Онлайн чтение книги ПАПА-БУДДА Buddha Da
ЛИЗ

— Лиз, потрясно выглядишь.

— Спасибо.

— Проходи скорей, а то просквозит.

Я вошла в прихожую. Никки дотянулась рукой до моего уха.

— Классные серьги. Первый раз тебя такой вижу.

— Ну, мы же видимся только на работе. Мне кажется, подобный прикид наш старик Андерсон вряд ли одобрит.

— Не знаю - а может, зарплату повысит?

— Да уж, когда рак на горе свистнет.

Мы прошли в гостиную, и Никки села на диван.

— Что будешь пить?

— Джин с тоником, если можно.

Я села на диван, а Никки приготовила напитки. У нее дома я была в первый раз, и я удивлялась, до чего тут все по-девчачьи. Вот не знала, что ей нравятся вышитые подушечки и обои в цветочек.

Она протянула мне пачку «Бэнсон-энд-Хэджес».

— Будешь?

Какой-то миг я помедлила в нерешительности — я не курила с Нового года. Но ладно, черт с ним – первый раз выхожу в свет одна.

— Спасибо. — Я затянулась. — Ну что, рассказывай, куда мы идем.

— Рассказывать особенно нечего. Идем к другу моего брата. Я его толком не знаю. Мне кажется, Дерек просто меня пожалел – он знает, что я порвала с Мэттом.

— Мы с ними сначала встречаемся или сразу на вечеринку?

— Как хочешь. Они встречаются в кафе «Джинтис», но меня туда не тянет. Может, сначала двинем в «Кюль-де-Сак», а оттуда – в гости? Ты как?

— Я непротив. Давно не ходила по барам – мы с Тришей и Джоном, или с Энжи и Полом, все как-то ходим туда, где кормят.

— Значит, гуляем!

— Гуляем. Если честно, я даже жду этого вечера.

— Ну, бзынь.

— Итак, мы пьем …

— За сильных женщин!

Он даже не в моем вкусе. Невысокий, худой, темноволосый. Не знаю, как так вышло, но мы оказались рядом на одном диване и принялись болтать. Как обычно – кто чей знакомый, у кого какие дела, и, в конце концов, я рассказала ему про Джимми и Энн Мари.

— Боже, ты, наверно, лет в десять ее родила.

— Ну уж нет.

— Не могу поверить, что у тебя уже дочь двенадцати лет.

— И тем не менее. А ты чем занимаешься?

— Учусь. Пишу диссертацию.

— Ну, для студента ты староват – не обижайся только.

— Мне двадцать шесть… и я намерен пробыть студентом как можно дольше.

— Ну, почему бы не пожить за чужой счет. Мы тут горбатимся, платим налоги, зато вам есть на что пить и колоться.

— Именно. Хотя я тоже горбачусь. В «Исландии» работаю.

— Далековато – не разорительно туда-сюда мотаться?

— Да я на оленях.

— И как тебе, нравится?

— В «Исландии»? Шутишь?

— Нет, я про учебу.

— Временами. Бывает, страшно увлекаюсь, а бывает, вообще не понимаю, зачем мне это нужно. Думаю: учу бред какой-то.

— Если долго думать, многое бредом покажется.

— Ты никогда не хотела пойти на философский?

Он слегка придвинулся ко мне, чтобы еще кто-то сел на диван, и я уловила запах его лосьона. Сладкий, с ноткой ванили.

— А тебе как, Лиз? Работа нравится?

— Да, пожалуй. Я в этой конторе уже давно, и многое делаю просто на автомате – а там, на самом деле, ума и не нужно. Вот утром пришел, и навел на рабочем столе порядок; или составляешь список дел, а потом галочкой отмечаешь то, что выполнил. Отвечаешь на звонки. Почти роль играешь. Я другой человек на работе, на самом деле. Как бы в образе надежной деловой секретарши. Даже говорю по-другому.

— Алло, Мадам Стограмм у аппарата, чем вас порадовать, ребята? — произнес он забавным, писклявым голосом, и осекся. — Прости, не хотел…

— Да ладно.

— Нет, ты же всерьез говорила. Плохая привычка – глумиться над всем подряд… Словом, ты говоришь, что на работе ты как бы в образе. Но, похоже, тебе это нравится.

— Да. А это легко. Дома я как на войне, на мне столько всего висит. Джимми, Энн Мари, по дому куча дел, и маме нездоровится – я каждый вечер ее навещаю. Хорошо быть там, где знаешь, что надо делать и не нужно думать обо всем сразу.

— Значит, ты не переживаешь оттого, что на работе на себя не похожа? А меня как раз поэтому тошнит от «Исландии»: ходишь в униформе, а на кассе тебя даже никто не видит, все несутся куда-то. Родная бабуля не узнает. Хотя это так, подработка - ерунда, в общем. Но я с ума бы сошел, если бы сидел там полный рабочий день.

— Наверно, я об этом в таком ключе и не думала. Быть собой. Быть собой можно очень по-разному… я одна на работе, другая дома, или в магазине, или где угодно.

— Говорю тебе, ты философ. — Тут у него зазвонил телефон. — Извини, тут ничего не слышно, — сказал он и вышел из комнаты.

Через несколько дней я столкнулась с ним на Байерс-Роуд в обеденный перерыв. Еле его узнала: он был в смешной шапочке, натянутой по самые уши – такие теперь носит молодежь.

— Привет! Какими судьбами?

— У меня перерыв — в банк заходила.

— Выпить кофе успеешь?

Я посмотрела на часы:

— Давай, только быстро.

Мы зашли в небольшое кафе в двух шагах от моей работы. Он сел напротив и снял шапочку. Только теперь я могла его толком увидеть - на вечеринке было слишком темно. Волосы кудрявые, довольно длинные – в наши дни молодых людей с такой прической не часто встретишь, все почему-то стригутся страшно коротко. Черты лица тонкие, почти женские. При свете дня он казался моложе.

— Я тут в первый раз, — сказал он, оглядываясь. — А думал, что знаю все кафе от Мэрихилла до Торнвуда.

— Я тут иногда обедаю. В это время в других местах народу битком, столика свободного не найдешь. Сегодня работаешь?

— Сидел в библиотеке. Посижу потом еще пару часиков, а в четыре у меня смена в «Исландии».

Принесли напитки, и я глотнула кофе из чашки – мне было немного не по себе. На вечеринке мы болтали, как старые знакомые, но почему-то теперь, в этом строгом костюме, я ощущала себя неловко.

Он сделал большой глоток из своей чашки с горячим шоколадом.

— Как тебе вечеринка?

— Ничего. Никки потом ушла с каким-то парнем, и мне стало капельку скучно, я почти никого толком не знала, так что в полпервого вызвала такси и поехала домой.

— А я раньше ушел - сразу, как мы поговорили. Никки твоя подруга?

— Наверно. Она у нас работает уже несколько месяцев, но мы как-то стали общаться совсем недавно. Она незадолго до Рождества рассталась со своим парнем, и я тоже сама по себе, так что…

— Встретились два одиночества.

— Да, хорошо, когда есть компания. Мы с Джимми уже столько вместе, что…

— К этому привыкаешь.

— Вот-вот.

— Значит, теперь ты на вечеринки ходок?

— Честно сказать, не знаю. Раньше я очень все это любила – нарядиться, пойти куда-нибудь. Обожала танцевать. Но я так давно уже не бывала одна, что даже не знаю. Понимаешь? Мы вот об этом говорили тогда – о том, кто ты есть. Я знаю, кто я на работе, с Энн Мари, и с мамой… Но Джимми ушел, и…

Я осеклась. Поняла, что разоткровенничалась – с человеком, которого толком не знала.

— Думаешь, вы помиритесь?

— Кто его знает? Я больше об этом не думаю. Меньше, чем год назад, мне казалось, что у меня вся жизнь расписана, что я знаю, куда иду. А теперь может случиться что угодно.

— Ух ты.

— Ужас.

— Как раз от этого дух захватывает.

Я глянула на часы:

— Убегаю… уже опоздала. — Я положила на стол два фунта. — И опять спасибо за разговор.

Он взял монетки со стола и положил мне на ладонь:

— Я же пригласил.

— Спасибо.

— В другой раз угостишь меня.

— Да, если как-нибудь снова увидимся.

— Давай на следующей неделе в это же время? Здесь же?

— Хорошо, давай.

— Значит, до четверга.

— Ладно, пока.

Полчаса спустя я сидела за рабочим столом, листала документы, и вдруг расплылась в улыбке. Он пригласил меня на кофе. Не сказать, что на свидание - но должно быть, ему захотелось со мной пообщаться. Должно быть, я ему понравилась - такому молоденькому студенту-философу.

Вечером Энн Мари хотела пройтись со мной по магазинам. Мы с ней встретились после работы, сели на метро и поехали в центр. Ей очень понравилась одна кофточка из «Гэпа», но она не могла выбрать цвет. И вот мы стоим перед зеркалом - она в розовой, я натянула голубую, и мы обе глядим на себя: дочь почти с меня ростом, и так похожа на Джимми, волосы такие же светлые, и глаза точь-в-точь, как у отца. И не знаю, то ли от того, что она так выросла, или потому что моего в ней ничего я не увидела, я вдруг ощутила, что вот-вот разревусь. Я отвернулась и начала стягивать кофточку, но Энн Мари заметила, что я плачу.

— Мам, ты чего?

— Ничего, доча.

— Ты из-за папы?

— Нет, нет, я так.

— Вот свинья.

— Энн Мари, не смей так говорить.

— А если это правда.

— Нет, не правда. Он просто… запутался.

— Ну и что? Мог бы путаться дома. Незачем уходить в этот Центр.

— Мне казалось, ты не переживаешь.

— Я и не переживаю.

— Он же любит тебя. И он по-прежнему твой папа.

— Ну да.

Она улыбнулась.

— Мам, а знаешь что?

— Что?

— Давай ты возьмешь розовую, а я голубую?

— Думаешь, мне этот цвет идет?

— Нет, но если ты возьмешь розовую, я буду брать ее у тебя поносить.


На другой день с работы я сразу отправилась к маме, потому что не заходила к ней во вторник. Конечно, я всего день у нее не была, но мне за нее неспокойно. Она так похудела. И сил у нее нет совсем. Врачи ничего не находят. Она все сдает анализы, но толку никакого. А она сама не своя. Сидит, вечерами телевизор только смотрит. А раньше гуляла с тетей Розой, в клуб ходила или в кино.


— Ты эту кофточку себе купила?

— Да.

— Цвет хороший. Тебе идет.

— А Энн Мари идет голубой.

— Вся в папу, и цвета ей те же идут.

Я смочила тряпочку полиролью и протерла верх телевизора, приподняв птичку из фарфора со сколотым крылом – давным-давно Энн Мари привезла ее из поездки куда-то с классом.

— А Джимми как поживает?

— Ничего.

— Вы с ним общаетесь?

Не оборачиваясь, я подняла с кофейного столика программу передач и журнал «Woman» и протерла его.

— Мы общаться не переставали.

— А что же вы разошлись? Он по-прежнему в Центре ночует?

— Да. Почти каждый вечер у нас бывает, видится с Энн Мари. Иногда она к нему ходит.

— Не пора ли вам помириться?

— Может, стоит спросить у Джимми?

— Я спрашиваю у тебя. Что между вами творится?

— Ничего. Я же сказала. Он сам ушел.

— Но не просто так.

— То есть?

— Ты же знаешь, Джимми на руках тебя готов носить. Он души в тебе не чает. Мы только потому и разрешили тебе с ним гулять. Тебе было всего четырнадцать. Я считала, что тебе еще рано с кем-то встречаться.

— Может, ты была права.

— И мы думали, что Джимми тебе не очень-то пара, простоват он для тебя. Мы с твоим отцом поговорили, и он сказал: запрещать не надо, иначе ты на нем зациклишься. И мы разрешили вам встречаться, но при условии, что одни вы гулять не будете, и что он будет к нам за тобой заходить, а потом провожать обратно.

Я улыбнулась:

— Помню. Джимми говорил: «Будто с принцессой Дианой встречаешься».

— А потом, через несколько недель, когда вы ушли, твой отец повернулся ко мне и сказал: «Пэт, за дочку нам нечего беспокоиться». А я спрашиваю: «Почему?» А он говорит: «Патрисия, этот парень боготворит нашу Элизабет. Он ее ни за что не обидит».

— Так и сказал?

— Он правду сказал.

Я подошла к дивану и принялась взбивать подушки и расправлять их.

— Так что пора вам помириться.

— Тогда сообщи об этом Джимми. Или его несчастным ламам – ему же никто другой не указ.

— К черту лам.

— Вряд ли они в черта верят.

— Ламы тут ни при чем. Если попросишь его вернуться, он вернется. Я знаю Джимми.

— Да ну? Только меня ты не очень-то знаешь, если думаешь, что я встану перед ним на коленочки – извините, он сам ушел.

— Тебя я знаю очень хорошо. Упрямая ты с детства. А он, добрая душа, всегда тебе уступал. Попроси – и все. Тебе только гордость мешает. Кому-то нужно сделать первый шаг.

— От меня не дождетесь, это точно.

Уходя, я едва не хлопнула дверью. Меня трясло. Я не могла поверить, что мама против меня, на его стороне. Она же не знает, что происходит – даже понятия не имеет, что значит жить вместе с Джимми.

Мамин дом от нашего в двух шагах, но я не могла в таком состоянии идти домой к Энн Мари, мне надо было успокоиться, и я зашла в ближайшее кафе. Села за столик и заказала чашку кофе – тут подают старое доброе итальянское кофе с пенкой, без изощрений, как на Байерс-Роуд. Я зажгла спичку, прикурила. Правда, надо бросать. Глупо так получилось - я столько лет не курила, пока с этими нашими дрязгами опять не втянулась. Пепел мерцал на кончике сигареты, и дым, дразня, щекотал ноздри. Беда только в том, что бросать не хочется. Может, ограничиться одной сигаретой в день, или даже меньше – и вреда большого не будет. И тут я поняла, почему так сердита на маму. Она сказала, что я упрямая, не желаю сделать первый шаг. Что Джимми вернется, если я его попрошу. И, может, она права. Но, положа руку на сердце, я вовсе не хочу, чтобы он вернулся.


На самом деле я не хочу, чтобы он вернулся. Будто земля ушла из-под ног. Хорошо, что я сидела, иначе пришлось бы сесть. В кафе уже почти не осталось посетителей, только две старушки пили чай, и еще молодые ребята — две девушки и два парня – что-то между собой обсуждали. Если представить, что на них не вот эта одежда спортивного стиля, а нечто неоромантическое, – это вылитые мы с Джимми, с Полом и с той девочкой, с которой он встречался – Шелли, – почти двадцать лет назад. Мы тут сидели часами за чашкой кофе, а потом, как стемнеет, шли в переулочек с другой стороны кафе, чтобы тайно пообниматься. Молодые. Зеленые.

Слишком рано. Мама права. Когда мы с Джимми стали встречаться, мне было всего на два года больше, чем теперь Энн Мари. Если бы сейчас кто-нибудь всерьез стал ухаживать за Энн Мари, я бы его убила. Откуда тебе знать в четырнадцать лет, что тебе нужно? Или даже в двадцать?

Или, если на то пошло, в тридцать три. Откуда мне знать, что это не временно? Мы с Джимми столько прожили вместе — как я могу быть уверена, что не хочу, чтобы он вернулся? Сама мысль приводила меня в ужас – никак не думала, что однажды скажу такое. В конце концов, он папа Энн Мари – если он захочет вернуться, я соглашусь ради нее; но в глубине души я знала, что мне нравится быть одной. Пока я могла всем рассказывать, как он меня бросил, увлекся этими ламами, захотел найти себя, изведать просторы новой религии, и так далее, я могла спокойно жить, ничего не меняя, и не признавая тот факт, что мне хорошо и без него. Если забыть, конечно, про одно обстоятельство. Но оно, может, и не изменится, даже если он вернется.

Я купила стаканчик мороженого и направилась домой; шла медленно, не торопясь - в надежде, что Джимми к моему приходу уже не будет. Сегодня видеть его просто не было сил. Дом без него казался просторнее. Все те мелочи, которые мне действовали на нервы, когда мы жили вместе, теперь, как ни странно, раздражали меня еще сильнее. Казалось бы, должно было стать легче - но нет. Когда он моет посуду, он воду никогда не спускает и раковину не чистит – а ты потом заходишь на кухню и видишь жирную каемку грязи с остатками моющего средства. Жутко смотреть, особенно если уже все застыло. А потом спускаешь воду и видишь остатки пищи вокруг сливного отверстия, раздутые макаронины, кусочки овощей. Омерзительно. Разве так трудно спустить воду и протереть мойку? Когда я мою посуду, всегда чищу раковину, и тряпочку вешаю на краю, чтобы высыхала, а не бросаю в жирной холодной воде, на которую тошно смотреть.

Но вслух я об этом не говорила. Просто терпела - что поделать, это Джимми, он такой, и я его люблю, и наверняка что-то в моих поступках его раздражает не меньше. Ты уступаешь, тебе уступают.

Но теперь. Захожу на эту чертову кухню после него – и готова его удушить. Иногда ухожу тут же в другую комнату, чтобы удержать язык за зубами. И когда его нет, мы с Энн Мари лучше ладим. Не то что бы мы с ней ссорились – такого не было никогда; нам с Энн Мари очень повезло, лучше дочери просто быть не может. Но она всегда была папиной дочкой – с ним всегда было интереснее, веселее, чем со мной, занудой-мамой. Помню, в самом раннем детстве ей была нужна только я - до года или полутора лет. А потом однажды – до сих пор я помню тот день, – она упала, ударилась головой, расплакалась и протянула ручки, чтобы ее обняли и пожалели; я подошла, чтобы поднять ее, а она так ясно проговорила: «Хочу к папе». А мне не позволила. У меня внутри будто что-то оборвалось. Он ее взял на руки, а я ушла в другую комнату, сто лет просидела там, не могла выйти. Хотелось расплакаться, но даже слез не было. С тех пор во мне что-то умерло. Нет, я не стала ее меньше любить — даже не представляю, что можно любить кого-то сильнее, она до того близкий мне человек, и нам обоим близкий – она ведь единственная у нас; но у меня будто что-то отняли. Я хотела, чтобы мне вернули мою девочку. Будь у нас другой ребенок – я не так бы переживала, тогда было бы естественно, что Энн Мари больше тянется к папе. Вслух я об этом не говорила, но, хотя мы решили со вторым ребенком повременить, еще денег поднакопить, я хотела родить как можно скорее – только Джимми повторял, что пока не время и еще успеется. Да я сама и так считала, но может, если бы мы решились… может быть. Вся жизнь – это сплошные «может быть».


— Бабушка только что звонила, — донесся из гостиной голос Энн Мари, когда я ступила на порог. — Ты ей позвони.

— Хорошо. — Я протянула ей мороженое. — Вот, положи в морозилку.

— А сейчас можно капельку?

— Нет, подожди, когда поужинаем.


Не знаю, ужинала она в тот день или нет. В тот вечер, когда умерла мама.

Я даже не думала, что это может случиться. Меня что-то смутно беспокоило – я видела, с ней что-то не так, она сама была не своя, но что она умирает… даже мысли такой не было. Наверно, если озвучить мои самые большие страхи, я боялась, что у нее рак или нечто подобное. Иногда посреди ночи я представляла себе, как она лежит в больнице, ей становится все хуже, и врачи нам говорят, что медицина бессильна. Но в таком случае, по крайней мере, есть время подготовиться. Ужасно, когда вот так.


Я позвонила, но трубку она не взяла, и я встревожилась, сказала Энн Мари, что опять пойду к ней.

— Мам, что случилось?

— Не знаю, доча, она трубку не берет. Может, в туалете просто сидит, но я на всякий случай схожу, проверю, как она.

— Давай я с тобой.

— Не надо, я одна. Ты пока ужин приготовь. Через час вернусь. Свари макароны и сделай чайку. Папа сегодня придет?

— Нет. Я завтра к нему иду в Центр.

— Ладно. Я быстро.


Казалось, она просто уснула на диване. Но я поняла. Иначе она не сидела бы так тихо, услышав, что я пришла. Мама спала очень чутко, просыпалась от малейшего шороха. Я застыла на пороге - не знала, что делать. В кино люди до человека дотрагиваются или щупают пульс, а потом кричат или падают в обморок. А я просто оцепенела. Понимала, что нужно позвать врача или священника, но молча стояла перед ней, словно ждала, что она что-то скажет, подскажет мне, что надо делать, как это было всегда. Я села к ней. Смотрю на нее. Не дышит. Час назад, меньше часа, она говорила, что мне надо с Джимми помириться, и вот. Все из-за меня. Мы с ней поссорились, и сердце у нее не выдержало, или не знаю, что случилось, но это ее убило. И последнее, что я маме сказала – «От меня не дождетесь!» Со злостью, и хлопнула дверью.

— Мамочка, прости меня. Мамочка, слышишь? Я не хотела.

Она молчала. Мне хотелось плакать, но слез не было.

Я пошла в прихожую. Телефон у нее по-прежнему там, хотя Джимми установил еще одну розетку в гостиной, где потеплее. Сказала, что будет болтать слишком много, если телефон окажется под рукой. И я поняла, что не знаю, кому звонить в первую очередь. Наверно, надо было сообщить врачу, но мне хотелось, чтобы рядом был кто-то еще, и я набрала номер Триши. Она медсестра и подскажет, что делать.

Она приехала сразу, даже раньше врача.

— Лиз, как ты? Такой удар…

— Не могу поверить. Я знала, что она нездорова, но даже в голову не приходило…

— Врачу позвонила?

— Скоро приедет. И священник.

— А Энн Мари?

— По телефону сообщать не хочу. Она дома.

— А Джимми где?

— Не знаю, где он сегодня. Я сама должна ей сказать.

— Приготовлю чайку, хорошо?

— Спасибо, Триша.

Женщина-врач была совсем молоденькая. Мама ее очень полюбила. Смешно так, раньше она все ходила к старенькому мистеру Маккилопу — ему почти девяносто три, и он всем прописывает аспирин, неважно, что разбито – коленка или сердце. Я думала, она так и будет ему верна. Но год назад, когда у нее начались нелады со здоровьем, она познакомилась с этой женщиной, и с тех пор записывалась на прием только к ней. Считает, что она — прекрасный врач. Считала…

— Фэй Харрисон, — произнесла она, пожимая мне руку. Даже не назвала себя «доктор».

— Я дочь миссис О'Салливан.

— Соболезную. Так внезапно – представляю, как вам тяжело.

Я не хотела видеть, что она будет делать с мамой – что врачу положено сделать, чтобы установить смерть.

— Доктор, вы будете чай?

— Спасибо. С молоком, без сахара.

— Вы не знаете, от чего она?… Что вызвало?…

— Скорее всего, сердечный приступ. Ваша мама давно болела, а мы так и не нашли причину. Но мы никак не предполагали, что она умирает и что все случится вот так, внезапно. Когда вы с ней виделись в последний раз? То есть, до того, как…

— Час назад. Я зашла к ней после работы, а потом вернулась домой, а она звонила, и… — Тогда-то и подступили слезы.

— Понимаю. — Она коснулась моей руки.

— Но дело не только в этом… Понимаете, уходя, я сказала… Могло так быть, что сердце у нее не выдержало из-за переживаний?

— Из-за того, что вы ей сказали?

Я кивнула. Она снова коснулась моей руки.

— Пожалуйста, не казните себя. Родственники все время себя винят. Думают, что виноваты. Никакие ваши слова или поступки не могли вызвать сердечный приступ – если был приступ. Он мог случиться когда угодно.

— Спасибо, доктор.

— Не хочу вас огорчать, но придется сделать вскрытие.

— Но вы же говорили про сердечный приступ.

— Это вероятней всего. Но у нее не было никаких симптомов сердечной недостаточности… и боюсь, это необходимо - иначе мы не имеем права выдать свидетельство о смерти.

— Ясно.

— Пожалуйста, не переживайте. Это займет всего день, или около того. Будет время свыкнуться с тем, что случилось.

В дверях появилась Триша с подносом в руках. Мамин цветочный сервиз. Тонкий фарфор, на каждой чашке весенний цветок — крокус, нарцисс, подснежник. Последняя – чашка с гиацинтом, из которой пила мама.


Следующие два дня прошли как в тумане. Я либо говорила по телефону, – всем надо было сообщить, все организовать, - либо на кухне готовила чай и бутерброды.

— В нашем доме за эти два дня выпито больше чаю, чем, наверно, за весь прошлый год.

Энн Мари разливала чай для двух наших соседей – они зашли сообщить, что заказали мессы за упокой. Триша нарезала фруктовый хлеб и намазывала масло на ломтики. Живот уже заметно округлился и был виден под мешковатой футболкой.

— Вот, держи. — Она выложила ломти на тарелку и поставила на поднос. Энн Мари понесла хлеб и чай в гостиную.

— Такая помощница. — Триша развернула очередной батон и смяла упаковку. — И, похоже, держится молодцом. Они с бабушкой такие были подруги.

— Боюсь, ее потом накроет.

— Да, теперь некогда переживать. Столько дел.

— И столько гостей.

— С тех пор, как ее привезли, все время кто-то заходит.


Ее привезли в воскресенье. Она умерла в пятницу, и поэтому все делалось как-то медленно – и в больнице, и в похоронном бюро. Похороны назначили только на среду.

Если бы не Триша и Энн Мари, не знаю, как бы я справилась. Я думала, что Пол все возьмет на себя, ведь он старший из нас и мужчина, но он просто ни на что не был способен. Первый раз его видела в таком состоянии. Как только уехала врач, я позвонила ему на мобильный. Домой не хотела - знаю Энджи: потеряется пара перчаток – она и то спектакль устроит; и в любом случае, я хотела сказать ему сама. Он приехал почти одновременно со священником, и лицо у него было серое. Пол всего на четыре года старше меня и всегда выглядел молодцом, но в тот вечер он сидел на диване, как старик. Когда священник читал молитвы, мямлил слова вслед за ним еле-еле. Я пыталась рассказать ему, как все произошло, что думает врач, но он повторял только: «Мамы больше нет». Казалось, он вот-вот расплачется.

Наконец Триша сказала:

— Пол, мы пока тут не особо нужны. И тебе надо бы домой, Энжи еще не знает. Хочешь, поеду с тобой? Помогу детей уложить спать.

— Верно, Энжи с ума сойдет.

Триша схватила меня под локоть и вытащила в прихожую.

— Лиз, прости, я хотела пойти с тобой, но не знаю, как он машину поведет в таком состоянии.

— Ничего. Я лучше сама сообщу Энн Мари.

— Понимаю. — Она поглядела в сторону комнаты, где сидел Пол, обхватив голову руками. — Энжи и так не подарок, а сейчас она точно с ума сойдет. Ладно, что с нее взять. Одному Богу ведомо, что он в ней нашел.

— Не думала, что его так скрутит – ты погляди на него.

— Такой удар. Все по-разному переживают. Ладно, я потом позвоню. Если нужно у вас переночевать…

— Ничего, Триш, продержимся. Спасибо. Позвоню тебе утром.

— Хорошо.


Первое, что я увидела, придя домой – часы на каминной полке. Восемь тридцать. Всего лишь. Будто вечность прошла с тех пор, как я вышла из дому. Из кухни показалась Энн Мари – она мылась, и на голове у нее было зеленое полотенце.

— Как она там?

— Энн Мари, доча, иди сюда. — Я протянула к ней руки и обняла ее. — Беда у нас. Бабушка умерла.

— Что с ней было?

— Сердце. Вдруг остановилось. Врач сказала, что больно ей вовсе не было.

— Мама…

И мы так и стояли, обнявшись.


Джимми появился утром. Мы с Энн Мари так тихо вели себя, ходили почти на цыпочках, будто мама была у нас дома, а тут – будто к нам ворвался большой бестолковый пес.

— Лиз, такое горе…

Он хотел обнять меня, но я жестом отстранила его, и он только поцеловал меня в щеку. А Энн Мари заключил в широкие медвежьи объятия.

— Что надо сделать?

— Я составлю список, а вы с Энн Мари сходите за покупками. Хорошо? И потом надо будет отнести продукты на мамину квартиру. Туда привезут гроб.

— А когда привезут?

— Скорей всего, завтра. И народу будет толпа, так что придется запастись чаем, печеньем и разной всячиной для бутербродов. И виски.

— Да, помню, когда отца хоронили, уговорили не одну бутылку.

— Было дело.

— Всего два года прошло – даже не верится. Ладно, доча, мама список напишет, а ты пока одевайся. Или сперва чайку?

Остаток утра я проговорила по телефону, а когда Джимми с Энн Мари вернулись, мы отправились на мамину квартиру. Я хотела, чтобы там, когда ее привезут, все было готово. Джимми взялся двигать мебель, чтобы освободить в спальне место для гроба. Энн Мари унесла на кухню продукты. Я вытерла пыль в гостиной, хотя вытирала только накануне. Взяла пульт с подлокотника кресла и положила на телевизор, подняла со стола телепрограмму и журнал «Woman» и переложила их на журнальную полку у камина. Мама покупала «Woman», еще когда я была маленькой, с тех пор журнал сильно изменился. Раньше там были рецепты и схемы для вязания, а теперь сплошь статьи про героев мыльных опер и пластическую хирургию. Почему она это читала – по привычке, или ей правда нравилось? Я у нее не спрашивала, и теперь уже не спрошу…

В комнату вошел Джимми:

— Не посмотришь – как там теперь, все как надо?

Он передвинул в другую комнату комод и мамину кровать поставил у стены.

— Думаю, места хватит, ее сюда спокойно внесут. Или кровать вынести из комнаты?

— Наверно, Джимми, лучше вынести. Люди придут на розарий, будут стоять на коленях - нужно места побольше. Я тебе помогу.

Энн Мари показалась в прихожей:

— Мам, по-моему, тут чашек маловато. Только те четыре с цветами и две желтых.

— Потом из дома принесем, — отозвался Джимми.

— Погодите. Кажется, я знаю, где есть еще. — Я пошла в соседнюю комнату и вынула из шкафа картонную коробку, перевязанную бечевкой. Открыла ее, развернула газету и вынула чашку из тонкого фарфора, белую с золотым ободком. — Праздничный сервиз. Она его редко доставала. Папины похороны, крестины Энн Мари, ее первое причастие, конфирмация… вот и все, пожалуй – больше случаев не помню. Что же, пусть послужит на ее поминках. Энн Мари, сполосни и поставь в буфет.

Наконец, мы передвинули мебель, помыли посуду, навели чистоту и втроем собрались в прихожей.

— Ну что, мы все? — сказал Джимми.

— Ступайте к машине, я приду через минуту.

Не спеша, я обошла квартиру и опустила все жалюзи. В спальне они капельку заели и закрывались со скрипом. В доме стало темно, только на полу лежали тонкие полоски света, проникавшего между пластинками жалюзи. Я закрыла дверь и заперла ее на ключ.

В ту ночь я еле добрела до постели, но уснуть не могла. Голова гудела. Весь день кто-то приходил, уходил. Триша, Джон и ребята. Хелен и Алекс. Энджи. И телефон постоянно звонил.

Джимми все время был с нами. Днем это странным не казалось, но теперь было время подумать, и вот что меня поразило: как только случилась беда – мы будто вовсе не расходились. Казалось естественным, что он пришел, помог покупки сделать, убраться. Разумеется, я была ему благодарна, но я думала – может, было бы правильней обходиться своими силами. Конечно, об этом могла бы идти речь, если бы Пол взял себя в руки. Но он и с похоронным бюро не договорился, и к нам сегодня не пришел. Была только Энжи, сказала, что он так подавлен, что видеть никого не в состоянии. Хорошо, не все так себя повели, иначе бы воз и поныне был там. Даже представить себе не могла, что нужно столько всего переделать, когда человек умирает. Мне было не так много лет, когда хоронили папу, и я ничем таким не занималась; просто старалась помогать, готовила чай, мыла посуду. Без дела старалась не сидеть.

Только все равно я не верила, что все это происходит по-настоящему. Я знала, что ее увезли из больницы в похоронное бюро, а завтра доставят обратно домой. По вечерам вплоть до дня похорон будут читать розарий. Тогда, наверно, я и пойму, что это не сон.


Фургон остановился у дома; из окна гостиной я видела, как из кузова достали гроб и осторожно понесли к подъезду. Я пошла в коридор и открыла входную дверь.

— Вот сюда, будьте добры, — сказала я, указывая на спальню. Установили деревянные треноги, и маму осторожно опустили на них.

— Крышку снимать?

— Да, пожалуйста.

Я вышла в прихожую; крышку подняли и поставили в углу комнаты.

— Всего доброго, миссис Маккенна. Сообщайте, если что-то потребуется.

— Спасибо. — Закрыв дверь, я повернулась к Энн Мари. — Хочешь ее увидеть?

— Да, мам.

— Уверена? Это необязательно.

— Нет, я хочу.

На маму надели белую блузку с вышитым образом Девы Марии — я об этом просила особо. Работу сделали хорошо - не хотелось думать, что обычно делают с телом, - знаю, что лицо покрывают каким-то составом, чтобы оно казалось живым. Но у нее на лице грима будто и не было, она выглядела умиротворенной – такой, как всегда.

— Мам, она будто уснула.

— Правда. Кажется, вот-вот проснется.

Когда мой папа лежал в гробу, он выглядел ужасно. Я была рада, что Энн Мари увидела смерть в первый раз вот такой.

— Доча, давай прочитаем коротенькую молитву? Ей бы это понравилось.

Мы опустились на колени. Я не знала, что сказать. Вечером, когда все соберутся, будет розарий, но теперь хотелось чего-то личного, а розарий – это когда вокруг народ. И «Радуйся, Мария» - что-то слишком обыденное. Я даже думала помолиться своими словами, но понимала, что это не то – не то, что понравилось бы маме. И вдруг, пока я стояла на коленях и думала, зазвучал тихий, но такой чудесный, чистый голос Энн Мари:

— Salve Regina, mater misericordie…

«Славься, Царица, Матерь милосердия…»

Я стояла на коленях и слушала, как звенит ее голос, в словах на латыни смысла было еще больше, оттого что я половину не понимала. Когда она допела, я обняла ее.

— Чудесно, Энн Мари. Чудесней быть не может.

— Бабушка научила. Мы эту молитву в школе проходили, а она разучила ее со мной на латыни, и мне так больше нравится, чем по-английски.

— А ты могла бы спеть ее на похоронах? Или слишком трудно?

— Ладно, мам, я попробую.

— Спасибо, Энн Мари. Бабушке это бы очень понравилось.


Читать далее

ПАПА-БУДДА
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ДЖИММИ 13.04.13
ЛИЗ 13.04.13
ЭНН МАРИ 13.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть