Онлайн чтение книги Бухта Анфиса
День рождения

1

В день своего рождения — сегодня ей стукнуло (о-хо-хо!) двадцать девять — Алла по пути домой зашла в книжный магазин, чтобы сделать подарок. Сама себе. Больше-то некому, если не считать коллективного подношения товарищей по работе. Коллективного, в складчину.

К этому походу в магазин она готовилась с самого утра, не без волнения подумывая: «Кто-то на этот раз придет ко мне с подарком?», имея в виду автора еще нечитанной книги, которую ей предложат в магазине. По правилам игры, придуманной уже давно, это должна быть обязательно новая книга, вышедшая впервые, первым изданием.

На этот раз знакомая продавщица улыбнулась ей и достала из-под прилавка маленькую книжечку.

— Только сегодня получили, и уже все распродано. Эту я оставила для вас.

Стихи. Серая обложка, украшенная золотым кленовым листком. «А. Ширяев. Песни дождей». Вот и подарок от небезызвестного ей человека. Сам-то он и не подозревает об этом. Впервые Алла увидела его на литературном вечере лет пять назад и с тех пор ходила на все его вечера и приобретала все его книжечки. Немного их, к сожалению, и вечеров, и книжек. Эта третья. Тем дороже подарок.

Поблагодарив продавщицу, она спрятала «подарок» в сумочку и вышла из магазина. Знойный день окончился душным вечером, и впереди ожидалась такая же душная ночь. На проспекте томились молодые тополя. Под ними в призрачной тени уже занимали места пенсионеры, терпеливо ожидающие вечерней прохлады или грозы, которую вот уж третий день по радио обещают никогда неунывающие синоптики. Кое-где обосновались первые робкие парочки, не знающие еще, что их ждет. На одной из скамеек весело гоготало несколько очень молодых и очень развязных парней, от которых никто не ждал ничего хорошего. Один из них барабанил на гитаре, подразумевая, вероятно, какую-то мелодию.

Два пенсионера для развлечения затеяли легкую безобидную склоку. Тыча пальцем то в свой лоб, то в небо, один из них въедливо объяснял:

— Гроза, если хочешь знать, бывает фактическая и метеорологическая. Сапог!

— От сапога слышу. Трепачи там все. — Он тоже потыкал пальцем в небо. — Обещал грозу — дай…

Алла торопливо шла мимо всех этих ждущих и обещающих по бесконечному бульвару. Ждать и обещать — со всем этим, славу богу, давно уже покончено. Любовь… Она и сейчас еще не может понять: то ли ее обманули, то ли она обманула сама себя. И то, и другое обидно. Лучше об этом не вспоминать, не бередить сердца.

Давно уж приняв такое решение, она все-таки до сих пор продолжала вспоминать «об этом», стараясь только, чтобы ее горькая усмешка выглядела презрительной. Дар природы! Этим даром надо или пользоваться с достоинством человека, или забыть о нем. А может быть, она переоценила этот дар, потребовав от любви слишком много? Переоценила, так сказать, и свои возможности и возможности того, своего самого первого, который оказался и последним. Все, что бывало у нее за эти последующие годы, вряд ли можно назвать любовью.

Около самого своего дома увидела Надю. Вот кто без всяких там рассуждений перехватил тот самый дар природы, который Алла оттолкнула от себя. Спряталась под реденькой сеткой листвы недавно высаженных тополей и, задыхаясь от зноя, обмахивается платочком. И не мудрено при таких-то богатых формах. А была тоненькая и трепетная, но уже и тогда отличалась здравым умом и резко выраженной сентиментальностью. Рядом на скамейке большой букет, под ним сверток — пришла поздравлять. Вот и еще неожиданный подарок.

— Милая моя, любимая, — запричитала Надя, обнимая подругу. — Поздравляю! А ты все такая же красоточка. И красуешься, и наряжаешься…

Кое-как утихомирив подругу, Алла вытерла ее слезы со своих щек и сама неожиданно растрогалась.

— Ну, будет тебе, будет. Давно ждешь?

— Ах, это не имеет значения. Дождалась.

Дома Надя развернула свой подарок.

— Вот, пирог тебе испекла, какой ты любишь. С рыбой. И еще наш, детдомовский, традиционный, — с яблоками.

Ничего не забыла — и что любит подруга, и то, что в детском доме каждый ребячий день рождения отмечали сладким пирогом.

2

В однокомнатной квартире, которую только в прошлом году получила Алла, было мало мебели, много книг и, как считала Надя, никакого намека на уют. Если бы не большой зеркальный шифоньер и маленький туалетный столик в углу, то можно было бы подумать, что тут живет закоренелый холостяк.

— Иди в ванную, — сказала Алла, — вот тебе полотенце.

Она открыла шифоньер. Надя не могла не заглянуть туда.

— Сколько у тебя красивых вещей!..

— А что мне остается?

— Нет, не говори. Ты всегда была щеголиха и сейчас не изменилась нисколько. И это у тебя здорово получается.

— Да и ты тоже. Не отстаешь.

— Где мне! Да и времени нет, при моем-то семействе! — Она скрылась в ванной.

Не изменилась нисколько. Неправда это, конечно. Изменилась, и очень. Алла придирчиво рассматривала себя в зеркале. Вот она, скуластая, курносая, румяная и, как еще иногда пишут в романах, ясноглазая. Все это осталось при ней. Нового, тоже как в романах, только, пожалуй, какая-то горечь в глазах, в улыбке. «Ясноглазая старая дева — вот я кто. Ну и пусть!»

Это невеселое признание вызвало невеселую, натянутую улыбку, как на фотографии, когда фотограф попросил сделать веселое лицо. Веселое лицо сделать нетрудно, но жизнь от этого не становится лучше.

Но потом прохладный душ как бы смыл с нее неизвестно откуда взявшееся уныние. А когда она в халате, надетом на голое тело, вышла из ванной, услыхала звон посуды на кухне и до нее дошел сытный запах пирога, то и совсем развеселилась. Много ли человеку надо?

— Человеку надо весь мир, — жизнерадостно заявила она, усаживаясь за стол, — и еще кусок пирога с рыбой!..

— Это правильно, — откликнулась Надя, радуясь хорошему настроению подруги. Она все еще не могла преодолеть своего смущения и понять, какой непостижимой черте Аллиного характера она обязана своим семейным счастьем. Ей все казалось, что оно досталось ей случайно, отлетело рикошетом, и поэтому она никак не могла отделаться от смутного сознания какой-то своей вины перед подругой.

— Как это ты вспомнила про мой день? — спросила Алла, склоняясь над пирогом. — Сейчас объемся. Прелесть какая!

— А я про тебя давно думаю. Всегда. Ты масла побольше положи. И все никак не могла собраться. А тут случай такой подошел.

Думая, что случай, о котором сказала Надя, это ее день рождения, Алла взмахнула рукой:

— Эх я, недогадливая. У меня же есть портвейн и еще что-то. Ты что больше любишь?

— Пусть будет портвейн. Я ведь теперь не могу ничего такого.

— А что, опять?

— Да, — сказала Надя и приложила ладонь к своему животу. — Четвертый месяц.

— Ничего еще не заметно. Андрей рад?

И, чтобы не показать подруге, как она счастлива именно оттого, что обрадовала мужа своей беременностью, она как можно равнодушнее повторила то же, что сказала вчера Андрею Фомичу:

— А ему что! Ходит вокруг меня, высматривает, что получится.

— Как скульптор, — подсказала Алла.

— Куда там! Ты уж придумаешь… Как плотник.

Скульптор! А я, значит, камень? Надя с сожалением посмотрела на подругу: ничего она не поняла. Нет, не камень я — живой человек, и без меня ничего не будет. Без моего желания, горячей крови, тревожного ожидания, творческой страсти, материнского терпения. Без моих беспокойных дум. И я тоже художник и творец будущего, а не только он. Ведь если он испытующе смотрит на меня, то я так же испытующе заглядываю в самое себя. Восторг творчества и муки творчества — все пополам, все на двоих. А как же иначе?

Этот взгляд сожаления смутил Аллу.

— А ты еще хуже придумала: плотник.

— Обе мы не то подумали. Ну и забудем. Ты мне много-то не наливай, я теперь могу только самую капельку и то потому, что случай такой вышел.

— Ну и выпьем за случай!

— Да ты еще ничего не знаешь. Я тебе ничего не успела рассказать.

Поставив рюмку, Алла приказала:

— А что случилось? Рассказывай все!

— Выпей сначала. Давай за твой день. — Надя выпила вино и подождала, пока и Алла выпьет. — Теперь я попробую все рассказать, хотя и сама еще не все понимаю. Андрей мне вчера напомнил про тебя.

— Вот как? Он помнит мой день рождения?

— По-моему, он все помнит. Нет, ты не думай, жаловаться мне не на что. Ничем я не обижена. У нас в доме — счастье. Понимаешь?

— Да. Хотя плохо знаю, что это такое.

Не обратив внимания на эту оговорку, потому что торопилась скорее все рассказать, Надя продолжала:

— А вот в чем дело: Андрей мой (сама того не желая, она подчеркнула это) всегда такой спокойный, ты это знаешь. Даже, когда на работе не все ладно, он и этой заботы в дом не несет. А если я и спрошу, только отмахнется: «Зачем тебе? Лишнее беспокойство только». Так я и привыкла — не спрашивать. Что мне надо, он и сам скажет. А не говорит, значит, оберегает. Вот так у нас все и шло…

«Да, — подумала Алла, — семейная история…» И в глазах ее появилось то презрительно-снисходительное выражение, с каким она всегда выслушивала излияния своих знакомых о семейном счастье или несчастье. Для нее, не имевшей — слава богу — ни того, ни другого, это было одно и то же. Но тут, кажется, случай исключительный.

— Все у нас в семье сдвинулось, — сказала Надя и развела в недоумении руками.

— Как это сдвинулось?

— Ну так. Все стояло на своих местах, а потом какая-то неизвестная сила все и сдвинула. Перемешала. Так, что ничего не разберешь, где что…

Теперь уж и Алла ничего не поняла.

— Давай-ка по порядку, — потребовала она.

Надя торопливо рассказала, что Андрея Фомича вызывали в партком и обвиняли в чем-то нехорошем, а в чем, неизвестно. Да, кажется, и сам Андрей Фомич еще не совсем разобрался. По крайней мере, ничего он толком не мог объяснить.

— Нет, ты слушай, слушай!.. — Надя наклонилась к подруге, и ее глаза расширились: — И тут он сказал такое, совсем уж для меня непонятное. Он сказал: «Одна Алла еще тогда все поняла, а я и сейчас не знаю, понял я или все еще ничего не понял». Эти его слова я в точности запомнила. Они меня, как громом… В чем дело? Скажи, что ты поняла тогда?

Сказав это, Надя стала похожей на девчонку, которая с чужих слов рассказывает запутанную страшную сказку. Алла положила руку на ее плечо.

— Что? Не знаю. Только от тебя, Надюша, никогда и ничего я не скрывала. Между нами все чисто, вот как на ладони.

— Это я знаю и ни в чем не сомневаюсь. А вот он-то почему вспомнил про тебя, когда его прижало? Может быть, никогда и не забывал, только не говорил, чтобы меня не расстраивать?

— Нет, — поспешила заверить Алла. — Совсем не то. — А сама подумала: «А может быть, как раз то самое?»

То самое, что она тогда оттолкнула и о чем старалась не вспоминать и почти совсем уж забыла, но вот взяли да и напомнили. Прошлое любит такие штучки: напомнить о себе неожиданно и в самое неподходящее время.

— Не знаю, что это я тогда поняла такое, что он за столько лет не позабыл?

— И еще вопрос, — растерянно проговорила Надя. — И тоже совсем непонятный. Как это он мне вдруг рассказал? Никогда ничем не беспокоил, а тут рассказал. Да и это ладно бы. Так он еще и совета попросил, как ему быть? У меня попросил помощи. Сам, значит, совсем отчаялся. Этого уж я не могла стерпеть. К тебе пришла. А ты и сама ничего не знаешь. Попали мы все в непонятное.

3

И в самом деле, Алла никак не могла припомнить, какие именно ее слова запали в память Андрею Фомичу и так прочно там обосновались, что даже пять лет семейной жизни не вытравили их. Сама-то она давно уж избавилась от всяких воспоминаний о первом своем девическом потрясении. Было за это время достаточно всякого: и увлечений, и событий, и разочарований…

Но в этот вечер ей суждено было встретиться еще с одним таким же, который ничего не забыл. Помнит даже то, о чем она и не подозревала.

Лежа на диване, который на ночь превращался в постель, она раскрыла «подарок», полученный от А. Ширяева. В комнате стоял зеленоватый полумрак. Не приносящий прохлады ветер надувал тюлевую штору у распахнутой балконной двери. Торшер в виде трех разноцветных тюльпанов, из которых сейчас горел только один зеленый, освещал ее руки, раскрывающие книжечку. Эпиграф?

«Лирика, — подумала она, — может быть, даже любование природой. Не похоже это на А. Ширяева. Вернее, на его предыдущие стихи».

Ее сомнения подтвердились: первое же стихотворение, которым открывался сборник, прозвучало, как исповедь и как призыв к бою.

Как призыв к бою и как упрек.

«Да, — подумала она, перевертывая страницу, — все верно. А что дальше?»

И дальше тоже шли стихотворения, утверждающие разные гражданские доблести. Но мысли были интересные, острые и написано взволнованно. От всей души. Алла прочла их все с добросовестностью учительницы, восхищаясь богатством оттенков и находчивостью автора, но девичье ее сердце ни разу не дрогнуло.

Потом следовал раздел, название которого напоминало вывеску магазина и не обещало никаких открытий: «Природы дар». Но не успела прочесть она и первую строфу, как сильнейшее волнение охватило ее. «Портрет неизвестной девушки» — называлось стихотворение.

Это она прочитала дважды и только сейчас оценила подарок, полученный от любящего человека. Нет, не ее, конечно, он даже и не знает ее имени. Он и сам не знает, кого любит. «Неизвестную». Но она-то сама все знает, и в этом ее преимущество. Кроме того, сознавать себя неизвестной, в одном этом уже есть что-то очень поэтическое и в то же время такое старомодное! Сентиментальная старая дева. О-хо-хо!.. Вот так-то, девушка.

Когда прошел первый приступ старомодной грусти, она открыла новую страницу. «Рассказы друга-плотника». Первый рассказ — «Анфиса», второй — «Девушка в электричке» и третий — «Золотой Бубенчик». Проглотила разом, все три подряд. Как пилюли, стараясь не замечать вкуса. И, отбросив легкое одеяло, вскочила, чтобы запить холодной водой из крана.

В длинной ночной рубашке прошла по прохладному полу и остановилась у балконной двери, как привидение, явившееся из прошлого, и вся во власти прошлого. Внизу засыпал город, погружаясь во тьму своих бесконечных воспоминаний.

4

А утром взяла и позвонила ему. Оказалось, все до того просто, что она даже не успела подумать о мелочах, влияющих на жизненно важные события.

— Он в институте. А кто спрашивает?

Голос был высокий, звонкий и очень мелодичный. Так могла говорить только молодая женщина. Его жена? Ну что же, это еще лучше, Алла не намерена ничего скрывать. Она назвала свое имя и дала номер школьного телефона, поскольку своего не имела, и предупредила, что ей можно звонить только до четырех. На то, что ему все это передадут, она не очень надеялась.

А ему передали. Он позвонил ровно в четыре и, ничего не уточняя, спросил:

— Где я смогу вас увидеть и когда?

— Где хотите.

— Как-то очень неопределенно.

— Тогда в парке, у ротонды, через два часа.

— Принято.

— Приметы нужны?

— Зачем? Я вас знаю уже много лет.

— И я тоже много лет.

Алла даже через телефон почувствовала его волнение, и ее удивило собственное спокойствие. Как будто они — родственники, то и дело встречаются, но пока еще не надоели друг другу.

Совершенно бессознательно оттянув встречу на целых два часа, Алла только потом догадалась, почему она назначила этот срок. Как раз столько времени требовалось ей для того, чтобы забежать домой и переодеться, когда она срочно собиралась в театр или в гости. Сыграла сила привычки. Теперь придется ждать.

Не спеша прошла она по бесконечному скверу. Постояла у кинотеатра, изучая пестрые афиши, и у газетного киоска постояла, поболтала со знакомой киоскершей, ничего не купила и медленно двинулась вдоль парковой решетки, которая считалась похожей на решетку Летнего сада в Ленинграде, но в самом деле ничуть на нее не была похожа.

Вот и ротонда, городская достопримечательность. Огромный серый купол на двенадцати могучих колоннах. Под куполом среди колонн просторная площадка. А вот и ОН! Она ждет его, а он ждет ее. Не вытерпел, пришел еще раньше ее, надеясь, что и она не вытерпит до назначенного часа. Ждет. Стоит с таким видом, словно ротонда построена специально для этого свидания, и с мальчишеским интересом наблюдает, как между колонн под самым куполом проносятся ласточки. Толстый портфель, как верный пес, лежит у его ног.

Ждет ее! Только сейчас Алла, как будто испугавшись своей смелости, с какой она назначила это свидание, почувствовала приступ волнения. Мир опустел, исчезли все звуки, и твердая земля под ногами расплавилась, как асфальт в жару. Что это с ней? Давно не испытывала ничего подобного. Для того чтобы преодолеть все это и восстановить себя в привычном мире, надо срочно придумать что-нибудь глупое и по возможности смешное. Она срочно придумала, что у Артема такой вид оттого, что он сам, как и ротонда, тоже городская достопримечательность. Но это не показалось ей ни глупым и ни смешным, скорей всего это так и есть на самом деле. А волнение улетучилось, когда она увидела, как он, подхватив портфель, резво сбежал по ступенькам и бросился к ней навстречу.

Они встретились и поздоровались, как старые знакомые после долгой разлуки.

Не выпуская ее руки и пристально разглядывая ее, он сказал:

— Да, это вы.

Она засмеялась:

— Всегда была в этом уверена.

И он тоже засмеялся. У нее дрожали руки от волнения, и, чтобы не выдавать этого, она попыталась освободить их. Но, кажется, не только ее руки дрожат, но и его тоже. Это открытие очень ее обрадовало и преисполнило благодарности к нему.

— Ваш портрет непоколебимо висит в моей комнате вот уже больше пяти лет.

— Портрет? Откуда он у вас?

Он рассказал, что за портрет и как он ему достался.

— Но я-то должна за это время измениться?..

— Нет, нисколько. Все такая же. Не хватает только осенних листьев и того малыша.

— Малыш! — Она рассмеялась. — Ему уже четырнадцать. Ленька! Вот такой вымахал! А листья будут. В свое время.

— Леньку я знаю издавна. По фотографии. Почти как и вас.

— И я вас издавна. С того самого литературного вечера. По-моему, это был первый ваш вечер.

— Да. А как же я вас не увидел?

— Где там! Вас окружала такая толпа, и я затерялась в ней. Да и вы не знали, как вырваться на волю.

— Для меня все было впервые. Ничего я не видел и мало что соображал. Просто я ошалел.

— Да. И какая-то девушка, очень решительная, вывела вас из толпы. И совсем увела. И на всю жизнь.

— Да, теперь это моя жена. Вы знаете?

— В нашем городе вы — фигура. Достопримечательность. Многие вас знают, к сожалению.

— Почему надо жалеть об этом?

— А потому, что даже и сейчас вас не оставляют в покое. Вон тот человек, он с вами поздоровался.

— А я и не заметил. Студент, наверное…

— Или читатель?

— Тоже не исключено. Хотя стихов давно не пишу.

— А я купила вчера вашу новую книгу.

— Книга новая, а стихи старые. Я их давно написал, но не хотел печатать. Вот, решился. И, наверное, напрасно: очень это все личное, узкое.

— Не сказала бы… — начала она.

Но он, прекращая этот, очевидно, неприятный для него разговор, взял ее под руку и повел. Куда? А не все ли равно?

— Как же нам быть? — спросила она, уверенная в том, что свидание это не последнее, оно скорей всего только начало чего-то большого и долгожданного, что не может так сразу оборваться. Она нисколько не сомневалась, что и он думает так же, как и она. Подтверждая эту мысль, он сказал:

— Придется не обращать внимания.

— Но нас-то не оставят без внимания.

— Переживем.

— Ну, если вы так думаете, то я и подавно.

— Почему?

— Меня почти никто не знает. А если кто и узнает, то мне все равно. Я одна. Одинока.

Ей показалось, будто это у нее прозвучало, как сожаление о неустроенной жизни, как жалоба на судьбу, и она поспешила заверить его в том, что одиночество совсем ей не в тягость, у нее есть друзья, настоящие, добрые, есть товарищи по работе, и, наконец, сама ее работа исключает даже самое понятие одиночества. Учитель. Сотни учеников, сотни беспокойных и почти всегда непокорных характеров, тысячи вопросов, на которые не всегда найдешь ответ. Какое уж тут одиночество…

— Вам это понятно. Вы — учитель.

— Очень плохой. Я не люблю свою работу.

— Так бросьте ее.

Это было сказано так просто и так доброжелательно, что ему очень захотелось посвятить ее во все свои сомнения и житейские неурядицы. Но он только отмахнулся портфелем, который нес в свободной руке. Это у него получилось очень лихо, что совсем не соответствовало тому, что он хотел рассказать. Он не любил свою жену и был совершенно равнодушен к самому себе. Так равнодушен становится человек, убедившийся в полном бессилии изменить жизнь, которая сложилась совсем не так, как хотелось бы. Но ведь в этом не признаешься, особенно в час первого свидания, да еще женщине, знакомой только по старому портрету.

— Что вы преподаете? — спросил Артем.

— Математику, как это ни странно.

— Странно? Почему?

— Никогда не любила этого предмета. Кроме того, я еще и завуч.

— Ого! И тоже не любите?

— Вот и не угадали. Я только и живу своим делом. И математику выбрала именно за то, что это трудно и отнимает массу времени. Вы же знаете, я ничем другим не занята.

Ему показалось, будто она хвалится своей независимостью, которую дает одиночество, но как-то очень вызывающе хвалится.

— И ни о чем не жалеете? — спросил он осторожно.

— О чем? Что не обзавелась семьей? Была у меня такая возможность.

— Да, я знаю. Он и сейчас еще не понимает, почему все так вышло.

— Это он вам сказал?

— Не надо так о нем думать. Никому он не скажет. Никогда. Я, знаете ли, больше верю несказанному.

— Это верно.

— Кроме того, он мой друг.

Это сообщение очень удивило ее. Что может связать таких очень разных людей? Но ей тут же пришлось сознаться, что ни того, ни другого как следует не знает и не может судить, насколько они разные. Только разве что по отношению к ней: тот, несомненно, любил ее и ничего не понял, а этот, как видно, всё понимает, еще даже не зная ее.

Смущенная этим сравнением, она пробормотала:

— Мужская дружба. Читала я о ней в романах…

— Тем не менее она существует.

— Родство душ?

Теперь он прямо посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд, открытый и слегка насмешливый.

— Это тоже из романов?

— Конечно. Откуда же мне знать? Случалось, что мужчины предлагали мне свою бескорыстную дружбу, но идиллия продолжалась недолго.

Он отвел свой взгляд. Она поспешила уточнить:

— В данном случае первая позвонила вам я. А дружбу не предлагают, она возникает сама собой. Или совсем не возникает.

— Похоже на цитату, но верно.

5

Они кружили по парку — то песок скрипел под их ногами, то мягко шелестел асфальт, одна аллея, другая, площадка с какими-то аттракционами и снова аллея. А день подходил к концу, и они еще не успели подумать, что он надолго останется в их памяти.

Солнце пряталось за крышами домов. Просыпались истомленные зноем тополя. В парке начиналась новая, вечерняя жизнь. На танцевальной площадке настраивались инструменты. Флейта звонко ввинчивала в неподвижный плотный воздух какую-то одну и ту же коротенькую мелодию. Укоризненно рычал бас, уговаривая ее остепениться. А ударные только звонко посмеивались над ними. Загудел мотор, разворачивая наклонное колесо с приваренными к нему кургузыми самолетиками, и заигранно взвизгнула первая любительница сильных ощущений, взлетая к верхушкам деревьев. У киосков выгружали ящики с пивом и выстраивалась молчаливая мужская очередь.

— Родство душ, — задумчиво и, как показалось Алле, нерешительно заговорил Артем. — С Андреем Свищевым нас давно уже сблизила общая беда. Нет, ничего как будто и не произошло, и мы даже не сразу поняли, в чем дело. Просто мы оба оказались ушибленными одним и тем же. Ушиблись и отступили. Предали что-то очень главное и дорогое. Я не очень ясно излагаю, но для того, чтобы все стало понятным, надо долго рассказывать. — Он посмотрел на свою спутницу и увидел, как ока спокойно слушает его. Не равнодушно, а именно спокойно, словно все, что он говорит, ей близко и понятно. Ее лицо оставалось чистым и ясным, как день. Тогда он сказал: — В общем, это одна старая история, в которой оказались замешанной и вы.

Но и это ничуть ее не смутило и даже, кажется, развеселило.

— Я так и знала, — улыбнулась она. — Еще когда вам звонила, то уже чувствовала, что втяпаюсь в какую-нибудь «одну старую историю». Я на это шла. Собственно, это предчувствие и заставило меня позвонить вам.

— Этого звонка я ждал много лет.

— Ждал! Ценное качество — терпеть и ждать. Но еще лучше все решать сразу. Идти навстречу тому, что неизбежно. Жизнь, как известно, коротка, и надо сделать все, что можешь.

— Но ведь вы тоже выжидали!..

— Нисколько! — горячо воскликнула Алла. — Я просто никогда не думала о возможной встрече. Послушайте, как все получилось. Вчера была у меня Надя. Жена Андрея и моя старая подруга. Что-то с ним творится непонятное. Его вызывали в партком. И она меня удивила одним своим замечанием. И даже не своими словами, а тем, что сказал ей Андрей про меня…

Рассказав Артему о том, как в доме Свищевых все «сдвинулось со своих мест», Алла проговорила:

— Сначала ничего я непоняла, но тут оказались ваши стихи. Новый сборник, который вы подарили… читателям. Стихи о плотнике мне все и объяснили. Самое главное я, кажется, поняла. Хочется уточнить детали.

— А зачем детали, если понятно главное?

— Да нет, не все еще понятно. А деталями не следует пренебрегать: маленькая деталь может разрушить даже самое главное.

— Опять цитата и опять верно. Как это у вас получается?

— А это оттого, я думаю, что жизнь не очень-то беспокоит меня. Я говорю о волнениях житейских и душевных. Ведь я одиночка. И много читаю — живу волнениями, которые придумывают для меня разные писатели и поэты. Так вот о деталях: с Андреем почти все ясно — беда, которая его ушибла, действовала через меня. Но я в этом ничуть не виновата, тем более что для него все кончилось очень хорошо.

«Хорошо! — подумал Артем. — Без вас? Не может быть ничего хорошего».

Поворот. Новая аллея. Он сказал:

— В своих-то бедах я никого не виню. Сам виноват.

— Все так говорят, но не многие верят в это.

— Я верю. Нельзя предавать самого себя. — Он подумал, что, наверное, это прозвучало напыщенно, и был очень благодарен ей за то, что она ничего не заметила. Или просто не подала вида, что заметила.

— Знаете что? А не пообедать ли нам заодно? Здесь есть ресторанчик, плохонький, верно. Но я привыкла.

Он согласился с такой радостью, словно его не кормили несколько дней.