Онлайн чтение книги Будем как солнце. Книга символов
ХУДОЖНИК-ДЬЯВОЛ

Меж древних гор жил сказочный старик,

Безумием объятый необычным.

Он был богач, поэт — и часовщик.  

Он был богат во многом и в различном,

Владел землей, морями, сонмом гор,

Ветрами, даже небом безграничным.  

Он был поэт, и сочетал в узор

Незримые безгласные созданья,

В чьих обликах был красноречьем — взор.  

Шли годы вне разлада, вне страданья,

Он был бы лишь поэтом навсегда,

Но возымел безумное мечтанье,  

Слова он разделил на нет и да,

Он бросил чувства в область раздвоенья,

И дня и ночи встала череда.  

А чтоб вернее было их значенье,

Чтобы означить след их полосы,

Их двойственность, их смену, и теченье,—  

Поэт безумный выдумал часы,

Их дикий строй снабдил он голосами:

Одни из них пленительной красы,—  

Поют, звенят; другие воют псами;

Смеются, говорят, кричат, скорбя.

Так весь свой дом увесил он часами.  

И вечность звуком времени дробя,

Часы идут путем круговращенья,

Не уставая повторять себя,  

Но сам создав их голос как внушенье,

Безумный часовщик с теченьем лет

Стал чувствовать к их речи отвращенье.  

В его дворце молчанья больше нет,

Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,

И на мечту, звеня, кладут запрет.  

Их стрелки, уходя ежеминутно,

Меняют свет на тень, и день на ночь,

И все клянут, и все клянут попутно.  

Не в силах отвращенья превозмочь,

Безумный часовщик, в припадке гнева,

Решил прогнать созвучья эти прочь,—  

Лишить часы их дикого напева:

И вот, раскрыв их внутренний состав,

Он вертит цепь направо и налево.  

Но строй ли изменился в них и сплав,

Иль с ними приключилось чарованье,

Они явили самый дерзкий нрав,—  

И подняли такое завыванье,

И начали так яростно звенеть,

Что часовщик забыл негодованье,—  

И слыша проклинающую медь,

Как трупами испуганный анатом.

От ужаса лишь мог закаменеть.  

А между тем часы, гудя набатом,

Все громче хаос воплей громоздят,

И каждый звук — неустранимый атом.  

Им вторят горы, море, пленный ад,

И ветры, напоенные проклятьем,

В пространствах снов кружат, кружат, кружат.  

Рожденные чудовищным зачатьем,

Меж древних гор метутся нет и да,

Враждебные, слились одним объятьем,—  

И больше нс умолкнут никогда.

Я не был никогда такой, как все.

Я в самом детстве был уже бродяга,

Не мог застыть на узкой полосе.  

Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,

И кто умен, хотя бы ум его —

Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.  

Все в этом мире тускло и мертво,

Но ярко себялюбье без зазренья:

Не видеть за собою — никого!  

Я силен жестким холодом презренья,

В пылу страстей я правлю их игрой,

Под веденьем ума  все поле зренья.  

Людишки мошки, славный пестрый рой,

Лови себе светлянок для забавы,

На лад себя возвышенный настрой.  

Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,

А если истощишь восторг до дна,

Есть хохот с верным действием отравы.  

Лети-ка прочь, ты в мире не одна,

Противна мне банальность повторений,

Моя душа для жажды создана.  

Не для меня законы, раз я гений.

Тебя я видел, так на что мне ты?

Для творчества мне нужно впечатлений. 

Я знаю только прихоти мечты,

Я все предам для счастья созиданья,

Роскошных измышлений красоты.  

Мне нравится, что в мире есть страданья,

Я их сплетаю в сказочный узор,

Влагаю в сны чужие трепетанья.  

Обманы, сумасшествие, позор,

Безумный ужас — все мне видеть сладко,

Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор.  

Смеюсь над детски-женским словом — гадко,

Во мне живет злорадство паука,

В моих глазах — жестокая загадка.  

О, мудрость мирозданья глубока,

Прекрасен вид лучистой паутины,

И даже муха в ней светло-звонка.  

Белейшие цветы растут из тины,

Червонной всех цветов на плахе кровь,

И смерть — сюжет прекрасный для картины.  

Приди — умри — во мне воскреснешь вновь!

В моем сознаньи — дымы дней сожженных,

Остывший чад страстей и слепоты.

Я посещал дома умалишенных,—  

Мне близки их безумные мечты,

Я знаю облик наших заблуждений,

Достигнувших трагической черты.  

Как цепкие побеги тех растений,

Что люди чужеядными зовут,

Я льнул к умам, исполненным видений.  

Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут,

Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной,

Чтоб тайну их на свой повергнуть суд.  

От змея не укрылся ни единый,

Я понял все, легко коснулся всех,

И мир возник законченной картиной.  

Невинность, ярость, детство, смертный грех,

В немой мольбе ломаемые руки,

Протяжный стон, и чей-то тихий смех,—  

Простор степей с кошмаром желтой скуки,

Оборыши отверженных племен.

Все внешние и внутренние муки,—  

Весь дикий пляс под музыку времен,

Все радости — лишь ткани и узоры,

Чтоб скрыть один непреходящий сон.  

На высшие я поднимался горы,

В глубокие спускался рудники,

Со мной дружили гении и воры.  

Но я не исцелился от тоски,

Поняв, что неизбежно равноценны

И нивы, и бесплодные пески.  

Куда ни кинься, мы повсюду пленны,

Все взвешено на сумрачных весах,

Творцы себя, мы вечны и мгновенны.  

Мы звери — и зверьми внушенный страх,

Мы блески — и гасители пожара,

Мы факелы — и ветер мы впотьмах.  

Но в нас всего сильней ночная чара:

Мы хвалим свет заката, и затем

Двенадцатого с башен ждем удара.  

Создавши сонмы солнечных систем,

Мы смертью населили их планеты,

И сладко нам, что мрак-утайщик нем.  

Во тьме полночной слиты все предметы.

Скорей на шабаш, к бешенству страстей.

Мы дьявольским сиянием одеты.  

Мешок игральных шулерских костей,

Исполненные скрытого злорадства,

Колдуньи, с кликой демонов-людей,  

Спешат найти убогое богатство

Бесплодных ласк, запретную мечту

Обедни черной, полной святотатства.  

И звезды мира гаснут налету,

И тень весов качается незримо

На мировом таинственном посту.  

Все взвешено и все неотвратимо.

Добро и зло два лика тех же дум.

Виденье мира тонет в море дыма.  

Во мгле пустынь свирепствует самум.

Мне снятся поразительные сны.

Они всегда с действительностью слиты,

Как в тающем аккорде две струны.  

Те мысли, что давно душой забыты,

Как существа, встают передо мной,

И окна снов гирляндой их обвиты.  

Они растут живою пеленой,

Чудовищно и страшно шевелятся,

Глядят — и вдруг их смоет, как волной.  

Мгновенье мглы, и тени вновь теснятся.

Я в странном замке. Всюду тишина.

За дверью ждут, но дверь открыть боятся.  

Не знаю, кто. Но знаю: тишь страшна.

И кто-то может каждый миг возникнуть,

Вот, белый, встал, глядит из-за окна.  

И я хочу позвать кого-то, крикнуть.

Но все напрасно: голос мой погас.

Постой, я должен к ужасам привыкнуть.  

Ведь он встает уже не первый раз.

Взглянул. Ушел. Какое облегченье!

Но лучше в сад пойти. Который час?  

На циферблате умерли мгновенья!

Недвижно все. Замкнута глухо дверь.

Я в царстве леденящего забвенья.  

Нет «после», есть лишь мертвое «теперь».

Не знаю, как, но времени не стало.

И ночь молчит, как страшный черный зверь.  

Вдруг потолок таинственного зала

Стал медленно вздыматься в высоту,

И принял вид небесного провала.  

Все выше. Вот заходит за черту

Тех вышних звезд, где Рай порой мне снится,

Превысил их, и превзошел мечту.  

Но нужно же ему остановиться!

И вот с верховной точки потолка

Какой-то блеск подвижный стал светиться: 

Два яркие и злые огонька.

И, дрогнув на воздушной тонкой нити,

Спускаться стало — тело паука.  

Раздался чей-то резкий крик: «Глядите!»

И кто-то вторил в гуле голосов:

«Я говорил вам — зверя не будите».  

Вдруг изо всех, залитых мглой, углов,

Как рой мышей, как змеи, смутно встали

Бесчисленные скопища голов.  

А между тем с высот, из бледной дали,

Спускается чудовищный паук,

И взгляд его — как холод мертвой стали.  

Куда бежать! Видений замкнут круг.

Мучительные лица кверху вздернув,

Они не разнимают сжатых рук.  

И вдруг, — как шулер, карты передернув,

Сразит врага, — паук, скользнувши вниз,

Внезапно превратился в тяжкий жернов.  

И мельничные брызги поднялись.

Все люди, сколько их ни есть на свете,

В водоворот чудовищный сплелись.  

И точно эту влагу били плети,

Так много было бешенства кругом,—

Росли и рвались вновь узлы и сети.  

Невидимым гонимы рычагом,

Стремительно неслись в водовороте

За другом друг, враждебный за врагом.  

Как будто бы по собственной охоте.

Вкруг страшного носились колеса,

В загробно-бледной лунной позолоте.  

Метется белой пены полоса,

Утопленники тонут, пропадают,

А там, на дне — подводные леса.  

Встают как тьма, безмолвно вырастают,

Оплоты, как гиганты, громоздят,

И ветви змеевидные сплетают.  

Вверху, внизу, куда ни кинешь взгляд,

Густеют глыбы зелени ползущей,

Растут, и угрожающе молчат.  

Меняются. Так вот он, мир грядущий,

Так это-то в себе скрывала тьма!

Безмерный город, грозный и гнетущий.  

Неведомые высятся дома,

Уродливо тесна их вереница,

В них пляски, ужас, хохот и чума…  

Безглазые из окон смотрят лица,

Чудовища глядят с покатых крыш,

Безумный город, мертвая столица.  

И вдруг, порвав мучительную тишь,

Я просыпаюсь, полный содроганий,—

И вижу убегающую мышь —  

Последний призрак демонских влияний!

Я в кукольном театре. Предо мной,

Как тени от качающихся веток,

Исполненные прелестью двойной,  

Меняются толпы марионеток.

Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,

Их каждый шаг правдоподобно-меток.  

Чувствительность проворством заменив,

Они полны немого обаянья,

Их modus operandi прозорлив.  

Понявши все изящество молчанья,

Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,

Без воплей, без стихов, и без вещанья,  

Убитые, встают немедля вновь,

Так веселы и вместе с тем бездушны,

За родину не проливают кровь.  

Художественным замыслам послушны,

Осуществляют формулы страстей,

К добру и злу, как боги, равнодушны.  

Перед толпой зевающих людей,

Исполненных звериного веселья,

Смеется в каждой кукле Чародей.  

Любовь людей — отравленное зелье,

Стремленья их — верченье колеса,

Их мудрость — тошнотворное похмелье.  

Их мненья — лай рассерженного пса,

Заразная их дружба истерична,

Узка земля их, низки небеса.  

А здесь — как все удобно и прилично,

Какая в смене смыслов быстрота,

Как жизнь и смерть мелькают гармонично!  

Но что всего важнее, как черта,

Достойная быть правилом навеки,

Вся цель их действий — только красота.  

Свободные от тягостной опеки

Того, чему мы все подчинены,

Безмолвные они «сверхчеловеки».  

В волшебном царстве мертвой тишины

Один лишь голос высшего решенья

Бесстрастно истолковывает сны.  

Все зримое — игра воображенья,

Различность многогранности одной,

В несчетный раз — повторность отраженья.  

Смущенное жестокой тишиной,

Которой нет начала, нет предела,

Сознанье сны роняет пеленой.  

Обман души, прикрытый тканью тела,

Картинный переменчивый туман,

Свободный жить — до грани передела.  

Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,

Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,

Которым всем удел единый дан: —  

Путями страсти, мысли, заблужденья,

Изображать бесчисленность идей,

Калейдоскоп цветистого хотенья.  

Святой, мудрец, безумец, и злодей,

Равно должны играть в пределах клетки,

И представлять животных и людей.  

Для кукол — куклы, все — марионетки,

Театр в театре, сложный сон во сне,

Мы с Дьяволом и Роком — однолетки.  

И что же? Он, глядящий в тишине,

На то, что создал он в усладу зренья,

Он счастлив? Он блаженствует вполне?  

Он полон блеска, смеха, и презренья?

Когда я спал, ко мне явился Дьявол,

И говорит: «Я сделал все, что мог:

Искателем в морях безвестных плавал,—  

Как пилигрим, в пустынях мял песок,

Ходил по тюрьмам, избам, и больницам,

Все выполнил — и мой окончен срок».  

И мыслям как поющим внемля птицам,

Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он как-то странно бледнолицым.  

Из двух, друг в друга смотрящих зеркал,

Глядели тени комнаты застывшей,

Круг Месяца в окно из них сверкал.  

И Дьявол, бледный облик свой склонивши,

Стоял как некий бог, и зеркала

Тот лик зажгли, двукратно повторивши.  

Я чувствовал, что мгла кругом жила,

Во мне конец с началом были слиты,

И ночь была волнующе светла.  

Вокруг окна, волшебно перевиты,

Качались виноградные листы,

Под Месяцем как будто кем забыты.  

Предавшись чарам этой красоты,

Какой-то мир увидел я впервые,

И говорю: «Ну, что же? Я и ты —  

Все ты, да я, да ты: полуживые,

Мы тянемся, мы думаем, мы ждем.

Куда ж влекут нас цели роковые?»  

И он сказал: «Назначенным путем,

Я проходил по царственным озерам,

Смотрел, как травы стынут подо льдом.  

Я шел болотом, лугом, полем, бором,

Бросался диким коршуном со скал,

Вникал во все меняющимся взором».  

И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?»

Но был он неизменно бледнолицым,

И дрогнул лик его меж двух зеркал.  

Зарницы так ответствуют зарницам.

«Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне:

«Я путь направил к сказочным столицам.  

Там бледны все, там молятся Луне.

На всех телах там пышные одежды.

Кругом — вода. Волна поет волне.  

Меж снов припоминаний и надежды,

Алеют и целуются уста,

Сжимаются от сладострастья вежды.  

От века и до века — красота,

Волшебницы подобные тигрицам,

Там ласки, мысли, звуки, и цвета».  

И предан снам, их стройным вереницам,

Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?»

Но Дьявол оставался бледнолицым!  

Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал

Глядели сонмы призраков сплетенных,

Как бы внезапно стихнувший кагал.  

Все тот же образ, полный дум бессонных,

Дробился там, в зеркальности, на дне,

Меняясь в сочетаньях повторенных.  

Сомнамбулы тянулись к вышине,

И каждый дух похож был на другого,

Все вместе стыли в лунном полусне.  

И к Дьяволу я обратился снова,

В четвертый раз, и даже до семи:

«Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово.  

Умея обращаться со зверьми,

Я поманил царя мечты бессонной:

«Ты хочешь душу взять мою? Возьми».  

Но он стоял как некий бог, склоненный,

И явственно увидел я, что он,

Весь белый, весь луною озаренный —  

Был снизу черной тенью повторен.

Увидев этот ужас раздвоений,

Я простонал: «Уйди, хамелеон!  

Уйди, бродяга, полный изменений,

Ты, между всех горящий блеском сил,

Бессильный от твоей сокрыться тени!»  

И страх меня смертельный пробудил.

Высоко на парижской Notre Dame

Красуются жестокие химеры.

Они умно уселись по местам.  

В беспутстве соблюдая чувство меры,

И гнусность доведя до красоты,

Они могли бы нам являть примеры.  

Лазурный фон небесной пустоты

Обогащен красою их несходства,

Господством в каждой — собственной черты.  

Святых легко смешаешь, а уродство

Всегда фигурно, личность в нем видна,

В чем явное пороков превосходство.  

Но общность между ними есть одна:

Как крючья вопросительного знака,

У всех химер изогнута спина.  

Скептически произрастенья мрака,

Шпионски-выжидательны они,

Как мародеры возле бивуака.  

Не получив ответа искони,

И чуждые голубоглазья веры,

Сидят архитектурные слепни,—  

Односторонне-зрячие химеры,

Задумались над крышами домов,

Как на море уродливые шхеры.  

Вкруг Церкви, этой высшей из основ,

Враждебным станом выстроились зданья,

Берлоги тьмы, уют распутных снов,—  

И Церковь, осудивши те мечтанья

Сердец, обросших грубой тканью мха,

Развратный хаос в мире созиданья,—  

Где дышит ядом каждая кроха,—

Воздвигла слепок мерзости звериной,

Зеркальный лик поклонников греха.  

Но меж людей, быть может, я единый

В глубокий смысл чудовищ тех проник,

Всегда иное чуя за картиной.  

Привет тебе, отшедший мои двойник,

Создатель этих двойственных видений.

Я в стих влагаю твой скульптурный крик.  

Привет вам, сонмы страшных заблуждений!

Ты — гений сводни, дух единорог,

Сподручник жадный ведьмовских радений.  

Гермафродит, глядящий на порок,

Ты жабу давишь в пытке дум бессонных,

Весь мир ты развратил бы, если б мог.  

Концы ушей, продленно-заостренных,

Стоят, как бы заслышавши вдали

Протяжный гул тобою соблазненных.  

Колдуний новых жабы привели.

Но ты уж слышишь ропот осужденья,

Для вас костры свирепые зажгли.  

И ты, заклятый враг деторожденья,

Колдунья с птицей, демоны-враги,

Препоны для простого наслажденья!  

Твое лицо — зловещий лик Яги,

Нагие десна алчны и беззубы,

Твоя рука имеет вид ноги,  

Твои черты безжалостные грубы,

Застыли пряди каменных волос,

Не знали поцелуев эти губы,—  

Не ведали глаза химеры слез,

И шерстью, точно сорною травою,

Твой хищный стан уродливо оброс.  

Как вестник твой, крича, перед тобою

Стервятник омерзительный сидит,

Покрытый вместо перьев чешуею.  

В его когтях какой-то зверь хрустит,

Но как ни гнусен вестник твой ужасный,

Ты более чудовищна на вид.  

И оба вы судьбе своей подвластны,

Одна мечта на вас наводит лоск,

Единый гений, жесткий и бесстрастный.  

Как сжат печатью вдавленною воск,

Так лоб у вас, наклонно убегая,

К убийству дух направил, сжавши мозг.  

И ты еще, уродина другая,

Орангутанг и жалкий идиот,

Ты скорчился, в тоске изнемогая.  

Убогий демон, выродок, и скот,

Герой мечты безумного Эдгара,

Зачатой в этом мире в черный год.  

В тебе инстинкт горел огнем пожара,

И ты двух женщин подло умертвил,

Но в цвете крови странная есть чара.  

Тебя нежданный ужас подавил,

И ты бежал на этот Дом Видений,

Беспомощный палач, лишенный сил.  

Вы, дьяволы любовных наслаждений,

Как много в вас отверженной мечты.

Один как ангел, с крыльями… О, гений!  

Зачем в беспутном пире срамоты,

Для сладости обманчивого часа,

Принизился до мелких тварей ты!  

Твое лицо — бесстыдная гримаса,

Ты нагло манишь, высунув язык,—

Усталых ласк приправа и прикраса.  

Ты знаешь, как продлить тягучий миг,

Ты, с холеными женскими руками,

Любовь умом обманывать привык.  

Другой наглец, с кошачьими зрачками,

Над Городом Безумия склонясь,

Всем обликом хохочет над врагами.  

Он гибок, сладострастен, и как раз

В объятьи насмерть с хохотом удавит,

Как змей вкруг тела нежного виясь.  

Еще другой, всего превыше ставит

Блаженство в щель чужую заглянуть,

Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит.  

Еще, с лицом козла, ввалилась грудь,

Глаза глубоко всажены в орбиты,

Сумел он весь в распутстве потонуть.  

Вы разны все, и все вы стройно слиты,

Вы все незримой сетью сплетены,

Равно в семье единой имениты.  

Но всех прекрасней в свите Сатаны,

Слияние ума и лицемерья,

Волшебный образ некоей жены.  

Она венец и вместе с тем преддверье,

Карикатура ей изжитых дум,

Крылатый коршун, выщипавший перья.  

Взамену чувств у ней остался ум,

Она ханжа в отшельнической рясе,

Иссохший монастырский толстосум.  

Застывши в иронической гримасе,

Она как бы блюдет их всех кругом.

Ирония прилична в свинопасе.  

И все они венчают — Божий Дом!

В день четверга, излюбленный у нас,

Затем что это праздник всех могучих,

Мы собрались в предвозвещенный час.  

Луна была сокрыта в дымных тучах,

Возросших как леса и города.

Все ждали тайн и ласк блаженно-жгучих.  

Мы донеслись по воздуху туда,

На кладбище, к уюту усыпленных,

Где люди днем лишь бродят иногда.  

Толпы колдуний, жадных и влюбленных,

Ряды глядящих пристально людей,

Мы были сонмом духов исступленных.  

Один, мудрейший в знании страстей,

Был ярче всех лицом своим прекрасным.

Он был наш царь, любовник всех, и Змей.  

Там были свечи с пламенем неясным,

Одни с зеленовато-голубым,

Другие с бледно-желтым, третьи с красным.  

И все они строили тонкий дым

Кю подходил и им дышал мгновенье,

Тот становился тотчас молодым.  

Там были пляски, игры, превращенья

Людей в животных, и зверей в людей,

Соединенных в счастии внушенья.  

Под блеском тех изменчивых огней,

Напоминавших летнюю зарницу,

Сплетались члены сказочных теней.  

Как будто кто вращал их вереницу,

И женщину всегда ласкал козел,

Мужчина обнимал всегда волчицу.  

Таков закон, иначе произвол,

Особый вид волнующей приправы,

Когда стремится к полу чуждый пол.  

Но вот в сверканьи свеч седые травы

Качнулись, пошатнулись, возросли,

Как души, сладкой полные отравы.  

Неясный месяц выступил вдали

Из дрогнувшего на небе тумана,

И жабы в черных платьях приползли.  

Давнишние созданья Аримана,

Они влекли колдуний молодых,

Еще не знавших сладостей дурмана.  

Наш круг разъялся, принял их, затих,

И демоны к ним жадные припали,

Перевернув порядок членов их.  

И месяц им светил из дымной дали,

И Змеи наш устремил на них свой взгляд,

И мы от их блаженства трепетали.  

Но вот свершен таинственный обряд,

И все колдуньи, в снах каких-то гневных,

«Давайте мертвых! Мертвых нам!» кричат.  

Протяжностью заклятий перепевных,

Составленных из повседневных слов,

Но лишь не в сочетаньях ежедневных,—  

Они смутили мирный сон гробов,

И из могил расторгнутых восстали

Гнилые трупы ветхих мертвецов.  

Они сперва как будто выжидали,

Потом, качнувшись, быстро шли вперед,

И дьявольским сиянием блистали.  

Раскрыв отживший, вдруг оживший, рот,

Как юноши, они к колдуньям льнули,

И всю толпу схватил водоворот.  

Все хохоты в одном смешались гуле,

И сладостно казалось нам шептать

О тайнах смерти, в чувственном разгуле.  

Отца ласкала дочь, и сына мать,

И тело к телу жаться было радо,

В различности искусства обнимать.  

Но вот вдали, где кончилась ограда,

Раздался первый возглас петуха,

И мы спешим от гнили и распада,—  

В блаженстве соучастия греха.

Из всех картин, что создал я для мира,

Всего желанней сердцу моему

Картина —«Пробуждение Вампира».  

Я право сам не знаю, почему.

Заветные ли в ней мои мечтанья?

Двойной ли смысл? Не знаю. Не пойму.  

Во мгле полуразрушенного зданья,

Где умерло величье давних дней,

В углу лежит безумное созданье,—  

Безумное в жестокости своей,

Бескровный облик с алыми губами,

Единый — из отверженных теней.  

Меж демонов, как царь между рабами,

Красивый демон, в лунной полумгле,

Он спит, как спят сокрытые гробами.  

И всюду сон и бледность на земле.

Как льдины, облака вверху застыли,

И лунный проблеск замер на скале.  

Он спит, как странный сон отжившей были,

Как тот, кто знал всю роскошь красоты,

Как те, что где-то чем-то раньше жили.  

Печалью искаженные черты

Изобличают жадность к возбужденьям,

Изношенность душевной пустоты.  

Он все ж проснется к новым наслажденьям,

От полночи живет он до зари,

Среди страстей, неистовым виденьем. 

Но первый луч есть приговор «Умри».

И вот растет вторая часть картины

Вторая часть: их всех, конечно, три.  

На небе, как расторгнутые льдины,

Стоит гряда воздушных облаков.

Другое зданье. Пышные гардины.  

Полураскрыт гранатовый альков.

Там женщина застыла в страстной муке,

И грудь ее — как белый пух снегов.  

Откинуты изогнутые руки,

Как будто милый жмется к ней во сне,

И сладко ей, и страшно ей разлуки.  

А тот, кто снится, тут же в стороне,

Он тоже услажден своей любовью,

Но страшен он в глядящей тишине.  

К ее груди прильнув, как к изголовью,

Он спит, блаженством страсти утомлен,

И рот его окрашен алой кровью.  

Кто более из них двоих влюблен?

Один во сне увидел наслажденье,

Другой украл его — и усыплен. 

И оба не предвидят пробужденья.

В лазури чуть бледнеют янтари.

Луна огромна в далях нисхожденья.  

Еще не вспыхнул первый луч зари.

Завершена вторая часть картины.

Вампир не знал, что всех их будет три.  

На небесах, как тающие льдины,

Бегут толпы разъятых облаков,

У окон бьются нити паутины.  

Но окна сперты тяжестью оков,

Бесстыдный день царит в покоях зданья,

И весь горит гранатовый альков.  

Охвачена порывом трепетанья,

Та, чья мечта была роскошный пир,

Проснулась для безмерного страданья.  

Ее любил, ее ласкал — вампир.

А он, согбенный, с жадными губами,

Какой он новый вдруг увидел мир!  

Обманутый пленительными снами,

Он не успел исчезнуть в должный миг,

Чтоб ждать, до срока, тенью меж тенями.  

Заснувший дух проснулся как старик.

Отчаяньем захваченный мгновенным,

Не в силах удержать он резкий крик.  

Он жить хотел вовеки неизменным,

И вдруг утратил силу прежних чар,

И вдруг себя навек увидел пленным,—  

Увидев яркий солнечный пожар!

В одной из стран, где нет ни дня, ни ночи,

Где ночь и день смешались навсегда,

Где миг длинней, но век существ короче.  

Там небо — как вечерняя вода,

Безжизненно, воздушно, безучастно,

В стране, где спят немые города.  

Там все в своих отдельностях согласно,

Глухие башни дремлют в вышине,

И тени - люди движутся безгласно.  

Там все живут и чувствуют во сне,

Стоят, сидят с закрытыми глазами,

Проходят в беспредельной тишине.  

Узоры крыш немыми голосами

О чем-то позабытом говорят,

Роса мерцает бледными слезами.  

Седые травы блеском их горят,

И темные деревья, холодея,

Раскинулись в неумолимый ряд.  

От города до города, желтея,

Идут пути, и стройные стволы

Стоят, как бы простором их владея.  

Все сковано в застывшем царстве мглы,

Печальной сказкой выстроились зданья,

Как западни — их темные углы.  

В стране, где спят восторги и страданья,

Бывает праздник жертвы раз в году,

Без слов, как здесь вне слова все мечтанья.  

Чтоб отвратить жестокую беду,

Чтобы отвергнуть ужас пробужденья,

Чтоб быть, как прежде, в мертвенном чаду.  

На ровном поле, где сошлись владенья

Различно-спящих мирных городов,

Растут толпою люди-привиденья.  

Они встают безбрежностью голов,

С поникшими, как травы, волосами,

И мысленный как будто слышат зов.  

Они глядят — закрытыми глазами,

Сквозь тонкую преграду бледных век

Ждет избранный немыми голосами.  

И вот выходит демон-человек,

Взмахнул над изумленным глыбой стали,

И голову безгласную отсек.  

И тени головами закачали

Семь темных духов к трупу подошли,

И кровь его в кадильницы собрали.  

И вдоль путей, лоснящихся в пыли,

Забывшие о пытке яркой боли,

Виденья сонмы дымных свеч зажгли.  

Семь темных духов ходят в темном поле,

Кадильницами черными кропят,

Во имя снов, молчанья, и неволи.  

Деревья смотрят, выстроившись в ряд,

На целый год закляты сновиденья,

Вкруг жертвы их — светильники горят.  

Потухли Отдалилось пробужденье.

Свои глаза сомкнувши навсегда,

Проходят молча люди-привиденья.  

В стране, где спят немые города.

Он каждый день приходит к нам в тюрьму,

В тот час, когда, достигнув до зенита,

Ликует Солнце, предвкушая тьму.  

В его глазах вопросов столько слито,

Что, в них взглянув, невольно мы дрожим,

И помним то, что было позабыто.  

Он смотрит как печальный серафим,

Он говорит бескровными устами,

И мы как осужденные пред ним.  

Он говорит: «Вы были в стройном храме,

Там сонмы ликов пели в светлой мгле,

И в окнах Солнце искрилось над вами. 

Вы были как в спокойном корабле,

Который тихо плыл к стране родимой,

Зачем же изменили вы земле?  

Разрушив храм, в тоске неукротимой,

Меняя направленье корабля,

Вы плыли, плыли к точке еле зримой,—  

Как буравом равнину вод сверля,

Но глубь, сверкнув, росла водоворотом,

И точка не вставала как земля.  

Все к новым бедам, поискам, заботам

Она вела вас беглым огоньком,

И смерть была за каждым поворотом.  

Ваш ум жестоким был для вас врагом,

Он вас завлек в безмерные пустыни,

Где всюду только пропасти кругом.  

Вот почему вы прокляты отныне,

Среди высоких плотных этих стен,

С душою, полной мрака и гордыни.  

Века веков продлится этот плен.

Припомните, как вы в тюрьму попали,

Искатели великих перемен».  

И мы, как раздробленные скрижали,

Свой смысл утратив, бледные, в пыли,

Пред ним скорбим, и нет конца печали.  

Он снова речь ведет,— как бы вдали,

Хотя пред нами взор его блестящий,

В котором все созвездья свет зажгли.  

Он говорит: «Вы помните, все чаще

Вам скучно становилось между вод,

И смутно от дороги предстоящей.  

Но раз попали вы в водоворот,

Вам нужно было все вперед стремиться,

И так свершать круги из года в год.  

О, мука  в беспредельности кружиться,

Кончать, чтоб вновь к началу приходить,

Желать, и никогда не насытиться!  

Все ж в самой жажде вам была хоть нить,

Был хоть намек на сладость обладанья,

Любовь была в желании любить.  

Но в повтореньи гаснут все мечтанья,

И как ни жди, но, если тщетно ждешь,

Есть роковой предел для ожиданья.  

Искать светил, и видеть только ложь,

Носить в душе роскошный мир созвучий,

И знать, что в яви к ним не подойдешь.  

У вас в душе свинцом нависли тучи,

И стал ваш лозунг — Больше Никогда,

И даль закрылась пеною летучей».  

«Куда ни глянешь—зыбкая вода,

Куда ни ступишь—скрытое теченье,

Вот почему вы мертвы навсегда».  

И вспомнив наши прежние мученья,

Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья

Дал внешнее для них обозначенье.  

Он говорит: «В пустынях бытия

Вы были—ум до времени усталый,

Не до конца лукавая змея. 

И демоны вас бросили на скалы,

И ввергли вас в высокую тюрьму,

Где только кровь как мак блистает алый,—  

А все другое слито в полутьму,

Где, скукою объяты равнодушной,

Вы молитесь убийству одному.  

Молитесь же!» И наш палач воздушный,

Вдруг изменяя свой небесный вид,

Встает как Дьявол, бледный и бездушный,—  

Того, другого между нас разит,

Лишь манием руки, лишь острым взглядом,

И алый мак цветет, горит, грозит.  

И мы, на миг живые — с трупом рядом,

Дрожим, сознав, что мы осуждены,

За то, что бросив Рай с безгрешным садом,  

Змеиные не полюбили сны.

Шумящий день умчался к дням отшедшим.

И снова ночь. Который в мире раз?

Не думай — или станешь сумасшедшим.  

Я твой опять, я твой, полночный час.

О таинствах мы сговорились оба,

И нет того, кто б мог расторгнуть нас.  

Подвластный дух, восстань скорей из гроба,

Раскрыв ресницы, снова их смежи,

Забудь, что нас разъединяла злоба.  

Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,

Покорное и хитрое созданье,

Скорей мне праздник чувства покажи.  

О, что за боль в минуте ожиданья!

О, что за блеск в расширенных зрачках!

Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья!  

И вот на запредельных берегах

Зажглись влиянья черной благодати,

И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх.  

Ты, incubus таинственных зачатий,

Ты, succubus, меняющий свой лик,

Ты, первый звук в моем глухом набате.  

Подай мне краски, верный мой двойник.

Вот так. Зажжем теперь большие свечи.

Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик.  

Ты наклоняешь девственные плечи.

Что ж написать? Ты говоришь: весну.

Весенний день и радость первой встречи.  

Да, любят все. Любили в старину.

Наложим краски зелени победной,

Изобразим расцвет и тишину.  

Но зелень трав глядит насмешкой бледной.

В ночных лучах скелетствует весна,

И закисью цветы мерцают медной. 

Во все оттенки вторглась желтизна,

Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,

Он — бледный труп, и бледный труп — она.  

Но не в любви единой откровенье,

Изобразим убийство и мечту,

Багряность маков, алый блеск забвенья.  

Захватим сновиденья налету,

Замкнем их в наши белые полотна,

Войну как сон, и сон как красоту.  

Но красный цвет нам служит неохотно,

Встают цветы, красивые на вид,

Ложатся трупы, так правдиво-плотно,—  

Но вспыхнет день, и нас разоблачит,

Осенний желтоцвет вольется в алость

И прочь жизнеподобие умчит.  

На всем мелькнет убогая усталость,

В оттенках — полуглупый смех шута,

В движеньях — неумелость, запоздалость.  

Во всем нам изменяет красота,

Везде мы попадаем в паутину,

Мы поздние, в чьем сердце — пустота.  

Отбросим же фальшивую картину,

Неверны мы друг другу навсегда,

Как в разореньи слуги господину.  

Мой succubus, что ж делать нам тогда?

Теперь-то и подвластны нам стихии,

Земля, огонь, и воздух, и вода.  

Мы поняли запреты роковые,

Так вступим в царство верных двух тонов.

Нам черный с белым — вестники живые.  

И днем и ночью — в них правдивость снов,

В одном  всех красок скрытое убранство,

В другом — вся отрешенность от цветов.  

Как странно их немое постоянство,

Как рвутся черно-белые цветы,

Отсюда—в междузвездное пространство.  

Там дышит идеальность черноты,

Здесь — втайне — блеск оттенков беспредельных,

И слышен гимн двух гениев мечты:  

«Как жадным душам двух врагов смертельных,

Как любящим, в чьем сердце глубина,

Как бешенству двух линий параллельных,—  

Для встречи бесконечность нам нужна».

Волшебный час вечерней тишины,

Исполненный невидимых внушений,

В моей душе расцвечивает сны. 

В вечерних водах много отражений,

В них дышит Солнце, ветви, облака,

Немые знаки зреющих решений.  

А между тем широкая река

Стремит вперед свободное теченье,

Своею скрытой жизнью глубока.  

Минувшие незнанья и мученья

Мерцают бледнолицею толпой,

И я к ним полон странного влеченья.  

Мне снится сумрак бледно-голубой,

Мне снятся дни невинности воздушной,

Когда я не был — для других — судьбой.  

Теперь, толпою властвуя послушной,

Я для нее — палач и божество,

Картинность дум — в их смене равнодушной.  

Но не всегда для сердца моего

Был так отвратен образ человека,

Не вечно сердце было так мертво.  

Мыслитель, соблазнитель, и калека,

Я более не полюблю людей,

Хотя бы прожил век Мельхиседека.  

О, светлый май, с блаженством без страстей!

О, ландыши, с их свежестью истомной!

О, воздух утра, воздух-чародей!  

Усадьба. Сад с беседкою укромной.

Безгрешные деревья и цветы.

Луна весны в лазури полутемной.  

Все памятно. Но Гений Красоты

С Колдуньей Знанья, страшные два духа,

Закляли сон младенческой мечты.  

Колдунья Знанья, жадная старуха,

Дух Красоты, неуловимый змей,

Шептали что-то вкрадчиво и глухо.  

И проклял я невинность первых дней,

И проходя уклонными путями,

Вкусил всего, чтоб все постичь ясней.  

Миры, века — насыщены страстями.

Ты хочешь быть бессмертным, мировым?

Промчись, как гром, с пожаром и с дождями.  

Восторжествуй над мертвым и живым,

Люби себя — бездонно, ненасытно,

Пусть будет символ твой — огонь и дым.  

В борьбе стихий содружество их слитно,

Соедини их двойственность в себе,

И будет тень твоя в веках гранитна.  

Поняв Судьбу, я равен стал Судьбе,

В моей душе равны лучи и тени,

И я молюсь — покою и борьбе.  

Но все ж балкон и ветхие ступени

Милее мне, чем пышность гордых снов,

И я миры отдам за куст сирени.  

Порой-порой!  весь мир так свеж и нов,

И все влечет, все близко без изъятья,

И свист стрижей, и звон колоколов,  

Покой могил, незримые зачатья,

Печальный свет слабеющих лучей,

Правдивость слов молитвы и проклятья,—  

О, все поет и блещет как ручей,

И сладко знать, что ты как звон мгновенья,

Что ты живешь, но ты ничей, ничей. 

Объятый безызмерностью забвенья,

Ты святость и преступность победил,

В блаженстве мирового единенья.  

Туман лугов, как тихий дым кадил,

Встает хвалой гармонии безбрежной,

И смыслы слов ясней в словах светил. 

Какой восторг — вернуться к грусти нежной,

Скорбеть, как полусломанный цветок,

В сознании печали безнадежной.  

Я счастлив, грустен, светел, одинок,

Я тень в воде, отброшенная ивой,

Я целен весь, иным я быть не мог.  

Не так ли предок мои вольнолюбивый,

Ниспавший светоч ангельских систем,

Проникся вдруг печальностью красивой,—  

Когда, войдя лукавостью в Эдем,

Он поразился блеском мирозданья,

И замер, светел, холоден, и нем.  

О, свет вечерний! Позднее страданье!

Как выступы седых прибрежных скал

Источены повторногтью прилива,

Что столько раз враждебно набегал,—  

В моей душе, где было все красиво,

Изменены заветные черты,

В ней многое как бы ответно криво.  

Из царства вневременной темноты

К нам рвутся извращенные мечтанья,

Во всем величьи дикой наготы.  

Побыть в стихийной вспышке возрастанья,

Глядеть, как пенно высится вода,

Понять, что хаос — утро мирозданья!  

Быть может, не вернется никогда

Вот эта радость дум о необычном,

Хоть ропот волн о них поет всегда.  

И сладко встать высоко над привычным,

Соделаться — велением Судьбы —

К своей судьбе стихийно-безразличным.  

Но что мы можем, бледные рабы!

Набег страстей шатнулся, отступает,

Как войско, вняв отбойный зов трубы.  

Волна, достигши высшего, вскипает,

Меняет цвет зелено-голубой,

Ломается, блестит, и погибает.  

Отпрянул неустойчивый прибой;

Бежит назад в безбрежные пустыни,

Чтоб в новый миг затеять новый бой. 

И так же ветер, с первых дней доныне

Таящийся в горах с их влажной тьмой,

На краткий миг бросает их твердыни,—  

Промчит грозу равниною немой,

Случайно изумит людей циклоном,

И вновь спешит, к ущельям гор, домой.  

А я иным покорствую законам,

По воле изменяться мне нельзя,

Я камень скал, с их вынужденным стоном.  

Во мне блуждают отклики, скользя,

Недвижно я меняюсь, еле зримо,

А если двинусь — гибелью грозя.  

Бледнеет все, бежит неудержимо,

Измены дней отпечатлели след,

Все тени мира здесь проходят мимо,  

Но в смене волн для камня счастья нет.

Закрыв глаза, я слушаю безгласно,

Как гаснет шум смолкающего дня,

В моей душе торжественно и ясно.  

Последний свет закатного огня,

В окно входя цветною полосою,

Ласкательно баюкает меня.  

Опустошенный творческой грозою,

Блаженно стынет нежащийся дух,

Как стебли трав, забытые косою,  

Я весь преображаюсь в чуткий слух,

И внемлю чье-то дальнее рыданье,

И близкое ко мне жужжанье мух.  

Я замер в сладкой дреме ожиданья,

Вот-вот кругом сольется все в одно,

Я в музыке всемирного мечтанья.  

Все то, что во Вселенной рождено,

Куда-то в пропасть мчится по уклонам,

Как мертвый камень падает на дно.  

Один — светло смеясь, другой — со стоном,

Все падают, как звуки с тонких струн,

И мир объят красиво скорбным звоном.  

Я вижу много дальних снежных лун,

Я вижу изумрудные планеты,

По их морям не пенится бурун.  

На них иные призраки и светы.

И я в безмолвном счастьи сознаю,

Что для меня не все созвучья спеты.  

Я радуюсь иному бытию,

Гармонию планет воспринимаю,

И сам — в дворце души своей — пою.  

Просторам звезд ни грани нет, ни краю.

Пространства звонов полны торжеством,

И, все поняв, я смыслы их впиваю.  

Исходный луч в сплетеньи мировом,

Мой разум слит с безбрежностью блаженства,

Поющего о мертвом и живом.  

Да будут пытки! В этом совершенство.

Да будет боль стремлений без конца!

От рабства мглы — до яркого главенства!  

Мы звенья вкруг созвездного кольца,

Прогалины среди ветвей сплетенных,

Мы светотень разумного лица.  

Лучами наших снов освобожденных

Мы тянемся к безмерной Красоте

В морях сознанья, звонких и бездонных.  

Мы каждый миг — и те же и не те,

Великая расторгнута завеса,

Мы быстро мчимся к сказочной черте,—  

Как наши звезды к звездам Геркулеса.