Онлайн чтение книги ПАПА-БУДДА Buddha Da
ДЖИММИ

К тому времени, как я добрался, уже стемнело, и я замучился петлять по этим узеньким извилистым дорогам. Я припарковал фургон и направился к дому. Здание огромное – раньше тут, вроде, была гостиница – еще до того, как сюда перебрались ламы. Захожу, а в холле - высокий тощий парень, одетый во все голубое и бритый наголо. Не из тибетских, но страшно важничает.

— Простите, — говорит, — снимите обувь, если вас не затруднит.

— Нет проблем, — говорю. Оборачиваюсь и вижу: вот я дал маху! У входа рядочком стоят ботинки и туфли, а сверху выведено крупными буквами: «Пожалуйста, при входе снимайте уличную обувь. У нас можно ходить только в тапочках».

Тапочек, разумеется, я не взял. Придется остаться в носках, а на правом у меня здоровая дырка, из которой торчит большой палец. Даже к лучшему, что Лиз нету, — она сгорела бы со стыда. А парень все стоит и ждет, когда я сниму ботинки.

— Надеюсь, — говорю, — у вас тут есть освежитель воздуха.

А он ничего, лицо каменное.

— Меня зовут Вишанаданашонта.

(Или что-то в этом роде — неловко было просить, чтобы он повторил.)

Я говорю:

— Джимми Маккенна, — и протягиваю руку. Но он только кланяется.

— Теперь все, кажется, собрались. Мы садимся ужинать.

— Вот и славно. Я бы сейчас навернул мясца с картошечкой!

Я пошутил — знал ведь, что вся еда вегетарианская, - но он так посмотрел на меня, будто я совсем тупой.

— Да я шучу, ринпоче.

— Я не ринпоче, - говорит, - на самом деле, я послушник. Обеты еще не принес.

— Вроде как в школе?

— Можно и так сказать.

Он открыл дверь. Комната большая, в дальнем конце горит камин, на полу груда подушек, а посередине три деревянных стола, за которыми сидят человек тридцать. Свечки горят, трещат поленья в камине, все так вроде уютно, но мне как-то не по себе.

— Вот свободный стул, — говорит Вишана-как-бишь-его-там.

Я сажусь рядом с каким-то бритоголовым коротышкой — в ухе колец двадцать пять, не меньше. Вишана ставит передо мной миску с супом, мой сосед передает тарелку с ломтями хлеба. Принимаюсь за суп. Надо же, вкусно - ядреный, наваристый, и куча разных овощей.

— Приятель, — говорю коротышке, - передай-ка масло.

А он:

— Это соевый маргарин. Тут все почти веганы .

— Ах, ну да, — говорю. — С инопланетянами веселее, верно?

Молчит. Пробую снова.

— Честно, не знал, что на Веге буддисты. Я-то думал, там все больше мормоны.

Коротышка кивнул и налег на суп, а старик напротив так посмотрел на меня, будто я сам с луны свалился. Чувствую, начинаю малость нервничать. Я на этот семинар так надеялся, но что-то пока дело туго. Смотрю, на том конце стола садятся две женщины — одна из них улыбается мне и, не уверен, может, померещилось, но вроде даже подмигивает.

В общем, тут снова подходит Вишана и спрашивает, хочет ли кто-нибудь еще супа. Я говорю:

— Спасибо, но, пожалуй, оставлю место для второго.

А он:

— На второе будут фрукты.

Меня выручает та женщина.

— Съешьте еще супа, — предлагает она. Судя по говору, дамочка не из простых, но вряд ли англичанка - может, из Эдинбурга, из тех краев. — Вы только приехали, да? Наверно, проголодались.

— Ага, — говорю, и Вишана наливает мне еще половник.

— Спасибо, отменный суп.

— Спасибо, — говорит, — это я готовил.

После ужина мы разобрали чашки с чаем и сели у огня, а Вишана стал рассказывать, как будет проходить семинар. Медитация три раза в день и занятия по утрам, а днем ты свободен. Каждому, кроме того, полагается отдежурить: кто-то готовит еду, кто-то моет посуду и так далее. Я лично завтра к обеду крошу овощи. И все как в лагере у бойскаутов: пить нельзя, курить нельзя, мальчики в одном корпусе, девочки в другом. Я догадывался, что на семинаре у буддистов вряд ли разгуляешься, но тут есть муж и жена, законный брак и все такое — и даже они не спят в одной комнате. По-моему, это как-то чересчур.

— Еще вопросы? — говорит Вишана. Все молчат. Он улыбается. — Главное, о чем мы вас просим: сосредоточенность. Проживите осознанно эти два дня.

Пожалуй, это несложно. Тем более – каких-то два дня.

В девять вечера была первая медитация. Комната для медитаций располагалась в пристройке. Огромные окна, а на полу, как и у нас в Центре, одеяла и подушки. В дальнем углу комнаты - статуя: Будда в позе лотоса, глаза закрыты.

Мы по очереди сняли обувь в прихожей, зашли в комнату и заняли свои места. Мне казалось, я уже малость научился сидеть, скрестив ноги, но в Центре нас так держали не больше двадцати минут кряду. И не знаю, в чем уж тут дело: то ли я вымотался за день, то ли устал с дороги, то ли что еще, но спокойно сидеть я не мог. Вишана велел нам сосредоточиться на вдохах и выдохах, но я все ерзал на месте. И мне казалось, что все это слышат, потому что было жутко тихо — только один парень где-то справа от меня так сопел, будто был подключен к аппарату искусственного дыхания.

И голова моя, голова. Осознаю все и сразу — но не так, как просил Вишана. Мыслей в ней битком, и они носятся, как болиды на гоночной трассе, — жжж, жжж, одна за другой. И одна, самая настырная, возникает снова и снова: какого черта ты тут делаешь? Я не мог забыть глаза Лиз – как она смотрела на меня сегодня утром, когда я уходил.

— Ну, значит, до воскресенья.

— Ты все-таки едешь?

— Я ведь говорил…

— Да, помню. Ладно, желаю хорошо провести время.

Я подошел к ней, чтобы чмокнуть на прощание, но она отвернулась — и вот об этом я вспоминал все время, вместо того, чтобы думать о вдохах и выдохах. Вот она стоит на кухне ко мне спиной, мажет масло на хлеб, и этот изгиб шеи — такое в нем напряжение, словно затаилось что-то. Если б она устроила скандал, запустила в меня этим бутербродом, было бы куда лучше — дело-то житейское: поскандалим да успокоимся. Но так, чтобы все молча — это просто невыносимо.

И тут вдруг медитация закончилась. Мы вернулись в большую комнату. Я думал, мы сядем у огня, познакомимся друг с другом получше, но Вишана всего-навсего объявил нам, что пора идти спать.

— Завтра подъем рано, медитация в шесть утра в комнате для молитв. Спокойной ночи.

Коротышка с серьгами в ушах оказался моим соседом по комнате. И с ним еще другой, высокий, тощий тип с длинными седыми волосами, стянутыми в хвост. Наверно, бывший хиппи. На полу лежали три матраса - я бросил свой спальник и рюкзак на тот, что под окном.

— Джимми Маккенна, — говорю, и протягиваю руку. Высокий пожимает ее.

— А я Джед. Приятно познакомиться. — По говору, похоже, американец.

— Гари, — ответил молодой, отвернулся и стал вынимать вещи из рюкзака.

— Стало быть, вы сюда раньше приезжали?

— Несколько раз, — ответил Джед. — Но я и на других семинарах бываю, не только у буддистов. Думаю, все надо попробовать.

— Верно, и то дело: человек не обязан болеть всего за одну команду. А ты, приятель?

Гари водружал статуэтку Будды на полочку над матрасом. Он ответил, не оборачиваясь.

— Я уже третий год приезжаю.

— Да теперь ты, должно быть, корифей медитации. Боже, до чего мне это дело сегодня туго давалось: мысли так и скакали, так и прыгали.

— Бывает, — сказал Джед. — Лучше просто принять это.

— Похоже на то. Мне поначалу медитация вообще не давалась, я даже думал, что ничего не выйдет. И понимаешь, на тебе — только вроде стало получаться…

Джед рассмеялся:

— Ну все, старик, это конец света.

Я вынул из рюкзака недопитую бутылку «Бэллз» .

— Хочешь глотнуть?

Джед поднял ладонь.

— Ого, это же отрава. Теперь ясно, почему тебе так трудно сосредоточиться.

— Да перед медитацией я и не пил. Это так, перед сном.

— Дело твое, но ты без этого не можешь успокоиться. Почти зависимость.

— Послушай, приятель, я ведь не пьяница какой-нибудь. Просто люблю пропустить рюмочку, понимаешь?

Джед поднял обе руки.

— Пожалуйста, дело твое. Я только хотел сказать, что в мыслях от этого яснее не будет. А мы сюда для того и приехали, верно?

Я забрался в спальный мешок и пару раз приложился к бутылке. Обжигающее виски полилось по горлу. Стало теплее, и усталость придавила меня. Зачем я сюда приехал? Черт разберет.

Утром, когда я проснулся, в голове была та же муть. Без четверти шесть меня разбудил колокольчик — он трезвонил, казалось, над самым ухом. Сперва я решил, что это какая-нибудь учебная пожарная тревога, а потом вспомнил: как же медитация. А шли бы они. Я повернулся на другой бок и снова уснул. И вдруг — открываю глаза, вижу Джеда, и солнечный свет льется в окно.

— Господи, который час?

— Без четверти девять. Через пятнадцать минут занятие. Я вот подумал, ты, может, хотел бы придти.

— Спасибо, старик.

Я выбрался из спальника, напялил одежду, побрызгал на лицо холодной водой и спустился вниз — как раз успел до начала занятий перехватить тарелку кукурузных хлопьев и чашку чая. Все уже были в большой комнате: кто сидел на стульях, расставленных полукругом, кто на полу, скрестив ноги. Напротив нас в позе лотоса сидел Вишана. За спиной у него стояла большая ваза с лилиями.

Я схватил подстилку и уселся позади всех. Изо рта несло, как из птичьей клетки: не то чтобы вчера я хлебнул лишку, просто мне утром, чтобы очухаться, нужно выпить чашки три чая, а я тут я выпил только одну. И зубы не успел почистить, а в них застряли кусочки хлопьев - я все пытался вытолкнуть их языком. Задница совсем затекла, и я почти полностью отключился и стал глядеть в окно – а там деревья качались на ветру. Деревья - они просто чудесные, и листья — золотые, желтые, багряные. До чего люблю осень, люблю эти цвета. Я даже хотел выкрасить в эти тона одну из комнат в нашем доме — по-моему, в спальне было бы в самый раз. Но Лиз идея не понравилась. Вот такая она, судьба маляра: красишь стены в домах у разных людей, но никто не позволяет тебе выбрать цвета. Да мне и начхать в общем-то - работа такая. И все равно это удовольствие - видеть, как грязная стена постепенно становится чистой и аккуратной. Просто следить за кистью, водить ею по стене, оставляя одну за другой полосы краски, — это уже радость. Я двадцать лет крашу стены, но по-прежнему считаю, что это здорово.

Вдруг понимаю, что в комнате тихо: Вишана молчит, и все смотрят на меня.

— Джимми?

— Простите, ринпоче, я задумался. Что вы сказали?

— Я спросил, как вы медитировали вчера и сегодня, как успехи?

— Говоря по правде, пока трудновато.

— Почему?

— Мысли так и скачут. Не могу сосредоточиться. А я уж было решил, что у меня стало получаться…

— Такое бывает. Просто нужно высидеть. Я заметил вчера, что вам было не совсем удобно. Садиться на пол вовсе не обязательно. Возьмите стул, может, будет легче.

— Я думал, так правильнее. В Центре нам велят сидеть на полу, чтобы мы не теряли связь с землей.

Вишана улыбнулся. Все равно, не нравился мне он чем-то. Может, английский этот его акцент, или что он разоделся, как тибетский, хотя сам не из Тибета, — не знаю, в чем тут дело, но только меня от него уже воротило.

— Верно, это идеальная поза. Но не забывайте: на востоке привыкают к ней с детства. Там в домах нет стульев.

— Слыхал об этом.

— Нельзя рассчитывать, что за короткое время вы научитесь сидеть правильно. Иногда лучше на время забыть про позу лотоса. Главное, чтоб было удобно, так легче сосредоточиться.

— Ладно, я попробую.

— И я тоже, если можно.

Это сказала та женщина, которая обратилась ко мне вчера за ужином. Когда мы медитировали, она сидела по-восточному.

— Если так долго сидеть, у меня начинает болеть спина. Может, я слишком зациклилась на том, чтобы сидеть правильно.

— Вам решать, — говорит Вишана.

Потом, в перерыве на кофе, эта женщина подошла ко мне и села рядом. Высокая, коротко стриженная, с огромными серьгами. Я не мог бы сказать, сколько ей лет — тридцать пять, сорок пять или около того. Одета во все черное, только на плечах цветастый платок.

— Я Барбара, — говорит.

— Джимми Маккенна.

— Из Глазго?

— Точно так, я и мой говор.

— Я жила в Глазго три года. Мне город очень понравился. Прекрасная архитектура.

— А где сейчас живешь?

— В Эдинбурге. Я там родилась и выросла.

— Эдинбург тоже ничего. Энн Мари нравится ваш замок, а когда она была маленькая, мы ездили в Музей детства. Теперь-то она уже подросла.

— Энн Мари твоя дочь?

— Ну да.

— А сколько ей лет?

— Двенадцать. В этом году пошла в среднюю школу. А выглядит она даже старше. Высокая слишком для своих лет. А у тебя дети есть?

— Нет. — Берет чашку. — Пойду отнесу. Похоже, сейчас начнут. Потом еще побеседуем.

— Ладно.

На следующем занятии Вишана рассказывал про реинкарнацию. Вот чего я никак не мог толком усвоить. По-моему, раз уж ты помер, так помер. Мне казалось, что сказки про ад и рай и воскресение из мертвых, на которых я вырос, — это чушь та еще, но по сравнению с реинкарнацией там полно здравого смысла. То есть, по крайней мере, ты — это ты, сначала живешь тут на земле, потом где-то еще. Все просто. Но если твоя душа все время переселяется, почему же ты не помнишь, кем был в прошлой жизни? Или ты каждый раз другой человек?

Почему-то раньше, когда я приходил к ламам, меня это не волновало. Я знал, что они во все это верят, но ни о чем не расспрашивал. Приходил себе, медитировал, пил чай и шел домой — и мне этого хватало. Мне с ними было уютно - они такие чудные, и от их взгляда делается хорошо на душе. Но этот парень, Вишана… Он, конечно, не виноват, только с ним все не так. В общем, сидел я, смотрел на деревья в окне, в животе у меня урчало, и я все думал, скорее бы обед.

Опять нам дали суп — тот самый, что не доели вчера за ужином, только едва разогретый. Терпеть не могу, когда суп чуть теплый, но остальным было все равно: одни молча уплетали свою порцию, другие обсуждали реинкарнацию.

— Как ты думаешь, Элис, кем ты была в прошлой жизни? — говорит одна полная дама, крашеная брюнетка с растрепанными, как у ведьмы, волосами.

— Клеопатрой, — отвечает ее приятельница, убирая свои пряди, чтобы в суп не попали. Странно, почему-то у всех тут волосы либо длинные и непослушные, либо стрижены почти под ноль.

— Ну-ну, — говорит брюнетка. — Все считают, что были Клеопатрами. Никто не хочет быть как все.

— Могу я помечтать? Ну, а ты как? — спросила Клеопатра, кивая в мою сторону. — Что делал в прошлой жизни?

— А черт его знает. Если честно, я вообще не понимаю, что это за зверь такой, реинкарнация.

Тут они расхохотались.

— Чего захотел, — говорит Элис. — Если б ты все понимал, тебе бы тут нечего было делать!

Я не мог понять, надо мной они смеются или нет, но тут меня выручил Джед. Он сказал медленно и серьезно:

— Дело вовсе не в том, откуда мы пришли. Дело в том, куда мы идем.

Гари оживился.

— Верно. Неважно, кем ты был в прошлой жизни, — главное, кем станешь в следующей.

— А я-то думала, надо жить настоящим, — сказала Барбара.

Приятельница Элис перестала есть и подняла ложку, как бы всех благословляя.

— Воистину, настоящее включает в себя и прошлое, и будущее. Нужно связать их воедино.

— Аминь, о мудрейшая, — сказала Элис. — Неужто на тебя просветление снизошло? Поздравляю, Ширли.

— Зови меня Клеопатрой, — ответила та и снова принялась за суп.

До дежурства оставался еще целый час, и, чтобы как-то убить время, я решил прогуляться. Кругом было жутко тихо и красиво: холмы, невозделанные поля, на которых пасутся овцы, деревья в осенней листве. Не часто мне доводится так вот гулять. Иногда выпадает работа за городом, но то другое дело: ведешь машину, следишь за дорогой, да еще ребята галдят, музыка на полную катушку - тут не до пейзажа.

После того разговора за обедом мне полегчало. Элис и ее подруга меня рассмешили. И они, похоже, не понимают что к чему. Может, не такой уж я тупица. Вообще, меня это всегда волновало, я бы даже сказал «возбуждало», если бы слово не намекало на интим; здорово слушать, как люди обсуждают разные идеи, интересуются тем, что непонятно. На работе ребята засмеяли бы меня с потрохами, если б я только заикнулся о чем-то серьезном. С Джоном говоришь про футбол, с Лиз - про Энн Мари, домашние дела и все такое. А о том, что в это не умещается, поговорить и не с кем.

Все, попадись мне еще хоть одна чертова морковка - не знаю, что с ней сделаю. Видеть эту морковь больше не могу. А в углу кухни, в корзине, ее целая гора — да меня самого в этой корзине вынесут вперед ногами. Не то чтоб меня ломало нарезать пару-тройку овощей, дело не в этом. Просто разве нельзя было поручить людям то, с чем они лучше справятся? Вот, скажем, тощая девчонка (и у этой по сто колец в каждом ухе) таскает поленья для камина. Я предложил ей: давай, помогу, - а она так на меня посмотрела, будто я под юбку ей полез. Но поленья тяжелые, так что ей приходится таскать по одному, а я бы управился махом, в пять минут. Мне нравится рубить дрова, и я знаю толк в этом деле: я как-то целое лето работал на лесоповале в одном местечке к северу от Глазго.

А вот шинковать морковку — это уж точно не мой талант. Господи, да в каждую морковину просто вцепиться надо, чтоб она не скатилась с доски. Только заносишь нож, как она выскальзывает из-под пальцев. Да и кружочки получаются у меня, прямо скажем, не самые ровные. И от ножа толку ноль, тупой как задница. И вот, пожалуйста: через минуту я уже похож на какого-нибудь героя из «Бешеных псов» .

Барбара обернула мою руку чистым полотенцем, но вскоре на нем проступила кровь.

— Сильно порезался. Зажми-ка рану, держи крепче. Тут где-то должна быть аптечка.

Появился Вишана и повел меня в комнатку за кухней, где достал зеленую коробку, битком набитую пластырями и бинтами. Он занялся раной, а я отвернулся - не могу на такое смотреть.

— Плохо дело. Надави покрепче и держи так пару минут, надо замедлить кровотечение. Потом я все промою и обработаю рану. Держи как следует.

— Держу.

— Как это тебя угораздило?

— Резал морковку. Надеюсь, никто не обнаружит чей-то пальчик у себя в тарелке. Вегетарианцы все-таки.

— Нам не привыкать, — он слегка улыбнулся. — Похоже, ты не мастер шинковать морковку. Или мясного захотелось?

— Вообще-то, я лучше бы дров наколол. Почему людям не поручают то, что они делать умеют?

Вишана медленно размотал полотенце. Кровь еще текла, но уже не так сильно.

— Так-то лучше. — Он промокнул рану ватой. — Немного будет жечь.

Не шутил.

— Значит, Джимми, ты считаешь, что все должны выбирать, где им дежурить?

— Так бы, может, толку было больше. Вон та девчонка, к примеру, рубит дрова…

— Думаешь, она должна была резать морковь?

— Не обязательно резать, она могла бы делать что-то еще, с чем лучше справляется.

Вишана распечатал пакет и вынул бинт.

— Скажем, чистить туалеты?

— Бросьте, я этого не говорил…

— Ты же предлагаешь: пусть каждый выполняет ту работу, к которой привык. А женщины, как правило, моют туалеты.

— Я вовсе не хотел унизить женщин. Просто иной раз нужна сила.

— А иной раз нужно что-то еще.

Он туго затянул бинт.

— Джимми, я тебя понимаю, но мы распределяем задания случайным образом. И не справедливости ради. Просто появляется шанс чему-то научиться, когда выполняешь трудную работу, а не ту, с которой легко справиться. — Он улыбнулся. — Подумай над этим. Пока будешь крошить то, что осталось.

Но, вернувшись на кухню, я обнаружил, что Барбара почти управилась без меня.

— Спасибо, — говорю. — Что еще надо делать?

— Да все уже готово, — отвечает она, пересыпая остатки морковки с доски в большую миску. — Отнеси-ка Саймону, пусть варит.

— Слушаюсь.

Она нарезала морковку так меленько, аккуратно — не то, что я, тяп-ляп.

— Как ты здорово все нарезала-то. Да еще таким тупым ножом — как ты это сумела?

Барбара вытирала тряпочкой доску и стол. Она обернулась.

— А я наточила. — И она указала на большую электроточилку на дальнем конце стола.

— Надо же, эту штуку я и не приметил.

Как можно было ее не увидеть? Но, разумеется, поискать точило мне и в голову не пришло. Вишана, конечно, говорил красиво, но вот в этом все дело, разве нет? Женщина догадается поточить нож, а мужик так и будет строгать тупым, пока сам не порежется.

Тем вечером в комнате для молитв я просто сидел и слушал дождь. Я устал, и все, что случилось за два дня, так и кипело внутри меня: новые люди, непонятные идеи, Вишана и эта долбанная морковка — я смертельно устал от всего этого. Я решил не садиться по-восточному и устроился поудобнее на стуле, как советовал Вишана; вскоре поймал себя на том, что пальцами барабаню по ноге в ритме дождя. Тогда я положил руки на колени, расслабился и стал слушать. В комнате для молитв крыша была стеклянной, и слышна была каждая капля: одни стучали — «кап-кап», другие — «тук-тук», третьи — «дум-дум» — будто вот-вот пробьют стекло. И почему-то я стал слушать шум дождя, стук капель по крыше — не то чтобы вслушивался, я ничего не делал, просто сидел. Порой дождь принимался лить сильнее, порой поднимался ветер, и капли тихо шуршали по крыше, будто на ней возился какой-то зверек.

И мне казалось, что дождь живой и все в комнате словно исчезло, я никого не видел, ничего не слышал. Остались только мы двое — я и дождь.

Холодная. Просто ледяная — моя Лиз. Энн Мари, похоже, не заботило, где я был: на семинаре, на футболе — все едино.

— Пап, привет.

— Привет, доча. Скучала?

— А ты уезжал? То-то я думала, почему тебя не видно. Как успехи? Уже летаешь?

— Очень смешно. Продолжай в том же духе, и тебя позовут в «Фаст шоу» . А где мама?

— Ванную чистит.

Запах хлорки означал только одно: дела плохи. Чудно — когда Лиз выходит из себя, она все заливает хлоркой. Из ванной так и несет. Идешь на запах — а там она, в резиновых перчатках по самые уши, скоблит отверстие в раковине старой зубной щеткой. Когда мы только поженились, я думал, она просто жуткая чистюля. Но потом смекнул, что за хлоркой наступает затишье, а после затишья — буря.

Скрепя сердце, я приоткрыл дверь и заглянул в ванную.

— А вот и я.

Тишина. Только щеткой елозит. Господи, от эмали-то ничего не останется.

— Хотел чайку заварить. Ты будешь?

Молчание.

Слава богу, к вечеру она малость оттаяла. И все-таки странно было вернуться. После того места, где я пробыл два дня, дом вдруг показался мне невозможно тесным, и я смотрел на него другими глазами - стал замечать то, на что прежде и внимания не обращал. К примеру, настенный календарь в кухне: на нем фотографии животных, и на сентябрь — полярный медведь. Ну почему полярный медведь, в сентябре-то? Хотя раньше об этом я и не думал.

Сели обедать.

— Вкуснятина, — сказал я, уплетая за обе щеки.

— Обычные макароны с курицей.

— Спасибо, что не с овощами.

— А что, пап, кормили там плохо?

— Нет, доча, все было съедобно. Но мама у нас куда лучше готовит.

— A y них есть повар?

— Нет, мы сами стряпали. Вишана давал всем задания. Мне пришлось крошить морковь — просто горы моркови.

— А кто там был, пап?

— Разные люди. Со мной в комнате жили два парня, Гари и Джед. Джед ничего себе. Гари немного замороченный, но тоже ничего.

— И чем вы занимались целых два дня? Медитировали? — Впервые Лиз о чем-то спросила.

— Еще морковку шинковали. Ну, ходили на занятия. И прогуляться, подышать свежим воздухом тоже время было. Там, кстати, очень красиво, и тишина кругом. Съезди в следующий раз. Через месяц, кажется, будет еще семинар.

— Это вряд ли. Довольно и того, что один из нас витает в облаках.

— Пап, а можно я поеду?

Я хотел сказать «конечно», но Лиз сверкнула глазами.

— Доча, посмотрим. Поговорим ближе к делу, ладно? Давай-ка мы с тобой расправимся с посудой, а потом посмотрим видик. Идет?

Пока мы с Энн Мари мыли посуду, внутри меня все просто кипело. Снова и снова я вспоминал этот тихий голос. Ну почему нельзя дать мне шанс? Неужели надо вести себя так, будто ей виднее? Лиз всегда была для меня авторитетом — это не значит, конечно, что я во всем ее слушаюсь, но из нас двоих она самая разумная. И как-то так повелось — мы столько лет уже вместе, и если речь идет о чем-то важном, я всегда ей доверяю. К примеру, именно ей захотелось купить квартиру. Я был бы не прочь просто снимать - зачем лишний раз морочиться? Но ей хотелось иметь собственный угол. И вот она выяснила, что почем, и отправилась в строительную фирму. И была права. Когда-то мы ютились в однокомнатной клетушке, а теперь у нас отличная просторная четырехкомнатная квартира, и выплаты по ссуде куда меньше тех денег, которые моя сестра отдает за муниципальное жилье, притом не самое шикарное.

Так повелось уже давно, и она до того привыкла все решать, что теперь думает, будто права абсолютно во всем. Хотя вот в этом она ни черта не смыслит, ей плевать на медитацию, и вообще на всех в этом Центре. Впрочем, согласен, она и не обязана интересоваться, это ее дело — но почему нельзя просто смириться с тем, что меня это волнует? Почему надо вести себя так, будто ей виднее?

Ради Энн Мари, однако, я старался держать себя в руках. Вечер прошел тихо, посмотрели видик, потом, как обычно, пили чай. Но когда мы с Лиз остались одни, стало ясно, что все трещит по швам. Как-то мне стало не по себе. Не так уж часто я уезжал на выходные — если только на футбол с ребятами, но всякий раз возвращался домой с радостью, мог поделиться чем угодно и, разумеется, ждал, когда мы, наконец, ляжем в постель. А теперь я почему-то долго сидел в ванной: принял душ, потом сто лет чистил зубы, топтался на месте, - словно надеялся, что, пока выйду, она уснет. Но она, конечно же, еще не спала.

Когда я лег рядом с ней, мороз стал еще крепче. Мне на самом деле особенно и не хотелось, но я решил, что надо сделать над собой усилие. Только прикоснулся к ней – она откатилась на самый край. Тогда я повернулся на другой бок и сказал: «Спокойной ночи». И она мне: «Спокойной ночи».

На следующей неделе на нас свалилось много работы. Дом оказался большой, и чтобы успеть к сроку, мы вкалывали допоздна. Хозяином дома был один парень, поп-звезда - их группа была пару лет назад страшно популярна. Всем, однако, заправляла его подружка — ему-то было наплевать с высокого дерева, он просто подкидывал деньжат. С другой стороны, почему бы нет - все равно у них добра этого, похоже, куда больше, чем надо.

Чудная это штука — работа. Все твердят, что мечтают выиграть в лотерею и бросить работу, но мне часто кажется, что я по-настоящему счастлив, когда работаю. Здорово, что можно делать что-то полезное и при этом не особенно напрягать мозги. А тот семинар на выходных — все бы ничего, но мозги совсем спеклись. Такая толпища народу. И эта чертова медитация. Или скорее мои потуги медитировать. Единственное, что меня порадовало, — когда в последний вечер я слушал шум дождя. Просто сидел и слушал.

Оно и к лучшему, что мы с Лиз на неделе почти не виделись: домой я приходил уставший как собака, успевал только поужинать и развалиться на часок перед телеком, а там уже пора было спать. За это время как раз все успокоилось. Мы обо всем как будто забыли: некогда было скандалить. Вечером в пятницу мы с Полом и его женой договорились пойти куда-нибудь поужинать. В тот день мы закончили красить около двух, и я освободился раньше обычного, так что пришел домой первым. Поставил в вазу на кухне букетик фрезий – купил его по дороге. Это любимые цветы Лиз — ей нравится запах. Заскочил в душ, а потом решил прилечь. На меня вдруг навалилась страшная усталость… А когда я открыл глаза, увидел Энн Мари.

— Что такое?

— Уже пять часов, пап. Мама через полчаса будет дома.

— Пять часов! Я, похоже, проспал полдня.

— Ты храпел на весь дом. Вы идете в ресторан или нет?

— Идем, доча. Погоди, дай приду в себя. Терпеть не могу спать днем.

— Хочешь чаю? Я заварю. Потом я к бабушке, с ночевкой.

— Спасибо, доча.

Энн Мари принесла чашку чая, поставила ее на журнальный столик и ушла. Я попивал чай, приходя помаленьку в чувство, когда дверь открылась и в комнату заглянула Лиз.

— Посмотрите-ка: спящий красавец.

— Ты чего-то рано.

— Мистер Андерсон сегодня добрый, отпустил в полпятого, к тому же завтра выходной. А с тобой что стряслось?

— Да я вообще был никакой. Прилег на десять минут, а проснулся — и дочь говорит, что уже шестой час.

— Она ушла к бабушке?

— Ага. Когда надо за ними заехать?

— Энджи мне звонила на работу. Шован приболел, так что они сегодня никуда не пойдут.

— Сильно заболел?

— Нет, наверное. Температура чуть поднялась, может, в садике что подхватил. Ты ведь знаешь Энджи: ребенок раз чихнет — и она уже к врачу.

— Хочешь, сходим вдвоем?

— Пожалуй.

Лиз села на постель спиной ко мне. Подол юбки съехал вверх, обнажив колени. И снова я видел этот изгиб шеи, эту линию плеч сквозь пряди волос. Уже больше недели прошло. Я потянулся к ней, коснулся шеи. И придвинулся ближе.

— А хочешь, останемся дома. Закажем что-нибудь в китайском ресторане. В холодильнике бутылка вина.

— Ну…

— В конце концов, мы до завтра одни…

Она повернулась ко мне, и я по глазам понял, что можно.

Потом мы сидели в кровати и пили вино. Я обнимал ее свободной рукой.

— Так почему ты всю неделю торчал на работе допоздна? Вроде говорил, что надо покрасить всего пару комнат.

— Говорил, а потом эта девица начала крутить - то ей надо одно, то другое, то так покрасьте, то эдак. А стены в гостиной велела выкрасить в бледно-желтый, чтоб сочетались с ее новыми штанами от Версаче.

— Шутишь.

— Вовсе не шучу. Штаны кожаные, в обтяжку — видела бы ты, как пялился на них малыш Бобби — я думал, пора вызывать неотложку.

— Сколько же у людей денег! Ума только нет.

— Ну да, а нос везде надо сунуть. С другой стороны, и нам чего-то перепадает. Но канитель-то была по другому поводу.

— По какому?

— Выбрали подходящий колер, покрасили, все отлично, начинаем класть второй слой — и тут ее высочество передумали. Ей, видите ли, надоели те штаны, она купила новые, так что извольте перекрасить стены в лиловый цвет.

— Врешь!

— Честное слово. Нам так сказал ее парень. Он самолично принес штаны, чтобы мы подобрали цвет, — ей самой было некогда. В субботу у них вечеринка, так что все нужно было закончить. Он говорит: «Женщины, что с них возьмешь». А Бобби ему: «Точно, моя такая же. Купит себе новый топ в "Уот Эврис" и тут же ремонт на кухне затевает».

— Все ты врешь, Джимми.

— А ты видела, во что у них превратилась кухня, когда Айрин купила пятнистые лосины? Бобби неделю маялся, пока все пятна нарисовал.

Она захихикала и ткнула меня в бок.

— Эй, больно.

— Прости. Нет, чтоб гостиную — в лиловый цвет…

— Хочешь сказать, если б я такой же был богач, ты не велела бы красить стены в цвета твоих нарядов?

— Джимми, если б ты такой же был богач, ты женился бы не на мне, а на ком-нибудь из «Спайс Герлз».

— Вот славно было бы.

— Ты о деньгах или о женитьбе?

— Для меня и ты хороша. Но все равно, «Спайс Герлз» — это вчерашний день. Надо жениться на Бритни Спирс.

— Уж скорей Бритт Экланд тебе пара. Хотя, вообще, если у меня куча денег, зачем мне дом. Я тогда жила бы на природе, где-нибудь на необитаемом острове. Никакой одежды — носила бы только платья из шелка, типа сари…

— Ох, ну хватит, хватит. — Я поерзал. — Черт! Вино пролил!.. Чтоб меня!..

— Как — опять?

Я до того был рад, что мы с Лиз помирились, что про семинар и думать забыл, - но во вторник, когда пришел в Центр, пришлось о нем вспомнить. В начале занятий ринпоче говорил несколько слов и проводил медитацию, а потом мы усаживались кружком, пили чай и болтали о том, о сем. Можно было спросить о чем угодно, обсудить любые трудности, а если ты не хотел привлекать к себе внимание, то мог поговорить по-тихому.

В общем, пока мы медитировали, я подумал: до чего тут все иначе, не так, как было на семинаре. Едва я услышал голос ринпоче, как сразу успокоился и сосредоточился на вдохах и выдохах. Это просто. Я здесь как дома. Потом все хотел поговорить с ним об этом, только не при всех. А он будто знал — повернулся ко мне и спросил:

— Джимми, как прошел семинар?

— Со скрипом, ринпоче, — ответил я. — Многовато морковки.

Все рассмеялись.

— Значит, ты выбрал оранжевый путь к просветлению — тебя ждет светлое будущее.

— Похоже на то.

Он ничего больше не сказал, просто посмотрел на меня и улыбнулся. Все ждали, что я отвечу. Я поглядел на них и снова обратился к ринпоче:

— Я про медитацию. Мало что получалось. Я вот хотел узнать…

Он все смотрел на меня.

— Я вот думаю, почему здесь я могу медитировать — не хочу сказать, что совсем без труда, но хотя бы чувствую, что дело движется, — а там все без толку. Я всю дорогу ерзал на месте, не мог успокоиться, мысли так и скакали. В конце концов, просто стал слушать, как дождь стучит по крыше.

— Скажи, Джимми, что ты делал, когда слушал шум дождя?

— Говорю вам, ринпоче, ничего не делал, просто сидел, слушал, как по крыше стучат капли, — в голове было совсем пусто.

— Чудесно!

— Но я думал, надо следить за вдохами там и выдохами, осознавать дыхание.

— Джимми, может, ты вместо этого осознавал стук капель.

Он потянулся ко мне и слегка коснулся руки — всего на мгновение. Но у меня к горлу вдруг подкатил ком - я боялся, что разревусь. А он смотрел на меня и улыбался так тихо, волшебно, словно во всем мире только мы вдвоем остались.

По дороге домой я разглядывал капли дождя. Странно, тут через день льет дождь, не мудрено привыкнуть, но мне теперь казалось, что я раньше этих капель и не видел. Но где ж мне было увидеть. Разве станешь слоняться по городу, разглядывать капли — народ решит, что ты в уме повредился. Но вот теперь я стою у живой изгороди и разглядываю капельку на листе. Вижу на нем прожилки — маленькие такие прожилочки. Откуда они взялись? Понятия не имею. Не знаток я по части листьев и растений — просто не волновало меня все это. Но ринпоче был прав: это и впрямь чудесно.

Когда я вернулся, Лиз смотрела телевизор — какую-то передачу про дизайн помещений. Я чмокнул ее в макушку и обогнул диван, проходя в кухню.

— Будешь чай?

— Только что пила. Тебе звонили - какая-то Барбара, с семинара.

Она повернулась и посмотрела мне в глаза.

— А что хотела?

— Не сказала — она номер оставила, просила перезвонить. Судя по номеру, в Эдинбург.

— Ладно.

— Не знала, что ты кому-то давал свой телефон.

— Я не давал. Может, она по справочнику нашла. Или узнала у секретаря на семинаре.

Я вышел в прихожую и набрал номер.

— Это Барбара?

— Да. Джимми?

— Точно так.

— Как твоя рука?

— Порядок — все оказалось не так страшно.

— Прости, что побеспокоила. Я просто хотела узнать: вы работаете в Эдинбурге?

— Мы? Работаем?

— Да. Вы, кажется, делаете ремонт?

— А, вот ты о чем. Нет, мы в основном работаем здесь, заказов больше чем достаточно. Пару раз ездили в Стерлинг, но чтоб в Эдинбург – такого не помню.

— Я ищу мастера: у меня в квартире давно пора сделать ремонт. Я все откладывала, потому что работаю в основном дома, а тут надо впускать к себе каких-то чужих людей… В общем, было бы здорово, если б ты взялся за эту работу. Разумеется, я заплачу побольше, чтобы возместить расходы на дорогу.

— Пока даже не знаю, что ответить. А когда планируешь начать?

— Сами решайте, как вам удобнее. В любое время в течение ближайших двух-трех месяцев. Было бы здорово, если бы вы успели что-то сделать к Рождеству, но спешки никакой нет. Вы сейчас очень заняты?

— Есть пара заказов на эту неделю, и потом будет еще одна денежная работенка.

— Ты не мог бы подъехать, скажем, в конце недели? Осмотреть все на месте, оценить стоимость работ. Разумеется, я возмещу расходы.

— Ладно. Думаю, в пятницу мы освободимся до полудня… наверное, смог бы приехать в пятницу в середине дня.

— Отлично.

Я не очень хорошо знаю Эдинбург, но без труда нашел ее дом в переулке неподалеку от Мэдоуз. С виду обычный многоквартирный дом, каких полно и в Глазго. В подъезде темно, входная дверь выкрашена в мутно-зеленый цвет. На двери табличка с тартанами, на которой написано: «Твиди», ниже — лист картона, на нем напечатано: «Б. Меллис». Звонок старинный, с веревочкой, и звук у него приятный. Я слышал, как Барбара шла к двери: ступала она тяжело, хотя весит вроде немного, и при каждом ее шаге что-то позвякивало.

Она открыла дверь - на ней были малиновые лосины, длинный мешковатый свитер и на руках много тонких металлических браслетов.

— Привет, Джимми. Рада тебя видеть.

Я переступил через порог, и она поцеловала меня в щеку.

— Проходи, соображу нам по чашечке кофе.

Она провела меня в гостиную — просторную комнату с красивым карнизом под потолком. Диван с бархатным покрывалом и пара больших круглых подушек — вот и вся обстановка. И еще в нише - внушительных размеров статуя Будды, окруженная свечками.

— Боже мой, зачем тебе семинары - ты сама тут можешь устроить собственный центр.

— Пожалуй. Славный, правда? Приятель из Индии привез для себя, а потом оказалось, что его некуда ставить. А меня он как-то успокаивает.

— Понятно.

— Ты не голоден?

— Я перекусил, прежде чем выехать. Но чаю охотно выпил бы, чашечки эдак две.

— У меня есть только «Эрл Грей» и травяной.

— Нету карамельного? Или «Шотландского»?

— Увы.

— Ладно, тогда «Эрл Грей». С молоком, без сахара.

Когда она вышла, я осмотрел стены. Покрашены в основном на совесть, хотя цвета тусклые, мрачные, а карниз грязно-бежевый. Если нужно все просто немного подновить, в гостиной хватит и двух слоев краски. Но прихожая - просто жуть: стены темно-зеленые, да еще этот красный ковер. Никогда не понимал, почему люди красят прихожие в мрачные цвета, там и так света мало.

— Мастер задумался?

Барбара поставила поднос на столик с толстыми ножками, который вытащила из-за спинки дивана. На подносе стояли две чашки и блюдце с печеньем.

— Что нужно покрасить?

— Для начала эту комнату, спальню и прихожую. В кухне и ванной недавно сделали ремонт, там все в порядке. Есть еще мой рабочий кабинет, но это не срочно.

— А кем ты работаешь?

— Я занимаюсь научными исследованиями. То есть сама ничего не исследую, просто составляю отчеты. Проверяю данные, нахожу статистику и все такое. Ты что-нибудь слышал о гомеопатии?

— Если честно, нет. Но Лиз что-то покупает в «Бутс» — лекарства от простуды или что-то в этом роде.

— Вот-вот, их многие покупают.

— Похоже на то. Насчет покраски — ты уже выбрала цвета?

— Пока думаю. Здесь, наверное, подойдет что-нибудь нейтральное - главное, чтобы светлое. В спальне, может, голубое с сиреневым оттенком. А прихожую хорошо бы выкрасить в оранжевый: этот цвет меня просто лечит, и мне кажется, он создает уют.

— Наверно, ты хотела еще ковер поменять.

Она посмотрела на меня с недоумением, а потом расплылась в улыбке.

— Да-да. Здесь красный цвет не особенно к месту. Да, пожалуй, я его выкину. Куплю совсем маленький коврик. Тут лакированный паркет — не понимаю, зачем они положили ковровую дорожку.

— «Они» — это кто?

— Бывшие хозяева, Твиди — их табличка висит на двери, вдруг для них будут письма. Кстати, и входную дверь тоже надо бы покрасить. В ярко-красный, чтобы все по фэн-шуй. Я поэтому еще не повесила медную табличку — хотела сперва дверь перекрасить.

— Ты давно тут живешь?

— Три месяца. Ну что, берешься?

— Ну, стены подновить - это дело несложное. Пару раз пройтись тут и в спальне, и три раза в прихожей, чтобы закрасить темную краску. Но я должен с братом посоветоваться — мы ведь еще не работали так далеко от дома.

— Значит, ты работаешь вместе с братом?

— Точно так. Раньше работали на других, а девять лет назад начали свое дело, и ни разу не пожалели. Заказов хоть отбавляй, и почти все через знакомых. Один парень у нас на ставке, а если много работы, зовем еще кого-нибудь.

— Выходит, вы преуспеваете.

— Грех жаловаться. Давай так: на этой неделе я пришлю смету с учетом расходов на дорогу и поговорю с Джоном. Если он будет согласен и если тебя все устроит, мы могли бы начать через понедельник.

— Отлично. Спасибо, Джимми. Я с удовольствием заплачу, сколько будет нужно. Я просто не могла смириться с тем, что какие-то непонятные люди будут шастать у меня по дому.

— Извини, Барбара, значит, придется отказаться.

— То есть как?

— Если не хочешь, чтобы непонятные люди шастали по дому, не стоит звать меня и братца моего Джона — непонятнее нас вряд ли кто сыщется.

Странное это место - Эдинбург. Всего час на машине от Глазго, а будто другая страна. Или даже другая планета. То есть там чувствуешь себя иначе — то ли воздух чище, свежее, то ли что еще. И погода иная: дождь льет не так часто. Там холоднее — и при этом больше солнца. Когда я начал там работать, у меня и самочувствие улучшилось. Думал, буду страшно уставать в дороге, но мне это, напротив, даже начало нравиться. Как правило, я был сам по себе — так получилось. Пару дней мы работали вместе с Джоном и Бобби, сделали основное, покрасили потолки и стены, а потом они взялись выполнять срочный заказ в Джорданхилле: у одного парня, которому мы делали ремонт, на чердаке лопнул бак с горячей водой, и весь дом залило так, что мама не горюй.

Вот и вышло, что к Барбаре стал приезжать только я. Хотя много над чем надо было потрудиться — к примеру, она хотела выкрасить карниз в разные цвета. Мне на самом деле такая работа по душе, хотя Джона она просто с ума свела бы.

— Ничего, что ты один мотаешься в Эдинбург?

— Ничего, даже рад сменить обстановку.

— Но устаешь, наверное, за рулем сидеть-то.

— Может, стоит уезжать оттуда попозже, тогда дело пойдет быстрее.

— Не сомневаюсь, что эта Барбара заварит тебе чайку.

— Мне бы лучше рыбки на ужин.

— А если правильно разыграть карты, может, еще что-то заварится.

— Да иди ты, она не в моем вкусе.

— Она все-таки женщина, верно? Может, помедитируете тет-а-тет.

— Хватит, говорю тебе.

Сначала я думал, а что если, и, правда, я малость ей приглянулся. В конце концов, как-то чудно приглашать мастера в Эдинбург из самого Глазго. Но даже когда я остался один, никаких намеков на это дело не было и в помине. По утрам, когда я появлялся, Барбара приносила мне чаю, а потом оставляла работать. Она всегда предлагала мне что-нибудь на ланч, но я все равно выходил подышать свежим воздухом – не люблю торчать весь день в четырех стенах, - и покупал себе рогалик или жареной картошки. Сама она почти все время сидела за компьютером у себя в комнатке. Иногда я слышал, как она говорит по телефону. Иногда она заглядывала ко мне и сообщала, что выйдет ненадолго. Я привык, что она где-то в доме — вроде рядом, но не на виду.

Как я говорил уже, кое над чем пришлось потрудиться, особенно с карнизом была морока: его понадобилось красить в разные цвета. Я обычно, когда работаю, слушаю музыку, но тут не хотелось шуметь и отвлекать Барбару, так что я просто водил кистью по стенам в полной тишине. В доме было совсем тихо — она верно сказала, от этой статуи Будды и правда веяло спокойствием…

Барбара вошла в комнату, и я чуть не свалился со стремянки — забыл, что в доме еще кто-то есть.

— Господи, ну ты меня напугала — даже не знаю, где я витал.

— Извини. Хочешь чаю? Уже полчетвертого, я готова сделать перерыв.

— Пожалуй. Спасибо. — Я спустился с лестницы, поднял руки и потянулся. — Спина затекает. Когда увлекаешься, весь перекособочишься и даже не замечаешь. А потом спускаешься на пол, и начинается… Один парень, Микеланджело, расписывал капеллу Сикстинскую и вот так, говорят, повредил позвоночник.

— Тебе надо заняться йогой.

— Ага, в трико я буду просто неотразим.

— Немало мужчин занимаются йогой — между прочим, в шортах. Я серьезно. Для здоровья это очень полезно. Растяжка укрепляет мышцы спины, а если после работы сделать несколько упражнений, ничего болеть не будет. Вот основные позы — смотри.

Она наклонилась и оперлась руками об пол, выставив задницу - все-таки хорошо, что Бобби не видит.

— Представляю, что будет, если мы с ребятами на работе займемся йогой. Для них медитация - и то уже малость слишком, а если я еще и йогой займусь, решат, что у меня совсем крыша поехала.

Я пошел за ней на кухню, она поставила чайник, а я вымыл руки под краном. Кухня была отличная. Сразу видно, что шкафы дорогие, с новомодной полировкой и резными уголками. Я подумал: интересно, как она зарабатывает? Неужто эти исследования так хорошо оплачиваются?

Мы сели за стол и принялись пить чай.

— Джимми, похоже, тебе работа в радость.

— Верно, так и есть. Я, правда, с удовольствием тут карниз крашу. Здорово получается.

— Да, думаю, будет очень хорошо. Обычно карнизы красят одним цветом, но мне кажется, немного фантазии тут не повредит.

— Многим приходит в голову такая мысль, но когда говоришь, сколько это стоит и сколько времени займет, все отказываются. Так сильно дороже выходит.

— А ты как считаешь, сколько тебе времени потребуется?

— Я один работаю, поэтому чуть больше. Ну, с мулькой мы разделались, остался только сверкач.

— То есть?

— Это наши малярские словечки. Мулька — это эмульсионная краска, а сверкач — глянцевая.

Она рассмеялась.

— Здорово. А какие у вас еще есть словечки?

— Не знаю, стоит ли выдавать тебе наши тайны…

— Пожалуйста, я никому не скажу.

— Ладно. Если приглашаешь мастера, чтобы оценить объем работ, и он говорит своему приятелю: «Это наша марка», - гони их в три шеи, потому что они хотят нанести всего один слой краски. «Наша марка — одинарка», сечешь?

— Боже мой! — Она просто покатывалась со смеху, глаза блестели — я такой ее даже не видел.

— Мы с Джоном потому и начали свое дело. Раньше, давно, работали на одного парня, а он был мухлевщик тот еще. Покрасишь стену один раз, а время уже четыре часа, так он заходит и говорит: «Хватит, ребята, закругляемся». На первый-то взгляд кажется, что все в порядке, но если приглядеться, видно, где не прокрашено — это брак, так быть не должно. Мы пытались спорить, но он-то был главный. Заказов хватало, но по второму разу никто нас не звал - люди-то не слепые, все замечают. И тогда мы с Джоном решили начать свое дело, чтобы выполнять работу как следует.

— Хорошая история, мне нравится. Значит, у вас есть совесть.

— Кому охота обманывать людей? А когда все честно — другой разговор, так и работать приятнее. И главное, со временем это приносит прибыль. Когда мы только начинали, мы понятия не имели, что из этого выйдет, а теперь мы уже девять лет сами по себе и работы хоть отбавляй. Почти все заказы идут от знакомых - от людей, у которых мы работали, или от тех, кому нас порекомендовали. И мы неплохо зарабатываем.

— Очень правильный образ жизни — как раз в духе буддизма.

— Как это?

— Многие думают, что буддизм — это всего лишь медитация, но на самом деле это образ жизни. И он подразумевает, что зарабатывать надо честно, не вредя никому и не обманывая людей.

— Надо же. Выходит, все эти годы я был буддистом. Зря только мучаюсь с медитацией.

— Может, и так. То есть я не хочу сказать, что не стоит медитировать, но… не знаю, как объяснить. Мы всегда будто стремимся куда-то, хотим добиться чего-то, добиваемся — а это опять не то. А надо просто проживать осознанно каждый день, полностью погружаться в то, что делаешь. Может быть, для тебя такое дело — твоя работа. Когда ты водишь кистью по стенам, ты полностью находишься здесь и сейчас.

Я сидел, зажав чашку в руке. Чай был уже холодный, но я не хотел ставить чашку на стол, не хотел, чтобы разговор окончился. Барбара смотрела мне в глаза серьезно и при этом словно затаив улыбку — впервые кто-то еще кроме ламы смотрел на меня вот так. На какое-то мгновение, всего на долю секунды, мне показалось, что все вокруг исчезло, остались лишь мы вдвоем — только мы, держим чашки в руках и глядим друг на друга. Я хотел, чтобы мы говорили еще, хотел спросить у нее что-нибудь, но не мог почему-то вымолвить ни слова. Так и сидел. А потом встал.

— Ну, пора, пойду помедитирую.

Барбара улыбнулась.

— И я тоже. — Она взяла чашки и отнесла их в раковину.

Я остановился у двери.

— Барбара, помнишь, ты спрашивала, когда мы закончим ремонт?

Она обернулась.

— Да. Можешь сказать хотя бы примерно? Это, в общем-то, неважно, просто если ты будешь работать в выходные, мне придется поменять кое-какие планы.

— Я хотел предложить, если ты не против: я мог бы задерживаться подольше, работать до самого вечера - и тогда управлюсь быстрее.

— Замечательно. Но тебя это устроит? Получится длинный рабочий день.

— Я и так, если в пять выезжаю, попадаю в час пик. Все равно сижу в пробке и время теряю.

— Ну что же, и правда, почему бы тебе не задерживаться — но при одном условии.

— При каком?

— Я буду кормить тебя ужином, ведь нельзя работать допоздна с пустым желудком.

— Согласен.

В следующие несколько дней так и повелось. Я стал даже втягиваться в распорядок: утром приезжал в Эдинбург, в магазинчике у дома Барбары покупал газету и рогалик. Потом она приносила мне чашку чая, и я принимался за дело, работал до самого вечера, с одним только перерывом на ланч. Днем я был сам по себе, но часам к пяти Барбара готовила что-нибудь поесть, макароны или рис с овощами — легкое что-нибудь, в самый раз, чтобы подкрепиться и продолжить работу. У нее в кухне очень уютно. Каждый вечер она зажигала свечи, и мы так сидели за столом, слушали какую-то классическую музыку. О себе она много не рассказывала, ничего личного, говорили только о медитации и о работе. Странно все-таки — ужинать при свечах с женщиной, о которой ничего толком не знаешь… Потом я снова принимался за дело, работал еще пару часов и уезжал домой. Возвращался к девяти, а в полседьмого уже надо было вставать, так что по идее я должен был страшно выматываться, но - ничего подобного. Напротив, я ощущал прилив сил — не то, чтобы мне хотелось скакать, прыгать, вытворять что-нибудь эдакое, - просто я был подтянутый, спокойный, собранный.

В четверг я докрасил карниз, и дверь и рамы в гостиной. Комната выглядела бесподобно. Мы вдвоем стояли у входа и любовались.

— Джимми, это чудесно. Я так довольна.

— Верно, я сам доволен. Жаль, что Джон не видит… надо будет снять на фото.

— Джимми, могу я кое о чем тебя попросить?

— О чем?

— Завтра я хотела бы привести эту комнату в порядок. Помоги мне, пожалуйста, повесить шторы: они бархатные и очень тяжелые.

— Помогу, это запросто. На завтра осталось не так много дел: деревянные панели в прихожей и второй слой краски на входной двери.

— Сверкач?

— Смотри, возьмем тебя в ученицы.

На следующий день я помог повесить шторы, а потом она расставила по местам разные свои безделушки. Мне так нравилось красить карниз, а теперь, выкрашивая деревянные панели в прихожей, я даже заскучал. Хотя получалось здорово - Барбара выбрала очень удачный оттенок оранжевого. Вообще, у нее хорошее чувство цвета. Иные заказчики выбирают такие цвета, что получается тихий ужас, а она из тех, кто может предложить что-нибудь совсем дикое на первый-то взгляд, но когда все готово, понимаешь, что идея была хорошая.

Я докрасил входную дверь, и она вышла на площадку посмотреть.

— Чудесно. Как раз то, что надо. Красный цвет — это к удаче. Теперь чайку?

— Хорошо бы, только сперва умоюсь.

Я сидел на кухне напротив нее и думал, что теперь делать. Времени было только полчетвертого, и чай нельзя пить слишком долго, но как-то странно было просто взять и уехать домой. Мне не хотелось уходить. Я знаю, что сказал бы Джон, но дело вовсе не в этом. Ничего такого между нами не было: мне совсем не хотелось замутить с этой женщиной, и с ее стороны не было ни намека. Просто нас что-то связывало. И после всего, что было, мне хотелось, чтобы мы просто сели и вместе пообедали. Я не мог уехать вот так.

И тут она сказала:

— Джимми, можно тебя еще кое о чем попросить? Тебя это, может, немного удивит.

— Пожалуйста, проси.

— Дело в том, что благодаря тебе, благодаря твоему труду, я чувствую, что это мой дом, мне теперь в нем уютно, особенно в гостиной. И я хотела бы там помедитировать, чтобы энергетика в ней очистилась, чтобы там стало по-настоящему хорошо. Мне бы хотелось, чтобы ты помедитировал вместе со мной, там ведь столько сделано твоими руками. Потом, если у тебя есть время, мы можем вместе поужинать. Надеюсь, я не очень тебя задержу.

— Барбара, я только рад буду, честное слово.

И хотя я ни за что не догадался бы, о чем она хотела меня попросить, ничего лучше и придумать было нельзя.

Мы сели в гостиной лицом к Будде. Она достала сидения из поролона, как в Центре, и маленькие, похожие на детские, цветастые одеяльца, чтобы укрыть ноги. Потом зажгла свечи и какое-то благовоние из трав. Я тогда не знал, что это за трава, но теперь знаю: это шалфей, он был в чести еще у коренных жителей Америки - они верили, что шалфей прогоняет злых духов. И вот, мы сели в чистой, свежевыкрашенной комнате, а за окном опускались сумерки.

Барбара начала говорить:

— Я призываю Будду, бодхисатв и все благие силы быть свидетелями нашей благодарности за дары, которые мы получаем от жизни. Я хочу поблагодарить Джимми за его труд, за то, что мой дом стал чистым и уютным. Я благодарю его за усердие, с которым он работал, и за его дружелюбие. Я благодарю жизнь за то, что она свела нас. Пусть под крышей этого дома будет хорошо каждому, кто придет сюда.

Она остановилась.

— Джимми, ты хотел бы что-то сказать?

Я ничего не мог придумать и ответил:

— Нет.

Она позвонила в колокольчик, и мы закрыли глаза. Я сосредоточился на вдохах и выдохах, считая про себя, как учил лама. И на этот раз медитировать было очень легко, все было так естественно. Казалось, прошло совсем немного времени, и колокольчик прозвонил снова. Я открыл глаза. За окном теперь совсем стемнело, и несколько минут я смотрел на освещенные окна напротив, на деревья в жутковатом голубом свете уличных фонарей.

Потом мы пошли на кухню. Барбара занялась ужином, а я бездельничал, опершись на стойку. Мне было легко и спокойно.

— Я мог бы сгонять за бутылочкой вина, если хочешь. Чтоб по-праздничному все.

— Если ты сам будешь, Джимми. Если для меня, то не стоит.

— Ты уверена?

— Я не пью.

— Ах да.

— Но ты не обращай на меня внимания.

— Нет, все в порядке. Я ведь за рулем, больше одного бокала не выпью. Можно, я помогу накрыть на стол?

— Конечно. Салфетки и подставки в выдвижном ящике.

Я открыл ящик и стал вынимать ложки, ножи и прочее. Но мне очень хотелось расспросить ее, почему она не пьет. Я знаю непьющих ребят, но то алкоголики, которые решили завязать.

— Ты просто не любишь спиртное или…

Она помешала что-то в кастрюле, накрыла крышкой и села за стол.

— Я отказалась от спиртного несколько лет назад, когда втянулась в медитацию. Странно это: стремишься к просветлению, с одной стороны, а потом пьешь, и в голове снова мутно. Я много-то не пила - так, пару бокалов вина за едой, - но это сказывалось определенно, туман какой-то появлялся.

— Бросать тяжело?

— Не так чтобы очень. Поначалу я еще пила немножко, на вечеринках или если очень уставала за день, но потом научилась расслабляться по-другому… например, занялась йогой.

— Понятно. Я-то сам ничего никогда не бросал. Лиз, давно еще, бросала курить, и это был тихий ужас. Мы все мучились — вид у нее такой был несчастный. Но я не курил никогда, так что не знаю, что чувствуешь, когда бросаешь.

— Я бросила курить десять лет назад. Это потруднее, чем бросить пить. От курения зависимость куда сильнее.

— То есть, выходит, буддизм помог тебе бросить… Это все часть образа жизни, да? Наверно, ты и мясо есть перестала?

— Я бы не сказала, что бросать - это главное. Просто начинаешь стремиться к чему-то еще. Когда не употребляешь алкоголь, сознание становится более ясным, а когда ешь овощи вместо мяса, просто чувствуешь себя бодрее, вот и все. И это всего лишь мой личный выбор… То есть я не стала бы его никому навязывать.

— Значит, ты не хочешь, чтобы твой парень был вегетарианцем?

— Мой парень?

— Ну, если бы у тебя был парень… или муж там, в этом смысле?

— Нет, мне все равно. Хотя не думаю, что он у меня появится.

— Извини, это не мое дело.

— Ничего. Я просто хотела сказать, что в настоящий момент мне не хочется завязывать подобные отношения.

— Рассталась с кем-то? Переживаешь?

— Нет, это как отказ от спиртного. Просто мое сознание более ясное, если я… воздерживаюсь от этого.

— Понятно.

— Прости. Наверно, я жуткая зануда. Просто… мне кажется, что сейчас так для меня лучше.

— Я понял. Прости, Барбара, не хотел совать нос в твою личную жизнь. Не мое это дело. Просто мы вот тут общаемся, и медитировали, и все такое, и мне кажется… может, мы и не друзья, но я полагаю, что друзья.

— Я надеюсь, ты считаешь меня другом, Джимми. Мне бы очень этого хотелось.

— Вот и славно.

— Ну, а твои как успехи?

— Мои успехи?

— Я про медитацию. Как она влияет на твою обычную жизнь?

Я так и замер, не донеся вилку до рта.

— Знаешь, я просто медитирую. И слабо понимаю, как и на что это влияет. Разве что доводит всех до ручки.

— Твоя жена и родные не одобряют?

— Энн Мари любопытно, она не прочь узнать, в чем тут соль. Джон думает, что я псих какой-то - но он же мой брат, и, вообще, он всегда так считал. А Лиз… Лиз, думаю, все это очень не нравится.

— Не нравится буддизм? Или не нравится, что ты меняешься?

— Знаешь, Барбара, на самом деле я понятия не имею, что она там себе думает.

* * *

Домой я летел как на крыльях: до чего все вокруг было здорово. Даже в темноте ощущалась прозрачность ночи, а потом, уже на подъезде к Глазго, стал накрапывать дождь, и я включил дворники. Домой под дождем. Я улыбался сам себе. Домой под дождем. Размытые огни фар неслись по встречной полосе. Слева проплыла большая стальная лошадь. Затем газовый завод и синие буквы на стене: «Глазго, вперед!» . Я чуть не расхохотался. Эдинбург — славный город, там хорошо провести выходной, просто развеяться, но дом — это Глазго.

У калитки меня поджидал Джон.

— Вот, хотел узнать, не желаешь ли пропустить кружечку в честь именинника.

— Погоди, у тебя день рождения завтра.

— Верно, но в жизни раз бывает сорок лет — я хочу оттянуться по полной программе. Мы с Тришей собирались в ресторан, но она себя неважно чувствует.

— Что стряслось?

— Да ничего, простудилась малость. Решила поберечься до завтрашней вечеринки.

Мы зашли в дом. Энн Мари в гостиной играла на приставке.

— Пап, привет. Здрасьте, дядя Джон.

— Привет, доча. А мама дома?

— Да, она в спальне — выбирает наряд на завтра.

Лиз вошла в гостиную.

— Привет, Джон. Как ты?

— Ничего, спасибо. Вот пытаюсь уломать твоего мужика пройтись со мной до паба. Отпустишь его?

— Ты ведь знаешь, Джимми сам себе хозяин. — Она села на подлокотник дивана. — Все, Джимми, дело сделано?

— Порядок. Вот они, денежки, — я похлопал по карману.

— Наличными рассчиталась, глянь-ка. А я думала, такие дамочки чеками платят.

— Я и сам так думал, а она взяла и выдала мне пачку денег.

— Должно быть, ей понравилось, как ты работал.

— Еще бы: он столько времени потратил. Всю неделю раньше девяти не появлялся. Надеюсь, оно того стоило. — Лиз говорила как-то натянуто.

Джон посмотрел на меня так, словно хотел сказать: «Я твой старший брат, я все понимаю».

— Дел там хватало, это верно, — подтвердил он. — Один карниз у нее пришлось красить в три цвета, золотые там листочки и прочее. К тому же она тетка, ух, железная. Я б такой всю получку отдавал, да еще приплачивал. Ладно, старик, мы идем выпить или как?

— Идем. Но имей в виду, одну-две кружки, не больше. Я устал как собака и завтра хочу быть в форме.

— Может, Джимми, сперва что-нибудь перекусишь?

— Нет, милая, спасибо, я уже поел.

— Барбара опять угощала?

— Ага.

— Должно быть, она, и правда, тобой довольна.

— Еще бы, Лиз, этот парень просто Дэвид Бэкхем золотых листьев! Мы ненадолго, Лиз, честное слово. Вы завтра придете?

— Конечно. До скорого, Джон.

— Энн Мари, спокойной ночи. Лиз, я мигом. - Я подошел к ней и чмокнул в щеку. Она не отвернулась, но меня не поцеловала.

Как только мы вышли из дома, Джон спросил:

— Джимми, я ошибаюсь или между вами кошка пробежала?

— Ты о чем?

— Ну, Лиз, похоже, думает, что между тобой и Барбарой что-то было.

— Ты ведь знаешь, Джон, все это чушь собачья.

— Я-то знаю, но Лиз, похоже, считает иначе.

Я не ответил.

— Можешь довериться старшему брату.

— Слушай, Джон, Бог свидетель, ничего у нас с Барбарой не было.

— Тогда зачем ты сидел у нее допоздна? И с какой стати она кормила тебя обедом?

— Господи, я думал, что так разумней всего. Если бы я не задерживался, пришлось бы мотаться туда еще пол следующей недели, а нам пора начинать у Макинтошей. К тому же я пережидал час пик и ехал домой, когда на дорогах посвободнее. Она по доброте душевной предлагала мне поесть. Помнишь ту бабусю в Келвиндейле — мы у нее работали прошлой весной? Так она нам носила сосиски и рогалики и даже печенье пекла, и я не припомню, чтоб ты возражал.

— Было дело, но, Джимми, ей девяносто три! Даже Бобби на нее не позарился бы.

— Да меня Барбара вовсе не привлекает. Человек она хороший, вот и все. Ты сам ее видел… И не из тех она, с кем хочется крутить шашни. Она ничего, наверное, но слишком уж… не из наших.

— Хочешь сказать, тебя только местные привлекают? На самом деле я тебя понимаю. Я даже подумал, что она розоватая.

— Да ну?

— Не знаю, может быть… А кому какое дело? Все равно, речь о том, что Лиз ее не видела. И вполне может вбить себе в голову, что Барбара — эдакая шикарная красотка, которая запала на тебя, и неизвестно еще, чем вы там занимаетесь с этим валиком и кисточкой. Поставь себя на ее место: ты едешь к этой даме на весь день, до девяти вечера тебя нет. Что она должна думать? Представь, что Лиз допоздна сидит на работе вдвоем с каким-нибудь парнем. Ты сам не ревновал бы?

— Нет. Хотя понимаю, куда ты клонишь. Но я ей верю.

— И я верю Трише, только все равно не хотел бы, чтоб она оставалась в ночную смену тет-а-тет с новым доктором.

— С тем, который похож на Джорджа Клуни в «Скорой помощи»? С иностранцем?

— Вот-вот. Так что мой тебе совет: уделяй Лиз больше времени. Хуже-то не будет. Своди ее в хороший ресторан, в кино. Цветов купи.

— Тогда она точно решит, что дело нечисто.

— Ничего она не решит. Ладно, все равно в Эдинбурге ты работу закончил. Так что вы с Барбарой не увидитесь больше, верно?

— Я обещал, что через пару месяцев, может, после Рождества, отремонтируем ее кабинет.

— Тогда я с тобой поеду — Лиз вряд ли придет в голову, что мы там втроем кувыркаемся.

Я смотрю, как Лиз танцует, и у меня просто дух захватывает. Рядом с ней скачет Алекс, мой шурин, — чувства ритма никакого, зато энергии хоть отбавляй. Он пригласил ее, когда поставили «Brown Sugar», а эта песня еще в годы моей молодости считалась древней. Лиз классно танцует; стройная, в юбке из кружева и коротком топе, который едва прикрывает живот. Волосы у нее вообще-то прямые, до плеч, но сегодня она их начесала, к тому же накрасилась и наложила румяна с блестками. Решила нарядиться в стиле ранней Мадонны: черные перчатки, чулки в сеточку. И теперь вот, глядя на Лиз, я вспомнил, какой она была, когда мы только начали встречаться. Я тогда впервые зашел к Полу домой. Мы все еще пытались быть панк-рокерами, хотя на дворе стоял уже восемьдесят первый; и вот Лиз с подружкой вошли в гостиную, где мы сидели, — она вся разодетая, лицо напудренное, аж белое, глаза подведены, рубаха «жеваная», с плечиками, брюки в обтяжку и стильные такие полусапожки. Она выглядела куда старше своих лет, совсем по-взрослому. Приятели потом меня засмеяли как последнего дурака, когда выяснилось, что ей только четырнадцать, - но на вид ни за что не скажешь, а по уму она всегда была старше меня. Хотя, как говорил мой отец, чтобы быть умнее меня, много мозгов не надо. Но странно все-таки: с годами, мне кажется, она только молодеет.

На вечеринку я решил вырядиться панком, хотя всю ту одежду давно повыбрасывал. Да она и так на меня не налезла бы. Не то чтобы я растолстел. Вот Джон стал эдаким бычком, когда ему стукнул тридцатник. Триша медсестра, так все пилит его: мол, худей, не то сердечный приступ заработаешь. Мне в этом смысле везет, весь жир где-то сгорает, но раньше-то я был тощий как палка.

В общем, взял я старые черные штаны и футболку, маленечко порезал их лезвием и повтыкал английских булавок. На шею повесил цепь, которую накануне купил в «Би-энд-Кью» . Энн Мари наблюдала, как я мочил гелем волосы и ставил их торчком.

— Пап, ты в молодости так и ходил? В таком виде?

— Почти, доча. Еще я волосы красил — у меня одно время были фиолетовые прядки.

— Прямо так появлялся на людях?

— Ну да, в этом же вся соль. Какой смысл сидеть дома, где тебя никто не видит?

— Ты выглядишь как полный псих.

Я начал скакать по комнате.

— Я антихрист, анархист!..

— Пап, хватит уже. Надеюсь, сегодня ты ничего не вытворишь — там, между прочим, будут мои друзья.

Триша предложила ей пригласить кого-нибудь из подруг, чтобы не скучать в одиночестве. Все дети у наших родных либо старше, либо сильно младше ее.

— А что, я, может, позову их танцевать.

— Пап, ну пож-ж-жалуйста. Пойду переоденусь.

Я повернулся к Лиз.

— Только послушайте — и это наша дочь. Какой-то персонаж из «Друзей»…

— Что поделать, она растет.

— Еще в прошлом году она была маленькой, все в куклы играла.

— Совсем не в прошлом году, Джимми.

— Два года назад она еще верила в Санта-Клауса.

— Не верила, — донесся из коридора голос Энн Мари. — Я просто подыгрывала, чтоб вы не огорчались.

— Тебе подслушивать не полагается. Мы с мамой беседуем о своем.

— Тогда не орите на весь дом!

Энн Мари появилась в дверях — сначала я ее даже не узнал. Она была в коротком облегающем платье, черных чулках и серебристых туфлях на платформе.

— Потрясно выглядишь. Ну что, Золушка, подать карету?

Сперва затею Джона с маскарадом я не одобрил. Пару раз я бывал на подобных вечеринках, но ничего путного не получалось. Многие все равно приходили без костюма, а остальные наряжались без особой фантазии. Скажем, напялил шляпу, взял в руки швабру, и вот тебе ведьма, а если ты в смокинге – можешь всем втирать, что ты Брайан Ферри, даже если ты лысый и рост у тебя метр с кепкой. Но, то ли потому, что Триша всем уши прожужжала про этот маскарад, то ли потому, что народ хотел порадовать Джона — уж не знаю, в чем тут дело, но подобных костюмов я в жизни не видел.

Все правда постарались. Одна гостья нарядилась Кармен Мирандой и сделала прическу с настоящими фруктами — такую тяжелую, что двигаться могла. Другой парень взял напрокат костюм медведя – не знаю до сих пор, кто это был, потому что за весь вечер он ни разу не снял головной убор — наверно, спекся от жары. Энджи и Пол нарядились Барби и Кеном, а еще были Дракула, Красная Шапочка — да кого только не было. И народ сразу расслабился, начал танцевать — никто не сидел у стенки полвечера, все общались и запросто знакомились. Джон снял банкетный зал в «Хайлендере». Похоже, они с Тришей позвали всех, кого только знали: соседей, приятелей со времен прежней квартиры, школьных друзей, всех с работы Триши, не говоря уж про родню. Даже мама приехала на пару часов, хотя в десять вечера Джон вызвал ей такси: она сильно сдала с тех пор, как папы не стало. Короче, народ оттягивался и отплясывал, что было сил.

И я тоже отплясывал. Лиз выглядела просто бесподобно, а ди-джей заводил музыку тех времен, когда мы были молодые и только начали встречаться. Я не могу сидеть спокойно, когда слышу «New Rose»: «Is he really going out with her?» - и этот безбашенный рифф, - и все, я, слетаю с катушек. Понятное дело, эту вещь в самом начале Джон заказал — «для родного брательника». Мы принялись с ним, обнявшись, прыгать по залу. Наконец мне удалось вырвать Лиз из лап этого психа Алекса, и я попросил ди-джея поставить для нас «Shake Some Action». Когда общаешься с людьми так и хочется промочить горло, так что я хлестал пиво кружку за кружкой. Потом - «Vicious», Лу Рид — самый любимый музыкант Джона. По мне, он малость старомоден, но Джон обожает эту вещь — мы подростками под эту пластинку сходили с ума, носились по всей комнате. И вот он схватил меня и вытащил в центр зала — мы, кажется, заняли столько места, что всех разогнали. Мы горланили вовсю, Джон тряс своим тучным задом, будто какая поп-звезда из Нью-Йорка, а народ хохотал, подбадривал нас и хлопал; в конце концов, мы врезались друг в друга, так что чуть не грохнулись, а потом Джон стоял, опершись на меня, и повторял без конца: «Видите этого парня? Это мой брательник, и я люблю его, черт меня дери. Слышите? Брательник, я, на хрен, тебя люблю».

— И я тебя, на хрен.

А потом все закружилось, и я очутился на полу.

На следующий день я не мог подняться до двух часов дня. Проснулся часов в одиннадцать и чувствую: все болит, будто меня избили. В голове шумит, как на стадионе, руки-ноги ломит, в горле пустыня какая-то — сухо и жарко. Лиз рядом не было, но, видно, она услышала мои стоны: через минуту дверь приоткрылась, и показалась ее голова.

— Ты живой?

— Не знаю. Господи, сколько же я вчера выпил?

— Я почем знаю, не считала.

— Как же мне плохо. Последний раз так было… даже не помню когда…

— Хочешь чаю?

— Нет, милая, не сейчас… Может, потом.

— Как насчет «Айрн Брю» с «Резолвом» ?

— О, вот это ближе к делу.

Через пару минут она вернулась со стаканом и бутылкой в руках. Я залпом опрокинул «Резолв» и глотнул лимонаду. Во рту стало прохладнее.

— Спасибо, Лиз. Ты сама как?

— Представь себе, нормально. Когда мы пришли домой, выпила пару таблеток парацетамола — видно, подействовало.

— Даже не помню, как мы домой добрались.

— Неудивительно.

— Господи, все так плохо?

— Не переживай. Ты не один такой, никто теперь ничего не помнит.

Она встала и направилась к двери.

— Мы с Энн Мари на мессу. Маму с собой прихватим, потом попьем у нее чайку. Ты как?

— Уже почти чувствую себя человеком — эта шипучка просто волшебная штука. Может, к вашему приходу высплюсь и совсем оклемаюсь.

— Отлично. Тогда до вечера.

Около пяти позвонил Джон.

— Ну и как ты там? Пришел в себя после вчерашнего?

— А то как же.

— Обедал уже?

— Съел пару бутербродов. Но охотно смолотил бы порцию карри.

— Я так и думал. Хочешь, мы с Тришей возьмем еды в ресторанчике и заявимся к вам?

— Давайте. Пойду спрошу у Лиз, что ей заказать.

— Я захвачу кассету. Мы сами еще не смотрели.

— Какую кассету?

— Вчера, помнишь, снимали на видео.

А я и забыл, что вечеринку снимали. Кто-то из приятелей Джона купил себе маленькую видеокамеру и весь вечер носился с ней, тыкал нам в лицо и просил сказать пару слов об имениннике.

— Уже готово?

— Эту штуку просто к телевизору подключаешь - и смотришь.

— А, надо же.

— А как думал? Или Мартин Скорсезе это все должен монтировать?

— Нет, но я не думал, что все так просто.

— Ну так, сынок, на дворе почти двадцать первый век.

Все оказалось куда хуже, чем я мог себе представить. Все сидели в гостиной перед телевизором и смотрели, как мы с Джоном строим из себя полных идиотов. Я помнил, как мы танцевали под Лу Рида, как брат говорил, что любит меня, и как мы упали. Но дальше, должно быть, я совершенно вырубился, потому что вообще ничего не помню. Оказывается, ди-джей поставил «Brass in Pocket», вещь Pretenders, и мы с Джоном заплясали под нее, при этом кривлялись и скакали, как последние недоумки. Когда дошло до слов «ты меня заметишь, я пущу в ход пальчики» и там прочее, мы все это обыграли, а потом я заорал: «Я пущу в ход задницу!», спустил штаны и выставился в объектив. И вот он, пожалуйста, крупным планом — мой зад, с двумя прыщами на левой половине. Джон жмет на «стоп», и все умирают со смеху.

— Поздравляю, Джимми, ты стал звездой экрана! И показал себя с лучшей стороны.

— Да уж, это на века…

— Джон, давай дальше. А то я зад его не видела! Еще по телеку смотреть не хватало.

— Ты разве ничего не помнишь?

Я помотал головой.

— Слава богу, детей отправили по домам. Да, задница Джимми – это страшней любого фильма ужасов…

Энн Мари… Я забыл про Энн Мари. Ее в тот момент не было, но теперь вот есть эта запись — как быть? Ей ни в коем случае нельзя это видеть. Она вспомнит, что вечеринку снимали, и что я скажу? «Нет, тебе нельзя»? Тогда она точно что-то заподозрит. И дело-то не в том, что я выставил зад — над этим она просто посмеется. Дело вообще во всем. Такая пошлость. Напился как свинья, ползал на карачках, едва ворочал языком — и все это снято на пленку. На вечеринках-то это обычное дело: надираешься в стельку, потом все забываешь — а если и вспоминается чего, то словно в тумане, так что особо не мучаешься, - да и чего мучиться, ведь все были такие.

Но когда тебе двенадцать, а твой отец ведет себя как полный кретин… Я не мог на это смотреть. А всем, похоже, было очень весело. Даже Лиз.

— Что стряслось, Джимми? Чего такой мрачный?

— Он думает, жаль, гример не напудрил попку, а то эти прыщики…

— Не смешно.

— Да брось ты, капля клерасила — их как ветром сдует.

— Не смешно.

— Где ты посеял чувство юмора? Парень, ты упился в дым. Все упились.

— Отвратительно все это.

— Ладно тебе, мы все пьем и ведем себя как придурки. С тобой бывало и не такое. И со мной, кстати, тоже.

— Но на пленке - это другое дело.

— Слушай, по каналу «Скай» эту пленку никто не крутит.

— Если бы Энн Мари осталась дома, она бы это увидела.

— Она могла увидеть весь этот номер еще вчера, если бы ушла чуть позже.

— Не напоминай. Меня уже тошнит.

— Это желудок отходит после вчерашнего. Завтра будешь как огурчик.

Я встал с дивана.

— Не могу поверить. Вы так себя ведете, будто ничего не случилось.

Я нажал на кнопку и вынул кассету. Подержал ее в руке.

— Кассета одна?

— Пока одна. Питер сделает еще парочку, но он отдал мне исходник, чтоб мы посмотрели прямо сегодня.

На каминной полке лежали ножницы. Я вскрыл кассету, вытащил пленку — длинная черная лента с шуршанием упала на пол, - взял ножницы и начал ее резать.

Джон вскочил и попытался выхватить у меня пленку, но было поздно. Я поднял пленку над головой, и он стал выкручивать мне руку.

— Джон, осторожнее: ножницы!

Триша пыталась его оттащить. Лиз, опешив, смотрела на нас.

— Ты что, черт возьми, делаешь? Это моя пленка, моя.

— Не хочу, чтобы моя девочка меня видела таким. Пусть никто никогда больше это не видит.

Я оттолкнул его и снова стал резать, вытягивать пленку и резать, пока не искромсал на кусочки.

Джон сидел на полу. Триша обнимала его одной рукой.

— Идем, Джон, идем.

— Джон, прости ради бога. Триша, я не знаю, какая муха его укусила.

— Ничего. Потом поговорим.

Лиз проводила их до двери, а я побрел в кухню и выкинул остатки пленки в мусорное ведро. Потом пришла Лиз.

— Что все это значит?

Она не сердилась, просто недоумевала, но говорить я не мог.

— Пойду подышу свежим воздухом.

— Джимми, осторожнее…

— Я в порядке. Просто пойду прогуляюсь. Скоро вернусь. Пока.

Сперва я шел куда глаза глядят. Как в тумане. Опустив голову, смотрел на серый, мокрый асфальт под ногами, на размытые огни машин, проносившихся мимо. Шагал по Мэрихилл-Роуд мимо пабов, из которых доносились голоса и смех, — они словно затягивали, приглашали войти. Но как раз спиртное виной тому, что я натворил. Пленку-то я уничтожил, больше никто ее не увидит, но из собственной головы ничего не выкинешь. Все возникало в моей памяти снова и снова, и, наконец, я остановился и обхватил голову руками, словно хотел выдавить эти мысли оттуда. Так и стоял, прислонившись к стене. Какая-то старушка подошла ко мне и тронула за руку.

— Тебе плохо, сынок?

— Нет, все нормально.

— Точно? Тебе лучше бы домой.

— И то верно.

Домой. Но я не могу вернуться домой, к Лиз – не знаю, что ей сказать. Она, конечно, спросит про видео, спросит, в чем дело, может, станет на сторону Джона. Чего я никак не пойму — почему все ведут себя так, будто ничего не случилось, будто это обычное дело? Нет, вернуться не могу. Я зашагал по дороге в город. И где-то в глубине души я, наверное, знал, что приду в Центр.

По вечерам в воскресенье Центр был закрыт, но мне хотелось повидать ринпоче, побыть с ним в тишине, подальше от суеты. Я позвонил, и он открыл дверь.

— Проходи, Джимми.

На душе у меня было тяжко, но, поднявшись по лестнице в прихожую, я почувствовал, что мне полегчало: до того там было тихо и уютно. Я развязал шнурки и снял ботинки.

— Простите, что беспокою вас, ринпоче, но я не знал, куда пойти.

— Хорошо, что зашел. Хочешь чаю?

— Спасибо, я бы не прочь.

Я прошел с ним на кухню. Он налил в чайник воды, потом принялся расставлять чашки. Я сидел и наблюдал за ним. Каждое его движение было основательным, размеренным: вот он поставил на поднос чашки, на блюдечке выложил веером печенье — и все так спокойно, неторопливо. Когда чай заварился, он взглянул на меня и улыбнулся.

— Может, пойдем в другую комнату? Там поговорим.

В Центре есть место, где можно пообщаться с ринпоче один на один. Там только чайный столик и пара подушек. Он поставил на столик поднос, сел на пол, скрестив ноги, и указал на подушки:

— Прошу, Джимми, устраивайся поудобнее.

Я сел на корточки и взял чашку с подноса. Ринпоче сделал пару глотков и улыбнулся. А я сидел и молчал, не зная, что сказать. Как-то неуместно было вспоминать, как я вскипел и угробил пленку.

Поэтому я просто молчал, прихлебывал чай и радовался, что ринпоче рядом. Наконец он спросил:

— Джимми, тебя что-то тревожит?

— Ну да. Только не знаю, с чего начать. Просто я сделал большую глупость, вел себя, как последний кретин… и дело даже не в этом — главное, все считают, что ничего особенного не случилось, и я вообще перестал их понимать.

— Своих родных?

— Ага. Лиз, и Джона, моего брата, и всех, на самом-то деле. Что тут скажешь, вчера мы веселились, все было здорово, настоящий праздник, а теперь… не знаю, куда деваться.

— Джимми, тебе не станет легче, если мы вместе помедитируем?

— Не знаю, ринпоче. Мне кажется, будто я всю дорогу себя обманывал. Занимаюсь этой медитацией, стараюсь, как могу, а ни черта не меняется. Понимаете, я напился как свинья — и я просто… не пойму: как же так, уже столько занимаюсь медитацией, а жизнь вообще не меняется? Только хуже стало, и все.

— Что именно стало хуже?

— Ну, если б не медитация, наверное, я напился бы, а на следующий день мы бы все просто посмеялись над этим. А теперь вот рассорился с братом. И угробил пленку.

— Почему?

— Чтобы никто ее больше не видел — чтобы Энн Мари не увидела, до чего дошел ее папа.

— Ясно. Джимми, скажи, когда вы делаете ремонт у кого-нибудь в доме, то как вы готовите комнаты?

Я удивился.

— Готовим комнаты?

— Расскажи, что вы делаете, шаг за шагом.

— Ну, сперва сдираем старые обои.

— А после того комната выглядит лучше или хуже?

— Хуже, конечно, — как же иначе, с ободранными-то обоями?

— Так. А потом, когда стены покрашены и ремонт закончен, комната снова выглядит лучше, верно?

— Верно.

— Душа человека как дом, в котором много комнат. У одних там очень чисто, убрано, светло, а у других много мусора. Но иногда мы идем на хитрость: все комнаты держим в чистоте, а в какой-нибудь одной копим мусор. Медитация помогает очистить твой дом, очистить душу. Нужно убрать мусор из комнат, в которых мы не живем, достать его, посмотреть на него. На какое-то время может возникнуть беспорядок. Но иначе нельзя и очиститься. Мне кажется, Джимми, в твоем доме уборка только началась.

Я молчал и раздумывал над тем, что он сказал. Так похоже на правду. Я все так ясно представил, даже вспомнил картинку в журнале комиксов, который читал в детстве, — «Тупицы», кажется. Там была нарисована голова в разрезе — художник изобразил ее в виде домика, разделенного на части, и в каждом отсеке был человечек, управлявший каким-то действием. Например, когда ты спишь, человечек возле глаз отдыхает, когда ты ешь, человек во рту трудится вовсю.

— Джимми, пойдем в комнату для медитаций.

Мы сели напротив статуи Будды Я никогда еще не медитировал наедине с ринпоче — первый раз вот так, только мы вдвоем.

— Дыхательную медитацию, к которой ты привык, мы сейчас проводить не будем. Вот о чем я тебя попрошу: посмотри внутрь себя. Обрати внимание на свое дыхание, на свое тело. Внимательно прислушайся к каждой части тела, пойми, что она чувствует; не исправляй, не суди - просто чувствуй. Потом обратись мыслями к тем, кто больше всего для тебя значит: к дочери, жене, брату. Постарайся понять их и пойми, что именно чувствуешь, когда думаешь о них. Не старайся придумывать чувства, не старайся полюбить, если не любишь, просто позволь чувствам приходить и уходить, как им вздумается, и ни о чем не суди.

Я так и сделал. Пока он объяснял, я думал, у меня ничего не получится, но ринпоче помогал мне, говорил нужные слова. Мне вдруг показалось, что я впервые почувствовал свое тело, ощутил, как напряжены руки и ноги, как уязвима грудная клетка, какая дрожь пробегает по телу, — раньше-то я ничего такого не замечал. Потом стал дышать медленней, расслабился окончательно, и он попросил меня подумать о каждом из моих близких. Это было сложнее всего, потому что, когда накатывали разные чувства, он велел не судить их. Перед Энн Мари мне просто было стыдно - стыдно, что я подвел ее, пусть она и не видела ничего. Ведь она уже почти взрослая, а отец у нее ведет себя как полный придурок, и при этом учится медитации. Потом Лиз. Думать о ней тоже было тяжко, потому что я люблю ее, всегда любил, но почему-то не могу ей объяснить, как это все для меня важно. Между нами словно трещина прошла. Я чувствую это, и мне страшно. Я не хочу, чтобы так было, но не знаю, что делать. И Джон, мой брат. Напиваемся как свиньи и объясняемся друг другу в любви, а на трезвую голову сказать об этом не можем.

Слезы лились у меня по щекам, меня трясло, я не плакал так с тех пор, как был еще мальчишкой. Я сидел на подушках, весь дрожал и хлюпал носом. Ринпоче протянул мне большой белый носовой платок: я сморкнулся — в тихой комнате для медитаций будто клаксон просигналил. Мне стало смешно, и я разулыбался, продолжая при этом хлюпать. Ринпоче положил мне руку на плечо и сказал очень тихо:

— Хорошо, Джимми. В твоем доме теперь гораздо чище.