Онлайн чтение книги Человек, падающий ниц
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Разговор на просцениуме

В работе автора этого рассказа произошел некоторый перерыв, и рукопись ждала своего продолжения. Однако случилось так, что и в этом — неоконченном еще — виде она стала известна одному человеку — одному из близких друзей автора. Мы не назовем его имени, но не можем отказать себе в том, чтобы не привести тут же некоторого разговора с ним.

Расскажем все по порядку.

Автор, желая проверить себя, прочел ему все здесь написанное. Друг внимательно слушал, время от времени бросая отрывистые подбадривающие фразы:

— Занятно! Что же дальше?

Автору показалось даже, что друг искренно сожалел, что рукопись не закончена.

— Занятно! — повторил он после минутной паузы. — Я, конечно, не знаю еще фабулы твоего рассказа (да это и хорошо!…), но кое-что я, кажется, уже улавливаю… Да, да… Но не в этом дело. Я не могу еще оценивать этой вещи, но в ней есть несколько строчек… «разоблачительных» строчек, понимаешь?

Автор недоуменно посмотрел на своего друга.

— Ты сейчас поймешь меня, — оживившись, продолжал тот. — Речь уже будет не о твоем рассказе. Черт его знает, какой и о чем он у тебя выйдет, а то, о чем я хочу тебе сказать, уже, к сожалению, вышло…

Автор из рассказчика превратился в слушателя.

Друг взял со стола листок рукописи, придвинул его к своим вооруженным пенсне глазам и быстро прочел последние две фразы:

— Вот видишь: «Здесь же радушие и благожелательство было явным и подчеркнутым. Он понял сразу же подлинную причину этого»… Эля твой понял, — пишешь ты… так? Ты оборвал на этом рукопись. Но, может быть, ты, автор, скажешь мне, как он, твой персонаж, должен был понять эту «подлинную причину»?

— Ты заставляешь меня, — усмехнулся автор, — открыть тебе некоторые секреты моей «лаборатории». Изволь! Кстати, здесь есть как раз то, что может послужить для тебя ответом.

Он встал с дивана, на котором сидел до того рядом с другом, подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и вынул оттуда папку. Неловко открывая ее, он обронил на пол газетную вырезку, слетевшую к ногам приятеля.

— Рецензия? — улыбнулся тот. — Дай — прочту! Нет? А, материальчики собираете, жизнь обкрадываете, товарищи писатели… ха-ха…

Он хотел пробежать глазами вырезку, но автор положил ее обратно в папку и вынул из нее листок густо исписанной бумаги.

— Цыц! Прочтешь в свое время. А пока — вот тебе ответ на твой основной вопрос относительно Эли. Это из конспекта рассказа. Читай.

«В этом подлинно русском, во всех своих проявлениях русском городе, десяток-другой еврейских семейств чувствовал себя затерявшимся, национально-разобщенным, а этого не было раньше в злополучной, рабской „черте оседлости“, откуда они все пришли сюда путями освободившей их русской революции».

— Приязнь иудея к иудею! — горячо подхватил друг. — Так и напиши дальше, слышишь? Они эту приязнь пронесли нерушимо сквозь века крови и гетто… Это верно. Так, не сгорая, накаляется только стальная игла, пропущенная сквозь пламя… Да, да! Но вот об этом я и хотел тебе сказать. Об этом (он подчеркнуто произнес последнее слово) надо говорить… я не знаю, где, — но говорить надо серьезно и… строго! — неожиданно закончил он фразу. — Может быть, писатель это должен сделать, — я не знаю. Может быть, на эту тему надо написать рассказ, роман, повесть… публицистическую повесть. Черт его знает! Вопрос, — уверяю тебя, — очень серьезный. Больной, обидный и серьезный. Может показаться мелочью то обстоятельство, что евреи-торговцы продают Рубановскому лучший товар и дешевле, чем остальным покупателям… Но это, милый друг, не мелочь! Это звено в той чрезвычайно крепкой цепи, которой опоясало себя все еврейство в течение многих веков. Да, да! О, они не распадутся. В этом отношении это совершенно замечательный народ… Где бы еврей ни родился, где бы он ни жил… в Австралии, на Памире, в Бердичеве, где угодно! — он никогда не забудет двух вещей: своего языка и вот той самой приязни иудея к иудею. Понимаешь?

Он на минуту прервал свою речь, завозившись с трубкой, в которой уже не стало ароматного английского табака. Пока он набивал ее, автор внимательно всматривался в него, пытливо всматривался, словно до сего лицо этого человека было ему незнакомо.

Да, да — именно в этот момент автору пришло на ум то, что впоследствии он реализовал, работая над этим рассказом.

Мысль— шептунья была интимной, задорной и неожиданной. Но поведаем о ней читателю несколько ниже.

— Н-да… — затянулся друг автора вновь. — Н-да… Понимаешь, к чему эта приязнь довела?…

Ну, скажем, у нас, в России… Евреи были обиженной, угнетаемой нацией… Конечно, этот факт покрывал позором всех нас, всю нашу страну, нас — русских. Мы боролись против этого. Ведь боролись, — не так? Интеллигенция громила правительство, заступаясь за евреев. Нельзя забывать этого! Десять лет борьбы, — и русский народ дал свободу всем «инородцам». Революция! И что же?

А вот что: нас, русских, — ненавидят. Да, да! Ты думал об этом? Достопочтенные хохлы готовы объединиться с Польшей, лишь бы не быть в зависимости от «Московии». В Тифлисе делают вид, что никогда и не знали русского языка… И так далее. А евреи — эти оказались наиболее неблагодарными. Племенная приязнь выросла вдруг в племенную жадность и хищничество. Ты не согласен. Но это же так, к сожалению!…

Ты просматривал список расстрелянных за спекуляцию валютой? Читал? Хищники. А вообще, в учреждениях… Файвиловичи всех стран, соединяйтесь. Ладно. Допустим, что их меньше в учреждениях, чем русских… Но они все на виду. И это раздражает массу… нас всех. Это волнует и — чего уж тут скрывать! — это озлобляет. Понимаешь? Получилось так: вместо благодарности — цинизм. Что? Какая тут, к черту, «классовая дифференциация» внутри каждой нации! Нет, есть черты общенационального характера, и их никогда не искоренить. Например, русский человек ленив и хамоват: факт остается фактом… Я никогда не был антисемитом, но… У меня есть приятель. Он как-то сказал мне: «Я не был юдофобом. Я с оружием в руках защищал еврейскую семью во время погрома. Но теперь… Теперь я купил винчестер, хорошо его смазал, и, когда надо будет, я из него не одного жида ухлопаю…» Я его не оправдываю, но понять, пожалуй, могу. Да, да…

Ты был когда-нибудь в Германии? — неожиданно сбился он в разговоре. — Нет? А я был. Немец — больший юдофоб, чем наш мужик. Ей-богу. Я встречался в Германии с евреями, тамошними евреями, и никогда почти не мог отличить их от немцев. Но сами немцы никогда не дадут спутать себя с евреями. Вот тебе характерный пример… Занятно! Как-то мне принесли из прачечной белье. Проверяя его, я обнаружил, что вместо одной из моих верхних рубах мне прислали чужую, не новую. Я запротестовал перед посыльным — мальчуганом. В этот момент зашла в комнату моя хозяйка, фрау Гольц. Она подошла к корзине с бельем и наклонилась над счетом, присланным мне из прачечной. «Не торопитесь платить, — сказала она мне. — Пусть вернут вашу рубаху. Мошенничество у нас в Германии карается законом. И вообще, почему вы отдали белье в эту прачечную?» — «А что?» — спросил я недоумевая. «Вы посмотрели на фамилию хозяина прачечного заведения? Нет? Напрасно. Это Майер, да не тот». — «Как не тот?» — «А очень просто: здесь Майер через игрек, — так пишут евреи свою фамилию, а мы, немцы, — через „ей“. Не надо отдавать евреям…» Вот и все. Понимаешь? В Германии… всюду, всюду, веками это чувство у народов. Вот этот «игрек», по которому они отличают всегда евреев! Это «неизвестное», которое, пожалуй, не нуждается в твоем «марксистском» объяснении. Это — невытравимый игрек! К сожалению, это так…