Книга четвертая. ТАЙНА

Онлайн чтение книги Будущая Ева
Книга четвертая. ТАЙНА

I

Мисс Эвелин Хейбл

Коли Диавол ухватил вас за волосок, молитесь, не то и голову оставите у него.

Притчи

Он сосредоточенно помолчал.

— Был у меня когда-то в Луизиане, — начал он, — друг по имени Эдвард Андерсон, товарищ моих детских игр. Этот молодой человек обладал солидным здравомыслием, приятной внешностью и стойким сердцем. За какие-нибудь шесть лет он сумел избавиться от бедности, не поступившись достоинством. Я был шафером на веселой его свадьбе: он женился на той, кого давно любил.

Прошло два года. Дела его шли все лучше и лучше. В мире коммерции он пользовался уважением за уравновешенный и деятельный склад ума. Подобно мне, он увлекался изобретениями: занимаясь выделкою бумажных тканей, он открыл способ обработки полотнищ, оказавшийся на семнадцать с половиною процентов дешевле прежних. На этом он нажил состояние.

Упрочившееся положение, двое детей, истинная подруга жизни, храбрая и счастливая, — не правда ли, достойный малый завоевал себе счастье? Как-то вечером в Нью-Йорке, когда митинг по поводу победы в знаменитой Гражданской войне между Севером и Югом завершился громогласными «ура», двое из его соседей по столу предложили закончить празднество в театре.

Обыкновенно Андерсон, будучи образцовым супругом и человеком, начинающим трудовой день спозаранку, весьма редко и всегда без охоты задерживался с возвращением в свой home[22]Дом, домашний очаг (англ.). . Но утром того дня между ним и миссис Андерсон пробежало легкое, совсем пустячное облачко: дело в том, что миссис Андерсон выразила желание, чтобы он не ходил на митинг, но не смогла объяснить, по какой причине. Соответственно, дабы выдержать «характер», а также из досады, Андерсон согласился пойти в театр. Когда любящая женщина просит вас, без определенной причины , не делать чего-либо, мужчина в истинном смысле слова должен принять ее просьбу всерьез, таково мое мнение.

Давали «Фауста» Шарля Гуно. В театре Андерсон, слегка ослепленный огнями и возбужденный музыкой, разомлел от своеобразного бессознательного блаженства, сопутствующего такому вечернему времяпрепровождению.

Побуждаемый репликами соседей по ложе, он устремил взгляд, блуждающий и мутный, на юную девицу, златокудрую и весьма миловидную, из числа балетных фигуранток. Поглядев на нее в лорнет, он снова стал слушать оперу.

В антракте ему пришлось последовать за приятелями. Пары шерри помешали ему толком осознать, что они оказались за кулисами.

Он никогда здесь не бывал: зрелище оказалось прелюбопытное и немало его изумило.

Они повстречали мисс Эвелин, рыжекудрую красотку. Спутники Андерсона, заговорив с нею, обменялись с милой малюткой подходящими к случаю банальностями, более или менее забавными. Андерсон рассеянно озирался, не обращая на танцовщицу ни малейшего внимания.

Вскоре его приятели, люди давно женатые и, как велит мода, жившие на два дома, повели, что было вполне естественно, речь об устрицах и об одной известной марке шампанского.

На сей раз Андерсон, как и следовало ожидать, отказался и собрался было распрощаться со своими спутниками, несмотря на их настоятельные уговоры; но тут ему самым нелепым образом припомнилась пустячная утренняя размолвка, которая под влиянием возбуждающей обстановки представилась ему в несколько преувеличенном виде.

«Да ведь и в самом деле миссис Андерсон уже, должно быть, спит. Возможно, даже лучше вернуться чуть позже». Предстояло убить всего два-три часа! Что касается легкомысленного общества мисс Эвелин, это дело его приятелей, он тут ни при чем. Ему сия девица физически была достаточно неприятна, он и сам не знал почему.

Неожиданности национального праздника служили отличным оправданием некоторого легкомыслия, свойственного развлечениям такого рода.

Тем не менее секунды две он колебался. Но мисс Эвелин держалась весьма чопорно, и это придало ему решимости. Все без дальних слов отправились ужинать.

Во время застолья мисс Эвелин внимательно присмотрелась к Андерсону, не отличавшемуся особой общительностью, и пустила в ход — с совершенно неприметной изощренностью — самую пленительную любезность. Она вела себя скромно, и это придавало выражению лица ее такое очарование, что на шестом бокале шипучки в мозг моего друга Эдварда закралась мысль — о, всего лишь промелькнула!.. — закралось смутное помышление о возможной интрижке.

— Единственно, — рассказывал он мне потом, — по той причине, что мне стоило усилия (и друг мой пытался сделать эго усилие, забавляясь чувственной игрой) найти какое-то удовольствие (притом что вначале наружность мисс Эвелин вызвала у него отвращение) в самой мысли о возможности обладать этой девицей — именно из-за этого отвращения.

При всем том он был порядочным человеком: он обожал свою прелестную жену и прогнал эту мысль, возникшую, по всей вероятности, под воздействием углекислоты, шипенье которой отдавалось у него в голове.

Мысль возвратилась; искушение, которому и время, и обстановка придавали силы, блистало и глядело ему в глаза!

Он хотел было ретироваться, но внутренняя борьба с жалкой прихотью раззадорила желание, он ощущал его, почти как ожог. Шутки насчет строгости его нравов оказалось довольно, чтобы он остался.

Он был мало знаком с перипетиями ночных кутежей, а потому далеко не сразу заметил, что один из двух его приятелей соскользнул под стол (явно решив, что ковер предпочтительней, чем кровать в собственной спальне, до которой путь неблизкий), а второй, внезапно побледнев (как сообщила со смехом мисс Эвелин), удалился без всяких объяснений.

Когда же негр доложил, что кэб Андерсона подан, мисс Эвелин со всей кротостью попросила — вполне законная просьба, — чтобы он соблаговолил уделить ей место в своем экипаже и доставить ее домой.

При некоторых обстоятельствах — если ты не закоренелый хам, — нелегко выказать себя грубияном в глазах смазливой девицы, особенно если перед тем ты два часа подряд перешучивался с нею и она недурно сыграла роль вполне пристойной особы.

«К тому же это ничего не значит: высажу ее у двери дома, и делу конец».

Итак, они отбыли вместе.

Свежий воздух, темнота, тишина, царившая на улицах, усугубили легкое опьянение Андерсона, вызвав ощущение недомогания и сонливость. Так что он опомнился (уж не снилось ли ему все это?), лишь глотнув обжигающе горячего чаю из чашки, которую подала ему своими белыми руками мисс Эвелин Хейбл, успевшая переоблачиться в розовый атласный пеньюар, и происходило это у нее дома, где в камине пылал веселый огонь, было тепло и пьяняще пахло духами.

Как это могло случиться? Полностью придя в себя, он поспешно схватил шляпу, вдаваться в объяснения же не стал. Тогда мисс Эвелин объявила, что уже отослала экипаж, поскольку ей показалось, что ему неможется сильнее, чем то было на самом деле.

Он ответил, что найдет другой экипаж.

При этих словах мисс Эвелин опустила хорошенькую головку, и две робкие слезинки, блеснув из-под ресниц, сползли по побледневшим щечкам. Польщенный помимо воли, Андерсон решил смягчить резкость своего прощания «несколькими приличествующими случаю словами».

Ему представилось, что это будет более «по-джентльменски».

В конце концов ведь мисс Эвелин позаботилась о нем.

Время шло; он вынул банковский билет и положил его, чтобы покончить с этой историей, на чайный столик. Мисс Эвелин взяла бумажку мимоходом, словно в рассеянности, затем, улыбнувшись и пожав плечами, бросила в огонь.

Ее поступок поверг в растерянность достойного предпринимателя. Он перестал понимать, где же очутился. Мысль, что он вел себя «не поджентльменски», погнала его в краску. Он смутился, боясь, что оскорбил любезную хозяйку дома. По одному этому вы можете судить, какая путаница царила у него в голове. Он стоял посереди комнаты, не зная, на что решиться, и мысли у него мешались.

И вот тогда мисс Эвелин, личико которой все еще выражало трогательное недовольство, ошеломила его милым сумасбродством, закрыв дверь на ключ и вышвырнув его в окошко.

На сей раз солидный человек в Андерсоне проснулся окончательно. Андерсон рассердился.

Но рыдание, заглушенное подушкой, украшенной кружевами, смягчило его правый гнев.

«Что делать? Пинком выбить дверь? Нет. Это было бы смешно. Да, впрочем, в этот час любой шум не привел бы ни к чему хорошему. С какой стати, в сущности, отказываться от любовной удачи, когда она сама плывет в руки?»

Мысли его уже приняли анормальный и престранный оборот.

«Если вдуматься, это приключение и неверностью-то не назовешь.

Во-первых, ему отрезали путь к отступлению.

Далее, кто ОБ этом УЗНАЕТ? Последствий можно не опасаться. А потом, эка важность! Бриллиантик — и только его здесь и видели!

Завтра, когда он вернется, многое можно будет оправдать торжественностью митинга, если предположить, если даже допустить, что… Да, разумеется, придется в объяснении с миссис Андерсон пойти на ложь — незначительную и для ее же пользы! (Это-то его как раз удручало; это-то… Баста! Завтра что-нибудь придет в голову.) Впрочем, отступать было поздно. Другое дело, он честью ручается, что больше никогда рассвет не застанет его в этой спальне… и т. д., и т. п.»

Он как раз домечтался до этого решения, когда мисс Эвелин, подкравшись к нему на цыпочках, обвила ему руками шею с чарующей непринужденностью и повисла в сей позиции, полузакрыв глаза и почти касаясь губами его губ. Да, так ему, видно, было на роду написано.

Надо надеяться, не правда ли, что Андерсон как пылкий и галантный кавалер сумел воспользоваться часами упоения, каковые Судьба подарила ему, пустив в ход столь сладостное принуждение.

Мораль: порядочный человек, лишенный проницательности, оказывается на поверку жалким супругом.

Бокал шерри, мисс Гадали, окажите любезность.

II

Серьезные стороны прихотей

При слове «деньги» глаза ее блеснули, словно пламя, вырвавшееся сквозь облако дыма из пушечного жерла.

О. де Бальзак. Кузина Бетта

— Продолжайте, — проговорил лорд Эвальд, выразив перед тем согласие с выводом собеседника; он слушал с величайшим вниманием.

— Вот мое мнение по поводу такого рода прихотей или слабостей, — начал Эдисон, в то время как Гадали появилась, молча налила испанского вина в бокалы своих гостей и отошла. — Утверждаю и настаиваю: редко случается, чтобы хоть одно из этих мимолетных приключений (а приключениям такого рода рассчитывают уделить полсуток, укол совести да сотню долларов) не оказало рокового влияния на весь остаток дней. Для Андерсона же роковым оказалось первое его приключение, хотя вначале оно, должно быть, показалось ему самым незначительным и банальным из всех возможных.

Андерсон не умел притворяться. Взгляд, положение бровей, поза рассказывали все до конца.

На следующее утро миссис Андерсон, сильная духом юная женщина, которая прождала его всю ночь, не сомкнув глаз, как велят традиции, ограничилась тем, что поглядела на мужа, когда он вошел в столовую. Он провел ночь не дома. Ее супружескому инстинкту этого взгляда было довольно. Сердце у нее сжалось. Они обменялись печальным и холодным поклоном.

Знаком удалив слуг, она осведомилась, как он себя чувствует — ведь они не виделись со вчерашнего вечера. Андерсон с деланною улыбкой отвечал, что к концу банкета пришел в достаточно восторженное состояние, а потому вынужден был провести ночь в доме одного своего компаньона, где празднество продолжалось. На что миссис Андерсон, бледная как полотно, отвечала:

— Друг мой, мне незачем придавать твоей неверности преувеличенное значение; но пусть первая твоя ложь будет и последней. Надеюсь, ты достойнее, чем может показаться, если судить по твоему поступку. Тому порукой выражение твоего лица. Дети хорошо себя чувствуют. Оба спят у себя в детской. Слушать твои объяснения сегодня было бы с моей стороны знаком неуважения к тебе, и единственное, о чем я прошу тебя в обмен на мое прощение, — не вынуждать меня длить этот разговор.

С такими словами миссис Андерсон удалилась к себе в спальню, глотая слезы, и заперлась там.

Слова эти, исполненные достоинства, справедливости и проницательности, возымели одно лишь действие — они нанесли жестокую рану самолюбию моего друга Эдварда, и рана оказалась тем опаснее, что задела чувство истинной любви, которую питал он к своей благородной жене. Семейный очаг его стал остывать. Несколько дней спустя, после натянутого и ледяного примирения, он почувствовал, что теперь видит в миссис Андерсон всего лишь «мать своих детей». За неимением выбора он снова отправился с визитом к мисс Эвелин. Вскоре домашний кров — только по той причине, что там он ощущал свою вину, — стал ему сначала скучен, потом невыносим, потом ненавистен; таков обычный ход вещей. Короче говоря, не прошло и трех лет, как Андерсон, запустивший дела и погрязший в огромных долгах, поставил под удар сначала свое состояние, потом состояние своих близких, потом средства посторонних, вложенные в его дело, и оказался внезапно на краю злостного банкротства.

И тут мисс Эвелин Хейбл его бросила. Непостижимо, не правда ли? До сих пор задаюсь вопросом почему. Ведь до тех пор она выказала столько истинной любви!

Андерсон изменился. И физически, и нравственно он был уже не тот, что прежде. Слабость, которой он поддался вначале, завладела всем его существом. Даже мужество его, по всей видимости, за время этой связи кануло туда же, куда кануло его золото, и он впал в отчаяние, обнаружив, что все от него отвернулись «без каких-либо оправдательных причин», по его мнению, особенно, говорил он, «во время финансового кризиса», наступившего в его делах. Из-за некоего неуместного стыда он перестал изливать душу мне, а ведь но праву старого друга я, разумеется, постарался бы вызволить его из этой трясины. Андерсон стал до крайности раздражительным, и обнаружив внезапно, что он утратил молодость, смысл жизни, уважение окружающих, семью и друзей, несчастный словно пробудился ото сна и — подумать только! — в приступе острого отчаяния просто-напросто покончил с собой.

Позвольте напомнить вам снова, дорогой лорд, что до встречи с той, которая стала катализатором его распада, Андерсон обладал цельностью и закалкой характера, свойственными лучшим натурам. Я констатирую факты. Судить не мое дело. Припоминаю, что при жизни Андерсона один деловой человек, его приятель, с величайшей иронией порицал его поведение, утверждая, что его нельзя понять, постукивал себя пальцем по лбу при виде Эдварда и втайне следовал его примеру. Итак, не будем об этом. То, что с нами случается, мы в какой-то степени сами на себя навлекаем, вот и все.

Статистические данные по странам Европы и Америки свидетельствуют, что ежегодно там наблюдаются в среднем десятки тысяч подобных случаев, и цифры эти растут; примерами, которых немало найдется в любом городе, оказываются то молодые люди, умные и трудолюбивые, то обеспеченные бездельники, то те, кого именуют достойными отцами семейств, — и все они, оказавшись во власти привычки, порожденной такого рода слабостью, кончают таким же манером, утратив всякое право на уважение, ибо «привычка» эта сродни пристрастию к опиуму и так же порабощает человека.

Прощайте семья, жена и дети, достоинство, чувство долга, состояние, честь, отечество и Бог! Болезненная эта страсть опасна еще и тем, что постепенно размывает смысл этих слов в восприятии тех, кто ей подвержен, и в скором времени оказывается, что для тех, кто из битвы жизни дезертировал в мирок любовных похождений, существование сводится к судороге. Вы ведь заметили, не правда ли, что средние статистические данные учитывают лишь тех, кто умер — то есть покончил самоубийством, был убит или казнен.

Прочие кишмя кишат на каторгах, ими набиты тюрьмы: это мелкая сошка. Средняя же цифра, уже упоминавшаяся (за последние годы она достигла приблизительно пятидесяти двух или трех тысяч) растет непрерывно, так что в ближайшие годы она, по-видимому, удвоится с появлением в маленьких городках маленьких театриков… каковые призваны развивать эстетические склонности масс.

Развязка хореографического увлечения моего друга Андерсона затронула меня, однако же, так глубоко, поразила так живо, что я ощутил настоятельную потребность подвергнуть строгому анализу природу чар, сумевших внести в его сердце, чувства и сознание смуту, которая и привела его к такому концу.

Ни разу не удостоившись счастья узреть собственными очами танцовщицу моего друга Эдварда, я возымел притязание угадать всего лишь по плодам трудов ее и основываясь лишь на вероятностях — на предчувствиях, если это слово вам более по вкусу, — КАКОВА БЫЛА ОНА ФИЗИЧЕСКИ. Разумеется, я мог стать жертвой аберрации, как говорят, если не ошибаюсь, астрономы. Но мне было любопытно, попаду ли я в яблочко, исходя из половинчатых данных. Короче, я возымел притязание угадать это по причинам, аналогичным, если вам угодно, тем же причинам, которые побудили Леверье пренебречь телескопом, когда он предсказал с помощью одних только математических расчетов момент и координаты появления Юпитера в эфире куда точнее и увереннее, чем с помощью всех телескопов мира.

Мисс Эвелин была для меня иксом в уравнении, не представлявшем трудностей, ибо остальные его члены мне были известны: Андерсон и его смерть.

Несколько денди из числа его приятелей ручались мне (честью!), что эта особа — самая пленительная и любящая крошка, к которой они когда-либо втайне вожделели. К несчастью (уж такова моя натура!), я не признавал за ними никаких качеств, которые позволили бы им формулировать — хотя бы в виде самых шатких гипотез — те положения, которые они спешили предложить мне в качестве столь неопровержимых истин. Поскольку я-то заметил, какого рода пагубное воздействие оказала на Андерсона связь с этой девицей, слишком расширенные зрачки ее поклонников не внушали мне доверия. И я пришел к выводу — прибегнув к элементарному диалектическому анализу (то есть ни на миг не забывая о том, каким человеком был Андерсон до катастрофы, и памятуя о странном впечатлении, которое мисс Эвелин произвела на него вначале и о котором он мне доверительно поведал), я пришел, стало быть, вот к такому выводу: между всеобщими утверждениями о том, что представляла собою мисс Эвелин Хейбл, и тем, что ОНА, ПО-ВИДИМОМУ, ПРЕДСТАВЛЯЛА СОБОЮ НА ДЕЛЕ, существовала такая разница, что толпа вздыхателей или знатоков казалась мне жалким сборищем неврастенических глупцов. И вот почему.

Я не мог забыть, что вначале Андерсон нашел эту женщину «незначительной», и лишь хмельные пары были виной тому, что в течение нескольких минут он забавлялся игрою, состоявшей в попытках преодолеть первоначальное и инстинктивное отвращение к этой особе, в то время как его приятели с первого же взгляда стали приписывать ей прелести (а именно изящество, пикантность, неотразимое и бесспорное искусство нравиться и прочее), которые могли быть лишь относительными с учетом личных вкусов этих джентльменов, а потому ее прелести должны были , подчеркиваю это слово, вызвать у меня сомнения в своей подлинности. Ибо хотя в области чувственности нельзя и вообразить себе точный критерий вкусов и оттенков, я тем не менее, в соответствии со здравой логикой, не мог не поставить под сомнение самого грустного свойства подлинность прелестей, которые оказались в состоянии воздействовать так МГНОВЕННО на извращенную и хуже чем исподлившуюся чувственность этих развеселых и холодных кутил; так что свидетельство о соблазнительности, которое они выдали танцовщице загодя и С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА, свидетельствовало для меня всего лишь о мерзком сродстве их натур, то есть о том, что мисс Эвелин Хейбл отличалась всего лишь крайне развратной банальностью физического и нравственного облика. К тому же, поскольку такая мелочь, как ее возраст, казалась мне все же немаловажной подробностью (Андерсон всегда уклонялся от ответа на сей вопрос), я навел справки. Любящей малютке шла всего лишь тридцать четвертая весна.

Что же касается «красоты», которою она могла гордиться, — если предположить, что эстетика играет какую-то роль в подобных любовных историях, — то, повторяю, какого рода красоту мог я найти у женщины, длительное обладание которой довело такого человека, как Андерсон, до столь ужасного падения во всех смыслах?

III

В сени дерева упас

По плодам их узнаете их.

Евангелие от Матфея, 7:16

Для начала, сказал я себе, прольем свет на внутреннюю суть этой страсти, а в качестве источника света воспользуемся просто-напросто принципом взаимопритяжения противоположностей; держу пари — и готов поставить совесть официального моралиста против пенни, — что отгадаю верно.

Поскольку вкусы и чувственные наклонности моего друга — если судить по физиогномическим наблюдениям и по множеству признаков, которые я тщательно проанализировал, — могли быть лишь самыми простыми, первозданными, естественными, то /довести их до такой степени испорченности и бесплодия могло лишь тлетворное воздействие вкусов и наклонностей, им противоположных. Подобная цельность натуры могла быть разрушена до такой степени лишь натурой предельно ничтожной. Только вакуум мог вызвать у него помрачение такого рода.

Итак, хоть вывод мой и может показаться малообоснованным, сколько бы ни кадилось ладана на алтарях, воздвигнутых в честь этой самой мисс Эвелин Хейбл, из всего вышесказанного непреложно следовало: внешность этой особы была такова, что при виде ее разбежались бы — с хохотом, а то и в ужасе — даже те (будь они в состоянии хоть раз взглянуть на нее попристальней), кто в моем присутствии воскурял ей сей приторный фимиам.

Из вышесказанного также следовало, что все оказались жертвами иллюзии, доведенной, спору нет, до степени невероятной, но всего-навсего иллюзии; одним словом, совокупность чар сей примечательной малютки была чисто искусственным добавлением к ее особе, изначально лишенной какой бы то ни было привлекательности. Вот эта-то пленительная фальсификация, прикрывавшая безнадежную непривлекательность, и должна была вводить в обман первый и беглый взгляд прохожего. Что же касается куда более длительной иллюзии Андерсона, она не только не была странностью — она была неизбежностью.

Такая разновидность особей женского пола — то есть те, кто в состоянии влиять роковым и унизительным образом лишь на мужчину, наделенного редкостно цельной натурой, — обладает инстинктивным умением открывать этим любовникам свои несовершенства постепенно и самым изощренным образом: ведь простые прохожие даже не успевают заметить, как много этих несовершенств и как они велики. И таким образом этим существам удается в конце концов незаметно установить тождество между истинным своим обликом (нередко отталкивающим) и первоначальным впечатлением (нередко чарующим), которое они сумели произвести. Затем наступает черед привычки с ее ворохом вуалей; она напускает туману; иллюзия набирает силу — и стряхнуть наваждение уже невозможно.

Может показаться, что подобное искусство свидетельствует о незаурядной остроте и тонкости ума, не правда ли? Но это тоже иллюзия, и она еще опаснее первой.

Таким существам под силу лишь это, доступно лишь это, понятно лишь это. Всему прочему в жизни они чужды, остальное их не интересует. Вот проявление животного начала в чистом виде.

Заметьте: пчелы, бобры, муравьи делают удивительные вещи, но они только эти вещи и делают — и никогда не делают ничего другого. Животное выполняет работу точно, фатальная точность дарована ему природой имеете с жизнью. Ни один геометр не сумел бы спроектировать лишнюю ячейку в улье, и сама форма улья такова, что минимальный объем вмещает максимум ячеек. И так далее. Животное не ошибается, не ищет вслепую! Напротив, Человеку (и это составляет его таинственное благородство, его богоизбранность) свойственно развиваться и ошибаться. Он интересуется всем в мире, забывая при этом о себе самом. Взгляд его устремлен выше. Он ощущает, что во вселенной лишь ему одному присуща незавершенность. Он — словно божество, забывшее о своей божественности. Побуждаемый естественным — и возвышенным! — порывом, он вопрошает себя, где же он находится', он пытается вспомнить, где же его начало. Он прощупывает свой разум своими же сомнениями, словно после падения, свершившегося бог весть в какие незапамятные времена. Таков истинный Человек. Так вот, отличительная черта тех представителей Человечества, которые еще не отдалились от мира инстинктов, состоит в том, что они достигли совершенства в одном каком-то отношении, но им абсолютно не свойственны вышеописанные сомнения.

Таковы эти «женщины», нечто вроде современных Стимфалид: для них влюбленный — просто-напросто добыча, которую можно подвергать любым унижениям. Они покорствуют — фатальным образом и вслепую — смутной потребности угождать врожденной злокозненности, составляющей их суть.

Эти виновницы вторичного грехопадения Адама, эти возбудительницы нечистых желаний, эти наставницы в запретных утехах могут проскользнуть без последствий — и даже оставив приятное воспоминание — сквозь объятья тысячи беспечных партнеров, выбравших их по воле мимолетной прихоти: они пагубны лишь для тех, кто знается с ними слишком долго, так, что низменная потребность в ласках этих прелестниц становится неотступной.

Горе тому, кто привыкнет к колыбельным, что напевают они, убаюкивая угрызения совести! Вредоносность этих существ тем сильнее, что располагает самыми коварными, парадоксальными и враждебными разуму средствами соблазна, с помощью которых такая губительница постепенно вводит отраву своего лживого очарования в незащищенный уголок сердца, чистого и цельного до проклятого мига встречи с нею.

Спору нет, в любом мужчине спят, до поры безмолвные, все низменные желания, порождаемые брожением в крови и зовами плоти. Спору нет, если мой друг Эдвард Андерсон пал, стало быть, зародыш того, что привело его к падению, уже таился у него в сердце, словно в коконе, и я не ищу для моего друга ни извинений, ни оправданий! Но я заявляю, что главная вина ложится на мерзкую тварь, которая заслуживает высшей меры наказания, ибо она своим искусством вызвала к жизни стоглавую гидру. Нет, тварь эта не была для моего друга тем, чем была для Адама бесхитростная Ева, которая из любви — пусть роковой, но все же любви! — убедила его поддаться искушению в надежде возвысить до божественности того, кто делил с нею утехи Рая!.. Нет, тварь, вторгшаяся в жизнь Андерсона, ведала, что творит, она желала — втайне и по зову своего естества, так сказать, помимо воли, — чтобы он просто-напросто скатился в самые грязные трясины Инстинкта, она желала полного помрачения души тому, кого прельщала лишь для того, чтобы когда-нибудь самодовольно полюбоваться его крахом, горестями и смертью.

Да, таковы эти женщины! Всего лишь игрушки для случайного прохожего, но грозная опасность для мужчин такого склада, как мой друг: ослепив, замарав и заворожи» их флюидами медленной истерии, которую излучают эти «эфирные создания» — во исполнение своего губительного предназначения, которому они следуют неукоснительно и от которого им не отделаться, — они неотвратимо ведут своих любовников, час от часу усугубляя их безумие, либо к умственной атрофии и постыдному прозябанию на пепелище, либо к самоубийству в отупении, как это случилось с Андерсоном.

Свой замысел они от начала до конца готовят сами. Вначале предлагают — словно невзначай суют яблочко — подобие неведомого наслаждения, — оно постыдно уже само по себе! — и мужчина соглашается отведать его, в сущности, лишь со слабой и смущенной улыбкой и с угрызениями совести, которые начинаются заранее. Можно ли уберечься до полной неуязвимости — из-за таких-то пустяков! — от этих влекущих, но злотворных подруг, каждая из коих для каждого из жертв ее — та средь всех женщин, которую лучше никогда не встречать\ Их уверения и настояния — такие изощренные, такие искусные, что профессиональность их незаметна, — почти вынуждают его (о, я недаром сказал «почти» — с моей точки зрения, это слово объясняет все!) садиться с ними за стол, а там, невдолге, эти женщины, ПОБУЖДАЕМЫЕ, если уж говорить до конца, демоном своей злокозненности, льют в бокал гостя только яд.

И тут пиши пропало: дело начато — болезнь пойдет своим чередом. Один только Бог может спасти их. С помощью чуда.

В заключение, проанализировав надлежащим образом все эти факты, предлагаю принять нижеследующий драконов эдикт.

Эти женщины, по сути, бесполы, притом что все их «помыслы» сосредоточены только вокруг пояса, именуемого венериным, и, следственно, главная отличительная черта их состоит в стремлении направить ВСЕ помыслы Мужчины к пряжке означенного пояса, и похотливая их плоть повинуется всегда лишь голосу расчета, злобного либо корыстного; так вот, эти женщины, говорю я, НА САМОМ ДЕЛЕ ближе к миру животных, чем к миру людей. А потому, по совести , мужчина, достойный этого имени, получает полное право чинить суд и расправу над этими существами женского пола на тех же основаниях, кои дают ему власть над прочими существами из мира животных.

Итак, если одна из этих женщин, пустив в ход определенные мошеннические средства, воспользуется случайным мгновением болезненной слабости, под воздействием которой любой смертный, даже самый мужественный, может оказаться беззащитным, и если в результате подобная женщина сумеет довести до полного. падения в слепоте страсти человека молодого, красивого, мужественного, исполненного чувства долга, собственным трудом заработавшего свое состояние, одаренного развитым умом и чувственностью, изначально достойной и до той поры безупречной, — да, я заявляю, что, на мой взгляд, по справедливости, следует лишить эту женщину СВОБОДНОГО ПРАВА злоупотреблять человеческим несовершенством настолько, что она приводит этого человека — сознательно или бессознательно — туда, куда адская попрыгунья привела моего друга.

Но поскольку склонность злоупотреблять человеческим несовершенством свойственна от природы этим тварям, столь же ничтожным, сколь губительным (ибо в принципе их влияние может быть, как уже говорилось, лишь унижающим и, хуже того, заразным), я прихожу к выводу, что чедовеку, попавшему в сети к ним, дано свободное и естественное право — если чудом ему удастся разглядеть вовремя, что за существо сделало его своей жертвой, — ему дано, повторяю, право предать означенное существо смерти без суда и следствия самым тайным и самым надежным способом, при этом без всяких угрызений совести и каких-либо юридических процедур, поскольку ни с вампиром, ни с гадюкой в дебаты не вступают.

Рассмотрим эту сторону дела глубже, это немаловажно. Воспользовавшись несчастным стечением обстоятельств и заметив, что умственные способности моего друга помрачены винными парами злополучного «ужина» (первого, возможно, в его жизни), эта прирожденная хищница чует легкую добычу, угадывает чувственность, дремлющую в нем и пока не пробужденную, ткет паутину из продуманных «случайностей», выслеживает его оттуда, прыгает на жертву, вцепляется в нее, завораживает ложью и хмелем, как велит ей ремесло, — заодно мстит той безупречной, трудолюбивой, чистой, подарившей ему прекрасных детей, той, что ждет дома мужа, впервые в жизни безрассудно запаздывающего, — и вот за одну-единственную ночь паучиха капелькой разъедающего яда подтачивает телесное и нравственное здоровье этого человека.

Наутро, если бы какой-нибудь судья мог допросить ее, она ответила бы безнаказанно, что по пробуждении «этот человек волен защищать себя сам, пусть не возвращается к ней больше»!.. (Она-то отлично знает, чувствует страшным своим инстинктом, что именно этот человек, среди всех прочих, уже не в силах стряхнуть с себя навеянный ею сон, если только не сделает усилия, о необходимости которого не ведает и которое становится все труднее по мере новых его падений, исподтишка спровоцированных ею.) И судье в самом деле нечего будет ответить либо вменить ей в вину. Так, стало быть, женщина эта получит право продолжать свое гнусное дело, неотвратимо и каждодневно подталкивая слепца к пропасти?

Допустим. Но разве тысячи женщин не были казнены за менее злокозненные умыслы? А посему, согласно закону мужской солидарности, если друг мой не учинил справедливой расправы над «неотразимой» отравительницей, мне-то следовало знать, что должен я сделать.

Люди с так называемым современным образом мыслей, то есть разъедаемые самой скептической разновидностью эгоизма, вероятно, вскричали бы, послушав меня:

— Помилуйте, что на вас нашло? Такие приступы нравоучительности по меньшей мере устарели, согласитесь! В конце концов, эти женщины красивы , миловидны ; с ведома всех они пользуются этими средствами, чтобы нажить состояние, что в наши дни составляет позитивный смысл жизни, тем более что «формы организации общества» не оставляют им большого выбора в этом отношении. Ну и что? Почему бы и нет? Это великая борьба за существование, нынешний вариант древнего закона «Я убью тебя, чтобы ты не убил меня». Всяк да бережет свою шкуру сам! В конечном счете друг ваш был всего лишь простофилей, да к тому же повинным в слабости, безумии и чувственности, не делавших ему чести; и, вдобавок, «покровителем» он, верно, был прескучным. Бог с ним, requiescat![23]Да почиет ( лат.).

Ладно. Самоочевидно, что рассуждения эти кажутся разумными лишь потому, что сформулированы расплывчато, а смысла и весомости в них, на мой взгляд, не больше нем но фразах вроде «Дожди нет?» или «Сколько времени?»; вдобавок они доказывают, что красноречивые защитники, сами того не ведая, оказались в том же плену, что и Андерсон.

«Эти женщины красивы ?» — хихикают эти прохожие.

Полноте! КРАСОТА — понятие, применимое к Искусству человека и к человеческой душе! Те из наших современниц вольного поведения, которым действительно присуща красота, не производят и никогда не производили подобного действия на таких людей, как тот , о ком я рассказываю, и им незачем прибегать к способам соблазнения, которые, помимо всего прочего, были бы им не к лицу. Они не прибегают к подобным ухищрениям и куда менее опасны; если они и лгут, то не во всем! По большей части они даже наделены простотою, которая делает их доступными каким-то благородным чувствам, даже проявлениям преданности! Но те, которые в состоянии исподлить до такой степени и довести до такого конца человека вроде Андерсона, не могут быть красивыми в приемлемом смысле слова.

Если и попадаются среди них такие, которые, на первый взгляд, кажутся красивыми, утверждаю: в складе лица или в телосложении подобной особы должны быть какие-то мерзкие изъяны, сводящие на нет все остальное и выражающие истинную ее суть: излишества и годы быстро усугубляют недостатки, и, памятуя, что за страсть разжигают эти особы и к каким мрачным последствиям она приводит, делаешь вывод, что их пагубная власть над любовниками зиждется вовсе не на мнимой их красоте, но, напротив, на тех самых мерзких изъянах , из-за которых любовник довольствуется ничтожной долей красоты в общепринятом смысле слова, само понятие которой они бесчестят. Прохожий может возжелать эту женщину ради этой ничтожной доли красоты, но любовник ? Никогда!

«Эти женщины миловидный — утверждают наши мыслители.

Даже если учесть всю относительность этой оценки, они ведь умалчивают о том, какой ценой добиваются эти дамы миловидности. А я намерен доказать, что в данном случае цена играет немаловажную роль.

Ибо миловидность их вскоре становится искусственной , ЦЕЛИКОМ и ПОЛНОСТЬЮ ИСКУССТВЕННОЙ. Конечно, распознать это с одного взгляда трудно, но это так. «Какая разница, — восклицают наши философы, — если общее впечатление приятно? Ведь для нас эти женщины — всего лишь милые мимолетные мгновенья, разве не так? Если нам по вкусу их пикантность, приправленная всякого рода изысками, какое нам дело, как именно готовят они лакомое блюдо, которое ставят на стол!»

Думаю, я смогу вам незамедлительно доказать, что дело куда серьезней, чем думают беспечные гурманы. К тому же, если заглянуть в глаза этим сомнительным отроковицам (таким миловидным! ), они блеснут тем блеском, каким блестят глаза похотливой кошки, живущей в каждой из них, и это наблюдение вмиг сведет на нет прелесть, которую придает им поддельная молодость, разжигающая похоть.

Если, испросив прощения за кощунство, поставить рядом с такою одну из тех бесхитростных девушек, чьи щеки рдеют, как утренние розы, при первых священных словах юной любви, мы без труда обнаружим, что слово «миловидность» воистину слишком лестно для обозначения банальной совокупности пудры, помады, вставного зуба, краски для волос, фальшивой косы — рыжей, белокурой или каштановой — и фальшивой улыбки, фальшивого взгляда, фальшивой любви.

Итак, неточность — утверждать, говоря об этих женщинах, что они красивы, или некрасивы, или миловидны, или молоды, или белокуры, или стары, или темноволосы, или дородны, или худощавы, — ведь даже если предположить, что это возможно выяснить наверняка, прежде чем в наружности такой особы появятся какие-то новые перемены, — тайна их пагубного очарования кроется отнюдь не здесь — совсем наоборот!

Ум за разум заходит, как подумаешь, что изучение этих упырей в женском обличии, неотступно преследующих мужчин, наводит на следующую аксиому: роковое и пагубное действие, которое оказывают эти существа на СВОИ жертвы, прямо пропорционально количеству искусственных уловок (как физических, так и нравственных), посредством которых они выставляют напоказ — а верней сказать, прячут в тень — скудные прелести, якобы дарованные им природой.

Одним словом, их любовники (те, которым суждено погибнуть из-за них) влюбляются до полного ослепления ВОПРЕКИ красоте их, миловидности, уродству и т. д., и т. п.! А вовсе не благодаря личным их достоинствам. Вот единственный вывод, который мне требовалось тщательно обосновать, поскольку значение имеет лишь этот вывод.

Я слыву в этом мире достаточно изобретательным. Но, воистину, (могу сознаться уже теперь) мое воображение — как бы яростно ни подхлестывала его неприязнь, которую, признаюсь, я питал к мисс Эвелин Хейбл, — не в состоянии было — о нет, нет! — подсказать мне, до какой фантастической и почти непостижимой степени аксиому эту должно было подтвердить то… что мы вскоре увидим, услышим и потрогаем.

А в заключение, перед тем как представить вещественные доказательства, позволю себе прибегнуть к сравнению.

У всякого живого существа в низшем царстве природы есть некий соотносительный символ. Он представляет собою зримый образ этого существа в истинной его сути, что позволяет метафизику вникнуть в эту суть. Чтобы найти такой символ, достаточно выяснить, какое воздействие оказывает существо на окружающий мир одним своим присутствием. Так вот, символом этих тлетворных Цирцей в растительном мире (ведь сами они, вопреки человеческому обличью, принадлежат к миру животных, а потому в поисках точного соответствия следует спуститься ниже еще на одну ступень) будет не что иное, как дерево упас: они — подобие его бесчисленных ядовитых листьев.

Дерево это предстает взорам в яркой солнечной позолоте. Путник, оказавшийся под его сенью, впадает в сонное оцепенение, его опьяняют горячечные образы, и если он слишком замешкается, то его настигнет смерть.

Стало быть, красота дерева не может не быть искусственной и заемной.

И действительно: стряхните с листьев упаса полчища гусениц, смердящих и переливчатых, — и вы увидите безжизненное дерево с грязнорозовыми цветами, тусклое и невзрачное под светом солнца. Более того, если пересадить это дерево на другую почву, оно теряет свою губительную силу и вскоре засыхает, ненужное людям и заброшенное.

Гусеницы ему необходимы. Оно присваивает их себе. Взаимное притяжение между деревом и легионами гусениц обусловлено тем, что роковое воздействие дерево и гусеницы могут оказывать лишь сообща, это-то и призывает их к единению. Таково дерево упас, именуемое также манцениллой. Есть разновидности любви, воздействующие так же, как его сень.

Так вот, если особ, оказывающих подобное действие, очистить, словно листья упаса от гусениц, от их чар — столь же вредоносных, сколь искусственных, — от женщин этих останется… то же самое, что при подобных обстоятельствах остается от упаса.

Подставьте вместо солнца воображение того, кто смотрит на такую женщину: иллюзия — как раз по причине тайного усилия, необходимого для того, чтобы сотворить ее, — становится тем более влекущей и пленительной! Рассмотрите такую женщину холодным взором, дабы установить, что же именно вызывает иллюзию — и иллюзия рассеется, уступив место неодолимому отвращению, так что желание ей не удастся возбудить никакими способами.

Таким образом, мисс Эвелин Хейбл стала для меня объектом опыта… прелюбопытного. Я решил разыскать ее, не для того, чтобы подкрепить мою теорию доказательствами (она доказана извечным опытом), но потому, что мне представилось небезынтересным констатировать ее непогрешимость при столь совершенных , столь идеальных условиях.

«Мисс Эвелин Хейбл! — повторял я мысленно. — Что же ЭТО такое?»

Я навел справки.

Прелестная малютка подвизалась в Филадельфии, где разорение и гибель Андерсона сделали ей самую блистательную рекламу. Она пользовалась бешеным успехом. Я приехал туда и свел с ней знакомство через несколько часов. Она очень страдала… Страдала физически, разумеется: здоровье ее было подорвано. Так что она ненамного пережила своего дорогого Эдварда.

Да, смерть отняла ее у нас вот уже несколько лет назад.

Тем не менее я успел до ее кончины проверить на ней мои предчувствия и теории. А впрочем, знаете ли, смерть ее ничего не значит: я сейчас явлю ее вашим взорам как ни в чем не бывало.

Обворожительная танцовщица спляшет перед вами под звуки собственного пения, баскского бубна и кастаньет.

С этими словами Эдисон встал и дернул шнурок, свисавший с потолка вдоль занавеси.

IV

Танец смерти

Какой нелегкий труд — быть женщиной прекрасной!

Шарль Бодлер

Перед источником света — астрально яркой лампой — между двумя стальными стержнями протянулась длинная полоса прорезиненной ткани, усеянной крохотными стеклышками — прозрачными и окрашенными в разные цвета. Эта полоса, один конец которой приводился в движение посредством часового механизма, быстро-быстро заскользила между линзой и мощным рефлектором. Перед рефлектором в рамке черного дерева, на верхней перекладине которой красовалась золотая роза, было натянуто широкое белое полотнище — и вдруг рефлектор явил на нем изображенную в натуральную величину рыжекудрую женщину, довольно молодую и весьма миловидную.

Видение, плоть которого обрела живые краски благодаря искусству цветной фотографии, исполняло мексиканский народный танец; наряд плясуньи был усыпан блестками. Движения были и четкими, и плавными, как в самой Жизни, благодаря методе последовательного фотографирования, когда на полосе в шесть локтей длиной можно запечатлеть посредством микроскопических линз все движения живого существа на протяжении десяти минут.

Эдисон притронулся к одной выемке в черной гирлянде, обвивавшей раму, и в сердцевине золотой розы вспыхнула искорка.

Вдруг послышался голос, мертвенный и какой-то хрусткий, голос бессмысленный и режущий слух: танцовщица пела фанданго с непременными alza и ole [24]Поощрительные возгласы во время исполнения испанских народных танцев.. Под локтем у нее зарокотал баскский бубен, в пальцах забренчали кастаньеты.

На полотнище воспроизводились жесты, взгляды, трепет уст, подрагиванье ресниц, зазывная улыбка, покачивание бедер.

Лорд Эвальд смотрел на нее с безмолвным изумлением.

— Прелестная была крошка, не правда ли, дорогой лорд? — говорил Эдисон. — Так-то вот, так-то вот. В общем и целом, страсть моего друга Эдварда Андерсона не столь уж непостижима. Какие бедра! Какие великолепные рыжие кудри! Расплавленное золото, иначе не назовешь. А цвет лица, эта бледная смуглость? А удлиненные глаза, такие странные? А ноготки, подобные лепесткам роз, на которых как будто замерли слезинки зари — так они сверкают! А прелестные жилки, трепещущие в возбуждении пляски! Юная свежесть рук и шеи! Улыбка, приоткрывающая жемчужинки зубов с их влажным блеском! Алые уста! Тонкие темно-золотые брови с изящным изгибом! Ноздри, трепетные, словно крылья бабочки! А корсаж, такой тугой, что кажется, будто слышишь, как трещит атлас! А проворные точеные ножки? А маленькие ступни — какое одухотворенное изящество! Ах, что ни говори, природа прекрасна! — со вздохом заключил Эдисон. — И вот поистине царский кусочек, как сказал бы поэт.

Ученый, казалось, погрузился в экстаз влюбленного: можно было подумать, что он и сам расчувствовался.

— О, разумеется! — проговорил лорд Эвальд. — Подшучивайте над природой, если вам угодно: эта миловидная особа пляшет лучше, чем поет, согласен; но все же она так хороша собой, что я могу понять вашего друга, и если с него довольно было чувственного наслаждения, эта молодая женщина, должно быть, показалась ему неотразимой.

— Вот как? — задумчиво проговорил Эдисон со странной интонацией, поглядев на лорда Эвальда.

Он подошел к занавеси и снова дернул за шнурок; полоса ткани, усеянная разноцветными линзами, поползла вверх. Живой образ скрылся из виду. Затем из-под первой гелиохромной ленты появилась вторая, заскользила с молниеносной быстротой перед лампой, и рефлектор послал на экран изображение маленького бледного существа, смутно похожего на женщину, чахлого, со впалыми щеками, беззубым и почти безгубым ртом, почти плешивым черепом, тусклыми бегающими глазками, дряблыми веками, морщинистой и бурой кожей.

И пьяный голос распевал непристойные куплеты, и все это плясало, подобно первому видению, с тем же баскским бубном и теми же кастаньетами.

— А теперь? — проговорил Эдисон, улыбаясь.

— Что это за ведьма? — спросил лорд Эвальд.

— Да ведь это — та же самая, — невозмутимо отвечал Эдисон, — только эта — настоящая. Вот это таилось под обличием той. Вижу, вы никогда не задумывались всерьез над тем, как далеко шагнуло вперед искусство туалета в нынешние времена, мой дорогой лорд!

Затем он снова вернулся к прежнему восторженному тону:

— Ecсе puella![25]Нот девушка! ( лат.) — вскричал он. — Вот блистательная Эвелин Хейбл без добавочных прелестей — я стряхнул их с нее, как гусениц! Хоть умирай от пламенных желаний, не правда ли? Ах, povera innamorata![26]Бедная влюбленная! (ит.) Как дразнит она воображение в таком виде! Очаровательная греза! Какую благородную любовь, какие страсти может она внушить! Не правда ли, как хороша природа без прикрас? Сможем ли мы когда-либо соперничать с подобным? Мне остается лишь отдаться во власть отчаяния. Склоняю голову. Ну как? Ваше мнение? Мне удалось получить этот образ лишь благодаря достижениям фиксирующей суггестии. Какая насмешка! Если бы Андерсон при первой встрече увидел ее такою, он, возможно, и поныне жил бы себе дома с женою и детьми, и это было бы лучше, чем то, что случилось, не правда ли? Но что же оно такое — это самое «искусство туалета»? Женские руки творят чудеса! К тому же, повторяю, первое впечатление все решает, а иллюзия упряма и питается самыми мерзкими изъянами: это обезумевшая химера, которая цепляется когтями даже за уродство, пусть самое гнусное из всех.

Если «тонкая штучка», скажу снова, умеет выставить напоказ свои изъяны в выгодном свете, этого довольно — они превращаются в пряную приправу, внушающую вожделение новичкам, не замечающим, что у них отнято зрение. Все дело в выборе слова: худоба превращается в изящество, уродство — в пикантность, неряшливость — в небрежность, двуличие — в утонченность и т. д., и т. п. И так, от оттенка к оттенку, нередко приходят к такому финалу, который выпал на долю любовнику этой крошки. К смерти отверженца. Читайте газеты: тысячи газет — повсюду и повседневно — сообщают о подобном, и вы убедитесь, что я не только не преувеличиваю, но, напротив, преуменьшаю.

— Но вы можете удостоверить, дорогой Эдисон, что два эти образа воспроизводят одну и ту же женщину? — пролепетал лорд Эвальд.

При этих словах Эдисон снова взглянул на своего молодого собеседника, на сей раз со строгой печалью.

— О, воистину, идеал укоренился слишком глубоко у вас в сердце! — воскликнул он после паузы. — Ну что ж, раз так, на сей раз я представлю доказательства. Взгляните, милорд, вот ради чего несчастный Эдвард Андерсон погубил свое достоинство, здоровье, честь, состояние и жизнь.

Он выдвинул прямо из стены, из-под полотнища, на котором ожившая тень, все еще извивалась в страшной пляске, большой ящик и продолжал:

— Вот бренные останки этой очаровательницы, арсенал этой Армиды! Не посветите ли нам, мисс Гадали?

Андреида встала, взяла факел, пропитанный благовониями и, коснувшись чашечки какого-то цветка, засветила его; затем, взяв лорда Эвальда за руку, она мягко подвела его к Эдисону.

— Да, — продолжал инженер, — хотя прелести первого образа мисс Эвелин Хейбл показались вам естественными , думаю, вы откажетесь от этого впечатления: уж если нужна особа, недостатки которой превосходят всяческое вероятие, то она в этом смысле — образчик, идеал, совершенство, полновесный золотой, и по сравнению с ней прочие женщины ее пошиба — всего лишь жалкие медяки, благодарение Господу! Убедитесь сами.

При этих словах Гадали подняла факел над головой и замерла около темного ящика, словно статуя подле надгробия.

V

Эксгумация

Lugete, o Veneres, Cupidinesque![27]Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте! ( лат.) (Пер. А. Пиотровского.)

Катулл

— Взгляните, — гнусавил Эдисон голосом аукционщика, — вот здесь хранятся пояс Венеры, покровы Харит, стрелы Купидона.

Для начала вот пламенные кудри Иродиады, струящаяся субстанция небесных светил, блики солнца в осенней листве, румяные отсветы на пене шампанского, воспоминание о Еве Светловласой, юной праматери, вечно блистательной! Какое опьянение — встряхнуть такой ворох лучей, не правда ли?

И он действительно встряхивал в воздухе омерзительную приплетную косу, хвост из выцветших прядей, где серебряные волоски перемежались с лиловатыми и желтыми, образуя отвратную цветовую гамму — творение перекиси.

— Вот лилейные ланиты, розы девственной стыдливости, соблазн трепетных уст, влажных, зовущих, пылающих любовью!

И он выстраивал в ряд на краю стены старые открытые футлярчики с каким-то красным косметическим снадобьем, полупустые склянки с грубым театральным гримом всех оттенков, коробочки с мушками и т. д.

— А вот великолепие глаз, огромных и безмятежных, вот чистые дуги бровей, вот коричневатые тени в подглазьях, свидетельства страсти и бессонниц любви! Вот прелестные жилки на висках!.. Вот розоватая трепетность ноздрей, раздувающихся от радости при звуках шагов юного любовника!

И он показывал шпильки, покрытые копотью, синие карандаши, кисточки, не отмытые от кармина, палочки туши и т. п.

— Вот дивные зубки, светящиеся, как у ребенка! Ах, запечатлеть первый поцелуй на чарующей улыбке, являвшей миру эти волшебные жемчужинки!

И он громко щелкал пружинами великолепной вставной челюсти, вроде тех, какие видишь на витринах у дантистов.

— А вот белизна, перламутровость, бархатистость шеи, неувядаемость плеч и рук, алебастр прекрасной вздымающейся груди!

И он поднимал вверх одно за другим орудия, потребные для удручающего процесса побелки.

— Вот перси, что являет взорам прекрасная Нереида, резвящаяся на заре в соленых волнах! Будьте благословенны, дивные очертания, проступающие сквозь пену под светом солнечных лучей, когда Анадиомена со своей свитой выходит из вод!

И он потрясал двумя комками слежавшейся серой ваты, от которых разило тухлятиной.

— Вот бедра фавнессы, хмельной вакханки, современной красотки, которая превзошла совершенством афинские изваяния и пляшет в исступлении!

И он размахивал «формами» и «турнюрами» из тонких стальных прутьев и перекрученного китового уса, ворохом изношенных корсетов сложнейшего покроя, напоминавших из-за множества шнурков и пуговиц старые изломанные мандолины с оборванными струнами, которые, развеваясь, производят нелепые звуки.

— Вот точеные ножки балерины, какая чистота лепки, какая восхитительная резвость!

И он встряхивал, держа их в вытянутой руке как можно дальше от себя, двумя парами тяжелых и зловонных трико, когда-то розовых и набитых паклей, искусно распределенной.

— А вот блеск прелестных коготков, что прозрачно светились на пальчиках рук и ног, подобно бесценным каменьям! О Восток! Этот лоск — тоже один из твоих даров!

И он демонстрировал содержимое шкатулки из поддельного перламутра, там лежали щеточки с приставшими к щетине кусочками лака.

— Вот изящество походки, очарование женской ступни — кому придет в голову искать тут признаки низменной, раболепной и корыстной породы!

И он постукивал друг о друга котурнами на каблуках, высота которых могла соперничать с длиной пробок для бутылей медока; а пробковые подошвы вводили в обман зрение, ибо благодаря им уродливые ступни казались меньше, обретали отсутствовавший от природы подъем.

— Вот ВДОХНОВИТЕЛЬ улыбки — наивной, пленительной, прельстительной, ангельской или грустной, источник чар и «неотразимых» гримасок.

И он показывал карманное зеркальце с увеличительным стеклом: пользуясь им, танцовщица изучала до последней морщинки «прелести» своей физиономии.

— Вот здоровый запах Юности и Жизни, неповторимый аромат живого цветка!

И он осторожно расставлял рядом с баночками грима и карандашами флаконы с сильно действующими веществами, которые вырабатывает фармакология, дабы уничтожить недостойные запахи природных выделений.

— А вот флаконы того же происхождения, но более серьезного назначения: запах, йодистый оттенок, этикетки с неразборчивыми надписями позволяют нам заключить, что за букеты незабудок могла предложить своим избранникам бедная крошка.

Вот кое-какие снадобья и предметы — по меньшей мере странной формы, — о возможном применении которых нам лучше умолчать из уважения к милой Гадали, вы согласны? Судя по всему, простодушная малютка недурно разбиралась в искусстве возбуждать невинные восторги.

А в заключение вот несколько наборов лекарственных трав, свойства которых широко известны и которые свидетельствуют, что мисс Эвелин Хейбл из природной скромности не почитала себя созданною для семейных радостей.

Закончив мрачный перечень, инженер без разбора побросал в ящик все, что извлек оттуда; затем, придавив его крышкой, словно могильной плитой, он снова задвинул его в стену.

— Полагаю, дорогой лорд, теперь вы убедились, — заключил он, — Думаю, хотел бы думать, что среди самых наштукатуренных и самых блеклых из числа наших прелестниц никогда еще не было женщины более… более достойной восхищения, чем мисс Эвелин; но свидетельствую и клянусь, что все они в той или иной степени ей сродни — или станут сродни в ближайшем будущем (по милости кое-каких излишеств).

И он подбежал к полоскательнице с водой, погрузил в нее пальцы, а затем тщательно вытер.

Лорд Эвальд молчал в задумчивости, изумленный до глубины души и исполненный смертельного отвращения.

Он глядел на Гадали, которая безмолвно гасила факел, прижимая его к земле в ящике с искусственным апельсиновым деревцем.

Эдисон подошел к своему другу.

— Могу еще как-то понять человека, стоящего на коленях перед гробом или могильным холмом, — сказал он, — но перед этим ящиком и этими фетишами!.. Трудно даже вообразить себе, не правда ли? А ведь это, в сущности, и есть истинные ее ocmaнки!

Он в последний раз дернул шнурок, видение исчезло, голос затих: заупокойная служба окончилась.

— Мы далеки от Дафниса и Хлои, — сказал он и, помолчав, закончил спокойным тоном: — Право же, стоило ли утрачивать порядочность, пускать по миру ближних, забывать старую веру в бесконечность надежды и бросаться очертя голову в позорный омут самоубийства — ради чего?

Ради содержимого этого ящика.

Ох уж эти мне чересчур позитивные люди! Какими поэтами они становятся, когда им захочется прокатиться верхом на облаке! И подумать только, ежегодно происходит в среднем пятьдесят две — пятьдесят три тысячи подобных случаев (некоторые далеко не столь чудовищны, но, если проанализировать, почти аналогичны рассказанному), и цифра эта все растет и в Америке, и в Европе, а ведь те, кто пали жертвами морального уродства (мягко говоря) своих «неотразимых» палачих, — в большинстве люди, наделенные самым приземленным здравым смыслом и практицизмом, всю жизнь презиравшие пустых мечтателей, которые внимательно созерцают их из одиночества — добровольного своего удела.

VI

Да будет стыдно тому, кто об этом подумает дурно!

И вот, друг другу взгляд послав ожесточенный,

Он и она умрут в обиде неотмщенной.

Альфред де Виньи. Судьбы

— И вот, — продолжал Эдисон, — собрав доказательства того, что мой несчастный друг сжимал в объятиях лишь жалкий призрак, а его возлюбленная была под несравненным своим убором такою же подделкой, как и ее любовь, — воплощенный образ иллюзорно ожившей Искусственности, я сказал себе следующее: «Поскольку в Европе и в Америке из года в год тысячи и тысячи разумных людей подставляют шею под топор Абсурда, бросая жен, по большей части достойных восхищения, и их истории почти совпадают с вышеизложенной…»

— О, — перебил лорд Эвальд, — скажите лучше, что ваш друг пал жертвой исключительного и невероятного случая и жалкую его любовь можно объяснить или оправдать, лишь предположив, что она — результат умопомешательства, явного и нуждающегося в лечении. Есть немало женщин, повинных в чьей-то смерти и в то же время воистину очаровательных, и потому всякая попытка извлечь из истории Эдварда Андерсона какую-то общую закономерность показалась бы мне парадоксальной затеей.

— Я ведь и начал-то именно с этой парадоксальной затеи, — отвечал Эдисон. — Вы позабыли, вам первый облик Эвелин Хейбл тоже показался естественным. Не буду вдаваться с лабораторной точностью в подробности туалета наших модниц (помните изречение о том, что в святилище, где свершается оный, никогда не должны входить ни муж, ни любовник), скажу одно: нравственное уродство особ, повинных в подобных катастрофах, с лихвой искупает ту малую толику относительной привлекательности, которой они как будто обладают. Поскольку они лишены даже привязчивости, в отличие от животных, а храбрость дана им лишь для того, чтобы разрушать либо унижать, я предпочитаю не высказываться до конца о той болезни, которую они сеют и которую кое-кто именует любовью. Кстати, частично зло вызвано тем, что из ложного приличия употребляется именно это слово вместо истинного. Итак, мне подумалось: если искусственность, использованная как добавка к человеческому существу — а точнее, как вкрапление, — производит подобные несчастья и если всякая женщина, их причиняющая, в той или иной степени физически или нравственно сходна с андреидой, что же — химера за химеру, почему бы не ввести в игру самоё андреиду? Поскольку при такого рода страсти невозможно освободиться от сугубо личной иллюзии и поскольку все эти особы в той или иной мере искусственны, поскольку, одним словом, сама Женщина подает нам пример, подменяя самое себя чем-то искусственным, — что ж, попробуем избавить ее от этих трудов. Подобные женщины хотят, чтобы наши губы, коснувшись их губ, становились алее, чтобы из наших глаз лились горькие слезы, когда из-за их прихотей или кончины мы не можем более припасть к тому, что извлечено из баночки белил, — разве не так? Попробуем прибегнуть к обману другого свойства! Оно будет удобнее и для нас, и для них. Короче, если возможно создать электрочеловеческое существо, способное целительно воздействовать на душу смертного, и если процесс создания возможно свести к формуле, попробуем получить научным путем уравнение любви, которая — это главное — не вызовет губительных последствий, неизбежных, как было доказано, если роду человеческому не придет на помощь это добавочное средство: оно ограничит радиус пожара.

Выведя эту формулу и распространив ее по свету, я спасу, быть может, за каких-нибудь несколько лет тысячи и тысячи жизней.

И никто не сможет выдвинуть мне в пику какие-то бесстыдные инсинуации, поскольку главное свойство андреиды в том, что она в состоянии изгнать за несколько часов даже из самого страстного сердца низменные и пошлые желания, а все потому, что она питает сердца доселе небывалыми и возвышенными чувствами, неодолимое действие которых невозможно вообразить, не испытав.

Итак, я засел за работу; я вступил в единоборство с проблемой и двигался вперед от идеи к идее. Наконец, с помощью одной ясновидящей по имени Сована, о которой я расскажу вам позже, я вывел искомую формулу и вызвал к жизни из царства теней Гадали.

VII

Ослепляющее мгновение

Рациональная философия взвешивает возможности и восклицает:

— Свет неразложим.

Экспериментальная философия слушает ее и в течение веков хранит молчание; затем она вдруг показывает призму и говорит:

— Свет разложим.

Дидро

— С той поры, как Гадали обрела реальность здесь, в скрытых от мира подземельях, я ждал, когда же мне встретится человек, который сочетал бы такую трезвость разума с такой глубиной отчаяния, что мог бы решиться на первую попытку; вам я обязан возможностью осуществить мой замысел; вы по своей воле явились ко мне, ибо, обладая женщиной, не имеющей, быть может, себе равных по красоте, вы испытываете к ней такое отвращение, что вам хочется умереть.

Заключив этими словами свою фантастическую повесть, ученый обратил взгляд на лорда Эвальда и указал ему кивком на безмолвную андреиду, которая прижала обе ладони к покрывалу, словно хотела спрятать и без того невидимое лицо.

— После всего услышанного, — заговорил Эдисон снова, — хотите ли вы по-прежнему узнать, каков механизм этого феномена? Уверены ли вы, что ваш добровольный самообман будет в силах выдержать подобное объяснение?

— Да, — сказал, помолчав, лорд Эвальд. И, поглядев на Гадали, он прибавил: — Она как будто испытывает страдание!

Казалось, из любознательности он полностью принимал на веру фантастическое действо, обретавшее у него на глазах реальность.

— Нет, — отвечал Эдисон, — она приняла позу младенца, готового появиться на свет; она прикрывает лоб, ибо ее ждет жизнь.

Оба помолчали.

— Ко мне, Гадали! — вдруг крикнул ученый.

При этих словах андреида, сумрачная и закутанная в покрывало, подошла к порфировому столу.

Молодой человек взглянул на физика: тот уже склонился к набору сверкающих хрустальных скальпелей и выискивал нужный.

Гадали остановилась у края стола, закинула руки за голову и промолвила с милой кротостью:

— Будьте снисходительны к смиренной моей ирреальности, милорд, не спешите презирать ее фантастичность, вспомните прежде свою подругу из людского племени, это из-за нее вам приходится прибегнуть к помощи призрака, чтобы искупить страдания, что причинила любовь.

При этих словах нечто вроде молнии пробуравило доспехи Гадали; Эдисон поймал молнию длинными стеклянными щипцами, и она исчезла.

Казалось, человеческая оболочка лишилась души.

Столешница накренилась: теперь андреида была распростерта на порфировой плите; голова ее покоилась на подушечке.

Физик, наклонившись, раздвинул два стальных держателя, ввинченных в порфировую плиту, замкнул их на щиколотках Гадали, затем вернул столешницу в прежнее положение: теперь Гадали лежала на ней, словно покойница на анатомическом столе.

— Вспомните описание, которое дал в своем трактате Андреас Везалий! — сказал с усмешкой Эдисон. — Хотя, кроме нас, здесь никого нет, мы сейчас в какой-то мере выражаем его мысль.

Он дотронулся до одного из перстней Гадали. Женские доспехи медленно раскрылись,

Лорд Эвальд вздрогнул и побледнел.

До этого мгновения он все же невольно поддавался сомнениям.

Что бы ни говорил ему собеседник, он все же не мог себе представить, что существо, являвшее его взгляду образ живой женщины в доспехах, было всего лишь фикцией, порождением науки, терпения и гениальности.

И вот перед ним было чудо, и оно свидетельствовало, ослепляя разум, как далеко — почти за пределы того, что доступно воображению, — может зайти человек, если даст волю собственной воле.


Читать далее

Книга четвертая. ТАЙНА

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть