз сказывал – давайте сматывать удочки, народ в обратную сторону вести: далеко зашли.

– Ты? – удивленно, с пригнусом вскрикнул Маркел и поднялся. – Ты? Ах ты кривой беркут!

– С какой целью вы организовали восстание? – спросил Богданов, обращаясь к Петру Кулькову.

– Мы? Я тоись? Ко мне этот вопрос не подходит.

– Как – не подходит? Да ведь ты…

Кульков перебил Кирилла:

– Я прошу вас по закону со мной… Почему я вас – на «вы», а вы меня – на «ты»? Откровенно я вам говорю: пошел в долину исключительно с той целью, чтобы разложить народ. Вы знаете, я в восемнадцатом году в Полдомасове советскую власть утвердил. Да, я.

– Вишь ты, беркут кривой! – Маркел Быков– уставился на него и снова кинулся к Кириллу: – Батюшка, милай… мы ведь с тобой… Ах, ты-ы! Да что же это я? Как сказать? А… Я ведь… Братики! Я ведь сроду человека пальцем не тронул.

Гришка Звенкин сидел в углу. Из-под марли на голове еще сочилась кровь, глаза были трепетные, как у подшибленного галчонка, и весь он дергался, часто прикладывая ладонь ко лбу, нагибался к Стеше, жалуясь.

– Мутится у меня все… Я бы сейчас, знаешь чего – уснул бы.

– Ступай поспи, – посоветовала Стеша.

– Нельзя… Свидетель я.

– А ну, расскажите, товарищ Звенкин, – обратился к нему Кирилл.

Гриша рассказал. Когда полдомасовцы ворвались на второй этаж каменного дома, Гриша метнулся к окну, хотел выпрыгнуть, в это время кто-то ножкой от стула Ударил по затылку, и он свернулся, присел в углу, как куренок… Потом поднялся гам, рев, стоны, потом все стихло, комнаты опустели… Гришка, пристывший в углу, сквозь струи крови увидел, как в комнату вошел Маркел Быков, вооруженный деревянным рубчатым бельевым вальком. Убитые коммунисты уже были стянуты в одно место. И Маркел Быков, обходя их, бил вальком по головам, раздрабливая черепа.

– А мы накануне мешок с семенами люцерны привезли, – говорил Гриша. – Тут в углу мешок поставили. Маркел-гад вошел и давай – побьет-побьет вальком, потом к мешку приложится, горстью семена загребет – и в карман и опять коммунистов вальком примется бить. Побьет-побьет – и к мешку… Может, мне все это чудится… Не ручаюсь.

На лице Кирилла заиграла улыбка, а Маркел кинулся к Грише:

– И врет! И врет! Я? Чтоб я на такое дерьмо, на семена польстился!

– А ну, выверни карманы! – резко бросил ему Кирилл. – Вот сюда… на стол.

На стол из кармана Маркела Быкова выкатилось несколько золотистых горошин люцерны. Горошины закружились, заметались, словно желая скрыться от человеческих глаз, а Маркел упал на пол, как сраженный пулей.

– Дайте, я его. Ну, дайте, – потребовал Гриша, выхватывая наган.

– Стоп! С наганом в сторонку, – отстранил его Богданов. – Что вы скажете? – Он повернулся к Илье Гурьянову.

– Гадина! Убивать умел, умей умирать.

– Ага. А что, вы думаете, с вами надо сделать? – спросил его Богданов.

Илья долго смотрел себе в ноги.

– Я ведь хорошо знаю – слезами вас не проймешь… Да и не в вас дело. – И снова смолк, потом весь дернулся и сказал тихо, еле внятно: – Расстрелять!

– Ну, а что вы будете делать, ежели останетесь жить? – задал вопрос Богданов.

Захар ждал – Илья скажет: «Буду исправляться, заглаживать свою вину».

Шлёнка ждал – Илья скажет: «Работать начну по-новому».

Кирилл ждал – Илья начнет вертеться, увиливать от прямого ответа.

Богданов ждал – Илья промолчит.

А Илья, подумав и глядя по очереди каждому прямо в глаза, проговорил:

– Мне ничего другого не осталось, как драться с вами. – Почему? – спросил Богданов.

– Вы людей превращаете в конверты…


– …Какой все-таки стойкий был Илья Гурьянов, – прервал воспоминания Богданов.

– Да-а, – согласился Кирилл. – А умирая, свихнулся: упал на колени.

– Жить хотелось…

И они снова смолкли, вспомнив, как в то же утро на полотне железной дороги нашли Яшку Чухлява. Перед тем как лечь на рельсы, он снял рубашку, свернул ее аккуратно и положил поодаль. Возможно, Яшка ждал – за ним гонится Стеша, и, желая припугнуть ее, лег под поезд. Не потому ли он так аккуратно свернул рубашку? Но Стеша не появилась, и наутро Яшку нашли с отрезанной головой, с запекшимися в крови пальцами.

– А здорово мы их скрутили, – заметил Кирилл. – Теперь в Полдомасове передовые колхозы. И все-таки я думаю, мы главарей – настоящих организаторов – все еще не выудили…

– Это ты преувеличиваешь. – Богданов присел перед костром. – Замечательное время переживаем… Я вот вспомнил, когда мы с тобой были в Москве. Сколько уже прошло?… Ох, два года…

– Да, два. От того времени… ты опять зарос… галстук только остался. Да и тот, видно, никогда не снимаешь.

– Ну-у? Это верно… галстук.

– Кто-то едет, – прервал Кирилл и шагнул в сторону.

– Умница какой стал у нас Кирилл, – шепнул Богданов Стеше. – Прямо радуюсь за него, – и тоже шагнул во тьму за Кириллом.

Стеша у костра осталась одна.

– Батюшки, какие они оба хорошие. И этот лохматик… и тот. Ах, если бы, если бы…

Она так и не договорила: из тьмы вынырнула лошадь. Окутанная тьмой, она казалась огромной, с копну, и глаза у нее светились. Вот она, ныряя, перешла через овражек, следом за ней показалась телега, а через несколько секунд буланый уже стоял около Стеши и, тяжело дыша, тянулся к ней мокрой мордой. Потом все пошло в каком-то тумане.

Около костра сгрудились люди, лошади – целый обоз, тишина нарушилась говором, лаем собак, скрипом. Перед костром замелькали лица. Стеша узнала только Захара Катаева и Феню Панову. Захар подошел к машине, бережно потрогал кузов. Около машины засуетился Гриша Звенкин, сбрасывая с себя брезентовый плащ, предлагая «тянуть машину» на дорогу.

Захар остановил…

– Это, братцы, вам не бревно… Изуродуете. Я так думаю, до утра ее оставить. Как ты думаешь, Кирилл наш Сенафонтыч?

Кирилл подумал и неожиданно для себя решил, что сейчас все равно никуда не поедешь, а до зари недалеко, остаться же здесь – значит в ночном посмотреть на Стешу и Богданова, проверить свое подозрение.

– Остаться? Да, пожалуй. Как ты думаешь, товарищ Огнева?

Стеша встрепенулась: ей показалось смешным, что Кирилл назвал ее так.

– Я согласна, товарищ Ждаркин, – устало смеясь, ответила она. – Вы всегда правы, товарищ Ждаркин.

– Мочалитесь все, – шутя вступился Захар.

– Мой привет вам, начстроя, – поздоровалась Феня, когда Богданов вышел к костру.

– А, привет, привет комсомолу, – не глядя на Феню, Богданов на ходу пожал ее руку. – Что там, Захар Вавилович?

– Там? – Захар посмотрел в сторону Кирилла. – Шумят малость, пирога, слышь, нет, мясца нет… Ну, мы пригнали обоз. Да что это? Жрут. Ведь сорок тысяч ртов. Вот вам болотный человек пакетец просил вручить.

Захар передал Богданову пакет от профессора Омского.

Стеша, продрогшая, усталая, подошла к костру, легла, прислушиваясь к голосу Захара.

– Он там, – говорил Захар, сдерживая смех, – нашел каку-то женщину на большой глубине болотной. Говорит: женщина эта есть княгиня. Князек какой-то поймал ее с любовником и привязать велел к доске… Привязали, стало быть, и опустили княгиню в болото – там она нашла себе смерть и покой вечный. Только вот не сгнила. Беда это или как – не знаю.

Стеша хотела подняться, оборвать Захара за насмешку, но сон сковывал ее всю: ноги и руки показались ей слишком огромными, кожаная куртка тяжелой, точно чугунной, и она, не проронив ни слова, крепко заснула.

3

Богданов спать не мог… Засыпал он хорошо только в дороге: от тряски и качки мысли рвались, путались, и мозг терял свою власть над ним. Этим и объясняется то, что иногда он брал машину и гнал сто, полтораста километров куда-нибудь в степь, приводя такой бесцельной ездой в недоумение Стешу. Сейчас он тем более не мог спать: он напряженно думал о том, что же творится там, на строительстве металлургического завода.

«А не все ли равно? Ведь я сейчас сделать и так и так ничего не могу. Фу, черт!» – Он неопределенно махнул рукой и принялся читать докладную записку.

Омский писал:

«Рядом с тем местом, где в прошлом году, семнадцатого июня, в пять часов и двенадцать минут утра, найдена черепная коробка, берцовая кость первобытного человека № 1…»

Омский подробно, тщательно описал место, обстановку, людей, которые открыли останки первобытного человека, а Богданов все это пропустил.

«…при вторичных раскопках нашли останки следующих животных: большой дикой кошки, собаки, медведя, древнего слона, льва…»

Богданов поставил на поле докладной записки птичку, написал: «пещерного льва» и тихо улыбнулся, замечая, что и он сам становится тут таким же щепетильным, как профессор Омский. Омский писал дальше о том, как он натолкнулся на останки первобытного человека № 2, вступил в спор с профессором Кригером. Кригер, осмотрев останки, заявил, что они принадлежат саперу французской армии 1812 года.

«Ну, это, знаете ли, самое настоящее вредительство!» – возмущался Омский.

Богданов снова рассмеялся, представляя себе, как Омский при этом отбросил в сторону ручку, оскорбленный за свою находку, ибо был убежден, что останки людей № 1 и № 2 принадлежат жителям каменного века… Богданов пропустил весь спор с Кригером и вдумчиво начал читать те места, где Омский описывал природу, среди которой жили те люди, кровь которых, может быть, и по сей день течет в жилах профессора Омского.

«На основании находок мы знаем, что в той местности жили гиппопотам, слон, носорог Мерка и махайродонт, наравне с многочисленными табунами оленей, диких лошадей… и по всем этим находкам мы можем определить, что суровые зимы отсутствовали (виноградная лоза служит тому доказательством), и наши дикие предки жили под открытым небом, на склонах небольших гор или непосредственно у рек – в пещерах. Реки им давали в изобилии рыбу, здесь же они стерегли дичь, рыли глубокие ямы для крупных животных. Труднее была борьба с хищниками, особенно с неустрашимым махайродонтом. Этот хищник походил на льва, был гораздо меньше ростом, но имел на носу два клыка-кинжала. Обладая способностью делать гигантские скачки, он охотился даже на мамонта. Человек в борьбе с махайродонтом безусловно был бессилен…»

«Бедный человек, – улыбнулся Богданов, понимая горечь Омского, но интересуясь совсем другим. – Так-то! Климат теплый… полутропическая растительность. При той же растительности его открыли на севере. Это было бы замечательно – найти уголек… руду и уголек – вот какие «полезные ископаемые» интересуют нас, уважаемый профессор Омский. Вас – виноградная лоза, нас – уголек и руда», – заключил он и посмотрел в сторону большого костра.

У костра, замкнувшись в круг, хлебая из ведра варево, сгрудились люди и внимательно слушали Захара Катаева. Кроме Захара, Кирилла, Стеши, Фени, тут были и такие, которых впервые видел Богданов, и они-то особенно заинтересовали его. Рассматривая бронзовые от пламени лица, он остановился на одном курчавом мужике, по имени Якуня-Ваня, предполагая, что этот, очевидно, с какого-нибудь дальнего хутора…

– В то время и случилась с Филатом Гусевым беда, – говорил между тем Захар. – Ты ведь о нем интерес имела, Фенюшка? И случилось с ним такое приключение лет сорок, а то и больше, поди, тому назад – с того дня и ходил он голову набок. Жил он тогда по соседству с несусветным колдуном Кузьмой… И раз вот как-то Филат слеги на поветь клал, чтоб солому не сдуло. Одна слега возьми да и упади на огород к Кузьме и помни там огурцы. Кузьма – на Филата. Ну, Филату отмолчаться бы аль ржи пуда два Кузьме сунуть, и дело с концом, А он – нет: мужик был ретивый, за самолюбие в огонь, бывало, полезет – возьми да и осени крестом Кузьму, – Захар сам остервенело закрестил перед собой Якуню-Ваню. – Ну, с этого и началось… И стало с того дня позывать Филата в ночное на кормежку лошадей. Как вечер – нет удержу – тянет его в Долинный дол, как молодого жениха к невесте. А придет, смотрит – там и Кузьма лошадь свою пасет. Телега его поблизости стоит, а около телеги хомут на ребре лежит. Кузьма таким ласковым голоском, привлекательным: «Вот, слышь, хомутик новый купил… лошадку, слышь, кормлю, а в телегу травку накошу». Дескать, рачительный он такой. И опять к Филату: «Посмотри-ка, слышь, хомутик я какой купил». Филат как глянет, и страх его берет – нырнуть в хомут, вот так бы и нырнул. Что ты тут будешь делать? Отойдет в сторонку, перекрестится – нет ни хомута, ни Кузьмы, ни его лошади… пустота кругом. Придет на старое место, и опять – Кузьма, лошадь, телега, и у телеги хомут на ребре лежит.

– Это он местность ту, видно, заколдовал, – вставил серьезно Якуня-Ваня.

– Так и есть. Горазд ты, Якуня-Ваня, на догадки… Так вот, раз Кузьма за надобностью отошел за кустик… а Филату уже терпежу нету, разбежался он да нырь в хомут. Нырнул, вынырнул на другую сторону, оглянулся, и – батюшки! – бежит это он сам на четырех ногах, а позади хвост болтается. «Мамынька, волком сделался!» – хотел было закричать, да голосу человеческого нету. А тут еще Кузьма из-за куста выскочил и давай: «Ату его, ату!» Завыл тут с горя-беды Филат и побежал в лес – волк волком.

– Экая силища была, – сдерживая смех, проговорила в тон Захару Стеша.

– Да… Сила была неуемная. Так вот с той поры три года волком Филат по лесам таскался. Допрежь один бегал, потом к стае пристал… Разные штуки они проделывали… Раз, к примеру, святой Юрий – он ведь наместник лошадиный – приказал им рябого коня задрать. Сто верст без передышки бежали они за конем рябым – настигли, задрали. Вот так и жил. А душа-то, знаешь, в нем человечья, тоску имеет, тоска к себе, на село, тянет. Бывало, слышь, оторвется от волчишек, прибежит на зады, издали так посмотрит на свою избу и ударится в слезу горькую: изба без хозяина валится, солома с крыши ползет, ворота покосились… Ну, посмотрит Филат на свое хозяйство и опять назад к волчишкам удерет: людям ведь на глаза стыдно показаться. А ведь вот – волк, а по утрам все, слышь, умывался – уткнет морду в росу аль в снег и умоется. А по весне места себе не сыщет: пахать охота.

Рассказ Захара Кирилл неожиданно покрыл хохотом:

– Волком стал, а все пахать охота. Слышь, Богданов?

– Народ мужик такой – в гробу лежит, а все к земле тянется, – заметил Якуня-Ваня и сконфуженно смолк, выдавая свою затаенную любовь.

– Верно, Якуня-Ваня, – поддержал его Захар. – Так вот я продолжу. Прошу не перебивать оратора. И таскался Филат три года с волчишками. Раз они напали на гурт овец. Филата волки наперед послали. Тут, откуда ни возьмись, пастух подоспел. Кинулся было Филат-волк в сторону, глядь – вода кругом. Закружился он, не знает, куда деваться. А волки кричат ему: «Брось ягненка – тикай к нам!» Где тут! Пастух уж вот он рядом – и говорит: «Эй ты, чего без спросу взял? Кинь!» Кинул Филат ягненка, а пастух сложил в трояк кнут и огрел двенадцать раз его по загривку, шкуру-то волчью с него и спустил. С тех пор опять мужиком стал Филат Гусев, только шею ему малость пастух повредил да языком он малость тронулся, кричит всегда одно и то же: «Всё с нас да с нас… а с бедноты-то когда? С бедноты?» Потеха! – И, не выдержав, сам рассмеялся громко, тормоша застывшего Якуню-Ваню: – Эх, Якуня… младенец ты еще: всяким сказкам веру даешь большую – видишь, как рот раскрыл.

4

Из урочища «Чертов угол» пахнуло холодом. Холод подбирался, стелясь по земле, колебля пламя костра, и люди, слушая рассказы Захара Катаева, первое время совсем не замечали, как их начало пощипывать, а тут из урочища дохнуло смрадом болот.

– Будет дело, – ни к кому не обращаясь, проговорил Захар, обрывая рассказ, и, поводя носом, словно что-то вынюхивая, шагнул, утопая во тьме.

– Вот, гляди, сейчас волком или кем явится, – с восхищением, хвалясь Захаром, выпалил Якуня-Ваня.

И все, ожидая нападения Захара, плотнее прильнули к земле, а Захар так же быстро вынырнул из тьмы. Люди у костра ждали от него шутки, готовясь встретить его взрывом смеха. Якуня-Ваня даже тихонько хихикнул. Хихикнул и оборвал.

– Река прибывает, – с расстановкой проговорил Захар. – Ливень, стало быть, недалеко. Слушай!

Из урочища вместе с холодным дуновением надвигался своеобразный шум.

– Ребята, ментом привязывай лошадей, таскай дрова в пещеру! – распорядился Захар.

Люди метнулись к лошадям, привязывая их к телегам, телеги – к деревьям. Иные принялись таскать хворост в пещеру, разводили костер. Пещера находилась совсем поблизости. При свете костра она, зияя бронзовыми, из красного камня губами, напоминала раскрытую пасть огромного зверя, – и люди в суматохе бегали около, тени их вскакивали на верхушки могучих сосен, ломались, падали, а под телегой завыл Цапай, – завыл протяжно, захлебываясь… И Якуня-Ваня, отвернувшись, быстро перекрестился.

– Ты это к чему? – заметя его движение, спросил Захар.

Якуня-Ваня вымученно улыбнулся.

– На всякий случай: мне это – рукой помотать – плево дело, а там, может, что и есть.

– А! Ну, крой…

Захар не успел закончить фразу… Над костром вкривь, беспомощно хлопая крыльями, пролетела сначала одна галка, следом – другая, а затем, спугнутые с деревьев, точно черная туча лохмотьев, они понеслись низко над землей, ударяясь о стволы деревьев, падая на костер, как саранча, – и тогда около костра запахло паленым мясом, тишина нарушилась хлопаньем крыльев, безумным криком галок, надвигающимся гулом, ржанием лошадей и воем Цапая.

Люди еще не успели привести себя в боевую готовность, как дунул ветер. Он выскочил откуда-то из тьмы и, точно растревоженный зверь, кинулся на все: на деревья, лошадей, телеги, людей, костер. Костер миллионами искр взметнулся во тьму, ветер рвал его, подбрасывая головешки. Головешки падали на землю, остервенело трещали, ветер снова подхватывал их, метал в деревья, превращая в огненную пылающую труху. Ветер налетал на деревья, гнул, трепал, как полынок, осыпая с них иглы, сбрасывая гнезда. Деревья кряхтели, не сдавались. Тогда ветер на миг отступал, отбегая прочь, затем с еще большей силой, описав круг, мчался на старое место и, разъяренный, кидался на деревья, стараясь вырвать, опрокинуть их… и сразу разнесся треск корней: ветер прорвал густую зеленую гриву. Он опрокидывал сосны, играя ими, и мчался дальше, опустошая все, что попадалось ему на пути, коверкая тех, кто не сдавался, потешаясь над ними, разнося по урочищу гул, – свою песню, песню буйного ветра.

– Ой, какой молодец! – прошептал Кирилл, любуясь игрой ветра. – Какой молодец! Какой молодец, – и хотел было податься в лес, чтобы там на себе испытать силу урагана, но ветер рванул его, погнал под уклон, как иногда гонит он по дороге курицу. «Ишь ты… Ишь ты», – засмеялся Кирилл, цепляясь руками за ветки деревьев.

И вдруг все смолкло.

Ветер, как буйный паренек, поиграв деревьями, укатил вдаль, унося с собой шум, избитые, истертые иглы сосен, поднятую с земли прошлогоднюю листву, оставляя за собой пыльный хвост.

В лесу наступила тишина.

Только было слышно, как временами со скрипом сваливались на плечи своим братьям недобитые сосны да хлопали крыльями подпаленные галки…

И полил дождь.

Вначале он лил мерно, тихо, большими струями, затем захлестал в водяном урагане, с каждой минутой прибавляя силы, сметая в низины наломанное ветром.

Дождь не выпускал из пещеры дыма, и дым, клубясь, прижимал людей к земле. Люди, плотно припав к сырому песчаному полу пещеры, лежали около костра, морщились. Иногда кто-нибудь из них не выдерживал удушливого напора, с руганью выскакивал на волю, но, встреченный ураганным потоком, сбитый с ног, весь мокрый, снова приползал к костру и ложился пластом.

Богданов смотрит на людей, и ему кажется, что вот так же сотни тысяч лет тому назад первобытные люди укрывались в пещерах, не зная еще огня, обладая еще только деревянным копьем, дубиной. Вот так же они защищались от стихии, охраняя себя от пещерной гиены, медведя.

«Не с такой же ли дубиной и теперь стоит человек перед стихией?» – подумал Богданов.

Он отвел взгляд от костра и пристально посмотрел на Феню.

У Фени русые, круто обрубленные, с красноватым отливом волосы, брови тонкие, черные, замкнутые. Губы – тоже тонкие, холодноватые, а нос какой-то странный: продолговат, края ноздрей круто обрезаны. Словно скульптор, лепя это лицо, в последний раз небрежно провел лопаточкой по краям ноздрей, хотел отшлифовать, его отвлекли, и он забыл это сделать.

«Чего я на нее так смотрю? Ноздри? Да, они красивы, своеобразны. Особенно замечательны у нее глаза. Не поймешь, какие они, – то серые, то голубые… странные глаза. Как это ее тогда Панов назвал? Ах, да, да… Юла. Подходяще. Что ж, ей двадцать, мне пятьдесят», – горестно вздохнул он, вспоминая, как совсем недавно Феня влетела к нему в комнату и, сунув, точно ребенок, палец в рот, радостно зачастила: «Слушайте. У меня что-то тут, вот тут, – она тыкала пальцем в глубь рта, – вот что-то растет. Маша Сивашева говорит: «Зуб мудрости». Понимаете, зуб мудрости!.. Значит, я старушкой становлюсь: Двадцать лет», – села против него и ликующе уставилась в его грустные глаза.

«Ей двадцать, у нее зуб мудрости растет, а мне пора новые вставлять», – подумал тогда Богданов, и теперь, глядя на Кирилла Ждаркина и Стешу, добавил: «Велите дело – молодость».

Стеша, перепуганная ливнем, долгое время лежала в отшибе от Кирилла, затем, когда все промокли, смиряясь перед ливнем, она, приподнявшись на локти, подползла близко к Кириллу и положила свою голову на его огромную руку. Кирилл весь вспыхнул и замер, боясь двинуться, произнести то слово, которое ему хотелось сейчас тихо на ухо сказать ей.

«Живет с ней, – тепло подумал Богданов. – Хорошая пара».


Читать далее

Звено шестое

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть