Онлайн чтение книги Поправка-22 Catch-22
20. Капрал Уитком

Августовское утро было жарким и душным. На открытой галерее не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Выйдя из кабинета полковника, капеллан, подавленный, недовольный собой, медленно брел по галерее, бесшумно ступая коричневыми башмаками на резиновых подошвах. Он жестоко казнил себя за трусость. Он собирался держаться с полковником Кэткартом твердо, хотел говорить смело, логично, красноречиво, потому что принимал близко к сердцу вопрос о норме боевых вылетов. А вместо этого, столкнувшись с более сильной личностью, потерял дар речи и стушевался самым жалким образом. Хорошо знакомое чувство стыда жгло душу. Он был весьма низкого мнения о себе.

Секундой позже, заметив бочкообразную бесцветную фигуру подполковника Корна, он вторично потерял дар речи. Подполковник вышел из обветшалого вестибюля, высокие стены которого были облицованы темным, потрескавшимся мрамором, а затоптанный пол выложен потрескавшимися плитками. С претензией на грациозность Корн рысцой взбегал по витой широкой лестнице из желтого камня. Подполковника Корна капеллан боялся даже больше, чем полковника Кэткарта. Смуглый, средних лет, в холодно поблескивающих очках без оправы, с лысым, шишковатым, куполообразным черепом, который он то и дело осторожно потрагивал кончиками крючковатых пальцев, подполковник не любил капеллана и не баловал его любезным обхождением. Его короткие циничные замечания и насмешливый, проницательный взгляд заставляли капеллана трепетать. Случайно встретившись с Корном взглядом, капеллан выдерживал не долее секунды и тут же отводил глаза. При каждой встрече капеллан съеживался от страха и взгляд его неизменно упирался в то место на животе подполковника Корна, где из брюк вылезала рубашка и пузырями нависала над съехавшим вниз ремнем.

Подполковник Корн был неопрятным, высокомерным человеком с жирной кожей, глубокими жесткими складками на щеках, с квадратным раздвоенным подбородком. Сохраняя непреклонное выражение лица, он мельком взглянул на капеллана, будто не узнавая его, и, когда они почти поравнялись на лестнице, хотел пройти мимо.

— А-а-а, святой отец, — бросил он безразличным тоном, не глядя на капеллана. — Как дела?

— Доброе утро, сэр, — ответил капеллан, справедливо рассудив, что ничего другого подполковник Корн не ожидает от него услышать.

Подполковник Корн продолжал подниматься по лестнице, не замедляя шага, и капеллан испытывал сильное искушение напомнить ему еще раз, что он вовсе не католик, а анабаптист, и поэтому вовсе не следует, и даже просто невежливо, называть его святым отцом. Но он нисколько не сомневался, что подполковнику Корну все это прекрасно известно и что он с невинным видом величает его святым отцом только для того, чтобы лишний раз поглумиться над ним за то, что он анабаптист. И вдруг, когда они же почти разминулись, подполковник Корн остановился, резко обернулся и устремил на капеллана недобрый, подозрительный взгляд. Капеллан оцепенел.

— Что это у вас за помидор, капеллан? — грубо спросил Корн.

Капеллан удивленно взглянул на свою руку с помидором, который предложил ему взять полковник Кэткарт.

— Я взял его в кабинете полковника Кэткарта.

— А полковник об этом знает?

— Да, сэр. Он сам мне дал.

— О, в таком случае, полагаю, все в порядке, — смягчившись, сказал подполковник Корн. Он холодно улыбнулся, запихивая мятую рубашку в штаны. Но в глубине его глаз светилось самодовольное лукавство.

— По какому делу вас вызывал полковник Кэткарт? — внезапно спросил подполковник Корн.

Капеллан замялся в нерешительности:

— Не знаю, имею ли я право…

— Молиться издателям «Сатердэй ивнинг пост»?

Капеллан с трудом удержался от улыбки:

— Совершенно верно, сэр.

Подполковник Корн пришел в восторг от собственной проницательности и покровительственно рассмеялся:

— Я так и знал, что, когда он увидит последний номер «Сатердэй ивнинг пост», ему взбредет на ум какая-нибудь чепуха. Надеюсь, вам удалось доказать ему всю чудовищность этой затеи?

— Он решил отказаться от нее, сэр.

— Вот и прекрасно. Рад, что вы сумели разубедить его. Издатели «Сатердэй ивнинг пост» вряд ли стали бы публиковать дважды одинаковый материал только ради того, чтобы создать популярность какому-то неизвестному полковнику. Ну как там вам на лоне природы, святой отец? Пообжились, привыкли?

— Да, сэр, нормально.

— Прекрасно, прекрасно. Приятно слышать, что жалоб нет. Если возникнут какие-либо неудобства, дайте знать. Нам всем хочется, чтобы вам там было хорошо.

— Благодарю вас, сэр. Постараюсь.

Снизу из вестибюля донесся нарастающий шум. Приближалось время ленча, и первые посетители потянулись в расположенную в старинной ротонде штабную столовую. Сержанты и офицеры разошлись по разным обеденным залам.

Улыбка сбежала с лица подполковника Корна.

— Вы, кажется, только вчера или позавчера завтракали с нами, не так ли, святой отец? — спросил он многозначительно.

— Да, сэр, позавчера.

— Об этом-то я как раз и подумал, — сказал подполковник Корн и сделал вескую паузу, чтобы его мысль лучше дошла до сознания капеллана. — Ну не грустите, святой отец. Увидимся, когда снова придет ваша очередь обедать с нами.

— Благодарю вас, сэр.

Капеллан нетвердо знал, в которой из пяти офицерских столовых и в которой из пяти столовых для нижних чинов он должен был завтракать сегодня по расписанию, поскольку скользящий график, составленный для него подполковником Корном, был весьма сложен, а листок, где все было записано, он оставил у себя в палатке. Среди офицеров, приданных штабу полка, капеллан был единственным, кому не позволили поселиться ни в облезлом здании из красного кирпича, где размещался штаб, ни даже в одном из каменных домишек по соседству со штабом. Капеллан жил на лесной поляне в четырех милях от штаба полка, между офицерским клубом и участком одной из четырех эскадрилий. Капеллан один занимал просторную палатку, служившую ему также и кабинетом. Часто по ночам ему мешали спать звуки пьяного веселья, доносившиеся из офицерского клуба, и он вертелся с боку на бок на койке — покорный, полудобровольный изгнанник.

Он не знал, насколько сильно действуют таблетки снотворного, которые он время от времени принимал, и иногда, переборщив, ходил несколько дней подряд полусонный и мучимый угрызениями совести.

Единственным соседом капеллана на лесной поляне был его помощник капрал Уитком. Подчиненный капеллана в бога не верил и вечно ходил недовольный, так как считал, что мог бы выполнять обязанности капеллана с большим успехом, чем его патрон. Жил он в отдельной палатке, такой же просторной и квадратной, как палатка капеллана. Уразумев однажды, что все ему сойдет с рук, он стал хамить в лицо капеллану и не ставил его ни в грош. Их палатки разделяла нейтральная полоска земли шириной в пять футов.

На отшельнический образ жизни капеллана обрек подполковник Корн. Для этого, по словам подполковника Корна, была веская причина: обитая в палатке подобно своей пастве, святой отец получит возможность более тесно общаться с прихожанами. Была и другая веская причина: если капеллан постоянно околачивается близ штаба, офицеры чувствуют себя не в своей тарелке. Одно дело — обращаться к богу время от времени, против этого офицеры ничего не имели. И совсем другое дело, когда господь напоминает вам о себе круглые сутки в виде постоянно околачивающегося рядом капеллана. Одним словом, как рассказывал подполковник Корн майору Дэнби, суматошному, лупоглазому штабному оперативнику, работа у капеллана не пыльная: выслушивать чужие беды, хоронить убитых, навещать прикованных к постели и совершать богослужения. «Да и с покойниками-то нынче не густо, — замечал подполковник Корн, — поскольку сопротивление немецкой истребительной авиации фактически прекратилось, а если люди гибнут, то главным образом над вражеской территорией или же, неизвестно почему, испаряются в облаках». В таких случаях даже капеллан не найдет их останков. Богослужения тоже не требовали от капеллана особого напряжения, поскольку они совершались всего раз в неделю в здании штаба полка при весьма малочисленной аудитории.

Со временем капеллан полюбил свою жизнь на лесной поляне. Его и капрала Уиткома снабжали всем необходимым, дабы лишить их малейшего предлога просить разрешения переехать в штабное здание. Капеллан завтракал, обедал и ужинал по очереди в восьми столовых четырех эскадрилий. Каждый пятый день он обедал в штабной столовой для рядовых, а каждый десятый — в штабной офицерской столовой. У себя дома, в штате Висконсин, капеллан с любовью занимался садоводством, и теперь, когда он созерцал сучковатые, низкорослые деревья, пышный бурьян и заросли кустарника, стеной обступавшие поляну, на душе у него теплело при мысли о великолепном плодородии и щедрости матери-земли. Он мечтал с наступлением весны посадить вокруг палатки бегонии и цинии, но боялся навлечь на себя гнев капрала Уиткома. Капеллану нравилось жить в уединении, отгородившись от мира зеленой лесной чащей, где он мог без помех предаваться мечтам и размышлениям о божественном провидении. Теперь к нему мало кто приходил делиться своими горестями, но он был доволен этим. Общение с людьми давалось капеллану трудно, в разговорах он чувствовал себя скованно. Он скучал по своим троим детишкам и жене, и она скучала по нему.

Особенно бесило капрала Уиткома, что капеллан, мало того что верит в бога, к тому же еще полностью лишен инициативы и напористости. Капрал Уитком был убежден, что скверное посещение богослужений — прямой результат его, Уиткома, подчиненного положения. В уме его лихорадочно рождались блестящие новаторские планы оживления религиозной жизни в полку. Себе он отводил место главного реформатора. Будь его воля, он учредил бы званые завтраки, церковно-общественные мероприятия, отправлял бы родственникам убитых и раненых заранее заготовленные письма с соболезнованием, цензурировал бы почту и устраивал бы игры в лото. Но капеллан стоял на его пути.

Капрала Уиткома выводила из себя пассивность капеллана, ибо сам он на каждом шагу видел возможности для всяческих нововведений. Он пришел к выводу, что именно из-за таких, как капеллан, люди поносят религию: недаром их с капелланом обходят как зачумленных. В отличие от капеллана капрал Уитком терпеть не мог уединенную жизнь на лесной поляне. И первое, что он намеревался сделать после свержения капеллана — это перебраться в здание штаба полка, чтобы находиться в гуще событий.

Когда капеллан, расставшись с подполковником Корном, вернулся к себе на поляну, капрал Уитком стоял под деревом близ палатки в косых дымчатых лучах солнца и заговорщически шептался со странным розовощеким человеком в госпитальном наряде — коричневом бархатном халате, надетом поверх серой фланелевой пижамы. Капрал и незнакомец не удостоили капитана вниманием. Десны человека в халате были вымазаны марганцовкой, а халат украшен на спине рисунком, изображавшим бомбардировщик, мчащийся сквозь оранжевые разрывы зенитных снарядов. На груди красовались нарисованные аккуратными рядками шестьдесят бомбочек. Это значило, что владелец халата сделал шестьдесят боевых вылетов. Капеллан был так поражен этим зрелищем, что остановился и удивленно вытаращил глаза.

Капрал Уитком и незнакомец прервали разговор и с каменными физиономиями дожидались, пока капеллан пройдет. Капеллан поспешил к себе в палатку. Ему послышалось, а может быть и показалось, что те двое хихикнули ему вслед.

Через секунду в палатку вошел капрал Уитком и спросил:

— Как дела?

— Ничего нового, — ответил капеллан, стараясь не встречаться глазами со своим помощником. — Меня никто не спрашивал?

— Опять заходил этот чокнутый — Йоссариан. Вот уж настоящий смутьян!

— Я бы не сказал, что он чокнутый, — заметил капеллан.

— Ну ладно, ладно, защищайте его, — сказал капрал обиженным тоном и, стуча башмаками, вышел из палатки.

Капеллану не верилось, что капрал Уитком настолько обиделся, что больше не вернется. И едва только он успел это подумать, как капрал Уитком вошел снова.

— Других вы всегда защищаете! — набросился капрал Уитком на капеллана. — А вот своих не поддерживаете! Это главный ваш недостаток!

— Я и не думал защищать его, — сказал капеллан виноватым тоном. — Я сказал то, что есть.

— Зачем вы понадобились полковнику Кэткарту?

— Ничего особенного. Он просто хотел обсудить со мной, можно ли читать молитвы в инструкторской перед боевыми вылетами.

— Ну ладно, не хотите — не рассказывайте, — огрызнулся капрал Уитком и снова вышел.

Капеллан чувствовал себя ужасно. Сколь тактичным он ни пытался быть, всегда получалось так, что он задевал самолюбие капрала Уиткома. Испытывая раскаяние, капеллан опустил голову и тут заметил, что ординарец, которого навязал ему подполковник Корн, чтобы прибирать в палатке и содержать в порядке его вещи, опять не удосужился почистить ему ботинки. Вошел капрал Уитком.

— Вы никогда меня не информируете! — взвизгнул он. — Вы не доверяете вашим подчиненным! Это еще один ваш недостаток!

— Я вам верю, — поспешил успокоить его капеллан виноватым тоном. — Я вам полностью доверяю.

— Ну а как насчет писем соболезнования?

— Нет, только не сейчас, — весь съежившись, попросил капеллан. — Не надо писем. И, пожалуйста, не будем снова заводить разговор на эту тему. Если я изменю точку зрения, я вам сообщу.

Капрал Уитком рассвирепел:

— Такое, значит, отношение? Вы будете сидеть сложа руки, а я — тащи всю работу?.. Вы, случайно, не заметили там одного дядю с картинками на халате?

— Он пришел ко мне?

— Нет, — сказал капрал Уитком и вышел.

В палатке было жарко и душно, и капеллан почувствовал, что он весь взмок. Невольно прислушиваясь к приглушенному неразборчивому гудению двух голосов, он сидел неподвижно за шатким столиком, который служил ему и письменным столом. Губы его были плотно сжаты. Взгляд рассеянно блуждал, кожа на лице, испещренном ямками от застарелых прыщей, напоминала своей шершавостью и бледно-охристым оттенком скорлупу миндаля. Капеллан до боли в висках ломал себе голову, пытаясь догадаться, чем он заслужил такую неприязнь капрала Уиткома. Он был убежден, что совершил по отношению к капралу какую-то непростительную несправедливость, но когда и при каких обстоятельствах — не мог припомнить. Казалось немыслимым, что упорная злоба капрала Уиткома возникла только из-за того, что капеллан отверг игры в лото и письма соболезнования семьям. От сознания своей беспомощности капеллан пал духом. Вот уже несколько недель он собирался поговорить с капралом Уиткомом по душам, чтобы выяснить, чем тот недоволен, но не осмеливался, заранее стыдясь того, что может услышать в ответ.

За стеной палатки капрал Уитком прыснул со смеху, а его собеседник довольно захихикал. Капеллан вздрогнул от таинственного, смутного ощущения, что когда-то в своей жизни он находился точно вот в такой же ситуации. Изо всех сил он попытался удержать и усилить это мгновенное ощущение, чтобы предугадать дальнейший ход событий, но мимолетное озарение исчезло без следа. Это едва уловимое смешение иллюзорного и реального — deja vu (характерный симптом парамнезии, что нередко испытывал капеллан) — сильно его занимало, и он много слышал и читал об этом. Он знал, например, что это явление называется парамнезией. Его также интересовал такой наблюдаемый в природе оптический феномен, как jamais vu («никогда не виденное прежде») и presque vu («почти виденное»). Порой вдруг предметы, понятия, даже люди, с которыми капеллан прожил бок о бок почти всю жизнь, непостижимым и пугающим образом представали перед ним в незнакомом и необычном свете, такими, какими он их никогда не видел прежде: jamais vu. И бывали другие мгновения, когда он почти видел абсолютную истину с такой ясностью, как будто все вокруг озарялось вспышкой ослепительного света: presque vu. Появление голого мужчины на дереве во время похорон Сноудена чрезвычайно его озадачило. Это не было deja vu, ибо тогда ему не почудилось, что он уже когда-то прежде видел голого человека на дереве во время похорон Сноудена. Это нельзя было назвать и jamais vu, поскольку это не был призрак чего-то или кого-то знакомого, но появившегося перед ним в незнакомом облике. И уж, конечно, это нельзя было назвать presque vu, поскольку капеллан явственно видел на дереве голого мужчину.

За стеной палатки джип стрельнул выхлопной трубой и с ревом умчался. Неужели голый человек на дереве во время похорон Сноудена был всего лишь галлюцинацией? Или это было божественное откровение? От этой мысли капеллана бросило в дрожь. Ему отчаянно хотелось поведать об этом Йоссариану, но всякий раз, когда он думал о случившемся, он давал себе зарок вообще выкинуть это из головы, хотя теперь, думая об этом, он не был уверен, что прежде когда-либо об этом думал.

В палатку вразвалочку вошел капрал Уитком. На его физиономии играла ухмылка, какой капеллан еще не видывал. Кривя рот, Уитком нахально оперся о стояк.

— А вы знаете, кто был этот дядя в коричневом халате? — спросил он хвастливо. — Это контрразведчик. Он лежит в госпитале с поломанным носом, а сюда прибыл по делам службы. Он ведет расследование.

Капеллан быстро взглянул на капрала и спросил с подчеркнутым сочувствием:

— Надеюсь, вы не попали в беду? Может быть, нужна моя помощь?

— Нет, я-то не попал в беду, — усмехнулся капрал Уитком. — А вот вы попали. Они собираются прищемить вам хвост за то, что вы ставили подпись Вашингтона Ирвинга на письмах. Как вам это нравится?

— Я никогда не подписывался именем Вашингтона Ирвинга, — сказал капеллан.

— Ну мне-то можете не врать, — ответил капрал Уитком. — Передо мной можете не оправдываться.

— Но я вовсе не лгу.

— А мне все равно — врете вы или нет. Они собираются вас привлечь за перехват служебной переписки майора Майора. А там что ни бумажка, то секрет.

— Какая переписка? — жалобно спросил капеллан, начиная нервничать. — Я не видел никакой переписки майора Майора.

— Мне-то можете не врать, — ответил капрал Уитком.

— Но я вовсе не лгу, — запротестовал капеллан.

— Не пойму, почему вы кричите на меня? — с оскорбленным видом возразил капрал. Он отошел от стояка и погрозил капеллану пальцем: — Только что я оказал вам такую большую услугу, какую вам никто сроду не оказывал, а вы этого даже не цените. Этот контрразведчик десятки раз пытался донести на вас начальству, а какой-то госпитальный цензор вычеркивал из его доносов все подробности. Он лез из кожи вон, пытаясь упечь вас за решетку. А я взял да и начал ставить цензорский штамп на его письма, даже в них не заглядывая. Это создаст о вас очень хорошее впечатление в управлении контрразведки. Они там поймут, что мы нисколько не боимся, если вся правда о вас выплывет наружу.

Капеллан заерзал на стуле.

— Но ведь вы не имеете права цензуровать письма.

— Конечно, нет, — ответил капрал Уитком. — Только офицеры имеют право. Я цензурировал от вашего имени.

— Но я тоже не уполномочен проверять чужие письма.

— Я и это предусмотрел, — заверил его капрал Уитком. — Я расписывался за вас чужим именем.

— Но ведь это подделка!

— Об этом тоже не беспокойтесь. Пожаловаться может только человек, чью подпись я подделал, а я, заботясь о ваших интересах, взял фамилию покойника. Я подписывался: «Вашингтон Ирвинг». — Капрал Уитком тщательно изучал выражение лица капеллана, отыскивая на нем признаки возмущения, и доверительно, но не без лукавства прошептал: — А ловко я все это устроил, правда?

— Не знаю, — промямлил капеллан. Голос его дрогнул, а лицо искривила уродливая, страдальческая гримаса полнейшего недоумения. — Кажется, я ничего не понял из того, что вы мне говорили. Почему я должен произвести на них хорошее впечатление, если вы подписывались не моим именем, а Вашингтоном Ирвингом?

— Да потому, что они убеждены, что вы — это Вашингтон Ирвинг. Понимаете?

— Но ведь именно это заблуждение мы и должны развеять. А то, что вы сделали, поможет им доказать обратное.

— Знай я раньше, что вы такой тупой, я бы ради вас и пальцем не пошевелил, — с негодованием объявил капрал Уитком и вышел из палатки.

Через секунду он вернулся.

— Я оказал вам такую услугу, какую вам сроду никто не оказывал, а вы этого даже не цените. Вы понятия не имеете, что такое благодарность. Это еще один ваш недостаток.

— Весьма сожалею, — покаянным тоном произнес капеллан, — искренне сожалею. Просто я так ошарашен вашим сообщением, что сам не ведаю, что говорю. В самом деле, я очень вам признателен.

— Тогда, может быть, вы мне разрешите приступить к рассылке писем соболезнования? — тут же спросил капрал Уитком. — Не набросать ли мне примерное содержание?

От удивления у капеллана отвисла челюсть.

— Нет, нет, — простонал он, — только не сейчас.

Капрал Уитком взорвался.

— Я ваш самый близкий друг, а вы этого не цените! — заявил он задиристо и вышел из палатки.

И тут же вошел обратно.

— Я за вас горой, а вы этого не цените? Вы даже не догадываетесь в какую серьезную историю влипли. Ведь этот контрразведчик сломя голову помчался в госпиталь сочинять свеженькое донесение насчет помидора.

— Какого помидора? — моргая ресницами, спросил капеллан.

— Помидора, который вы прятали в кулаке, когда появились на поляне. Вы его и сейчас держите в руке.

Капеллан разжал пальцы и с удивлением увидел у себя на ладони помидор, взятый в кабинете полковника Кэткарта. Он поспешно положил его на стол.

— Я взял этот помидор у полковника Кэткарта, — сказал он и поразился, насколько абсурдно прозвучало его объяснение. — Я взял помидор по настоянию полковника.

— Ну мне-то вы можете не врать, — ответил капрал Уитком. — Мне-то все равно — украли вы помидор или нет.

— Украл? — изумленно воскликнул капеллан. — Зачем мне было красть помидор?

— Мы тоже над этим ломали голову, — сказал капрал Уитком. — А потом контрразведчик высказал предположение, что, возможно, вы спрятали в помидор какие-нибудь важные секретные документы.

У капеллана затряслись поджилки.

— Вовсе я не прятал в нем никаких секретных документов, — заявил он напрямик. — Я и брать-то его не хотел. Вот можете посмотреть. Возьмите и убедитесь сами.

— На что он мне сдался?

— Ну возьмите, пожалуйста, — упрашивал капеллан еле слышным голосом. — Я буду рад от него избавиться.

— Да на что он мне сдался? — снова отрезал капрал Уитком и, сердито нахмурившись, важной походкой направился к выходу. При этом он с трудом сдерживал улыбку торжества: ему удалось хитроумным способом заполучить могущественного союзника в лице контрразведчика, а также убедить капеллана, что на сей раз он обижен не на шутку.

«Бедный Уитком», — вздохнул капеллан, коря себя за то, что так озлобил своего помощника. Капеллан сидел молчаливый, задумчивый, обескураженный, меланхолично дожидаясь возвращения капрала Уиткома. Он был разочарован, услышав, как энергичные шаги капрала Уиткома постепенно стихают вдали. Капелланом овладела полнейшая апатия. Он решил пропустить ленч в столовой и ограничиться кусочком шоколада «Млечный путь», хранившимся в его дорожном чемоданчике, а также несколькими глотками тепловатой воды из фляги. Ему казалось, что вокруг него — плотный, непроницаемый туман. Он ужасался при мысли, что подумает полковник Кэткарт, узнав о возникших подозрениях, что капеллан-то и есть Вашингтон Ирвинг. И еще капеллан терзался, пытаясь догадаться, какого теперь о нем мнения полковник Кэткарт, после того как он, капеллан, затеял разговор об этих шестидесяти вылетах. В мире столько несчастья, думал капеллан, все ниже и ниже опуская голову, полную горестных мыслей, и ничем, ровным счетом ничем, он не может помочь никому, а себе — тем более.