Онлайн чтение книги Человек меняет кожу
Глава девятая

В этом году из-за продолжительных холодов посевная пришла позже и, хотя готовились к ней давно, нагрянула, как всегда, неожиданно.

Ещё задолго до окончания дождей по узкому перешейку насыпи, через покрытые снегом поля, из Сталинграда в Сталинабад ползли длинные составы крытых брезентом платформ. Составы застаивались на станциях, гремели буферами и отбывали дальше в ночь, в снежную хлябь степей. Иностранные корреспонденты, застрявшие на путях, настороженно слушали лязг гремящих эшелонов и, жадно высунув головы из окон спальных купе, ловили знакомую возню ночной переброски частей, пытаясь по грохоту колёс определить, к какой именно границе. Иностранные корреспонденты не ошибались: составы шли на юго-восточный фронт, перебрасывая свой гремучий груз к границам Индии и Афганистана. Они везли трактора, трактора, трактора, дивизионы тракторов из чернозёмного снежного Сталинграда в Сталинград песчаный и субтропический (ибо таджикское слово «абад» равносильно русскому «город»).

Посевная разразилась над республикой, как первая весенняя гроза, распахнула настежь окна и двери запаутиневших за зиму учреждений, разворошила кипы бумаг и выкинула людей из канцелярий на поля выращивать в живой земле цифры, выведенные в теплицах Госплана.

По полям с оглушительным рокотом, волоча животами по земле, ползли бурые тучи. Это шла пыль, взъерошенная табунами тракторов. Протяжно звенел, запутавшись в проволоках, стремительный вихрь телеграмм («посевная, вне очереди»), и свинец типографских букв (кегль 20 дубовый) гудел набатным басом с заголовочных вышек газетных столбцов. Такими голосами в других странах говорит лишь всеобщая мобилизация.

Сталинабад опустел в один день, стал вдруг тих и провинциален, без единой легковой машины: все автомобили, подхваченные ветром посевной, как брызги разлетелись по районам. Телеграф сотней пристальных молоточков выстукивал воспалённое тело республики. Люди в эти дни говорили цифрами, словно перешли на условный шифр. Секретари районов, вися ночью у провода, как азартные биржевые игроки в дни небывалого ажиотажа, кричали до хрипоты: Шахринау – 42 %, Джиликуль – 38, Курган-Тюбе – 51, Ходжент – 64. На опустевших улицах Сталинабада, как попугаи, на ощипанных стволах фонарей картаво повторяли эти цифры громкоговорители.

В этот год посевная площадь египетского хлопчатника в республике должна была увеличиться по плану на 100.000 га. 80 % этой площади составлял орошаемый впервые массив между Вахшем и Пянджем. Когда распространилась весть, что начинают запахивать испокон веков безводное плато, из отдельных кишлаков прискакали стройные всадники в франтовато повязанных чалмах. Было непонятно, откуда в разгар посевной набралось вдруг столько праздного народа. Посвящённые говорили, что далеко расположенные колхозы делегировали по одному своих лучших джигитов, обязуясь отработать за них и засчитать потерянные трудодни, лишь бы получить от очевидцев отчёт о небывалом спектакле. Всадники стояли вдоль всего плато, как пикеты, на своих поджарых конях и удивлённо вытягивали шеи или с гиком мчались напрямик, обгоняя трактора, чтобы взглянуть спереди на надвигающуюся лавину.

Трактора шли и шли широкой стрекочущей лавой, неудержимые, как саранча. Казалось, идут их тысячи, – так далеко, до горизонта, тянулась за ними всклокоченная пыль. Волны железного стрекота летели за Пяндж, и, вдыхая перехлёстывающую через реку советскую пыль, настороженно слушал их непонятную музыку афганский дехканин, затерянный среди необозримых пространств вместе с крохотным клочком земли, исцарапанной его самодельным омачом.

Трактора шли напролом, через бугры и логи, карабкались по скатам холмов и сползали в ложбины. Огорошенные их клекотом стада джайранов искрами прыскали в степь, спугнутые с нагретых стоянок. К концу первого дня перед линией тракторов неслись целые табуны. Человек, едущий навстречу тракторной колонне, видел сначала скачущих в панике развёрнутой цепью джайранов и только в нескольких километрах за ними – шагающую через плато стрекочущую стену пыли. Джайраны недавно вывели молодых, молодые на своих спичечных ножках не могли угнаться за взрослыми; их ловили голыми руками, и к концу второй смены мало у кого из трактористов не сидел на коленях пегий длинношеий козлик с бархатными, смертельно перепуганными глазами.

С гор на металлический гам слетались стаи облезлых стервятников, ловя знакомые грохоты войны. Они долго кружили в воздухе, равнодушные к брани трактористов, и улетали осовелые, окончательно убедившись в своей ошибке.

Из посёлков, выросших в пустыне за последние недели, выбегали толпы людей и, заслонив ладонью глаза от солнца, смотрели на проползающие мимо тракторные колонны, словно принимали парад, рукой, прислонённой козырьком ко лбу, отдавая честь проходящим. Это были колхозники из новых переселенческих колхозов, призванных освоить орошенную целину: таджики из далёкого горного Дарваза, узбеки из цветущих хлопком долин Ферганы, киргизы с той стороны Алтайского хребта, перекочевавшие сюда вместе со своими войлочными домами, чтобы на вчерашней пустыне закончить извилистый путь кочевья, отпустив на волю верблюда, впервые стреноженного тугими верёвками арыков.

Трактора шли в рыжем облаке пыли, предшествуемые зелёными стаями фаланг и всякой ползучей твари, потревоженной в своих заповедниках; шли с храпом и фырканьем, как стадо тупорылых кабанов. К вечеру пыль улеглась, и лишь взрытая, развороченная земля свидетельствовала об их бурном нашествии.

Трактора шли и шли, день и ночь, ещё день и ещё ночь. За тракторами громыхали походные кухни и неотступно по пятам шёл бесконечный караван верблюдов, гружённых бидонами с горючим. Другая вереница верблюдов, вьюченных пустыми бидонами, шла обратно на базу. Вереницы верблюдов текли размеренно, как вращающаяся лента конвейера.

На строительстве спешно заканчивали мелкую групповую и картовую сеть, бросив на третий участок все наличные мелкие механизмы, от волокуш и скреперов Фресно до суданского канавокопателя и элеваторного грейдера, составляющих до сих пор неотъемлемую гордость рюминского участка. В том, что мелкая сеть будет закончена к сроку, никто всерьёз не сомневался. Когда заговорили о поливе, глаза всех обращались с опаской на головной, откуда днем и ночью доносилась приглушённая канонада: на головном рвали новые тысячи кубометров конгломерата.

Посевная шла через строительство, поглотив значительную часть тракторного парка, и настойчивым клекотом тракторов торопила, нервировала, взвинчивала. Каждый знал: если вода к моменту полива не будет пущена через магистральный канал, 80.000 га вспашки и посевов хлопчатника пропадут даром.

В эти дни на строительстве люди ходили заросшие и исхудалые, с веками, припухшими от бессонницы, говорили мало, раздражались и возвышали голос из-за каждого пустяка. Все знали, что время, оставшееся до полива, высчитано до одной минуты и день простоя одного из основных механизмов мог решить, что вода к сроку подана не будет.

Волновал и беспокоил вопрос переселения. Пахота приближалась к концу, а 50 % предполагаемой к орошению земли оставалось до сих пор не обеспечено переселенцами. Морозов звонил в Сталинабад, крыл до хрипоты районные и республиканские организации, но не мог добиться перелома. По неизменному заявлению Переселенцентра вербовка переселенцев наталкивалась на непредвиденные трудности ввиду упорно циркулирующих слухов, что новые земли из-за задержки строительства не будут в этом году обеспечены водой. Сталинабад требовал гарантий, что вода к поливу будет подана неукоснительно. Морозов плевался в трубку и уходил на участок.

Районная парторганизация в лице Мухтарова, не полагаясь на центр, прилагала все усилия, чтобы обеспечить переселенцами хотя бы часть вновь осваиваемых земель. Это Мухтарову лично удалось сагитировать осесть на землю киргиз-верблюжатников, обслуживавших строительство своим верблюжьим транспортом, и организовать из них два колхоза. Ещё два колхоза удалось организовать из афганских дехкан-отходников, работавших ручниками на строительстве. Всё это не разрешало вопроса.

Мухтаров постепенно терял загар, из коричневого становился зелёным. Посевная в районе шла неудовлетворительными темпами. «Коммунист Таджикистана» каждый день трезвонил об этом на всю республику. Того гляди запишут на чёрную доску. Треклятый совхоз, зеница ока, не вылезал из прорыва и портил все процентные показатели. Вдобавок ко всему – новый неосвоенный массив. Трактора вспашут, засеют, – а дальше что? Как быть с окучкой?

Одолеваемый невесёлыми мыслями, Мухтаров возвращался пешком с обхода переселенческих колхозов. Свернув в посёлок ката-тагского прорабства, он зашёл в контору попить воды. В конторе было прохладно и пусто. За столом, уткнув голову в руки, спал Уртабаев. На шум открытой двери он вскинул голову и посмотрел на Мухтарова воспалёнными глазами.

– Здорово, Саид! – окликнул его от порога Мухтаров. – Как дела? Воду-то к поливу дадите или не дадите? Скажи по секрету, как старому товарищу, а то шут вас знает, чего держаться.

– А ты сначала дай переселенцев. На черта сдалась наша вода, если осваивать землю будет некому.

– Я вам не Переселенцентр. Спрашивайте у наркомзема Таджикистана.

– Вот тебе-то как раз и надо у них спрашивать.

– Вы хоть для моих колхозов воду дадите? Как-никак, я вам парочку колхозов организовал.

– Видел я твои колхозы, Джалил. Мало от них радости. Я не про афганцев говорю. Афганцы ничего, народ к земле привычный, помаленьку и к хлопку приспособится, – а про верблюжатников про твоих, про киргизов. Люди никогда в жизни омача не держали, сидеть на одном месте не привыкли, а ты их одним махом на землю посадил, да сразу за самую трудоёмкую культуру, за хлопок. Они у тебя после первой окучки сбегут. Пока трактор пашет, трактор сеет, только стой и смотри, – это дело очень даже им нравится. А вот надо будет выйти в поле с кетменем, окопать каждый кустик, да потом ещё раз окопать, да потом ещё, – это, брат, шутишь! – смотают ночью свои хибарки, и только мы их видели.

– А по-твоему, кочевников на землю сажать не надо, потому что они народ к этому непривычный? Посидят и привыкнут.

– На землю сажать их надо, только не с места в карьер за самые сложные культуры. Ты их сначала хлеб сеять выучи. Хлеб – дело простое: весной посеял, летом сжал, молоти и кушай. А с хлопком, сам знаешь, круглый год возня. И уход какой! Для этого землю любить надо, повадки её изучить. Сноровка нужна, а ты из человека, который землю никогда и пальцем не ковырял, с верблюда не слазил, – хлопкороба в два месяца сделать хочешь. Видел я твоих хлопкоробов. Построили им жилые дома, – до сих пор пустые стоят. В юртах живут. На моих глазах уже три раза стоянки меняли. «Нам, – говорят, – так удобнее: поле под боком». Они тебе, окучивая два гектара, шесть раз стоянку переменят. Пока будут забивать свои колышки, у тебя земля шесть раз коркой покроется.

– А что, лучше было никаких колхозов не организовывать?

– Эти два колхоза – всё равно одна видимость. Числится колхоз, а месяца через два будет пустое место.

– Это ещё как сказать.

– Помянешь мои слова.

– Что ты мне Америки открываешь! – раздражённо фыркнул Мухтаров. – Думаешь, я сам не знаю? Знаю лучше тебя! Откуда я тебе других переселенцев возьму?

– С гор их, что ли, переселить трудно? Там народ на клочке земли сидит, прокормиться ему нечем. Сколько лет уже разговор идёт: переселить таджиков с гор в долины? Агитации рациональной развернуть не можете, вот что.

– Тебя бы назначить главным агитатором, ты бы, может, сагитировал. Дураки они бросать горы и жариться тут на сковороде. В горах выросли, им там и голодать приятнее, чем здесь, в духоте, плов каждый день кушать. Их тут всех малярия затрясёт.

– Но, но, не сочиняй! – укоризненно покачал головой Уртабаев. – Сколько гармцев и дарвазцев осело уже в долинах? Хотя бы в Аральском районе. Да и у нас!

– А сколько ушло обратно?

– Всегда с этим надо считаться: часть акклиматизируется, часть уйдёт. А потом, есть ещё другой неисчерпаемый источник переселенцев – Фергана. Потомственные хлопкоробы. При тамошнем перенаселении и по гектару на человека не приходится, здесь даём по два с половиною. И климатические условия те же. Прямой расчёт.

– Ферганцы – народ требовательный. Их здесь устрой, посади им сады, а они приедут фрукты собирать. Одно дело – жить в старой культурной полосе, а другое – приезжать на голое место, выращивать всё своими руками. Мы им таких условий, как там, создать не сможем.

– Условия сможете создать лучшие. Вопрос о хлопковой независимости решается здесь, а не в Фергане. Каждый согласен с тем, что это обойдётся нам в копеечку. А по-твоему выходит: переселенцев сюда жареной бараниной не заманишь и вообще брать их неоткуда?

– Во всяком случае, это гораздо более сложный вопрос, чем тебе кажется. При наличии всего-навсего миллиона с лишним таджиков в пределах нынешнего Таджикистана и Узбекистана многого из этого не выкроишь. Возрастающих с каждым годом культурных площадей этим не заселишь. Разве что будешь по очереди оголять один район, чтобы заселить другой. У русских есть сказка про одного дехканина, который обрезал у халата полы, чтобы удлинить короткие рукава, а потом, увидев, что халат стал куц, урезал рукава, чтобы наставить полы. Мы с нашим миллионным населением и с нашей площадью в 140.000 квадратных километров напоминаем этого русского дехканина. И, очевидно, будем его напоминать до тех пор, пока перед нами не откроются новые ресурсы.

– Какие ж это ресурсы? – полюбопытствовал Уртабеев.

– Ты, надо полагать, знаешь не хуже меня, что наш Советский Таджикистан не охватывает даже четвёртой части всех таджиков.

– И что из этого?

– Вот тебе и ресурсы, без которых нам не обойтись.

– Но-о?

– У меня слабость к статистике. Я не пожалел труда и подсчитал, на основе английских и афганских источников, сколько таджиков живёт в отдельных провинциях Афганистана. Могу тебе сказать точно. В Катагане и Будахшане – 621.000 человек, в Кугистане – 539.000, в Герате – 394.000. Не считая таджиков, проживающих в самом Кабуле, ни миллиона хозарейцев, которые, не будучи таджиками, всё же говорят на таджикском языке. В Индии, в Читрале, живёт таджикское племя Йидга, родственное мунджанцам, а Гилгитская долина населена значительными группами ваханцев. Точного количества ни тех, ни других, к сожалению, никак нельзя выяснить. – Мухтаров на промокательной бумаге набросал карандашом колонку цифр и, проведя черту, протянул листок Уртабаеву. – На, считай.

– Ну, а дальше что?

– На следующий день после революции в Афганистане проблема человеческих кадров у нас разрешится автоматически: переселяй и перегруппировывай как хочешь.

– А до этого?

– А до этого будем резать и наставлять куцый халат.

– Тю-тю! Ты давно пришёл к таким интересным выводам?

– Давно. А что? Это, по-твоему, ужасный уклон? Не бойся, это – моя личная точка зрения, которой не собираюсь проповедовать.

– Этого бы только не хватало. Ты, Джалил, не артачься. Ты просто недодумал пока что своей концепции до конца. Ты вот знаешь русские сказки о куцем халате, а не знаешь русской пословицы: кто сказал «А», тот должен сказать «Б». Если нынешний Таджикистан – это куцый халат, то возможно ли вообще развёртывать здесь полным ходом социалистическое строительство, которое всё время будет упираться лбом в нехватку местных кадров? Не рациональнее ли подождать с этим до революции в Афганистане? В частности, можно ли говорить о строительстве таджикской социалистической культуры в стране, не охватывающей даже четвёртой части всего таджикского народа? Не будет ли это культура лишь одной таджикской провинции? И не стоит ли вообще всё дальнейшее развитие Таджикистана в прямой зависимости от того, будет ли в ближайшее время в Афганистане революция, или не будет?

– В известной степени, конечно, зависит.

– Вот, вот! С такими взглядами, дорогой Джалил, сам не заметишь, как в одно прекрасное утро станешь знаменем националистических и контрреволюционных элементов. Не улыбайся. Хочешь этого или не хочешь, в данном случае не важно. Не забудь, что наша родимая контрреволюция тоже выдвигает в качестве своего лозунга заботу о привлечении сюда братьев-таджиков с той стороны Пянджа. А отсюда прямой вывод: борьба против хлопка как ведущей культуры. Хлопок, мол, для дехканина нерентабелен; хлопок чересчур трудоёмок; хлопок отпугивает хлебороба; если откажемся от хлопка, афганские таджики хлынут к нам волной…

– Что ты мне пришиваешь какие-то контрреволюционные бредни! – возмутился Мухтаров.

– Ничего не пришиваю. Раз вопрос о привлечении на нашу территорию национальных кадров – действительно вопрос основной и решающий, тогда для его разрешения все средства хороши. Почему бы вам во имя этого не отказаться от хлопка? Знаешь что, Джалил, если так любишь статистику, мой тебе совет: поменьше занимайся таджиками в Афганистане, а побольше подсчитывай те кадры, которые растут у тебя в районе. Руководишь районом невдалеке от границы, создай в нём такие образцовые зажиточные колхозы, чтобы таджикские дехкане из Афганистана, не дожидаясь революции, уже сейчас целыми семьями и кишлаками стремились в твой район. А насчёт революции в Афганистане не забудь одного: ничто не в состоянии её ускорить в такой степени, как рост благосостояния дехканина у нас, в Советском Таджикистане.

– Не учи меня политграмоте. Я тебе говорю, дай мне восемь, много восемь – пять тысяч трудоспособных таджикских дехкан, и я тебе эту долину превращу в цветущий оазис, не хуже ферганского. Только спрашивается: откуда я их возьму?

У входа в контору задребезжала машина. Вошёл Синицын.

– Рюмина здесь нет?

– Нет, Рюмин на сто тридцатом пикете.

– А, здорово, Мухтаров! Хорошо, что тебя вижу. Всё время хочу к тебе заехать и никак не выберусь. Послал к вам в прокуратуру уже декаду тому назад дело о Переселенстрое, и до сих пор ни слуху ни духу. Сегодня в новом поселке у дарвазцев развалилась половина кибиток. Люди остались без крова.

– Как это развалилась? – вскочил с места Уртабаев.

– Очень просто. Взяла и развалилась. Материал такой заготовили, сукины дети, строители. Гнилой камыш. Явное вредительство. Хотят нам таким манером развалить колхозы. Горцев оставить на жаре без крыши! До этого надо додуматься!.. Вот что, я говорил по этому поводу с Комаренко. У него достаточно эффектные данные. По его сведениям, в управлении Переселенстроя на шесть человек – четыре бывших белогвардейца и один осетинский князь. Для одного учреждения хватит. Очевидно, все колхозные посёлки понастроили, мерзавцы, с таким расчетом, чтобы через месяц-другой обвалились. Ты посмотри рамы! Для этого надо было специально мочить дерево и ждать, пока не сгниет. Короче говоря, всю эту шпану надо переарестовать и устроить над ними показательный суд.

– Сделаем, – мрачно согласился Мухтаров. – Расстрелять придётся, сволочей, другим для острастки.

– Это уже дело судебных органов.

– И откуда у нас столько этой дряни берётся? – поморщился Уртабаев. – Можно подумать, со всего Союза понаехали.

– Хлопковая независимость, да ещё граница под боком, – как не понаехать? У всех ведь один расчёт: навредил, а потом сиганул через Пяндж, и поминай, как звали. Раньше это ещё выходило, а теперь – шутишь!.. Вот. Это одно дело… – Синицын налил стакан воды и выпил залпом.

– А что, есть ещё что-нибудь? – насторожился Мухтаров.

– Есть и другое. Агитация идёт большая среди переселенцев, особенно тут, в районе Ката-Тага. Говорят, гора сядет и вода затопит всю низину. Киргизы уходить собираются.

– Что я тебе говорил? – кивнул Мухтарову Уртабаев.

– Народ настолько запуган этой постоянной агитацией, что, боюсь, самый незначительный обвал может вызвать общую панику, и переселенцы у нас разбегутся. Вот будет номер! Ты не думаешь, Саид?

– Нет. То есть, как это… Киргизы, по-моему, разбегутся так или иначе, независимо от обвала. А дарвазцы, если им только создать сносные условия, – не разбегутся. Они у себя в горах не такие обвалы видели. Каждый год, после силей, им приходится чуть ли не заново налаживать свои ирригационные сооружения. Это прирождённые ирригаторы и сызмала привыкли бороться с водой. А вода у них горная, свирепая. Если б ты видел их арыки, проведённые по совершенно отвесным карнизам, где и человеку-то не пройти! Это прямо чудеса ирригационной техники! Да, впрочем, ты ведь работал на Памире.

– Да, в своей области это исключительные мастера.

– Я всегда говорю, – загорелся Уртабаев. – При их практическом опыте, переходящем от отца к сыну, дать им технические знания, – можно создать кадры лучших гидротехников и ирригаторов на весь Союз. Если они здесь акклиматизируются, можно быть совершенно спокойными за сохранность и безукоризненное содержание всей сети. С незначительными размывами и просадками они справятся великолепно сами.

– Если акклиматизируются и не дадут сбить себя с толку… – озабоченно подтвердил Синицын. – Слухи ходят самые невероятные. Говорят, вся вода в землю уйдёт и никакого орошения не будет, – как была сухая земля, так и останется. Есть, мол, какое-то подпочвенное русло, куда вся вода и уйдёт…

– А знаешь, ведь эту теорию развивал здесь один московский профессор, – заметил Уртабаев. – Выдвигал гипотезу, что потому именно и высохло древнее орошение.

– Вот в прошлом году разные дураки свои гипотезы здесь сеяли, а сейчас они нам ягодки дают. Особенно упорно распространяют всякие бредни насчёт войны. Дескать, англичане, не сегодня-завтра, войну нам объявят за то, что мы своим хлебом все рынки забросали. Своеобразное преломление небылиц о советском демпинге. В общем, агитация это не новость. Новость – то, что мы нащупали, откуда она исходит. А исходит она главным образом от нескольких рабочих, завербованных из местных колхозов, точнее – из «Красного Октября» и из «Красного пахаря». Насчёт «Красного пахаря»: работал у нас тут на стротельстве один комсомолец, Урунов. Папаша его как раз член этого колхоза. Так вот, этот папаша прислал к нему на днях парламентёра. Увещевает сына немедленно бросить строительство и комсомол и возвратиться, пока не поздно, домой. Дескать, до первого полива всех комсомольцев вырежут. В связи со слухами о басмачах и прочем это уже пахнет небольшой байской заворошкой. Мы решили отпустить Урунова в этот колхоз. Приедет, как раскаявшийся блудный сын, в лоно родительского дома, а там пронюхает, кто всем этим заправляет, и поведёт на месте, в кишлаке, разъяснительную работу… Это к твоему сведению, Мухтаров. Если будешь перетряхивать этот колхоз, так и знай: Урунов никакой не беглый комсомолец, а наш парень. Комаренко об этом деле знает.

– Хоп! А кто у вас там из «Красного Октября»?

– Из «Красного Октября» работают у нас четыре человека. Два хороших рабочих, ударники. А два: Азиз Рахманов и Махмуд Камаров, – явные байские подголоски, только и делают, что занимаются агитацией. Очевидно, с этой целью и поступили на строительство. Мы их пока не трогаем, чтобы не потревожить головку. «Красный Октябрь» дал нам уже в прошлом году одного Ходжиярова. Надо полагать, тут мы имеем дело с орудующей по всем правилам, разветвлённой байской организацией, связанной через Ходжиярова с Афганистаном и рассчитывающей, очевидно, в этом году на очередной басмаческий налёт.

– Это я всё знаю, – кивнул головой Мухтаров. – Вот про твоего Урунова не знал. Это интересный факт.

– Знаешь, тем лучше. В общем, гляди в оба! Нам твоими колхозами заниматься некогда, с нас своей возни хватит. Урунова я послал в порядке исключения. Договаривайся с Комаренко и ликвидируй всю эту заворошку поскорее, а то на строительстве это плохо отражается. Распугают переселенцев, и вся наша работа пойдёт прахом. Хоп! Я поехал. Пока!

– Подожди, я тоже поеду. Подбросишь меня на второй участок, – поднялся Уртабаев. – Ты как, Мухтаров, едешь или остаёшься?

– Останусь. Пойду проведать дарвазцев. Надо же посмотреть, как это переселенстроевские посёлки обваливаются. Завтра придётся вызвать сюда следователя.

Мухтаров, меланхолически посвистывая, вышел во двор.

Посевная прошла по скатам гор без тракторного клекота, скрипом тугого ярма и монотонной песней погонщика нарушая накалённую тишину. С серебряных лемехов, по крутым склонам, шурша, потекли вниз чёрные сыпучие ручьи, и быки грозно брели вброд, увязая в земле по бабки.

В колхозе «Красный Октябрь» вспашка близилась к концу. Допахивали последние клинья косо вздыбленной богары. Вечером усталые быки и люди медленно спускались с гор, гремя опрокинутыми плугами. Из глиняных крыш кишлака выбегали в небо прямые жала дыма. В жильях варили шурпу.

Тогда в хону к Кари Абдусаторову зашёл Рахимшах Олимов.

– Салям алейкум!

– Алейкум салям! – вытер ладонью рот Кари.

Спугнутые женщины, заслонив лицо, бесшумно скрылись на свою половину. Олимов, не дожидаясь приглашения, опустился на палас и, отломив кусок лепёшки, окунул в миску с шурпой.

– Завтра сеем, – сказал он, отправив в рот размоченную лепешку, не то констатируя факт, не то справляясь у Кари.

Кари молча кивнул головой.

– Из района ругаются. С севом, говорят, опоздали, – заметил он, отхлебнув несколько глотков. – Надо торопиться.

Олимов понимающе проглотил второй кусок.

– Много ругаются! – поддакнул он осведомлённо. – Газеты читал?

Кари отрицательно мотнул головой. Он был неграмотен, и Рахимшах знал об этом великолепно.

– Что пишут в газетах? – спросил Кари с тревогой. Слово «газета» внушало ему всегда смутное опасение.

Олимов окунул в суп остаток лепёшки.

– Пишут, что некоторые колхозы засеяли на лучшей земле хлеб, а худшую отвели под хлопок.

– Ну? – насторожился Кари.

– Очень ругаются. Пишут, что только враги советской власти могут так делать. Говорят, будут проверять посевы во всех колхозах и где найдут, что на лучшей земле посеяли хлеб, такие колхозы запишут на чёрную доску. А чтобы все дехкане знали, кто это против указаний советской власти с баями идёт, пропечатают в газете имена всех членов правления.

– Правда так написано?

– Да вот газету дома забыл. Думал, что читал. Хочешь, принесу?

– Пишут, что будут пропечатывать поименно всё правление? – ещё раз после долгого молчания осведомился Кари.

– Всё как есть на чёрную доску. Сверху – название колхоза, а ниже – всех членов правления, по имени и имени отца. Такой потом на базаре постесняется показаться… Вот хорошо, что за нашим колхозом в этом году ничего не числится. А то в прошлом с этим Ходжияровым стыд был на весь район.

– Гм… – невнятно согласился Кари, озабоченно почёсывая бороду.

– Что, Давлят скоро вернётся? – переменил тему разговора Рахимшах. – Сеять без него будем?

– Присылал человека из Кургана, что приедет послезавтра. Просит в районе добавочного зерна, – не дают.

– А! А тут вот вторая бригада Касыма Саидова выдвинула предложение. Хотят обратиться в район, просить, чтобы нам прирезали двадцать гектар из новых земель. Берутся засеять их сверх плана. Говорят: переселенцев сейчас мало, если обяжемся освоить, район даст. Земля тут недалеко, косогоры. Под хлопок не пойдёт, а хлеб на ней посеять можно. Предлагают созвать собрание. Если собрание выскажется за, тогда заодно можно бы пересмотреть и старый план сева. На тех землях, которые предполагались под хлеб, можно будет посеять хлопок, а на тех, что нам прирежут, посеем хлеб. Как ты думаешь?

– Это дело! – прикинув, оживился Кари. – Надо только подождать возвращения Давлята.

– А по-моему, как хорошо бы это решить до его возвращения, чтоб уж заодно он и это дело в районе продвинул. Тогда ему, может, и зерна скорее дадут. А то придётся ему специально в другой раз в район ехать. Обратимся ещё через несколько дней, скажут: «Что же вы так долго думали? Теперь поздно, всё равно не засеете».

– Не могу я один, без Давлята, созывать собрание, – подумав, решил Кари.

– Почему не можешь? Очень даже можешь! Ты, в отсутствие Давлята, его заместитель. А потом большинство членов правления – за. Ты – за. Вдова Зумрат – за. Хаким – за. Если даже Ниаз и старик Икрам будут против, всё равно – большинство. Да ещё Комаренко. Он всегда за то, чтобы площадь посева расширить, можно его и не спрашивать. Да и без него хватит.

– Почему бы нам не подождать Давлята? – упирался Кари.

– Потому что поздно будет. Я тебе говорю. А там, как хочешь, – поднялся Олимов. – Помянешь мои слова.

– Поздно будет? – задумался Кари. – Подожди, Рахимшах! Куда тебе торопиться? Ты уже у меня шурпы поел, зачем тебе спешить? Знаешь, что я думаю?

– Ну, что ты думаешь?

– Я думаю так: Рахимшах был раньше председатель колхоза. Советская власть его сменила. Значит, он был плохой председатель. Может, он и сейчас мне плохо советует.

– Знаешь, что я тебе скажу, Кари?

– Ну?

– Я тебе скажу так: когда я был председателем колхоза, я был дурак. Я не верил, что если советская власть говорит, она правильно говорит, для дехканской пользы. Я не верил советской власти, а верил старым людям. Я жил не своим умом. А советская власть не любит дураков, которые живут не своим умом. Потому советская власть меня сменила. Сейчас ты, Кари, – член правления и заместитель председателя, а я – простой колхозник. Я живу своим умом, а ты живёшь чужим. Советская власть не любит людей, которые живут чужим умом. Я тебе больше ничего не скажу. Кари. Я пойду и поговорю с колхозниками, а ты мне завтра утром скажи – будешь созывать собрание или нет.

– Подожди, Рахимшах! Разве можно так быстро решать большие дела? Куда тебе торопиться? На, поешь мой каймак. Вот тебе ещё лепёшка… – Кари достал из сундучка лепёшки, тщательно завёрнутые в дастархан, и, вынув одну, быстро спрятал остальные.

В хону вошло несколько дехкан и, прижимая в знак приветствия руки к груди, начали рассаживаться на паласе. Это были бригадиры всех восьми бригад, пришедшие за инструкциями на завтрашнее утро: где и с какого конца начинать сев. За бригадирами протиснулась вдова Зумрат. Ещё минуту спустя в дверях появился Ниаз Хасанов. В хоне внезапно стало тесно.

Приход Ниаза, правой руки Давлята, сильно смутил Кари. Он уже пожалел о том, что задержал Олимова, но идти на попятную было поздно и прерывать разговор, давая понять Олимову, что он, заместитель председателя, испугался появления Ниаза, Кари постеснялся. Это подтвердило бы только язвительное замечание Рахимшаха, что он, Кари, живёт не своим умом.

Он степенно огладил бороду и, поддерживая прерванный разговор, нарочито громко, чтобы расслышал и тугой на ухо Ниаз, заговорил:

– Скажем, я послушаюсь большинства и, не дожидаясь возвращения Давлята, созову собрание? А дальше что? Время сейчас неспокойное. Разное говорят… В неспокойное время каждый хочет, чтобы в кишлаке осталось побольше хлеба… Хлопка не скушаешь. Хлопок нужен советской власти, а дехканам нужен хлеб. Разве советская власть обеднеет, если дехканин недосеет и недодаст немножко хлопка?

Олимов обвёл глазами собравшихся и, отвечая Кари, обратился одновременно ко всем:

– Вот он говорит, что дехканину нужен хлеб, а хлопок нужен советской власти. А когда он приходит в кооператив, про что он спрашивает прежде всего? Он спрашивает: есть ли мануфактура? – и очень сердится, если её нет. И правильно сердится, потому что ему нужен халат, и его сыну нужен халат, и его другому сыну нужен халат, и его жене нужен халат. Советская власть не обеднеет, если ты, Кари, недосеешь немного хлопка. Только если каждый дехканин недосеет немного хлопка, то каждому не хватит немного на халат. А что ты ответишь, Кари, если советская власть, выдавая тебе мануфактуру, скажет, вот тебе ситец на халат, только – извини меня, Кари, – тут немного не хватает, всего на один рукав. Поноси в этом году халат с одним рукавом.

Бригадиры дружно заржали.

– Халат с одним рукавом носить нельзя, – сказал Кари. – Ты очень хитро говоришь, Рахимшах. Если ты такой умный, я тебе загадаю одну загадку. Раньше мы не сеяли хлопка и на базаре могли купить сколько угодно мануфактуры, а теперь мы сеем хлопок, а мануфактуры на базаре не хватает. Вот скажи мне, – почему это? Ведь ты всё знаешь.

– Я тебе, Кари, лучше загадаю другую загадку, – сказал Олимов. – Почему раньше на базаре можно было купить сколько угодно мануфактуры, а ты, сколько лет тебя знаю, всегда ходил в одном и том же рваном халате, и у жены твоей была одна рваная рубашка, и ребятишки твои бегали оборванные?

– Это никакая не загадка. Я был всегда бедный человек и сейчас остался бедняком.

– А всё-таки сейчас, если ты заглянешь в свой сундук, ты увидишь, что там лежат три твоих халата, и у сыновей есть по два халата, и у жены, наверное, не одна и не две рубашки.

– Ты лучше в своём сундуке считай, чем по чужим лазить, – окрысился Кари.

Бригадиры захохотали. Все знали, что Рахимшах метко задел у скупого Кари больное место.

– Слушаю я тебя, Кари, и удивляюсь, – вмешалась вдова Зумрат. – Ты, член правления да ещё заместитель председателя, вместо того чтоб объяснить колхозникам, кто чего не понимает, сам загадываешь другим глупые загадки. Если тебе очень хочется, я тебе её разгадаю. Когда ты был молодой, Кари, ты недоедал, ходил в рваном халате, во всём себе отказывал и десять лет работал, как вол, потому что хотел собрать на калым, взять в дом жену и вырастить с ней сыновей, чтобы после твоей смерти было кому прочесть по тебе Суру.[43]Стих из корана После, когда ты уже выплатил калым, взял жену и вырастил с ней ребятишек, тебе тоже приходилось жить бедно, но ты, наверное, не жалеешь тех десяти лет, которые тебе стоил калым, потому что о человеке, у которого нет ни жены, ни сыновей, разве можно сказать, что это действительно человек? Теперь советская власть отменила калым, и сыну твоему уже не придётся, как тебе, работать не доедая, чтобы получить жену. Но советская власть говорит: разве о том, как жили раньше наши дехкане, можно сказать, что это действительно жизнь? И советская власть говорит дехканам: несколько лет вам придется кое в чём себе отказывать, – много меньше, чем вы отказывали себе раньше. Но то, без чего вы обойдётесь, – не пропадёт. Придёт время, и вы получите за это новую, хорошую жизнь. Так скажи мне, Кари, неужели тебе стоило десять лет обходиться без всего, чтобы уплатить калым за жену, а теперь тебе не стоит отказывать себе в лишнем халате и в лишнем куске сахара, чтобы уплатить калым за новую, хорошую жизнь? И разве о дехканине, который поступает так, как ты, можно сказать, что это рассудительный дехканин?… А теперь, Кари, скажи нам всем, – мы пришли узнать, созовёшь ты собрание или не созовёшь? Потому если не созовёшь, то мы его созовём сами.

– Ай, какой торопливый народ! – покачал головой Кари. – Кто сказал, что я не хочу созывать собрания? Мы как раз советовались с Олимовым, когда лучше созвать, чтобы не отрывать людей от работы, и я был против того, чтобы созывать завтра. Я думаю, лучше созвать сегодня…

В скальной траншее, по колено в воде, рабочие грузили в ковши желтые осколья породы, с трудом поспевали за отрывистыми поворотами стрел. По голым торсам градом струился пот. О таком лихорадочном темпе работ ещё месяц тому назад никто на строительстве не имел представления. Тогда работали с прохладцей, это понимал сейчас каждый, и показатели прошлого месяца, по сравнению с нынешними, звучали как неприличный анекдот. Премированным тогда ударникам стыдно было сегодня в этом признаться. Тридцать тракторов, расставленных вдоль кавальера, откачивали воду. Размеренный стук трактора подсказывал такт, по этому такту равнялись. Сгиб вниз! выпрямись!.. в ковш!..

Через каждые четыре минуты по наклону с грохотом слетал бремсберг и с разбегу залпом влетал на наклон. По вогнутой дуге наспех утрамбованной дороги стремительно съезжали на дно пустые автокары и, нагруженные, карабкались вверх, простуженно хрипя коробкой скоростей.

Морозов, зажмурив глаза, ловил настороженным ухом размеренный гул работы. Кажется, всё нормально. Если не будет непредвиденной аварии – вытянем. Он насторожился. Навстречу по кавальеру рысью бежал Андрей Савельевич. У Морозова неприятно заныло под ложечкой.

– Что случилось?

Андрей Савельевич, смертельно бледный, нервно шмурыгал носом.

– Ну?

– Звонили с Ката-Тага. Вызывают товарища начальника. Менк VI встал.

– Что значит встал? Почему?

– Пробило фильтр в масляном насосе. Задрана шейка коленчатого вала. И подшипники – к чёрту.

Морозов почувствовал, как лицо его наливается кровью.

– Вы отдаёте себе отчёт, что это для нас значит?

Андрей Савельевич опять шмурыгнул носом. Морозов посмотрел на его побледневшие губы.

«Чего ж я на него кричу? Он тут ни при чём. Авария не на его прорабстве…»

– Вызовите немедленно Кирша, – распорядился он, овладев собой. – А драгеров арестовать! Позвоните прорабу.

– Товарищ Кирш уже там. Смотрит дизель. Драгеры говорят: в маслопроводе обнаружен гвоздь. Думают, кто-нибудь нарочно…

– А кого ж это они к экскаватору подпускают? Что вы мне сказки какие-то повторяете!

– Может, кто-нибудь из нижников?…

– Кто отвечает за дизель: нижняя бригада или драгер? – багровея, закричал Морозов. – Арестовать обоих драгеров.

– Слушаю.

Морозов сидел уже в машине. У подножья горы его встретил замасленный Кирш.

– Ну что?

– Весь дизель исковеркан. – Кирш спокойно выпирал платком руки, но руки его дрожали. – Гнали до тех пор, пока совсем не застопорило мотор. Минимум недельный ремонт.

– Убью! Подлецы! Вредители! – загремело за спиной Морозова. Кирш и Морозов невольно оглянулись. Сухопарый Гальцев тряс за грудки двух несопротивляющихся драгеров. – Сволочи! Что с экскаватором сделали?

Он отпустил драгеров и повернулся к Морозову, хотел что-то сказать, вдруг скулы его дрогнули. Он отвернулся, присел на камень и, спрятав лицо в руках, заплакал.

– Есть, может, какой-нибудь выход? – безнадёжным голосом, не глядя на Кирша, спросил Морозов.

– Выход… – задумчиво повторил Кирш. – Если бы были хоть два гидромонитора, чтобы смыть в этом месте отвал и освободить кавальер, – можно было бы перебросить сюда со сто тридцатого пикета Бьюсайрус 14. На такую высоту он не подаст – стрела коротка. Не знаю только, удастся ли нам самим изготовить в наших мастерских гидромонитор, да ещё в такое короткое время…

Он не докончил. Между ним и Морозовым вырос Гальцев:

– Сделают, товарищ Кирш! Морду, сукиным детям, набью, если не сделают! Вы им только расскажите, как его делать, это гидромагнето. Обязательно сделают! Пойдём сейчас в мехмастерские!

– Подождите, товарищ Гальцев. – Кирш повернулся к Морозову. – Попробовать, очевидно, придётся. Другого выхода не найдём. Гидромонитор в конце концов не такая уж сложная штука. Если не смогут сделать трёхступенчатый насос, сделают простой. Четыре атмосферы хватит. Давайте в самом деле пойдём к Крушоному. Попытка не пытка.

Они сошли вниз и сели в машину.

– Гидромонитор имел бы ещё и то преимущество, что укрепил бы дамбу, замачивая её водой, – заговорил Кирш. – Основной принцип гидромонитора очень прост: центробежный насос, десятидюймовый всасывающий шланг и семидюймовый выхлопной… получается струя давлением атмосферы в четыре – достаточная, чтобы смыть отвал. При трёхступенчатом насосе – давление в десять и больше атмосфер. Такой струёй можно, как ножом, резать на куски нашу скалу. Но это дело более сложное…

Автомобиль летел с такой быстротой, что сидящий рядом с шофёром Гальцев с трудом улавливал обрывки фраз.

Начальник механизации, инженер Крушоный, с первых же слов обнаружил полную осведомлённость в системах гидромониторов. У Морозова отлегло от сердца. Он справился, когда мехмастерские смогут изготовить первые два гидромонитора, принимая во внимание катастрофическое значение буквально каждого потерянного часа. Но тут инженер Крушоный безнадёжно развёл руками и заявил с огорчением, что при том качестве литья чугуна, какое даёт литейный цех, при полном отсутствии сносного кокса и мало-мальски приличной вагранки, не говоря уже о валовой стали, изготовить гидромонитор в мехмастерских совершенно невозможно.

Морозов минуту смотрел на миловидное огорчённое лицо инженера.

– Вы, кажется, не понимаете, товарищ, – сказал он хрипло. – У нас срывается всё строительство. Мы к поливу не сможем дать воды.

– Нет, я прекрасно понимаю, – печально улыбнулся Крушоный. – Но я же не могу вас обманывать. Гидромонитор, сделанный из нашего материала, разорвётся при первой пробе.

– Иван Михалыч! – ворвался в разговор Гальцев. – Что вы ему, сволочу, объясняете! Разве такая контра понимает? С ним без ГПУ разве чего добьёшься? Пойдём в цех! Я с мастером поговорю. Сделают! Вот вам моя голова, сделают!

– А в самом деле, с вами, видно, на другом языке разговаривать надо, – бросил сквозь зубы Морозов и, отстранив рукой растерянно улыбающегося Крушоного, прошёл в мастерские.

В цеху, в итоге летучего митинга, на котором Морозов сжато обрисовал положение, а Кирш изложил принцип и структуру гидромонитора, выяснилось, что валовая сталь есть и что её хватит на сопла по меньшей мере для пяти гидромониторов. Штуцера, по предложению самих рабочих, решено было сделать из железа. Три лучшие бригады взялись, в порядке соревнования, к следующему утру изготовить по одному гидромонитору, под непосредственным наблюдением Кирша, оставшегося лично руководить работой.

Договорившись обо всём, Морозов отозвал Кирша в сторону:

– Крушоного снять с работы! К чёртовой матери!

– Стоит ли, Иван Михайлович, за три недели до конца назначать нового начальника механизации? Пока войдут в курс… Пострадает от этого только работа мастерских.

– Ну, как хотите. Только тогда вам лично придётся взять непосредственное наблюдение над механизацией.

– Это само собой разумеется…

Покидая механические мастерские, Морозов ещё раз столкнулся с Крушоным. На красивом задумчивом лице инженера блуждала всё та же печальная улыбка. Улыбка говорила: «Конечно, оперируя нервами, можно заставить рабочих сделать что угодно, но результаты этого могут быть только плачевные». Морозов прошёл словно мимо пустого места.

На дворе уже стемнело. Морозов быстро миновал городов. Нужно было немедленно отдать распоряжение о переброске с сто тридцатого пикета Бьюсайруса 14. К утру экскаватор должен быть на месте. Морозов ускорил шаги. Кто-то окликнул его по имени.

– Дарья?

– Подожди. Куда бежишь? Фу! Еле догнала.

– Ну что?

– Как же с экскаватором-то, починят?

– Заменим другими приборами.

– Чем замените?

– Гидромониторами. Ну, водой размывать будем.

– Работа от этого не задержится?

– Посмотрим, нельзя знать заранее. Если хорошо пойдёт, не задержится.

– Ты очень торопишься?

– Очень. А что?

– Поговорить я с тобой хотела. Недолго. Ты не бойся, – темно, никто не увидит.

– Лучше бы ты зашла ко мне попозже. Или вовсе уж ходить перестала?

– Не могу. Тяжело ходить. Видно, и до конца строительства не дотяну. Думала, доработаю до отпуска. Тяжело.

– Это что ещё за штуки?

Она взяла его за руку.

– Беременная я. Седьмой месяц…

Было это настолько неожиданно, что Морозов растерялся. Как обычный первый рефлекс самозащиты перед смущением, подоспела на выручку грубость.

– А чёрт тебя знает, с кем это нагуляла.

Она отпустила его руку. Он увидел впотьмах отодвинувшееся белое пятно её лица.

– А ты что, испугался? Боишься, алименты с тебя спрашивать буду? Не трясись. Не буду. Нужен ты мне, как собаке здрасте! – она отвернулась и быстро пошла прочь.

– Дарья! – испуганно позвал Морозов, смутно чувствуя, что случилось что-то непоправимое. – Дарья!

Оклик остался без ответа.

– Дарья! – окликнул он ещё раз темноту.

Бежать за ней впотьмах не было смысла. Окликать её ещё громче? Мог услышать кто-нибудь из проходящих. Морозов понимал, что обидел её больно и незаслуженно. «Ну что ж, придётся её разыскать завтра и извиниться».

Он вспомнил о Бьюсайрусе 14, который необходимо до завтра перебросить на семнадцатый пикет, и зашагал в контору.

Возвращаясь поздно ночью домой на растрясённой машине, проезжая «американские горки», он опять вспомнил о Дарье. Молодец баба! С гонором! Он впервые подумал отчётливо, что у Дарьи родится ребёнок и что ребёнок этот – его. Не испытанное никогда чувство отцовства вызывало тёплое смущение. Он попытался представить себе этого незнакомого малыша, увидел голого большеглазого мальчугана. Что-то защекотало внутри. «Смешно. Ребёнок. Что ж, вот и разрешение вопроса… Придётся теперь обязательно это дело оформить. Благо, и строительство приходит к концу. Всё просто и никаких проблем».

Он задремал, убаюканный привычной качкой машины.

Ударники механизации не подкачали. Опыт с установкой трёх изготовленных за ночь гидромониторов состоялся ровно в девять часов утра. Вся отработавшая ночная смена, не расходясь по баракам, облепила в ожидании склон противоположного кавальера. Все уже знали тревожную новость: начальник механизации заявил, что материал не выдержит и гидромониторы при пробе разорвутся.

Слегка пожелтевший спокойный Кирш и бледный Морозов внимательно проверяли последние детали установки. Вытянувшийся ещё больше за ночь Гальцев, задевая ногами за шланги, путался неотступно между рабочими, Морозов несколько раз предлагал ему не мешать и отойти. Гальцев бурчал что-то невнятное и отходил, чтобы остановиться у соседнего шланга. Он считал, что перед лицом рабочих, там, где жизнь нескольких из них может подвергаться опасности, секретарю постройкома, как морским капитанам в иностранных романах, подобает находиться на опасном участке.

Наконец Кирш подал рукою знак, заработали трактора, и из стальных жерл трёх гигантских удавов с пулемётным треском трататахнула вода. Все вздрогнули. Вода тремя толстыми металлическими струями ударила в изогнутый хребет отвала, и хребет прыснул, обнаруживая глубокую пробоину. Вода, стреляя и грохоча, упрямо била в брешь. И вдруг широкий клин отвала зашевелился, осунулся и потёк шуршащим водопадом серозёма. Вода никелированным тараном ударила ниже. Постепенно весь отвал на форсируемом отрезке стал медленно оседать, отступать назад, пока наконец не расползся, как тесто, по просторной равнине за кавальером.

Морозов вытер платком лоб и медленно сошёл в траншею.

Только часа четыре спустя, проходя мимо женской бригады, Морозов вспомнил о Дарье. Он поискал её глазами. Дарьи в траншее не было. Подошёл Андрей Савельевич.

– А куда ж это их бригадирша девалась? – спросил у него Морозов, стараясь придать своему голосу возможно более равнодушный оттенок. – Такая премированная ударница, неужели прогуляла?

– Товарищ начальник имеет в виду Дашку Шестову? – переспросил прораб. – Сегодня взяла расчёт. Живот нагуляла. У нас на строительстве парни плодовитые. Пришлось отпустить. Свидетельство врача представила: семь месяцев.

Морозов смолчал.

Валандаясь в оглушительную жару по участку, где работы шли своим нормальным ходом, он с беспокойством думал о Дарье. Как же с ней повидаться? Он решил наконец пожертвовать всякой конспирацией и настрочил записку, в которой просил Дарью выйти к реке, к валунам. Разыскав первого подвернувшегося парнишку и всучив ему рубль, Морозов велел разыскать Дарью Шестову и передать ей письмо. Мальчуган скоро прибежал назад с нераскрытой запиской и сообщил, что Дарья Шестова выехала сегодня из барака и больше там не проживает.

Морозов смял листок и отошёл прочь. Он не знал, куда могла уйти Дарья. Расспросить было не у кого.

К вечеру, после долгих колебаний, он решился на шаг, компрометирующий его окончательно: обратиться к Андрею Савельевичу. Он отыскал его на седьмом пикете и, глядя в сторону, попросил, в порядке личного одолжения, узнать в женской бригаде, – куда переехала и где находится сейчас Дарья Шестова. Он не видел удивлённых глаз прораба, видел только его почтительно склонённое темя. Андрей Савельевич обещал разузнать немедленно.

Он разыскал Морозова перед конторой и, отозвав его в сторону, сообщил вполголоса, так, чтобы не слышал никто из близстоящих, что товарищ Шестова уехала сегодня на грузовике в Сталинабад. Он не называл её уже Дашка, и во всей его худощавой фигуре было что-то одновременно строго-почтительное и конспиративное.

Морозов коротко сказал: «спасибо» – и, обращаясь к Кларку, деловито, не дрогнувшим голосом справился о работе гидромониторов. Гидромониторы работали великолепно.

Приехав домой в три часа ночи, Морозов долго ходил взад и вперёд по пустым комнатам, потом сел за стол и написал обстоятельное письмо. В письме он умолял Дарью простить ему его грубость, просил разрешения устроить её в Сталинабаде на время родов, предлагал начать жить вместе, как муж и жена. Другое письмо он адресовал своему приятелю, наркому. Он просил наркома разыскать в Сталинабаде, хотя бы пришлось для этого прибегнуть к помощи милиции, выехавшую туда работницу Дарью Шестову и передать ей прилагаемое письмо. Он не сомневался, что во имя старой дружбы нарком приложит все усилия и во что бы то ни стало исполнит его просьбу.

Заклеив оба письма, Морозов окончательно успокоился и, не раздеваясь, прилёг на кровать. Зазвонил телефон. Кларк сообщил, что на восьмом-девятом пикете, при подходе к проектным отметкам, на толщину недобора 0,6, под слоем конгломерата обнаружен слой плывуна – неустойчивого лёссообразного грунта, насыщенного водой. Стена конгломерата спускается в этом месте резко вниз и отрезает путь грунтовым водам. Прослойка плывуна, по всем данным, идёт с горы по направлению к пойме Вахша. По тому же направлению, очевидно, движутся и грунтовые воды. Вода из канала, просачиваясь через плывун, может уйти обратно в Вахш. Единственный выход – произвести на всём опасном отрезке дополнительную выемку и закрепить дно толстым слоем глинобетона. Это затянет работы ещё на двенадцать дней. Необходимо немедленно проверить гидравлическим способом движение грунтовых вод…

Морозов повесил трубку и по внутреннему аппарату вызвал машину.

Пауза вторая

Об одном колхознике

«Таковы повести, которые мы рассказываем тебе о сих городах: из них одни ещё стоят на корню своём, а другие уже пожаты».[44] Коран, II, 102.

……………………………………………………………

Был Касым-токсаба[45]Чин в бухарской иерархии. известен на весь Арал не только стадами своих баранов (были в кишлаке скотоводы богаче его), но славился он перед всеми великим умом и силой: шестипудового барана подымал одной рукой и взваливал на седло, а серебряную тангу[46]Монета ломал в пальцах, как кусок черствой лепешки. Звали его за это ещё Касым-полван.[47]Богатырь, силач. Был Касым в каком-то родстве с самим гиссарским беком. Родство было – десятая вода на киселе, но, когда токсаба говорил: «Мой дядя гиссарский бек», – не было такого, кто бы посмел усомниться. Все знали, что восемь лет назад тогдашний мирахур[48]Мелкий кишлачный чиновник Касым повёз в подарок беку, кроме сотни баранов, свою одиннадцатилетнюю дочь. Бек остался доволен подарком и благоволил с тех пор к Касыму-токсабе. И хотя чрезмерным умом никогда токсаба не блистал и до смерти не осилил искусства подписывать своё имя на бумаге, слыл он с тех пор человеком умным и прозорливым: разве не надо большого ума, чтобы снискать благоволение бека, и разве многие умники сумели этого достигнуть?

Любил Касым-токсаба плотно и жирно поесть. Говорили, что он с братом съедает вприсест молодого барашка, а пятифунтовый курдюк глотал на пари, как глотают гроздь винограда. Любил ещё Касым драть козла, и была это его единственная большая страсть, ставшая для него роковой. Равного ему козлодёра не было во всей округе. И в Курган-Тепа, и в Джиликуле, и даже в Дюшамбе, когда на козлодранье являлся Касым, менее уверенные всадники заблаговременно поворачивали коней.

Смерть Касыма-токсабы была так же назидательна и библейска, как вся его жизнь, и предвосхищена в евангелии изречением: «Взявший меч – от меча погибнет». В один будничный день, отмеченный лишь тоем[49]Пиром. по случаю свадьбы сына муллы из Ляура, на заурядном козлодранье, в котором принимало участие не более сорока джигитов, конь Касыма сломал переднюю ногу и сбросил всадника под копыта состязавшихся. Когда взбудораженная орава ускакала в азартной погоне, Касым был поднят с земли с головой, раздробленной, как кувшин, неистовым конским копытом.

Молва говорит, что на поминках Касыма-токсабы было съедено пятьдесят баранов и столько же мешков риса, но молва любит преувеличивать данные о смерти героев.

Было у Касыма-токсабы три жены, однако за неизвестные грехи бог обидел Касыма мужским потомством. Только пятидесяти лет от роду, взяв в дом четвёртую жену, Махтоб, прижил с ней Касым сына. Махтоб, сделав своё дело, при родах умерла, а сын выжил, и дали ему имя Шохобдин в честь муллы, посоветовавшего жене Касыма съездить к святому источнику. Злые языки говорили, что Махтоб помог не столько святой источник, сколько брат Касыма – Пулат, но мало ли что говорят злые языки.

Когда похоронили Касыма, было его сыну Шохобдину одиннадцать лет. Поминками по умершем занялся Пулат, почтивший память покойного по всем правилам шариата и не пожалевший касымовых баранов. Потом Пулат, посыпав голову пылью, погнал в Гиссар стадо овец и увёз свою младшую дочь, Айшу. Вернулся Пулат как раз к пятинедельным поминкам – чиль – без баранов и дочки, но зато с грамотой бека, и в грамоте значилось, что отныне токсабой в кишлаке назначается он, Пулат. Потом Пулат с семьёй переехал в дом Касыма. Одиннадцатилетний Шохобдин был живо устроен к бездетным родственникам, проживавшим на другом конце кишлака. Но тут-то и вышла заминка. Мальчик забился в угол, заявил, что из дома никуда не уйдет, и дядю, пытавшегося его образумить, пребольно укусил в руку. Не желая возбуждать лишних толков, дядя не настаивал.

Когда верблюд хочет есть, он опускает голову. Неделю спустя строптивый мальчик, исхудалый, как щепка (вероятно, от горя по почившем родителе), сам покинул дом дяди и перебрался к родственникам.

Жил Пулат-токсаба в мире и почёте девятнадцать лет, откармливал и резал баранов, умеренно драл козла и неумеренно обдирал дехкан, оплодотворял жён и, наподобие библейских патриархов, обрастал потомством. И прожил бы, вероятно, в благополучии до самой смерти, если бы в один нехороший осенний вечер не зашёл к нему в гости Шохобдин. Было тогда Шохобдину тридцать лет, и был Шохобдин мужчиной нрава крутого.

После смерти бездетных родственников осталось ему в наследство их незатейливое хозяйство. Жил Шохобдин в кишлаке на отлёте, и отношения у них с дядей-токсабой были скорее плохие: никто ни разу не видел Шохобдина в доме Пулата. Поэтому, когда в нехороший осенний вечер Шохобдин переступил порог пулатовой хоны, сидевшие там почтенные гости оборвали разговор и деловито завозились около чайников: кому охота заглядывать в чужие дела? Вышли Шохобдин с Пулатом в сад, и говорили они там долго, а о чём говорили – никто, кроме них двоих, так и не узнал. Только вернулся Пулат из сада в расстроенных чувствах. Гости, молчаливо слопав барашка, – зачем пропадать добру? – тихонько разошлись по домам.

Говорили в этот вечер в кишлаке, будто Шохобдин пришёл сообщить Пулату, что решил жениться и наладить хозяйство. И будто сказал Шохобдин дяде, что не мешал ему наживать богатство на отцовском добре, но всему свой срок, и пора подумать о дележе. Предлагал Шохобдин Пулату разделить с ним имущество пополам. Пулат очень обиделся, назвал Шохобдина сумасшедшим разбойником, запретил приходить в свой дом и обращаться к нему с подобными глупостями. Шохобдин сказал «хоп!» и ушёл, не попрощавшись.

О разговоре этом пошли толки месяца два спустя, когда в хону Пулата притащились исхудалые от страха пастухи и доложили хозяину, что на его стада, возвращавшиеся с летних пастбищ, у подножья гор Гиссара напала шайка басмачей под командой знаменитого вора и конокрада Исмаила-кунградца. Большое стадо баранов басмачи угнали в горы, а тех, которых угнать не могли, перерезали тут же на месте и бросили на съедение стервятникам.

Говорят, что при вести об этом несчастье Пулат-токсаба поседел на глазах у присутствующих. Нашлись даже свидетели, которые клялись, что видели это собственными глазами. Было, впрочем, тогда Пулату пятьдесят семь лет, и, по всем естественным данным, успел он поседеть задолго до этого происшествия. Неоспоримо одно: первым словом, которое произнёс Пулат, обретя дар речи, было имя Шохобдина. Однако, несмотря на самые строгие расспросы, было установлено со всей точностью, что Шохобдин за всё время никуда из кишлака не отлучался, деятельно готовясь к женитьбе. Единственным туманным намёком на его причастие к гибели пулатовых стад были слухи о большом калыме, который Шохобдин уплатил курган-тепинскому ишану. Пулат не поленился съездить в Курган-Тепа, но ишан заверил его, что калым взял совсем небольшой, в память своей дружбы с покойным отцом Шохобдина. Пулат понял, что, взяв от Шохобдина деньги, ишан не намерен их возвращать, и вообще глупо было терять время на эту поездку. Тогда он оседлал своего лучшего коня и поехал с жалобой к самому гиссарскому беку.

Свадьба Шохобдина с дочерью курган-тепинского ишана состоялась в отсутствие Пулата. По достоверному заверению стариков, такого тоя не видал кишлак со дня поминок по безвременно погибшем Касыме. Сколько баранов зарезал в этот день Шохобдин, никому в точности не было известно, но ещё три дня спустя весь кишлак икал жареной бараниной. «Если дают дыню, какое тебе дело, из чьего она огорода», – говорили почтеннейшие старики, облизывая пальцы после шохобдиновых баранов. Все внезапно вспомнили про старого Касыма и, причмокивая от плова и от избытка чувств, восхваляли его силу и доблесть, сходясь на одном, что другого такого токсабы кишлаку не видать. Молодой Шохобдин собственноручно подносил старикам самые жирные блюда, убеждая объевшихся изречением из корана: «Ешьте, пейте дотоле, покуда вам нельзя будет различить белую нить от чёрной нити». Все хвалили его незаурядный ум и мечтательно закрывали глаза, вспоминая ум его отца и его тестя-ишана.

Долгое время Пулат находился в отъезде. Доходили слухи, что бек, по его просьбе, снарядил специальный отряд для поимки Исмаила-кунградца. Потом однажды пришла весть, что Исмаил-кунградец пойман живьём и что бек подарил его Пулату. Была уже зима, на полях Арала лежал снег, белый, как сахар, и мороз стоял такой, какого не помнили с давних пор, когда однажды утром Пулат явился домой, ведя в поводу коня. И сразу разнеслось по кишлаку, что в полдень у речки, на глазах у всего народа, токсаба будет наказывать своего обидчика. Все мужчины высыпали гурьбой смотреть на казнь Исмаила. Связанного басмача, раздетого догола, токсаба погнал к реке. Два пулатовых батрака поливали Исмаила студёной водой. После каждого ведра токсаба спрашивал громогласно: «Кто тебя уговорил резать моих баранов? Назови имя твоего сообщника!»

Шохобдин, сын Касыма, занятый по хозяйству, один из немногих не присутствовал при казни кунградца.

Пулат упорно утверждал перед казием,[50]Духовный судья что, прежде чем обратиться в сосульку, Исмаил назвал имя Шохобдина. Однако свидетелей, которые подтвердили бы это, не нашлось. И мирахур, и караул-беги,[51]Мелкие эмирские чиновники и арбоб[52]Кишлачный староста. во время экзекуции случайно стояли в стороне и не могли расслышать последних слов замерзающего. Те, который стояли ближе, уверяли, что рот кунградца замёрз после первых же ведер.

Пулат не убедил казия. Токсаба понимал хорошо, что слова, не подкреплённые баранами, не имеют веса, а последних его баранов доедал гиссарский бек.

В следующие годы токсаба взялся так рьяно навёрстывать потерянное имущество, что от непосильных тягот взвыл весь кишлак. К концу четвёртого года Пулат был опять зажиточным хозяином, хотя стада его не составляли и половины погубленных Исмаилом. Однако чрезмерной жадностью он вконец подорвал свой прежний авторитет. Всё чаще почётные гости, минуя дом токсабы, заходили в новую хону к Шохобдину, и всё чаще, вспоминая за пловом подвиги покойного Касыма, поговаривали они о добрых старых временах, когда титул токсабы переходил по наследству от отца к сыну.

Один лишь Пулат, проходя мимо дома Шохобдина, плевался и отворачивал голову. Он не раз проклинал ту весеннюю душную ночь, когда помутил его дьявол оплодотворить богатырским семенем младшую из жён Касыма.

Однажды, возвращаясь поздно вечером с базара, Пулат-токсаба подъехал к Вахшу и не застал там бурдючников. Он решил уже было заночевать на берегу, когда заметил неподалёку надувающих бурдюки дехкан. Он сторговался с ними за полтанги, откупил бурдюки, прикрепил их к лошадиному хвосту и полез в Вахш. Не доплыв до середины реки, он услышал подозрительный свист и, столбенея от страха, заметил, что воздух из бурдюков стремительно уходит. Бурдюки были дырявые. Он нырнул раз и другой, густо хлебнул воды, попытался уцепиться за хвост коня, но нащупал рукой пустоту, пробовал плыть, вода швырнула его в сторону и ударила о торчащие глыбы. Он вынырнул ещё раз и, подхваченный налетевшей волной, кувырком полетел вниз по течению.

Конь Пулата пришёл домой без всадника. Домашние подняли тревогу. Нашлись люди, видевшие токсабу ночью невдалеке от переправы. Каючники шестами обшарили реку, но утопленника не нашли. К вечеру в доме Пулата уже перебирали рис, готовясь к траурному тою.

Тогда среди ночи Шохобдин оседлал коня, посадил в седло свою девятилетнюю дочь Ширин и, приказав пастуху гнать за собой сто пятьдесят отборных баранов, тронулся в Гиссар.

Бек благосклонно принял подарки. Это был семидесятилетний дряхлый старичок, большой любитель козлодранья, помнивший ещё Касыма-полвана и ничего не имевший против, чтобы сын Касыма и отец такой миленькой девочки стал в своём кишлаке токсабой.

С грамотой в платке отправился Шохобдин домой. Ранним утром выехал он в кишлак на взыгравшем коне. Улицы кишлака были ещё безлюдны. Первым человеком, которого встретил в это утро Шохобдин, был Пулат-токсаба. В первую минуту Шохобдин не узнал его, а узнав, не поверил глазам. Изуродованное лицо Пулата обвязано было белым тряпьём. Он хромал и опирался на палку. Узнать его было можно только по грузной богатырской фигуре. Завидя Шохобдина, Пулат тоже остановился и посмотрел на него внимательно. И было во взгляде этих двух людей, встретившихся на слишком узкой дорожке, столько непримиримой ненависти, что даже конь Шохобдина, почуяв недоброе, рванул и рысью пошёл домой.

Шохобдин узнал от домашних, что Пулат вернулся домой как раз к траурному тою. Вода несла его пятнадцать вёрст, глуша и коверкая о камни, и всё же на пятнадцатой версте он выкарабкался на берег. Два дня и две ночи он пролежал без памяти в прибрежных кустах и на третью ночь, весь изуродованный, с вывихнутой ногой, на четвереньках добрался до кишлака.

Шохобдин не сказал ничего, только жену свою Халиму, спросившую с плачем о дочери, так пнул ногой во вздутый живот, что жена с воем отлетела к стенке.

Ходил Пулат в токсабах после этого происшествия ещё целых четыре года, хотя нельзя сказать, чтобы это были счастливые годы его жизни. Говорили старики, что повис над ним злой рок. Правда, последние годы жизни токсабы были годами несчастий, обрушившихся не на него одного. Поздней осенью странники принесли слух о разгроме неверными благородной Бухары и о бегстве великого эмира Саид Олим-хана в Байсун. Старики упорно отказывались верить этой нелепой вести. Они знали хорошо, что из восьми ворот, ведущих в рай, одни ворота открываются туда прямо из Бухары. Было безбожной ересью, противной учению ислама, утверждать, что бог открыл райские ворота неверным. Однако за первыми слухами поползли другие, всё более косматые и грозные. Говорили, что войска эмира, пробовавшие прорваться на Шахризябс, разбиты под Байсуном неверными; эмир отступает к Дюшамбе. На дюшамбинской дороге появились гружённые золотом караваны эмирских верблюдов. Отрицать происшедшее стало невозможно. Когда же, накануне весны, караваны эмира двинулись в беспорядочном бегстве через Курган-Тепа к Чубеку и вслед за эмиром по дороге на Курган пооскакал со своим караваном гиссарский бек, все уже знали, что и Гиссар и Дюшамбе заняты красными и что завтра, догоняя эмира, неверные войдут в Арал.

В Арал, лежавший в стороне от большой дороги, вошли он, впрочем, позже, уже после того, как эмир с гиссарским беком бежали за Пяндж, в страну афганцев, сохранившую законы шариата.

Тогда начались месяцы настоящей смуты. В Кокташе объявился Ибрагим-локаец, вор и конокрад, компаньон безвременно погибшего Исмаила-кунградца, провозгласил себя беком и стал созывать народ на священную войну с неверными. Много народа пошло под его команду. Над пастбищами густо засвистели пули, сшибая в садах крутые желтки урюка. Каждый кишлак разделился в эти дни на два кишлака. Один – седлал лошадей и уходил к Ибрагиму, другой – стягивал стада и уходил в горы переждать опасный сумбур. Шохобдин, после первых успехов Ибрагима, оседлал коня и, поддерживаемый стариками, увёл к Ибрагиму большое количество всадников. Сам Шохобдин далеко от родного Арала не отлучался и часто заезжал в кишлак распорядиться по хозяйству. Был ещё третий кишлак, если можно назвать кишлаком безродную голь бедняков и чайрикеров. Многие из них, наслышавшись разговоров о земле и дележе стад, ушли вместе с отступившими красными. Головы троих из них привёз в одно из своих посещений Шохобдин и, вытряхнув из мешка, подвесил за бороды перед жильём отступников. Сам Ибрагим с ишаном Султаном осаждал уже Дюшамбе, в котором доживал свои последние дни последний гарнизон красных.

Потом пришла зима. Дни дюшамбинского гарнизона отсчитывались уже месяцами. Опять гремела пальба. Теперь об Ибрагиме говорили мало. Чаще повторяли имя Энвера, наступавшего откуда-то во главе несметных войск и поклявшегося умереть за ислам. Потом прошли весна и лето. Стада хирели, не отведённые на весенние пастбища, и таяли в бездонных котлах ретивых защитников ислама.

Этим летом, в жаркий июльский полдень тихо скончался семидесятилетний Пулат-токсаба. Вечером в кишлак прискакал Шохобдин в сопровождении нескольких всадников, ушедших вместе с ним к Ибрагиму. Узнав о смерти Пулата, Шохобдин только сплюнул и приказал семье сворачивать пожитки. Ночью, длинной вереницей навьюченных коней и ослов, они двинулись из опустевшего кишлака.

Шохобдину, сыну Касыма, не суждено было стать токсабой. В эту ночь красные, переправившись через Вахш, заняли Курган-Тепа.

Месяц спустя, уже на том берегу Пянджа, в заброшенном афганском кишлаке, узнали аральские беглецы, что Энвер сдержал своё слово: умер за ислам, уложенный красноармейской пулей, 4 августа 1922 года в окрестностях Бальджуана.

Часть оставшихся баранов съели афганские чиновники. Нажить новых на чужой земле было нелегко, особенно при жадности местных властей, облепивших эмигрантов, как обрадованные вши. Богатые хозяева любили прежде поговаривать, что омач запасливого дехканина в несколько лет раз пашет прямо по золоту. Они намекали этой пословицей на неурожайные годы, когда зажиточный богател, продавая на вес золота припасённое зерно. О годах, проведённых в Афганистане, беглецы могли сказать, что омач их пахал по олову. Многие, не ходившие под командой Ибрагима, быстро стали жалеть, что бросили хозяйство и дали вожакам потянуть себя в эту негостеприимную страну. Те, которые говорили об этом открыто, и те, которые молчали, жили одной надеждой на скорое возвращение. Там, на родине, остался Ибрагим, объявивший новой власти войну не на жизнь, а на смерть. По словам Шохобдина и стариков, весь мусульманский народ восстал и дерётся под его началом. Войска Ибрагима исчислялись сотнями тысяч. Было непонятно, почему Ибрагим до сих пор не берё Дюшамбе.

Так прошёл год, потом второй, потом третий. К концу третьего года разговор о войсках Ибрагима затих, а на четвёртый год на Афганском берегу появился сам Ибрагим с кучкой потрёпанных джигитов. Джигиты заверяли, что слухи о том, якобы войска неверных разбили их и прогнали за Пяндж – сущий вымысел. Они вовсе не бежали, а ушли по собственной воле. Мусульманское население Бухары не хочет больше защищать ислам, прикидываясь усталым от борьбы и кровопролития. О таких говорил пророк, что здешнею жизнью удовлетворяются больше чем будущей, и, когда им было сказано: «выступайте в поход для войны на пути божием!» – притворяясь утомлёнными, легли на землю. Это они попросили Ибрагима прекратить войну и уйти из Бухары. Ибрагим решил дать возможность маловерам убедиться самим в губительности безбожной власти и только потом, когда возопят они о помощи, – прийти им на подмогу. По точным подсчётам Ибрагима, это должно было произойти не позже весны следующего года. Нужно спешно организовать здесь, в Афганистане, солидное басмаческое войско и держать его в неусыпной боевой готовности, чтобы зов с той стороны Пянджа не застал его врасплох.

Ибрагим тут же открыл вербовку джигитов, и хотя после четырёхлетних неудач в успех его затеи верили немногие, – многие откликнулись на его новый призыв; бегство и эмиграция разорили их вконец, и всё равно есть и терять им было нечего.

Войско, когда оно не воюет, может год не заряжать винтовок, но заряжать желудок должно каждый день. Дехкане Катагано-Бадахшанской области, беглецы и туземцы угрюмо чесали затылки, смотря исподлобья на рост Ибрагимовой гвардии. Потомственные скотоводы, они хорошо знали старую истину: начинается война – прощайте бараны.

Когда к лету следующего года джигиты Ибрагима, бряцая оружием, разгрузили дочиста последний захудалый кишлак, а с той стороны Пянджа никто по-прежнему не звал их на подмогу, – беглецы, посоветовавшись не одну и не две ночи, твёрдо решили возвращаться. Приезжие люди говорили, что советская власть обещала всем дехканам, бывшим участникам басмачества, бежавшим за границу, забыть старые счёты, не преследовать никого и помочь каждому деньгами и инвентарем восстановить заброшенное хозяйство. Говорили, что народ на той стороне Пянджа живёт в мире и благополучии, особливо беднота. Новая власть взяла её под свою опёку, и тот, кто имеет книжку бедняка, пользуется особым почётом.

Ночами из заграничных кишлаков к реке потянулись кучки народа. Сначала бежали в одиночку, потом семьями, потом открыто целыми кишлаками. Ибрагим пробовал расставить свои патрули, но народ тёк, как вода меж пальцев, и не было никакой силы, способной его удержать.

С той стороны Пянджа прибывали одинокие беглецы: муллы, бывшие чиновники, иногда крупные баи. Они плакались о попранных законах шариата, о мусульманских дочерях, открывших перед мужчинами самую стыдливую часть своего тела – лицо, о жёнах мусульман, купленных за дорогой калым, которые покидают мужей и уходят в развратные женские организации, где женщины и мужчины спят скопом под одним одеялом. Ибрагим рассылал этих беглецов по кишлакам, чтобы своим свидетельством образумили они народ, подобно безрассудным комарам стремящийся в адское пламя. Люди слушали, сокрушённо кивая головами. И всё же, когда через неделю являлся новый очевидец, он не заставал и половины прежнего кишлака.

Когда из аральских беглецов осталось ровно двадцать семейств, мужчины кишлака собрались на совет в хоне Шохобдина. Каждый боялся, что семьи, уехавшие вперёд, могут распределить между собой лучшие кишлачные земли и запоздавшим останутся перелоги и тугаи. Ясно было, что все они уйдут, и те, которые больше всего опасались ухода других, уйдут первыми. Шохобдин, до сих пор яро восстававший против мысли о возвращении, вдруг переменил фронт и, потакая старикам, согласился: возвращаться надо. Не надо только торопиться и бежать по одному. Ехать надо скопом и, приехав на место, самим, без споров и вмешательства властей, распределить между собой по-старому жилища и землю. Все говорят, что советская власть даёт возвращенцам инвентарь и кредит на покупку скота. Зачем тогда возвращаться со своим скотом? Ведь скот и добро, какое у кого есть, надо продать и забрать деньги. Каждый дехканин, вернувшийся без ничего, будет считаться бедняком и получит бедняцкую книжку.

Старики похвалили разумное слово Шохобдина. Было решено тут же продать без спешки скот и тронуться к концу будущей недели.

В эту ночь Шохобдин долго не мог сомкнуть глаз. Мучили сомнения. Он не мог уже остановить никого, кроме трёх-четырёх дряблых стариков. Люди, разговаривая об уходе, умолкали при его появлении. Он рисковал проснуться утром один, в опустевшем кишлаке. Противиться уходу было нельзя. Наоборот, надо было взять инициативу в свои руки.

Наутро, не придя ни к какому заключению, он решил съездить за советом к большому ишану в Мазар-и-Шериф.

Ишан Халик Валяд-и-Умар, выслушав рассказ Шохобдина, сказал назидательно:

– Умные люди говорили встарь: «Рассердившись на блоху, не стоит жечь кальсоны». Разве из-за того, что в Бухаре сейчас плохая власть, – все правоверные мусульмане должны уйти из Бухары и оставить её неверным? Не следует ли, чтобы правоверные мусульмане вернулись в Бухару, а ушли оттуда неверные? Народ хочет возвращаться, и народ прав. А если б он не был прав, силой его не удержишь. Голодное стадо само найдёт дорогу к сытным пастбищам. Стадо уходит на старые пастбища, – это не беда. Беда, если стадо уйдёт одно, без пастухов.

– Как мне понимать ваши мудрые слова, домулло-ишан? – почтительно спросил Шохобдин.

– Народ недоволен Ибрагимом: зачем Ибрагим сидит здесь, когда он должен сидеть там? Это потому, что мусульмане Бухары, порабощённые неверными, не знают, где их спасение. В тот день, когда они это поймут, Ибрагим будет уже среди них. Правоверные, которые уходят сейчас из Афганистана, разбредутся по кишлакам Бухары. Уход их не будет противен шариату, если они подготовят население Бухары к приёму Ибрагима.

– Ой, домулло-ишан! – опечалился Шохобдин. – Как же вы хотите, чтобы народ, который убегает сейчас от Ибрагима, сам звал его на ту сторону Пянджа? Народ в большой обиде на Ибрагима.

– Когда у человека болит палец, он подымает гвалт и уверяет, что худшей боли на свете нет. Когда у него начинает болеть зуб, он говорит: «Какой я был дурак! Я кричал, когда у меня болел палец. Разве это была боль? Это было одно удовольствие. Вот я сейчас узнал, что значит настоящая боль».

Шохобдин встал и поцеловал край ишанова халата.

– Пойду готовиться в дорогу.

– Подожди, – остановил его ишан. – Ты человек расторопный; знаешь людей и в Арале, и в Курган-Тепа, и в Джиликуле. На тебя можно положиться. Ты сделаешь большое дело. Но дело любит деньги. Приходи через три дня, я поговорю о тебе с Ибрагимом.

Три дня спустя Шохобдин явился к ишану.

– У Ибрагима сейчас затруднения, – сказал ишан. – Денег у него в казне нет. Но есть бараны. Тебе выдадут двести баранов. Продай их на базаре и деньги возьми с собой.

Говорил ишан с Шохобдином в этот день целых два часа, и, уходя от него после благословения с сердцем лёгким, как птица, Шохобдин подумал впервые, что жизнь его не прошла зря, что бараны, подаренные гиссарскому беку, окупились, не пропал даже неиспользованный чин токсабы: после восстановления правоверной власти в Бухаре Ибрагим обещал назначить Шохобдина амлякдаром.[53]Уездный начальник.

Выгодно продав баранов, вернулся Шохобдин домой и тут же начал готовиться к отъезду. Он позвал своего батрака Хайдара и, указав ему место рядом, заговорил приблизительно так:

– Не год и не два ты работал у меня, Хайдар, и работал честно, не воровал, как другие, и не ленился. Знал я твоего отца, Раджеба, и жили мы с ним всегда в дружбе. Маленьким взял я тебя в дом, много лет ты ел мой хлеб, и не было тебе от меня обиды. И если платил я тебе меньше, чем некоторые платили своим батракам, то делал я это потому, что от денег юноше – дурной соблазн. Решил я, когда войдёшь в лета, вознаградить тебя за всё сразу. Теперь годы твои подошли, и пора тебе обзавестись женой. Что ты об этом думаешь, Хайдар?

– Господин мой, – ответил Хайдар. – Для того, чтобы достать жену, нужно уплатить калым. Откуда я, бедняк, могу собрать столько денег?

– Я сказал, что решил тебя вознаградить, и хочу тебе помочь устроиться, как родному сыну. Арбоб нашего кишлака Мелик должен мне много денег и баранов. Если я возьму на себя твой калым, Мелик не будет возражать, чтобы ты взял в жены его дочь. Не скажешь ли ты, что сам бог посылает тебе счастье? Другой такой жены нет во всём кишлаке. Она, правда, не молоденькая девочка, но на родине, куда мы возвращаемся, новый закон запретил мужчинам жениться на слишком молодых, а раз мы едем туда, мы обязаны ему подчиняться. Работать она умеет, и ты не один раз видел её за работой. Ты, может быть, скажешь, что она некрасива? Я с тобой не буду спорить. Я тебе скажу, как говорили наши отцы: «Не выбирай в дождь коня, а в праздник жены. Каждая лошадь в дождь блестит, и каждая девушка, разодетая к празднику, кажется красавицей». Если ты, Хайдар, – умный мужчина, за какого я тебя всегда принимал, ты скажешь мне спасибо.

– Не сомневайтесь в моей благодарности, господин. Разве без вашей помощи я смог бы когда-либо купить себе жену?

– Я рад, что ты оцениваешь мою заботу. Но это ещё не все. Хорошо, когда у человека в твои годы есть уже жена, но лучше, когда, кроме жены, у него есть ещё и хозяйство. Я подумал и об этом. Я говорил уже со стариками и поручился за тебя. Старики не возражают принять в кишлак под мою поруку зятя арбоба как равноправного хозяина. Когда мы приедем обратно в Арал, не говори никому, что ты бобыль и служил у меня батраком. Старики скажут советской власти, что ты такой же дехканин, как и мы все, и потребуют, чтобы тебе тоже выделили подходящий кусок земли и помогли обзавестись хозяйством. Если захочешь отблагодарить меня, всегда найдёшь способ сделать это надлежащим образом. Видишь сам, что для родного сына я не смог бы сделать больше. Иди и займись свадебными подарками. Тоем займусь я сам…

Опять, как шесть лет назад, ревела ледяная река, подбрасывая скрипящий плот – слепок бурдюков и жердей. Опять над головой, как пули, рвались звенящие звёзды, и желанный берег – не тот, не тот, что тогда! – изогнутым оленем мелькал в неуязвимой скачке.

Длинные аскеры в зелёных фуражках помогли им выбраться из воды. На заставе их отпоили крепким зелёным чаем и, записав имена и местность, оставили ночевать. Зубами, ещё звенящими от речной стужи, они рвали жирные ломти баранины и испуганно поглядывали исподлобья, стремительными пальцами сгребая рис: может быть, этот плов варили совсем не для них, даже наверное не для них, – кто мог знать, что как раз сегодня переправятся они через реку? – и начальник, заметив ошибку, велит унести обратно этот дымящийся сытный котёл.

На следующее утро с большой партией возвращенцев на грузовике их отправили в Курган-Тепа.

Родина бежала им навстречу марафонскими шагами телеграфных столбов, гремучей пылью встречных машин, клекотом земли, раздираемой когтями первого трактора

В Курган-Тепа они увидели многоглазные белые дома, словно вылепленные из снега, с глазами прозрачными, как лёд. В одном из этих домов они узнали от таджика в куцем европейском пиджаке, что земли их в Арале заняты переселенцами из Гарма. Надо было возвращаться пораньше. Сейчас советская власть может им предоставить землю только в Курган-Тепинском районе. Земля хорошая, хватит на всех, по два с половиной гектара. Место могут выбрать сами, где им покажется сподручнее. Они заявили, что хотят говорить с самой советской властью (так их учил Шохобдин: от русских можно выторговать больше!). Но таджик в куцем пиджаке ответил, что он и есть советская власть, никакой другой русской власти не было здесь и нет.

Опять их возили на грузовике смотреть свободные земли. Они долго ходили и выбирали – с утра до позднего вечера, – щупали и нюхали землю, выбрав, передумывали, шли обратно и, вернувшись, наконец, в поту, долго не могли уснуть, взбудораженные сомнениями: не прогадали ли, нельзя ли было выбрать ещё получше?

Весь следующий год, как потрёпанные петухи на ячменном корму, они расправляли перья и обрастали пухом. После нового урожая, когда, казалось, жизнь открыла перед ними настежь все свои закрома, – пришли первые вести о коллективизации. С докладом о пользе коллективизации приехал секретарь из района. Говорил он долго, одно за другим отщёлкивая как на счётах неоспоримые преимущества колхоза. Кончив, предложил высказываться присутствующим. Кишлак ответил мрачным молчанием. Тогда поднялся Шохобдин Касымов и первый заявил о своей готовности вступить в колхоз После толковой речи Шохобдина в колхоз записался весь кишлак.

Секретарь, прощаясь, долго жал руку Шохобдину. Он не мог понять, почему этот сознательный дехканин наотрез отказался от председательства в новом колхозе и согласился быть лишь членом правления. У Шохобдина же были свои, весьма веские мотивы. Не дальше, как неделю тому назад, в ОГПУ неожиданно заинтересовались баранами, проданными в Мазари-Шерифе дехканином Касымовым. Из вопросов Шохобдин заключил, что ни точного количества, ни происхождения баранов в ОГПУ не знают. Тем не менее струсил он не на шутку. Поймав нить, долго ли распутать весь клубок? Уже на следующий день приходили к Хайдару Раджебову спрашивать, правда ли, будто раньше он служил у Шохобдина батраком, – но Хайдар, испугавшись, что хотят отобрать у него незаконно полученную землю, решительно опроверг этот слух.

Одно не подлежало сомнению: кто-то из дехкан донёс на него, Шохобдина, властям. Шохобдин перебрал весь кишлак и остановился на босяке Юсуфе, сыне Абдуллы, имевшем с ним старые счёты. Знал Шохобдин и другое: дехкане, довольные льготами и урожайным годом, и слышать не хотели о возможном приходе Ибрагима. Советская власть не предпринимала ничего такого, на чём можно было бы заострить их недовольство. Организация колхоза была первым мероприятием, открывающим в этом отношении большие возможности: «Сегодня хоть один бык, пусть хромой, да мой, а завтра хоть целое стадо, да не погонишь его домой». Шохобдин не первый год знал своих односельчан и был спокоен, что, кроме раздоров и недовольства, ничего из этого дела не получится.

После отъезда секретаря Шохобдин созвал к себе влиятельных дехкан и сказал по секрету, что противиться колхозу бесполезно: всё равно будут загонять всех силой, а заверяют теперь, мол, добровольно, чтобы выявить, кто из дехкан против, и таких отправить в холодные края. Поэтому надо делать вид, что колхозом все очень довольны. Избавятся дехкане от колхозного ярма только тогда, когда сама власть убедится, что никакой пользы от колхозов ей не будет. Тут он пространно разъяснил, что надо делать, чтобы власть убедилась в этом поскорее.

Председателя нового колхоза, Рахимшаха Олимова, Шохобдин не позвал. Потомственный бедняк, Рахимшах никогда не принадлежал к ареопагу «почтенных». Кандидатуру его в председатели выдвинул сам Шохобдин именно из-за приятного сердцу новой власти бедняцкого происхождения Рахимшаха. Был Олимов при своей бедности человеком благочестивым и независтливым, нрава кроткого, жил по шариату и больше всего уважал стариков. Можно было быть уверенным заранее, что против стариков не пойдёт.

Председательствовал Рахимшах ровно год, и жил колхоз под его председательством чинно и мирно. Только когда собрали новый урожай, начались неприятности. Оказалось, что колхоз выполнил государственное задание всего на пятьдесят процентов. Тут и пошла канитель. Из района приехал новый секретарь и до тех пор тыкал всюду нос, пока не выскреб ещё двадцать процентов. Выяснилось, что европейский инвентарь, подаренный районом, вовсе не применяется. Тогда Рахимшаха сняли с председательства с большим скандалом и прислали на его место из района нового председателя, демобилизованного красноармейца и кандидата партии, Давлята Рустамова.

Начал Давлят свою работу с бурного общего собрания, на котором провёл исключение из колхоза двух почтенных старых дехкан. Нашлись в районе свидетели, вспомнившие ни с того ни с сего, что у указанных дехкан – имя рек – работало прежде в хозяйстве по два батрака.

Стал Давлят по вечерам вести длинные разговоры всё больше с прежними голоштанниками и, после разговора с Юсуфом, сыном Абдуллы, зашёл вечерком к Хайдару опять выспрашивать насчёт прошлого его батрачества. Хайдар и на этот раз стойко отвёрг искушение. И хотя прошёл месяц, и никого больше Давлят не трогал, уже после первого собрания поняли старики, что спокойной жизни с этим председателем не будет.

Принялся Давлят налаживать хозяйство. Выхлопотал в районе специального учётчика, разбил колхозников на бригады, ввёл учёт и сам работал, как вол, на удивление колхозникам. Был он человек холостой, не здешний, собственного хозяйства не имел и всё своё время мог посвящать колхозу.

Была у Давлята одна страсть: любил он утречком, на рассвете, поохотиться, пострелять кекликов, фазанов, зайцев, а то и джайранов. Было у него старое шомпольное ружьишко, а стрелял он хорошо – за хорошую стрельбу получил в Красной Армии часы. Больше всего любил охоту на крупного зверя, стрелял без промаха кабанов, хотя и не кушал кабаньего мяса. Потому, когда однажды, вернувшись с поля, Давлят не застал в хоне ружья, он потерял сразу и обычное веселье и аппетит. Ружьё пропало бесследно. Он напрасно выпытывал дехкан, известил даже районную милицию – украденного ружья не нашли.

Как-то после неприятного события в хону к Давляту зашёл незнакомый дехканин, сторож с хлопкового завода в Курган-Тепа, с завёрнутой в тряпку двустволкой. Один из мастеров, работавших на заводе, уезжал в Россию и продавал охотничье ружьё. Нужны деньги, потому продаёт всего за семьсот рублей, хотя ружьё совсем новое. Сторож слышал от знакомого милиционера, что председатель «Красного Октября» ищет ружьё. Вот и пришёл предложить: такая оказия бывает раз в десять лет, а то и реже.

Давлят осмотрел новенькую централку и долго вертел в руках, не в состоянии от неё оторваться. Он с досадой вспомнил, что совсем недавно у него было семьсот рублей. Чёрт его удосужил одолжить из них пятьдесят червонцев трём колхозникам: Хайдару Раджебову, Мелику Абдукадырову и старику Азимову. У Хайдара подохли два барана, Мелик выдавал замуж младшую дочь, а у Азимова в Сталинабаде заболел тифом сын, и старику не на что было выехать. Все просили взаймы, а случаи выдались такие, что отказать было нельзя. Осмотрев ружьё, Давлят подумал с отчаянием, что осталось у него всего двадцать червонцев. Нужно было ещё пятьдесят. Раздобыть такую сумму в кишлаке не было никакой надежды. Он всё же попросил дехканина подождать и решил сбегать к должникам.

Старика Азимова он не застал дома. Не застал и Хайдара. У Мелика денег не оказалось. Свадьба дочери выпотрошила его вконец. Он твёрдо обещал вернуть деньги через месяц. Возвращаясь, Давлят зашёл ещё к двум-трём зажиточным дехканам и попробовал попросить взаймы, но все в один голос ссылались на тяжёлые времена и божились, что нет у них за душой ни одного червонца. Подходя уже к дому, Давлят вспомнил, что в колхозной кассе лежит сто двадцать червонцев (…если бы взять оттуда пятьдесят, через месяц можно бы было их вернуть…), – но тотчас же отогнал от себя опасную мысль. Дехканин, дожидавшийся у входа в хону, вертел в руках новенькое ружьё. Давлят хотел уже сказать, что ружьё он, к сожалению, купить не может, но тут же подумал: ведь по колхозу никаких расходов в ближайший месяц не предполагается… если поторопить должников, смогут, пожалуй, вернуть и раньше… Он попросил дехканина подождать, зашёл в хону, достал из потайного места кассу, отсчитал пятьдесят червонцев, прибавил к ним двадцать своих, вынес деньги дехканину и с колотящимся сердцем взял ружьё.

Два дня спустя, вечером, Давлят сидел у себя и любовно разбирал новую двустволку, когда к нему в хону зашли Шохобдин Касымов и Ниаз Хасанов. Давлят с удивлением отложил ружьё и спросил гостей о цели их визита. Гости ответили, что зашли просто так, потолковать. Ниаз длинно и витиевато заговорил о преимуществах колхоза, о том, как все дехкане убедились воочию, что другой жизни, кроме колхозной, для них нет; как всё было плохо при старом председателе, Рахимшахе и как пошло всё хорошо со времени назначения нового: нет больше того, чтобы один работал, а другой лежал вверх животом, всему своё место и свой учёт. Все сознательные дехкане, молодые и старики, очень довольны новым председателем.

Давлят слушал, пытаясь сообразить, к чему гнёт собеседник.

Тогда заговорил Шохобдин; есть злые люди, которым колет глаза рост колхоза и которые хотели бы сделать так, чтобы всё опять стало по-старому. Потому они хотят выжить нового председателя, очернив его перед властями. Вот эти злые люди, нимало не сумняшись, донесли в ревизионную комиссию и в район, якобы с кассой колхоза не всё благополучно. Ревизионная комиссия завтра собирается проверить кассу и ждёт инспектора из района.

Тут Шохобдин, заметив, как губы Давлята побледнели, сделал паузу, долго искал за поясом тыковку с насом, сыпал на ладонь, угощал Ниаза, и только спрятав табакерку обратно за пояс, заговорил опять.

Старики, обсудив дело между собой, пришли к заключению, что лучшего председателя колхоза не найти и что давать Давлята в обиду не следует. С каждым может случиться несчастье. Потому пусть Давлят скажет, сколько не хватает в колхозной кассе, а старики постараются, чтобы к приезду районного инспектора всё было в порядке.

Выпытав у Давлята, после долгих отмалчиваний, что не хватает пятидесяти червонцев, Шохобдин опечалился. Такую большую сумму очень трудно будет собрать. Но есть другая возможность. К Махмуду Ходжиярову приехал его родственник Иса. У него, наверное, есть деньги, и, если старики поручатся, Иса не откажет. Нужно торопиться. В случае, если бы не вышло с Ходжияровым, может, удастся придумать другой выход.

Шохобдин и Ниаз ушли, а Давлят долго сидел бледный, пощипывая бороду, и с бессильной ненавистью глядел на выхоленное ружьё.

Шохобдин вернулся поздно вечером. Иса под поручительство его и Ниаза деньги дал. Спрашивает, когда Давлят сможет возвратить, и просит расписку не потому, чтобы не доверял председателю или ручательству Шохобдина, а просто так для порядка, как установлено по шариату. Давлят дал расписку, обязуясь вернуть деньги через месяц. Шохобдин на этом же клочке бумаги поставил внизу свою подпись и, пожелав председателю оставаться с миром, быстро ушёл.

Явившаяся на следующий день инспекция из района, проверив вместе с ревизионной комиссией кассу и дела, нашла всё в полнейшем порядке.

За несколько дней до истечения срока, обозначенного в расписке, Давлят обошёл своих должников на предмет получения денег. Все ссылались на материальные затруднения и в ближайшее время вернуть деньги отказались. Убедившись, что ничего не добьётся, Давлят пошёл разыскивать Шохобдина. Он сказал ему, не глядя в глаза, что денег Ходжиярову к сроку вернуть не сумеет, а просил помочь продать новую двустволку: если бы найти покупателя, за неё с закрытыми глазами можно выручить пятьсот рублей. Шохобдин заверил, что Ходжияров подождёт, – Иса не такой человек, чтобы из-за денег доставлять людям неприятности, – а продавать за бесценок хорошую вещь никогда не следует. Дружеские заверения Шохобдина несколько успокоили Давлята. Очень уж жалко было ему расставаться с ружьём.

Через несколько дней Шохобдин навестил Давлята, на этот раз в сопровождении Махмуда Ходжиярова и незнакомого кривоглазого дехканина. Узнав, что это и есть родственник Ходжиярова, Иса, Давлят смущённо заговорил было о деньгах, но кривой Иса не дал ему окончить. Великое ли дело деньги? Не должен ли каждый дехканин помогать в нужде другому дехканину? И не затем ли советская власть создаёт колхозы, чтобы научить дехкан помогать друг другу во всём?

Тогда слово взял Шохобдин и сказал, что Иса очень хотел бы записаться в колхоз. Жить он будет в одной хоне с Махмудом, а рабочих рук в колхозе нехватка. Весь вопрос в том, как это дело оформить. Никаких бумаг у Исы нет. Дехканствовал он до сих пор в Афганистане, а когда там содрали с него последнюю рубашку, бежал на советскую сторону. Если проводить всё это дело через район, будет долгая канитель, станут проверять – что и как, спрашивать, почему не заявился на пограничную заставу. А где ж ему было искать заставу, когда переправлялся он ночью и не встретил на дороге ни одного пограничника? Пока проверят всё, что надо, пройдёт не менее полугода, будут только мытарить человека, а чего доброго могут арестовать до выяснения. Так вот, у Ходжиярова, который знает Ису с малых лет, есть к председателю просьба. Был у него брат в Матче, и звали его тоже Иса. Брат умер, а документы его остались. Почему бы этими документами не воспользоваться Исе? Зачем говорить в районе, что он приехал из Афганистана, и подымать из-за этого шум? Можно просто сказать, что брат Ходжиярова приехал из Матчи и хочет записаться в колхоз. Никакого подлога в этом не будет: звать его действительно Иса, а что родной брат, что двоюродный, – какая разница советской власти?

Давлят озабоченно теребил бороду. Он пробовал возразить, что принимать в колхоз нового человека с чужими документами – очень большая ответственность. Не проще ли рассказать в районе всё как есть? Он, Давлят, сам берётся хлопотать, чтобы дело Исы выяснили поскорее и определили Ису именно в этот колхоз. Но Шохобдин заверил: канители будет на полгода, а то и на год. Ведь если б Махмуд был нечестный человек, он пришёл бы и сказал:. «Вот это мой брат, а вот его документы». Разве Давлят мог бы проверить, что это не так? Но Иса – честный человек, и он не захотел так поступать. Он сказал: «Давайте пойдём к председателю и расскажем ему обо всем. Зачем дехканину обманывать дехканина? Если мы скажем председателю правду, он, наверное, нам поможет, – он будет знать, что имеет дело с честными людьми. Дехканин дехканину всегда должен помогать в затруднении. Разве он может быть уверен, что и ему не случится побывать в беде?»

Давлят не нашёлся, что ответить. Он сказал, что должен подумать, и просил оставить ему бумаги Исы Ходжиярова.

К концу месяца общее собрание приняло матчинского дехканина Ису Ходжиярова, брата Махмуда, в члены колхоза «Красный Октябрь».

…Вернуть Исе денег Давлят так и не смог.

В течение следующего года в жизни Давлята произошла одна значительная перемена. Он взял в дом жену. Случилось это для него самого несколько неожиданно. Как-то в разговоре Шохобдин, ставший частым гостем в доме Давлята, выразил своё удивление по поводу неустроенности домашнего хозяйства председателя. Почему бы ему, собственно говоря, не жениться? Давлят сказал, что жениться он не прочь, да всё не хватает времени подыскать невесту. Шохобдин тут же предложил ему в жёны свою дочь Ширин. Давлят знал, что у Шохобдина есть сыновья, но о существовании дочери слышал впервые. Оказалось, дочь Шохобдина живёт не здесь, а в Арале. По старому обычаю, девяти лет отдали её замуж, тринадцати лет она овдовела и осталась жить у родственников мужа. Теперь ей двадцать три года, и другой такой красавицы нет во всей округе.

Женой Давлят остался доволен. Посвящать молодожёна в некоторые детали прошлого его супруги Шохобдин не счёл нужным. Так, например, он не сказал, что предшественником Давлята в постели Ширин был не кто иной, как сам гиссарский бек. Он знал, что Давлят всё равно не сумеет по достоинству оценить этой чести…

Жизнь в колхозе текла своим чередом. Урожай в этом году выдался неплохой, и благодаря хорошей организации уборки «Красный Октябрь» должен был, первый в районе, явиться со своим хлебом на ссыпной пункт в Курган-Тепа. Давляту очень хотелось вывести колхоз на первое место, и работал он не покладая рук. Через четыре дня он назначил выезд красным обозом в район.

В этот день приехал к Шохобдину родственник из Арала и в числе прочих новостей рассказал, что в аральских тугаях появился барс. Вчера разодрал корову. Люди боятся убирать хлеб на полях, смежных с тугаями, а ни у кого в Арале нет приличного ружья, чтобы можно было без опаски пойти на такого зверя.

У Давлята покраснели уши, – это случалось с ним всегда от большого волнения. Дехканин уверял, что в последний раз видели барса неподалеку отсюда, часа за три езды верхом. Выехав ночью, можно было подстеречь барса на рассвете у водопоя и к полудню завтрашнего дня вернуться обратно. Давлят пошёл седлать коня. Он забежал по дороге к своему заместителю Ниазу, попросил присмотреть за уборкой и обещал вернуться самое позднее к завтрашнему вечеру.

Не вернулся Давлят ни завтра, ни послезавтра, а лишь в ночь на третий день, исцарапанный и злой. Никакого барса он не встретил, даром только проваландался по тугаям. Приехав домой, он завалился спать и спал бы, наверное, до полудня, если б не разбудил его ранёхонько Шохобдин. Узнал Давлят от Шохобдина, что в предыдущую ночь неведомые люди забрались в амбар и вытащили оттуда весь хлеб, засыпанный для сдачи государству.

Давлят сорвался с постели с глазами, налитыми кровью, и сграбастал тестя за халат.

– Ты, старый хрен, эти штучки брось! Куда хлеб девали? Говори толком!

Заступившаяся за папашу Ширин кубарем отлетела в угол.

– Чего шумишь? Председатель колхоза, а на старика руку подымаешь? А-яй! Разве советская власть разрешает бить дехкан? – обиженно отряхивался Шохобдин. – Я-то тут при чём? Что я, кладовщик или сторож?

– А кто, если не ты Ису в кладовщики предлагал и в колхоз проводил? Небось твой выкормок!

– Ты, Давлят, не шуми! На дворе слышно. Разве я председатель колхоза? Ису в колхоз проводил ты, а не я. А в кладовщики провело его общее собрание.

– Хорошо! – сказал, одеваясь, Давлят. – Хорошо! Я его проводил, я его и под суд отдам!

– Не торопись, Давлят. Не торопись! Сначала думай, а потом делай. При чём тут Иса? Разве был у них когда-нибудь такой случай? Сам знаешь, сторожа мы никогда не ставили: красть у нас некому. Откуда Иса мог предвидеть, что случится такое несчастье?

– Мог или не мог – это уже разберутся!

– Зачем неумные слова говоришь? Если начнут разбираться и откопают, что у Исы бумаги не в порядке, – кто за это отвечать будет? Ты будешь отвечать! А если у Исы найдут расписку, что ты у него деньги брал, и высчитают, что это было накануне ревизии, – как ты думаешь, хорошо это будет?

– А мне уже всё равно, за что под суд идти: за дело с Исой или за расхищение хлеба. Мне терять нечего.

– Как это умный человек может говорить такие глупости! Разве из каждого положения, если подумать, не найдётся выход? Ты только скажи себе раз и навсегда, что Иса тут ни при чём и запутывать его в это дело не надо.

– Что это ты так за Ису беспокоишься? Что он тебе, брат или сват?

– Я не за Ису, а за тебя беспокоюсь, – как бы для тебя хуже не вышло.

– Если Иса ни при чём, тогда кто?

– Вот это другой вопрос. Я думаю так: дехкане недовольны, что хлеб надо сдавать в район. Несколько человек взяли и сговорились: пока хлеб не отвезли, давай ночью возьмём его и спрячем.

– Я сейчас созову общее собрание.

– А это зачем? Чтобы раструбить на весь район? Кишлак ничего не знает. Из всего правления знаю только я, Иса да Ниаз. Мы, когда спохватились, что хлеба нет, решили не разглашать, допытаться сначала – кто.

– Ну?

– Я думаю, тут не без Юсуфа.

– Это дело ты брось! Юсуф хлеба красть не будет.

– В общем, мы тут кое на кого думаем. Надо к ним пойти и поговорить. Они вернут.

– Давай пойдём.

– Подожди, тебе ходить не надо. Ты – человек в кишлаке пришлый, тебя не послушают. Пойду я с Ниазом. А ты пока подожди и шума не подымай. Нашумишь, хуже будет – не вернут. Делай вид, будто ни о чём не знаешь. Твоё дело, чтобы хлеб был в амбаре, а как он туда попадёт, – тебя не касается.

– Ну, иди, старик, – сказал уже мягко Давляг. – Выручай. Меня посадят, и вам плохо будет. Ты на меня не сердись, что я тебя немножко того… Сам понимаешь…

Ночью Шохобдин вернулся с обхода и устало опустился на палас.

– Ну, как? Вернули? – кинулся к нему Давлят.

– Вернули. Сорок мешков.

– Как сорок? Это ведь даже не половина?

– Нет, это как раз половина.

– А что мне от этого, легче?

– Лучше половина, чем ничего.

– Ты, старик, дураком не прикидывайся! Где остальной хлеб?

– Скажи спасибо, что столько собрали. Весь день на ногах намаялись. У меня язык распух от уговоров.

– Я тебя спрашиваю, где остальной хлеб?

– А я откуда знаю? Больше, говорят, не брали.

– Что ж ты, старик, меня погубить хочешь?

– Без меня и без Ниаза тебе бы и этих сорока мешков не вернуть, а ты, вместо того, чтобы поблагодарить, ещё недоволен.

– Мне что половину сдавать, что ничего. Завтра поеду в район и доложу обо всём. Приедут с милицией, не бойся, разыщут всё, до одного зёрнышка.

– Ничего не разыщут. Если я с Ниазом не нашёл, никто не найдёт. Мы тут каждую дыру знаем. Уедут ни с чем. А тебя заберут. Спросят: где был председатель, когда хлеб колхозный расхищали? Что им скажешь?

– Сдам половину, всё равно заберут – и меня, и Ису, и ещё кое-кого. Что я им скажу? Куда остальной хлеб девался? Знают, что урожай был хороший.

– Разные несчастия бывают. Мало ли злых людей на свете? В прошлом году в колхозе «Гулистан» злые люди облили бензином весь хлеб и подожгли. Все сгорело.

– У нас ничего не горело. Все знают.

– Не горело, может ещё загореться.

– Что-о?

– Говорю, всегда так бывает: не горит, не горит, а потом вдруг загорается. Всё во власти всевышнего.

– Ты меня что, на поджог уговариваешь?

– Боже упаси! Кто это сказал? Я только говорю: раз всё равно хлебу пропадать и тебе отчитываться в расхищении, – лучше бы уж было, если б хлеб сгорел. Тогда ни председатель не виноват, ни кладовщик не виноват. Несчастье в каждом колхозе может случиться.

– Что ты мне сказки рассказываешь!

– Вот, скажем, перетащили мы сегодня с Ниазом в амбар сорок мешков, а они возьми да ночью загорись. Если заметить огонь вовремя, мешков тридцать всегда можно спасти. А кто бы тогда мог знать, сколько сгорело: был ли в амбаре весь хлеб, или не весь? Никто бы не мог знать. Район был бы рад, что хоть столько спасли. Разве человек застрахован от пожара? Сдали б мы по осени хлопок, полную норму, и не было бы на наш колхоз никакого поклёпа.

– Ты меня, старик, не накручивай! Я поджигать не пойду!

– Разве я тебя посылаю поджигать? Так просто говорю… И забот бы не было никаких, и район был бы доволен. Правду говорю?

– Может быть. Только хлеб сам не загорается.

– Почему сам? Злые люди всегда найдутся… Ну, я устал, пойду спать. Если что, ты не спи: время такое – завтра хлеб в район везти надо. А потом, случится что-нибудь, кто в ответе? Председатель.

…Утром милиция, вызванная срочно в колхоз «Красный Октябрь», констатировала поджог колхозного амбара. Благодаря отчаянной отваге председателя, несколько раз кидавшегося в пламя, удалось спасти всего тридцать два мешка. Во время допроса дехкан выяснилось, что двое – Мелик Абдукадыров и Ниаз Хасанов – видели ночью крутившегося около амбара Юсуфа. При обыске в доме Юсуфа милиция обнаружила в яме под дувалом спрятанный бидон из-под горючего. От бидона пахло ещё бензином. Давлят, допрашиваемый следователем, категорически отверг возможность поджога Юсуфом. Однако все улики говорили другое.

Когда следствие закончилось и Юсуфа увели милиционеры, Давляту сделалось дурно. Спасая зерно, он получил сильные ожоги и с момента пожара держался на ногах. Следователь обещал прислать самоотверженному председателю врача и хлопотать о награждении премией.

К концу месяца в Курган-Тепа судили поджигателя Юсуфа. Принимая во внимание его бедняцкое происхождение, суд приговорил Юсуфа к четырём годам.

…Зима в этом году выдалась снежная, ледяная. Благочестивые люди говорили, что так уже теперь будет всегда, пока большевикам не придёт каюк. Бог не хочет допустить осуществления их помыслов: отвести все поля под хлопок, – и холодом, дождём и градом изничтожит его семена. Посевной клин хлопка, по плановым заданиям, должен был в этом году увеличиться почти вдвое.

Шохобдин не уставал доказывать дехканам пагубность такого мероприятия. Работа подвигалась туго. Дехкане, охотно поддакивавшие нареканиям на невыгодность хлопка и нехватку промтоваров, сматывали удочки при одном звуке имени Ибрагима. Ибрагим торопил, слал гонца за гонцом. Гонцы говорили, что откладывать выступление дольше нельзя, – ещё год, и расползётся всё басмаческое войско. Много курбашей разбрелось уже по горам и занялось мелким грабежом. Большая держава, финансировавшая эти годы Ибрагима, заявила, что больше не даст ни гроша, если весной Ибрагим не переправится на советскую территорию. Получив в сотый раз стереотипный рапорт: «Ещё не готово», – Ибрагим пришёл в ярость. Он велел передать ишану Халику и другим, что, если до сих пор ничего не готово, – тем хуже для них. Было время подготовить. Достаточно долго его водили за нос. Этой весной, так или иначе, он перейдёт Пяндж.

Известие о переходе Ибрагима, хотя предупреждал он о нём с осени, всё же пришло неожиданно. В день, назначенный Шохобдином для выступления сколоченного им отряда, большинство заговорщиков просто не явилось. Пришла уже весть о разгроме главных банд Ибрагима и о сдаче его виднейших курбашей. Выступить с пятью джигитами не имело никакого смысла. Шохобдин закопал вырытую из ямы винтовку и решил ждать.

Наплывали слухи о возникновении новых отрядов краснопалочников. Дехкане окрестных кишлаков шли облавами в горы вылавливать басмачей. Давлят, не посвящённый в воинственные замыслы тестя, организовал в колхозе краснопалочную дружину. Видя неудачу ибрагимовой затеи и предусмотрительно думая о будущем, пошёл в краснопалочники и Шохобдин. Воевать, впрочем, ему не пришлось. Вскоре грянула весть о поимке самого Ибрагима, настигнутого у переправы через Кафирниган краснопалочниками Каса-Булатского района. Песенка Ибрагима была спета. Деморализованные джигиты пачками сдавались в плен, вручая победителям, вместо шпаг, новенькие английские винтовки.

Ишан Халик, он же Иса Ходжияров, исчез из кишлака при первом известии о приходе Ибрагима. Долгое время Шохобдин не имел от него никаких вестей, думал уже, что ишан погиб или ушёл обратно в Афганистан. Вернулся Иса уже после поимки Ибрагима. Говорил, что служил проводником в доброотряде и басмачи ранили его в ногу. Рану свою старательно скрывал и предпочитал никуда не показываться, пока Шохобдин через Давлята не выхлопотал для него в районе грамоты краснопалочника. Вылечив ногу, Иса определился на работу на строительство. Зачем это понадобилось ишану, Шохобдин никак не мог понять, но не считал нужным проявлять в этом вопросе любопытства.

Из соседних кишлаков доходили тревожные слухи. Арестованные курбаши, очевидно, разболтали о своих местных связях. Каждый день приносил известие об аресте того или иного почтенного бая. То в том, то в другом кишлаке неожиданно появлялись аскеры из ГПУ и уводили с собой сподвижников Ибрагима. Шохобдин в это тревожное время исхудал и постарел. Обрывая разговор, он часто оглядывался на прорез двери: ему мерещились зелёные фуражки, но это была лишь листва растущего перед домом ореха. Только поздно осенью, вместе с желтизной листьев на деревьях, вернулось к Шохобдину прежнее спокойствие.

Год выдался тяжёлый. Равномерно с ростом колхозного клина шли по всей окрестности разорение и ликвидация почтенных мусульман. Многие из родственников Шохобдина, ещё недавно спокойно ходившие в середняках, ни за что ни про что исключались из колхозов и высылались с семьями в неизвестные края. Делало это теперь не ГПУ. Голосовали за высылку их же односельчане. Присутствуя на колхозных собраниях, Шохобдин не раз, из-под полузакрытых век, обводил глазами хорошо знакомые лица. После устранения Юсуфа он не был уверен, с чьей стороны надо ожидать удара.

Ишан Халик, работая по-прежнему на строительстве, ухитрялся быть одновременно везде. Умел мудрым словом укрепить слабых, убедить колеблющихся, подсказать недогадливым, найти применение жаждущим немедленного действия. В самую трудную минуту, как назло, у ишана вышла на строительстве какая-то неувязка с американским инженером. Исе Ходжиярову пришлось бесследно исчезнуть и со строительства и из колхоза. Неувязка, как выявилось впоследствии, вышла крупная. И районные власти и ГПУ вдруг сугубо заинтересовались личностью дехканина Исы Ходжиярова и неизвестными путями докопались до его настоящего имени. Давлята вызвали в район. Приехал он оттуда пришибленный и мрачный. На все вопросы Шохобдина ответил только одно, что с председательства снимут его наверное и что лучше сознаться во всём сейчас, не дожидаясь поимки Исы. Шохобдин подумал, что с этим мямлей рано или поздно пропадёшь. Он долго убеждал Давлята, что Иса уже в Афганистане и поймать его никак не могут.

Из района приехали секретарь и уполномоченный ОГПУ и, созвав общее собрание, провели выборы нового правления. После их отъезда Шохобдин окольной дорогой пробрался в дом Мелика. Укрывшийся там ишан велел ему собрать сегодня у Мелика вполне проверенных дехкан.

Когда все уже собрались, Мелик вышел на женскую половину позвать Ису.

– Уехали? – спросил ишан, здороваясь с гостями за руку.

– Уехали, – кивнул головой Шохобдин. – Чтоб их кони ноги поломали!

– Ну?

Шохобдин вкратце изложил ход собрания. Ишан слушал, не перебивая.

– Хайдар – это хорошо. Вдова Зумрат – тоже неплохо, – мужчины её слушать не будут. А Шохобдина зачем провалили?

– Нельзя было иначе, – вмешался Шохобдин. – Уполномоченный настаивал. Хотели всё правление менять. Кого можно было, того отстояли. На моё место провели Хайдара. Новое правление – не хуже старого. А что Хайдар, что я – это одно.

Ходжияров обвёл глазом присутствующих.

– Поговорим о будущем. Как действовать, что предпринимать. Оставаться мне здесь дольше нельзя. Собаки кругом рыщут, землю нюхают. На вас могу навлечь подозрение. Ни к чему это. Сегодня-завтра уеду готовить мусульман по ту сторону Пянджа. Когда запоет первая пуля, прискачем к вам на выручку. Помните: к весеннему поливу землю готовят с осени. Не давайте вносить раздора между верующими. Напоминайте каждый день слова пророка: «Крепко держитесь за вервь божию и не разделяйтесь!». Недовольство кругом большое, умейте использовать каждую жалобу. Сколько мусульманских семей, лишив их крова, угнали опять в этом году в неизвестные края! Нет такого кишлака, где бы не было обиженных. Говорите верующим: вот будет большая война, все нации сговорились против русских, а ведут эти нации англичане. Весной придут, к первому поливу, и с теми, кто будет стоять за советскую власть, очень нехорошо обойдутся. Бросайте зерно и будьте осторожны, чтобы не дало оно всхода раньше времени.

Он закашлялся, вытер бороду и, высыпав на ладонь щепотку наса, кинул её в рот.

Все промолчали. Тогда, отпив моток, заговорил Шохобдин:

– Народ много недоволен хлопком. В Джиликуле не осталось баранов: мясозаготовки съели. Мануфактуры нет. Чая нет. Хлеба мало. Риса и вкус забыли. Все пойдут.

– Кто пойдёт?

Из опрокинутой пиалы плоская струя поползла по паласу. Удивлённые оглянулись: Хайдар?

– Никто не пойдёт! Мануфактуры нет? Из-за мануфактуры басмачить пойдут? Зачем неправду говоришь, Шохобдин? Или не помнишь прошлогоднего налёта? Кто пошёл? По одному из кишлака не пошли! Сами дехкане их выловили! Короткая память у тебя, Шохобдин, и у тебя, Иса. Дурное дело затеваете. Сами головы положите и других понапрасну погубите. Ты, Иса, в Афганистан уйдёшь, а мы куда? Мы были в Афганистане. Чего мы там забыли? С голоду дохли. Приехали сюда, землю целовали!. Начали жить по-человечески, – опять бросай всё и уходи! Зачем? Кто за тобой пойдёт? Народ устал от басмачества. Шохобдин пойдёт, Ниаз пойдёт, а больше никто. Я первый не пойду!

– Не пойдёшь? – как птица, повернул голову Шохобдин.

– Ты мне не грози, не грози! Я не боюсь! Вы не видали, а я видал: по воздуху несётся, как аист, тучи крыльями разгоняет. Не успеешь три раза прочесть Суру, – из Сталинабада в свой кишлак прилетишь. Над горами летит, горы сверху, как складки на одеяле, каждую тропинку видно.

– Молчал, молчал, а вот и запел. Хорошо, хоть чужих нет, – оскалил зубы в невесёлой улыбке Мелик Абдукадыров.

– Самолёта испугался! – сурово перебил ишан. – Саблю выбивают саблей, против самолёта есть самолёт. Английские самолёты лучше советских.

– Каждый год, как к нам басмачи из Афганистана собираются, говорят, что за ними англичане идут. Не видали мы что-то этих англичан. Всё больше народ по кишлакам собираете. Если с вами англичане, зачем вам дехкан уговаривать? Пусть англичане и дерутся! А я вам говорю, хоть бы все англичане, и все афганцы, и какие ни есть другие нации против советской власти пошли, ничего у них не выйдет!

– Не трепи языком, Хайдар, стариков постыдись! – злобно перебил Шохобдин. – Кого страхами запугать хочешь? Шкуру сдирают, последнего барана отберут, батраков колхозных из нас сделали, а ты – рот разинь и на советскую власть удивляйся.

– Я у тебя, Шохобдин, пятнадцать лет батрачил, побатрачу и в колхозе. А с тобой не пойду.

Шохобдин смял в пальцах жёлтый лоскут бороды.

– Совестно тебе, Хайдар, меня, старика, позорить. Людей постыдись! Как сына родного пригрел. Мелик тебе дочь в жены без калыма отдал, – я ручался. Жил ты до сих пор моим умом и хозяйство нажил и почёт в кишлаке приобрёл. Теперь в благодарность против меня идёшь? Своим умом жить задумал, а ум у тебя дурак. Паршивую овцу от стада отделяют, чтобы других не заразила. Так и тебя. Пойдут дожди, места себе в алухане[54]Дословно: дом огня – дом, в котором зимними вечерами вокруг костра проводят время за чаем и беседой все мужчины кишлака. не ищи. И жена от тебя уйдёт…

– Ты моей жене не хозяин!

– Уйдёт. К отцу вернётся. Не хочешь жить по шариату, силой её по советским законам жить с тобой не заставишь. Будешь шуметь – хуже будет. Молчал и молчи. Анвар Махмудзода шумел в прошлом году, а поехал в Сталинабад, в лунную ночь в арыке утонул, говорят, пьяный свалился. Осенью земля скользкая… Со всяким может случиться…

Шохобдин встал и, распрощавшись с хозяевами, пошёл к выходу. Немного переждав, один за другим, разошлись остальные.

Мелик вышел во двор. В дверь ворвался ветер. Пламя в чароге[55]Светильник. взметнулось огненным кузнечиком, и косолапые тени шарахнулись вдоль стен. Ишан Халик сидел один на полу хоны, неподвижный, с закрытыми глазами, бормоча молитву. Он перебирал чётки, как скряга отсчитывает медяки, определяя на ощупь их достоинство. Отсчитав последние, он поднялся, поправил женское платье и остановился у дверей, прислушиваясь к стуку копыт: во дворе седлали коня.

Отъезд ишана сильно затруднил дальнейшие действия Шохобдина. История с Хайдаром ещё больше осложнила положение. Нужно было ввести Хайдара в оглобли, иначе размолвка с ним могла быть чревата очень плохими последствиями. Хайдар заупрямился, как осёл, и оставался глух ко всяким убеждениям. Видя, что толку от него не добьётся, Шохобдин попробовал воздействовать на Хайдара через его жену Шарофат. Мелик, в отсутствие Хайдара, сходил к дочери и имел с нею длинный отцовский разговор. Вопреки ожиданиям, Шарофат заявила папаше, чтобы Хайдара ни в какие басмаческие дела не впутывал. Хочет сам лезть на рожон – скатертью дорога, а муж её лезть в эти дела не дурак. Хайдар рассказал ей обо всём, и если Мелик с Шохобдином не оставят их в покое, она сама пойдёт и донесёт на них ГПУ. Мелик сказал дочери несколько неприятных слов и ушёл ни с чем, трясясь от возмущения: эта неблагодарная дура осмелилась родному отцу угрожать доносом!

Шохобдин, узнав от Мелика содержание их разговора, сильно обеспокоился. Если два дурака станут вместе думать, они могут выдумать такое, что никому от этого не поздоровится. К тому же двоих не спровадишь. Несчастье может случиться с одним человеком, но когда оно случается сразу с двумя, тут уж всяких толков и подозрений не оберёшься. Шохобдин поручил своему младшему сыну Мумину не спускать глаз с Хайдара и его жены и докладывать о каждом их шаге.

Месяца три прошло как будто без особых событий. Ни Хайдар, ни его жена за всё это время никуда из кишлака не отлучались. Шохобдин, в пылу своей опасной работы, начал уже о них забывать, когда в один зимний день прибежал Мумин и сообщил, что Хайдар ходил сегодня в Курган и крутился около ГПУ…

Случилось же это так:

Узнав от жены, что та пригрозила Мелику рассказать обо всём в ОГПУ, Хайдар понял: теперь ему уже не сдобровать. Знал он о Шохобдине слишком много и не мог утешаться надеждой, что после всего случившегося Шохобдин оставит его в покое. Сидеть и ждать, когда Шохобдин, улучив подходящий случай, приведёт в исполнение свою угрозу? Или сейчас же, не откладывая, идти и рассказать всё уполномоченному ГПУ? Решившись донести, надо было распрощаться с кишлаком и больше не показывать в нём носа. Хайдар и Шарофат шли уже и на это, но жалко им было бросать хозяйство. Каждую ночь они баррикадировали дверь и попеременно сторожили с топором. Хайдару почему-то казалось, что придут его резать именно ночью. Каждый вечер он решал завтра донести уже непременно и наутро опять раздумывал. Так промаялись они почти всю зиму. От бессонных ночей и от неустанного страха им стали мерещиться за каждым кустом поджидающие их топоры и обрезы. Жить так дальше становилось немыслимо. Оставалось либо лезть в петлю, либо не медля бежать в ГПУ. Однажды, после невесть которой бессонной ночи, Хайдар решил наконец – будь что будет – идти, кинуться к ногам уполномоченного, рассказать всё по совести и просить взять их под своё покровительство.

Он пошёл в Курган. Дождь хлестал ручьями, ноги, увязая в размякшей земле, обрастали пудовыми гирями. Подойдя к дому ГПУ, Хайдар хотел было юркнуть уже в ворота, когда, оглянувшись, увидел едущего верхом сына Шохобдина. У Хайдара отнялись ноги. Мумин, проезжая мимо, окликнул его: «Здравствуй, Хайдар! Гуляешь? Гуляй, гуляй, погода хорошая!». Хайдара бросило в холодный пот. Он понял, что следивший за ним сын Шохобдина сейчас поедет и скажет отцу.

Хайдар так и не пошёл в ГПУ. Он долго бродил по грязи под хлещущим дождём, раздумывая, что ему делать. Он боялся вернуться в кишлак. Наконец он решил пойти прямо к Шохобдину, сказать, что в ГПУ он вовсе не был, проходил только мимо, и поклясться на коране никогда ничего не рассказывать. Он шёл быстро, разбалтывая ногами грязь, подгоняемый предчувствием беды. Недалеко за городом его обогнал Мумин, возвращавшийся галопом в кишлак. Пройдя километра два, Хайдар пустился бежать…

Услышав отчёт сына, Шохобдин бросил еду и задворками поспешил к Мелику. Ошарашенный новостью, Мелик сидел, не в состоянии выговорить ни одного слова, и от страха позванивал зубами. Шохобдин знал, что в трудную минуту рассчитывать ему не на кого, и не за советом шёл к Мелику. Смотря со злобой на его прыгающую старческую челюсть, Шохобдин сказал:

– Когда против тебя говорит один человек, это меньше, чем когда против тебя говорят два человека. Ты не думаешь, Мелик?

Мелик звенел зубами. Шохобдин подумал, что с этим мешком трухи всякие подготовительные разговоры бесцельны. Он сказал строго:

– Если бы Хайдар, допустим, убил жену и потом, когда его возьмут, стал рассказывать разные сказки про других дехкан, – как ты думаешь, ему поверили бы или нет? Я думаю, что ему бы не поверили. Умный начальник ГПУ сказал бы себе так: он рассказывает нам всякие бредни, чтобы увильнуть от расстрела. Потому что за убийство жены теперь расстреливают. Ты знаешь об этом, Мелик?

– А… а разве Хайдар у…бил жену? – обалдело пяля глаза, пролепетал Мелик.

Шохобдин взял его за плечи.

– Слушай, Мелик, слушай и запоминай: Хайдар всегда ссорился со своей женой. Жена хотела от него уйти. Хайдар грозил, что её прирежет. Она приходила жаловаться к тебе, к отцу. Не звени зубами! Морду разобью! Понял? Сегодня, прибежав туда, ты видел Хайдара с ножом. Ты хотел его задержать, он замахнулся на тебя и убежал. Понятно? Всё понятно? А теперь сиди и жди, пока тебя не позовут. Воды холодной попей. Слышал? Воды попей! И когда позовут, ни о чём не спрашивай, беги.

Шохобдин торопливо вышел из хоны.

…Живущий рядом с Хайдаром Давлят, услышав крики в доме соседа, в первую минуту удивился. Хайдар никогда не бил жены, и жили они на редкость дружно. Давлят подумал, что вмешиваться в чужие семейные ссоры не следует, и решил как-нибудь при случае, с глазу на глаз, пристыдить Хайдара за сегодняшнюю расправу. Однако вскоре крики стали такие раздирающие, что Давлят не выдержал и кинулся к дому Хайдара. На пороге хайдаровой хоны он столкнулся с выходившим оттуда Шохобдином.

– Беги в сельсовет! Зови понятых! – закричал, увидев его, Шохобдин. – Хайдар жену зарезал!

Давлят оторопел.

– Зарезал жену? А где он? Там?

– Убежал, в поле… – махнул рукой Шохобдин.

– А почему у тебя весь халат в крови?

– Там всё в крови. Хотел её поддержать, перенести на кошму, а из неё кровь, как из зарезанного барана. Беги скорее к телефону, извести милицию! Я побегу предупредить Мелика! – он быстро исчез за углом.

Известие об убийстве Хайдаром жены быстро разнеслось по кишлаку. Перед домом Хайдара вскоре толпилась уже куча народа. Возвращавшегося из сельсовета Давлята встретил по дороге сын Шохобдина Мумин и просил срочно зайти к отцу. В хоне Давлят застал одного Шохобдина. Тот успел уже переменить халат и, расхаживая по избе, расчёсывал пальцами свежевымытую бороду. Завидя Давлята, он подозвал его кивком.

– Ты видел Хайдара с ножом?

– Нет, откуда я мог его видеть? Ты же сам говорил, что он убежал.

– Это ничего… Я его видел, и Мелик видел.

– Как мог его видеть Мелик? Ведь ты пошёл его известить уже после того, как я прибежал.

– Ты не мудри, Давлят, раз Мелик говорит, что видел, – значит видел. Будут спрашивать, ты тоже скажи, что видел.

– Скажу так, как было.

– За Хайдара хочешь заступаться?

– При чём тут заступаться?

– Если никто не видел, тогда какое же доказательство, что убил Хайдар, а не кто-нибудь другой?

– Но ведь ты же видел.

– Один человек видел, это мало. Хайдар, наверное, будет оправдываться. Начнётся разбирательство, будут меня таскать по следователям как единственного свидетеля. Знаешь сам, какая возня с судом. А так, если видели три человека, – всё ясно, и беспокоить никого не будут. Что тебе, подтвердить трудно? Хочешь меня, старика, в это дело впутать?

– Зачем я буду врать?

– Прибеги ты на три минуты раньше, ты бы видел. Подумаешь, большой обман – три минуты! Я уже всем сказал, что ты видел. Будешь отнекиваться, меня запутаешь. Выйдет, я врал. Начнут допытывать: а почему, зачем, – конца не будет. Мало ли я раз говорил неправду, чтобы тебя в ненужные дела не ввязывать? Раз ты такой правдолюбец, не надо было и тогда соглашаться…

С того дня, как увели Хайдара милиционеры, заглох о нём всякий слух. Говорили, что будут его судить показательным судом в кишлаке. Прошло три недели, а о выездной сессии всё ещё ничего не было слышно. Потом кто-то принёс известие, что Хайдара уже судили на обыкновенном заседании в Курган-Тепа, вместе с несколькими баями, обвиняемыми в убийстве уполномоченного РКИ, и приговорили к расстрелу. Приговор уже неделю тому назад приведён в исполнение.

Шохобдин всё ждал неизбежных неприятностей, но никаких неприятностей как будто не предвиделось. Моментами он склонен был усматривать в этом какой-то опасный подвох. Давлят, после случая с Хайдаром, заупрямился, и прибрать его к рукам становилось с каждым днём труднее. Последнее решение правления об отводе лучших земель под хлеб удалось провести с боем, большинством одного голоса Кари Абдусаторова, обработанного предварительно Шохобдином. Хорошо, что день окончательной развязки приближался и тянуть осталось уже недолго.

Гонцы ишана Халика принесли известие, что вооружённое наступление приурочено к первому поливу, точнее – ко дню пуска воды в новый большой канал. Ишан обещал перейти к этому времени Пяндж с двумя тысячами сабель, снести пограничные посты и двинуться вверх по руслу канала, разрушая по дороге новую оросительную сеть. Это должно было вызвать панику в переселенческих колхозах и привлечь их на сторону движения. На Шохобдина и связанных с ним окрестных вожаков возлагалась обязанность разрушить деревянные узлы в верхней части канала, занять городок первого участка и, разоружив охрану, двинуться с востока на Курган-Тепа. Ишан со своими джигитами обещал налететь с запада. Занятие районного центра должно было послужить сигналом к восстанию во всей округе. Ишан предостерегал от повторения ибрагимовых ошибок, запрещал уходить с отрядами в горы, приказывая занимать главные дороги и крупные кишлаки. Только смелые налёты и действия в открытую могли внушить населению веру в силы нового басмаческого движения и перетянуть на его сторону колеблющихся.

Атмосфера в колхозе сгущалась день ото дня. Тюфяк Кари, напуганный оппозиционерами из правления, провалил план отведения лучших земель под хлеб. Давлят на своём председательском месте держался на волоске. Оппозиция подкапывалась под него систематически, явно гнула к перемене всего руководства и, баламутя народ, мобилизовала актив против Шохобдина и его людей. Катастрофа могла разразиться неожиданно и, распылив основные силы, расстроить организованное выступление.

Шохобдин в эти дни спал мало, опасаясь неожиданного удара в спину, расставлял по ночам дозоры и, раньше чем это предписывалось ишаном Халиком, приказал выкопать из ям и раздать оружие.

Наконец время, назначенное Халиком, пришло. Пуск воды в большой канал должен был состояться завтра. Ночью на обрызганном пеной коне в кишлак прискакал гонец. Не соблюдая обычных предосторожностей, он прошёл прямо в хону к Шохобдину. От гонца пахло конским потом и пылью. Из-под его халата вызывающе выпирала плохо спрятанная кобура маузера. Он с порога крикнул оторопевшему Шохобдину, что ишан Халик с джигитами перешёл Пяндж и приказал всем выступать, не дожидаясь рассвета. Передав распоряжение, он повернулся и прыгнул в темень. Через минуту по ночной дороге зацокал его отрывистый галоп.

Шохобдин прочёл ночной намаз и отправил обоих сыновей скликать соратников. Сборный пункт: через час на разъезде троп, у большого карагача. Отправив сыновей, Шохобдин стал одеваться, натянул новые сапоги, надел новый ватный халат, перехватив его туго платком. Раскрыл сундук, достал оттуда белую шёлковую чалму, прикрывавшую спрятанные в сундуке два нагана, и, в первый раз после многих лет, начал старательно обматывать чалмой голову.

У входа послышались чьи-то шаги. Шохобдин быстро захлопнул сундук и пошёл к двери. В дверях стоял Хайдар.