Глава четвёртая

Онлайн чтение книги Человек меняет кожу
Глава четвёртая

– Ну, а ты? Как ты оцениваешь смерть товарища Синицыной – как самоубийство или как несчастный случай?

– Я уже сказал, товарищ Джабари: для меня всё это совершенно непонятно. Если можно, я просил бы не задавать мне больше на эту тему вопросов. К делу о моём исключении из партии товарищ Синицына не имеет никакого отношения.

Уртабаев тусклыми глазами смотрел на седоватого таджика. Правый ус следователя от частого покусывания был заметно короче левого.

– По поступившим в ЦКК сведениям Синицына как раз имеет непосредственное отношение к твоему делу. В числе компрометирующих тебя улик бюро парткома переслало нам записку, адресованную технику Кристаллову. Почерк записки напоминает твой почерк, и бюро выдвигало предположение, что автором её являешься ты. Это подтверждало бы твою прямую связь с вредительскими элементами на строительстве. В настоящее время установлено, что записку эту писала Синицына.

– Это абсурд, этого быть не может!

Следователь открыл папку:

– Почему этого не может быть? Ты же не писал этой записки? А?

– Не знаю, кто писал, но только Синицына написать её не могла. Это – совершеннейший вздор. Кто это выдумал?

– Есть её показание.

– Когда же она могла дать такое покавание?

– Ты не нервничай. Я говорю, что показание такое имеется. Синицына отправила из Ташкента письмо уполномоченному ОГПУ товарищу Комаренко. Товарищ Комаренко переслал это письмо с нарочным сюда.

– Это – пустяки. Что могло быть общего у Синицыной с Кристалловым?

– Ты успокойся. Вот посмотри! – следователь вытащил из папки четвертушку бумаги и протянул Уртабаеву.

Уртабаев пробежал письмо.

Уважаемый товарищ Комаренко.

Спешу исправить вред, причинённый мною непроизвольно, из соображений личной трусости, человеку, ни в чём не повинному. Сознание этой подлости тяготило меня с момента моего последнего разговора с вами. Правда, сейчас исправлять это дело немного поздно. Речь идёт о записке, найденной на квартире у Кристаллова, авторство которой приписали Уртабаеву. Так вот, записку эту писала я.

По делу Кристаллова, к сожалению, каких-либо дополнительных сведений сообщить не могу, так как не знаю их сама. Связь моя с Кристалловым имела весьма случайный характер и продолжалась недолго. О его контрреволюционных делах я не была информирована. В последний раз, когда я была у него, Кристаллов рассказал мне в издевательской форме о том, как он срывает соревнование на земляных работах. Я поняла, что Кристаллов – не просто антисоветски настроенный человек, а человек, сознательно вредящий строительству. В записке, которую я у него оставила в этот день, я предлагала ему немедленно убраться вон, грозя в противном случае рассказать обо всём Синицыну. Вот история этой злополучной записки и вот всё, что мне известно о самом Кристаллове. Извините, что не даю вам показаний лично, но могло случиться, в последнюю минуту не хватило бы у меня мужества и я так и не рассказала бы вам об этом деле.

Думаю, что настоящего моего заявления достаточно, чтобы снять с товарища Уртабаева позорящее его обвинение.

Валентина Синицына.

– Ну вот видишь, – следователь протянул руку за письмом. – Почерк и подпись, я думаю, тебе знакомы?

– Это – ложь! Она наклеветала на себя, чтобы от меня отстранить подозрение. А вы поверили, присоединили к делам! – Уртабаев в клочья порвал письмо и бросил на пол.

– Ай, какой сумасшедший, – укоризненно покачал головой следователь. – Что же это ты меня, старика, заставляешь на четвереньках по полу лазить? – и, опустившись на колени, он стал собирать в конверт обрывки. – Иди, Уртабаев. Так нельзя работать. Пора взять себя в руки. Приходи завтра с утра. Разберёмся…

…Небо над Сталинабадом голубое и лёгкое, как мыльный пузырь. С цоком пролетели один за другим два упругих фаэтона. В мутных водах арыка, привставая и качаясь, как утопленник, плывёт порожняя бутылка. На вокзале протяжно загудел паровоз («…обязательно поселюсь где-нибудь далеко от железной дороги…»). Прогромыхал грузовик. Опять на вокзале тревожно взвыл паровоз. Гудок назойливой мухой бился о барабанную перепонку. Уртабаев метнулся в первую гостеприимно открытую дверь. Коммерческая столовая: за белыми столиками неприветливые люди, похрустывая челюстями, жрут шашлык.

Подошёл официант и с любопытством уставился на гостя:

– …прикажете?

На лице гостя смешно трепыхался левый глаз…


Когда на следующее утро Уртабаев явился в ЦКК, его немедленно провели к Джабари. Следователь, здороваясь, дружелюбно попридержал его руку.

– Давай начнём по порядку. Какие дополнительные материалы тебе удалось собрать, кроме статьи в «Анис», относительно афганского колхоза?

– Других нет.

– А вот с Ходжияровым? А? Говорю, не было ли каких-нибудь счетов? Может, раньше? А? Раньше ты его не встречал?

– Нет, не припомню. Мне казалось, что где-то я его видел, но, может быть, в толпе. Нет, раньше я с ним не встречался…

– Так… Ну что же, выходит, что к показаниям, данным на бюро, тебе добавить больше нечего? А?

– Да, пожалуй, нечего.

– Тогда давай вернёмся к твоей биографии. Кое-какие места для меня неясны. Ты – сын бедняка, родом из Чубека. Каким образом и на какие средства ты попал в бухарское медресе?

– У отца был богатый брат, мулла. Семья отца была большая, всех прокормить трудно, а дядя был бездетный. Я – самый старший в семье. Дядя решил готовить меня к духовному званию, забрал в Бухару и поместил в медресе. Дядя имел там свою келью, от которой получал изрядный доход. По правде сказать, был я там больше прислужником, чем учеником: прислуживал мударису. Пробыл в медресе всего около двух лет. Насчёт дяди и социального положения моего отца можно справиться в Чубеке, дехкане знают. Отец и сейчас там живёт…

– В каком году ты вышел из медресе?

– В семнадцатом, в марте, кажется. Вскоре после манифеста эмира.

– Сам ушёл или выгнали?

– Убежал.

– Куда?

– В Куляб.

– С джадидами работал?

– Н… нет.

– А почему бежал из Бухары?

– Это – длинная история, к тому же всё равно нет свидетелей, чтобы её подтвердить.

– А зачем нужно подтверждать?

– Да, пожалуй, и не нужно. Это не имеет к моему делу никакого отношения.

– Ну, а всё-таки почему бежал? Медресе надоело?

– Нет, так сложились дела, что дольше оставаться не мог.

– Что это, секрет? А?

– Никакой не секрет, а просто долго рассказывать и незачем.

– Так… А ты Мирзу Фаткулу в Бухаре знал?

– Мирзу Фаткулу? – оживился Уртабаев. – Вы знали Мирзу Фаткулу? Разве вы были тогда в Бухаре? Ведь Мирза Фаткула убит в семнадцатом году.

– Кто тебе сказал?

– Как кто мне сказал? В медресе Мир Араб было. Мне ведь из-за этого как раз и бежать пришлось.

– В келье твоей прятался?

– Вы и об этом знаете?

Следователь прикрыл усами улыбку.

– ЦКК всё знает. ЦКК не захочет, комарча на халате у тебя не шелохнётся. Ты думаешь, прежде чем решать, быть тебе в партии или не быть, ЦКК не взвесила месяц за месяцем каждый год твоей жизни?

– Зачем меня тогда спрашивать?

– Зачем спрашивать? Подожди, я тебе объясню. Я вот до революции, раньше чем стал учиться, портным был. Халаты шил. Закажут мне халат, мерку сниму и сошью. Иной раз сошью, а заказчик возьмёт да за халатом не придёт. Один обеднял, у него нет денег, чтобы уплатить за работу. Другой, наоборот, разбогател: вместо того чтобы выкупить заказанный дешёвый халат, пошёл к другому портному заказать себе новый, побогаче. А у меня халаты остаются висеть. Иногда через год, через два явится прежний заказчик. У того нашлись наконец деньги. Тот обанкротился, и жалко ему стало, что пропадут его задаток и материя. Вот придёт такой заказчик и примеряет давно сшитый халат. А халат как будто и не на него. Кто от недоедания успел исхудать, и халат висит на нём, как на палке. Кто разросся в плечах, старый халат на него не влезает. Кто отрастил живот, и халат на нём не запахивается. Обозлятся, выругаются и уйдут. И выходит, как будто халат действительно не его. Так вот и с поступками человека. Рассматриваешь иногда какой-нибудь поступок из прошлого и думаешь: ай, какой красивый поступок! А случается, и говоришь: ай, какой нехороший! А примеришь его к человеку, получается: или мал ему стал, или велик. И выходит – его поступок, а как будто и не его. Нельзя по старому халату судить о человеке: примерить надо. Иногда важно не что человек о своём прошлом рассказывает, а как рассказывает. Вот потому и спрашиваем. А не хочешь – не говори.

Пауза первая

Об убитом джадиде

У его превосходительства генерала Миллера блуждала почка. Этот неприятный недуг, обнаруженный врачами на тридцатом году служебной карьеры генерала, наложил сильный отпечаток на характер его превосходительства. Внешне генерал как будто не менялся. Плотный и розовый, с жёсткими седыми усами, он казался по-прежнему олицетворением цветущего здоровья. Только в его осанке появилось больше сановитости. Окружающие приписывали это ордену святой Анны с мечами, украсившему к тому времени короткую шею генерала. А между тем дело было именно в почке. До злополучного открытия, несмотря на пятипудовый вес, генерал как-то совсем не ощущал своего тела. Отдельные органы, расположенные по подобающим местам, ничем не напоминали о своём существовании. И вдруг один из них отделился и пошёл странствовать наперекор общему распорядку. То, что чувствовал генерал, можно лишь сравнить с ощущением начальника железной дороги, получившего внезапное извещение, что по подведомственной ему линии мчится неизвестный поезд, не предусмотренный расписанием.

Генерал стал ступать и двигаться с непривычной осторожностью, словно нёс перед собой вместо живота стеклянный аквариум. Иногда в полдвижении он останавливался и прислушивался: что-то плеснуло внутри, где-то озорной рыбой кувыркалась непоседливая почка.

По ночам на генерала находил мистический страх. В окно таращились пучеглазые тропические звёзды. Просыпались познания из области астрономии, усвоенные ещё в пажеском корпусе. Планеты двигались по начертанным для них траекториям. Всё в этом движении было подчинено ненарушимым законам, удерживающим в равновесии весь подвешенный в пространстве чудовищный механизм. Но и в этом царстве незыблемой закономерности были свои ляпсусы. При мысли о кометах генерал приседал на постели. Он ощущал себя вдруг микрокосмосом в космическом вихре светил. Он слышал отчётливо шорох движущихся в нём планет: сердце, селезёнка, печень дышали, набухая каждая по-своему. Только там, где бесшабашной кометой двигалась ничем не прикреплённая почка, стояла тревожная тишина. «Когда комета наскакивает на другое светило, должно быть, раздаётся глухой взрыв», – цепенея от страха, думал генерал. В такие минуты он вскакивал с постели весь в поту, шлёпая туфлями, шёл к буфету, наливал себе стаканчик рябиновой наливки и, выпив залпом, шёл в кабинет, при зажжённых люстрах раскладывать пасьянс.

Жил генерал не в самой Бухаре, городе грязном и тесном, кишащем «сартами, похожими на евреев, и евреями, похожими на сартов», – а в двенадцати верстах от столицы, в неприкосновенном русском городке Кагане, именуемом Новой Бухарой. Жизнь в резиденции текла неторопливо и мирно, без лишних треволнений, и, если бы не чрезмерно жаркий климат, жаловаться на судьбу генерал не имел бы оснований, не выдайся этот несчастный сумбурный год. Когда пришли слухи о революции в России, подтверждённые извещением об отказе от престола государя императора, генерал закряхтел, как диван, и впечатлительная почка встала колом.

Происходило что-то несуразное, похожее на партию в шахматы в сумасшедшем доме. Сняли короля и королеву, а игра, как ни в чём не бывало, продолжалась дальше. Административные органы один за другим признавали новую власть и продолжали спокойно заниматься своим делом. Следуя примеру других фигур, генерал отправил в Петроград телеграмму, в которой выражал свои верноподданические чувства временному правительству. Ответ не заставил себя ждать. Временное правительство, принимая во внимание республиканские чувства генерала, утверждало его резидентом Российской демократической республики в ханстве Бухарском. Генерал собственноручно обмотал красными тряпочками корону и орлов на спинках кресел, отчего орлы стали похожи на петухов, и, убрав со стен осколки старого режима, приступил к исполнению новых обязанностей.

В Кагане под боком образовалась параллельная власть: совет рабочих и солдатских депутатов. Ни в одной демократической республике, ни во Франции, ни даже в Америке, власти такой как будто не было и не полагалось. Однако просто разогнать её генерал не решался. Не только в Ташкенте, но даже в самом Петрограде, под боком у временного правительства, существовали свои советы, и, очевидно, новое правительство считало это в порядке вещей. Полномочия этой параллельной власти были совершенно неопределённые. В дом резидентства зачастили какие-то люди в сапожищах и в солдатских шинелях. Люди эти плевали на пол, растаптывали на ковре окурки и требовали чёрт знает чего. Бывший царский резидент Миллер не знал, что полагается делать в подобных случаях республиканскому резиденту. Поэтому он выходил к новым посетителям с любезной улыбкой, жал руки, невнятно мямлил, что «конечно», «само собой разумеется», и даже для большего демократизма сам в их присутствии окурки бросал на пол и растаптывал их ногой, стараясь всё же не попасть на ковёр.

Бывали визиты ещё более щепетильные. Крамола начинала подымать голову и в Старой Бухаре. Бухарские джадиды, под влиянием известий о низвержении русского императора, поощряемые каганским советом, обнаглели до крайних пределов и всё громче кричали на всех перекрёстках о необходимости реформ. Делегация их заявилась к генералу и потребовала от представителя русского республиканского правительства немедленного воздействия на эмира. Эмир должен произвести целый ряд реформ и даровать бухарскому народу хотя бы самую малюсенькую конституцию. Генерал растерянно покашливал, жаловался на плохое состояние здоровья и просил джадидов повременить, пока он снесётся со своим правительством.

На всякий случай генерал решил застраховаться на два фронта. Он запросил директив у временного правительства, излагая положение вещей и упирая на немногочисленность и неавторитетность прогрессивных элементов в ханстве Бухарском. Другое письмо, вполне конфиденциального порядка, курьер отвёз в эмирский дворец. Отправив оба письма, генералу оставалось только мирно ждать дальнейших событий. События не предвещали ничего хорошего. По информации первого секретаря резидентства Шульги, главари джадидов, не очень доверяя демократическим чувствам генерала, постарались сами связаться с временным правительством и отправили в Петроград длинную телеграмму. Эмир непонятно медлил с изъятием зачинщиков. Джадиды становились всё настойчивее и требовали решительных мер.

У генерала болела почка. Ссылаясь на это, генерал уже третий день не принимал никаких делегаций, разумно выгадывая время. В минуту служебных неприятностей и предстоящих трудных решений, требовавших абсолютного морального равновесия, генерал любил почитать. Он не терпел газет, презирал беллетристику, – единственной литературой, из которой он черпал укрепляющий бальзам, были пожелтевшие сборники записок Императорского русского географического общества прошлого столетия. Поэтому, с утра встав с болью в пояснице, он брезгливо отодвинул пачку газет, суливших непременно новые неприятности, и достал из шкафа толстый фолиант. Сборник, взятый наугад, посвящён был вопросам торговли России с Средней Азией. Автор вступительной статьи, не только географ, но и тонкий психолог, давал краткую характеристику национального характера бухарцев. Один абзац особенно понравился генералу. Он отметил его ногтем и прочёл ещё раз:

Бухарцы действительно вежливы, ласковы, общительны и говорливы. За эти качества им точно может принадлежать наименование азийских парижан: не надобно же принимать этого применения в преувеличенном виде и забывать, что Бухарец, как и всякий Азиатец, необразован, грязен, лжив и лишён системою восточного правления, восточными правами и обычаями и азиатским образом мыслей ясного понимания о праве и правомерности и есть не что иное, как тот же степной Киргиз, только не номад, а осёдлый мужик, приобретший некоторый лоск гражданственности и чисто азиатскую ловкость…[36]«Записки Императорского русского географического общества». Книжка X. С.-Петербург. 1855.

В комнату постучались. Вошёл секретарь резидентства Шульга и молча положил перед генералом распечатанную телеграмму. Телеграмма была из Петрограда. Генерал отложил книгу и дважды внимательно пробежал текст. Временное правительство извещало, что при новом строе в России не может и не должно существовать близкого и соседнего бесправного народа, и выражало пожелание скорых реформ.

Генерал задумчиво барабанил пальцами по столу: определённо ни одного дня невозможно передохнуть. Он поднял на Шульгу страдающие глаза.

– Распорядитесь, чтобы подали мой парадный мундир. Поедемте вместе со мной к эмиру.

– Проект эмирского манифеста прикажете захватить?

– Да, да, непременно.

Генерал опять взялся за книгу. Книга действовала успокаивающе, поднимала мысли на нужную высоту, создавала дистанцию, позволяющую не принимать слишком всерьёз всего происходящего. «Где это мы остановились? Кажется, здесь»:

…Почему же… нам не признать и бухарского медресе с его тысячью студентов за учреждение, хотя отчасти подобное Парижской академии Оксфордскому или Геттингенскому университету. Сарказм сравнения Бухары с Афинами мы поймём только тогда, когда узнаем, что Бухарским университетом именуют такую школу, где студенты – оборванные ребятишки, а профессора – муллы, которые, задав своим слушателям урок из Мухамедова корана или из песен Гафиза и Саади, ходят по аудитории с суковатою палкою и с неумолимостью колотят из всех сил будущих учённейших мужей за то, что они, надсадив глотку криком, распевают заветные слова вполголоса!..[37]«Записки Императорского русского географического общества». Книжка X. С.-Петербург. 1855.

…В медресе Мир Араб, несмотря на отмену занятий, стоял в этот день ярмарочный гомон. Взбудораженные домуллы собрались в нескольких кельях обсудить необычайную новость. Больше всего толпилось их в келье домуллы Рахмана, самого старшего ученика медресе, отпраздновавшего недавно тридцать третий год своей учёбы. Даже его завистливый соперник домулло Сатор, один из старожилов медресе, прозубривший в нём подряд двадцать два года, чувствовал себя рядом с Рахманом безбородым первоклассником и почтительно замолкал в его присутствии. Так бывало всегда. Но в этот необычайный день спутались все обычаи, и мирное медресе клокотало, как вода в тыкве на полном скаку коня. Голос домуллы Сатора гудел громче других, сопровождаемый глухим рокотом одобрения, и домулло Рахман, теребя пегую злую бородёнку, высокомерно молчал, нанизывая в уме чётки убийственных изречений. Спор касался только что объявленного манифеста эмира, в котором «он, к кому обращаются за милостью», в непрестанных заботах о благе и счастии всех верноподданных решил осветить Бухару светом прогресса и знаний, полезных для бухарского народа.

Домулло Рахман, скорбя по поводу манифеста, приписывал его козням русских. Русские низвергли своего царя и замышляют теперь о низвержении эмира в союзе с отступниками ислама – джадидами. Боясь сопротивления всех правоверных, русские хотят сначала обеспечить безнаказанность джадидам, чтобы с их помощью развратить народ и подкопать основы шариата. Поэтому они заставили эмира под угрозой войны даровать джадидам манифест. Эмир, желая избежать войны с могущественной Россией, вынужден был пойти на уступку. Эмир не будет обязан сдерживать обещания, данные им джадидам, если все правоверные мусульмане обратятся против джадидов и помогут ему расправиться без шума с отступниками шариата. Тогда русские, не находя больше опоры в мусульманском населении Бухары, не станут добиваться выполнения манифеста. Тем, кто имеет уши, эмир сам намекает на это в своём манифесте, обещая приложить заботу «к дальнейшему развитию в Бухарском ханстве самоуправления по мере того, как надобность в этом будет выясняться». Не следует ли из этого, что подобные новшества, противные шариату, не будут введены вовсе, если выяснится, что правоверное население Бухары не ощущает в них никакой надобности?

Тут-то домуллу Рахмана перебил домулло Сатор.

– С каких это пор, – кричал он, размахивая в воздухе длинной рукой, с пальцами, жёлтыми и кривыми, как бананы, – с каких это пор правоверные мусульмане должны подчиняться приказаниям неверных? Разве не сказано в коране, в главе «Жёны», в стихе 91: «Они хотят, чтобы вы были неверными так же, как неверны сами они, для того, чтобы вы были одинаковы с ними… Вам доставляем мы полную власть над ними»? И подобает ли правоверным мусульманам заслоняться боязнью войны с превосходящими их войсками неверных? Не сказано ли в главе «Фуркан», в стихе 54: «Не уступай неверным, но при посредстве этого воюй с ними великой войною», а в главе «Трапеза», в стихе 69, не говорится ли прямо: «Каждый раз, как они зажгут огонь войны против вас, бог погасит его»? Не сказал ли пророк в главе «Добыча», в стихе 66: «Поощряй верующих в битве; если будет в вас двадцать человек стойких, они победят двести; если будет в вас сто, они победят тысячу неверных, потому что они – народ непонимающий»? И не о таких ли, как ты, домулло Рахман, сказано в главе «Покаяние», в стихе 38: «Только те требуют увольнения от войны, которые не веруют в бога и в последний день которых сердца нерешительны и которые при своей нерешительности колеблются»? Поистине, домулло Рахман, много неправды произнесли сегодня твои уста, и стыдно тебе, тридцать три года изучавшему коран, осквернять ложью уши твоих младших братьев. Не сказал ли ты только что, лживо толкуя манифест того, «к кому обращаются за милостью», что великий эмир может не выполнить данных джадидам обещаний, если этого не захотят правоверные, иными словами, по-твоему, эмир может бросать на ветер свои обещания? Или не читал ты, что говорит пророк в главе «Трапеза», в стихе 91, о нарушающих обещания: «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах, но накажет вас за то, что вы связываете себя клятвами»?

Последние слова домулло Сатор прокричал залпом и торжествующим взглядом обвёл аудиторию.

– Плохо читал ты коран, домулло Сатор, – сказал спокойно Рахман, – если не усвоил ты указания пророка, данного им крикунам. Не о тебе ли сказано в главе «Лохман»: «Говори голосом тихим, потому что самый неприятный из голосов есть голос осла»?

Рахман обвёл глазами присутствующих в ожидании одобрительного смеха, но белые луковицы над сосредоточенными прорезами глаз торчали неподвижно и сурово. Домулло Рахман медленно засунул в рот небольшую щепотку наса:

– Мало изучал ты коран, домулло Сатор, – сказал он, помолчав. – Ты уже запомнил наизусть отдельные стихи и главы, но ещё много лет придётся тебе изучать его, пока за словами стиха станешь понимать сокрытый в них смысл. Поэтому, перечисляя здесь всё вычитанное в коране, ты упустил как раз те стихи, в которых спрятан ключ к пониманию того, что тебе непонятно. Открой главу «Имрам» и прочти слова пророка: « Да, если будете терпеливы и будете богобоязливы, то в то время как они стремительно нападут на вас, вот господь ваш в помощь прибавит к вам пять тысяч ангелов, которые будут отмечены особыми знаками». Не ясно ли из слов пророка, что помощь свою он обещает не тем, кто на твоё подобие с палкой в руке кидается на вооружённые пушками полчища неверных, а тем, которые будут терпеливы и сумеют выждать благоприятную минуту? Если тебе и теперь непонятны эти слова, открой главу «Изгнание» и прочти, что говорится в ней о неверных: «Расстройство в среде их большое: подумаешь, что они что-то соединённое, между тем как сердца их разрозненные; это потому, что люди они нерассудительные». Разве для того, кто умеет из скорлупы слов вылущить их сокровенный смысл, не ясно, почему пророк велит верующим быть терпеливыми? Разве не слышим мы о великом расстройстве, которое началось в стране неверных и растёт с каждым днём? Разве не бог разъединил их сердца, чтобы ослабить и разрознить их силы, и разве не потому, хитростью оттягивая неминуемый день расправы, велит он нам быть терпеливыми и ждать, пока расстройство их поест их? Не сказано ли достаточно вразумительно в главе «Добыча»: «Вот неверующие ухищряются против тебя: они ухищряются, и бог ухищряется, но бог самый искусный из хитрецов »? А если бог есть самый искусный из хитрецов, после бога, «тот, к кому обращаются за милостью», – наш великий эмир? И не величайшей ли глупостью, противной шариату, осквернил ты свои уста, домулло Сатор, приписывая наместнику пророка указания, относящиеся к простым смертным? Потерпи, домулло Сатор, долго ещё придётся тебе изучать коран, пока за изгородью слов откроются перед тобой божественные сады цветущих мыслей пророка.

Гул одобрения покрыл последние слова домуллы Рахмана. Гряды голов, венчанных чалмами, зашевелились, как тюльпаны. В келью набилось столько народа, что некуда было сплюнуть нас.

Домулло Саид Уртабай-зода приткнулся в дверях, ведущих во двор. Он внимательно прислушивался к спору с самого начала. Его восхищала непринуждённая лёгкость, с какой противники кидали друг в друга длинные стрелы цитат, снабжая их на лету безошибочным штампом главы и очередного стиха корана. Домулло Саид прибыл в медресе всего два года тому назад полуграмотным мальчишкой из далёкого кишлака и с трудом успел осилить Суру. Прислуживая мударису и убирая его келью, он не мог, подобно богатым домуллам, посвящать всё своё время зубрёжке и тягаться со старожилами медресе, часами бубнившими наизусть любую главу с начала и до конца и с конца до начала. Ему было всего семнадцать лет, и первая нежная поросль на лице, как её ни оглаживай, не могла ещё сойти за серьёзный намёк на бороду, – неисчерпаемый источник насмешек изумительно бородатых коллег.

Прислушиваясь с интересом к спору домулл Сатора и Рахмана и отдавая должное искусной казуистике Рахмана, положившего противника на обе лопатки с помощью всего-навсего трёх цитат, домулло Саид душою был на стороне побеждённого Сатора. Не зная других книг, он читал коран, как читают героические романы, как его европейские сверстники читали Дюма и Майн Рида. В гуще малопонятных стихов он выискивал пищу для тревожившей его семнадцатилетний сон жажды подвигов и приключений. Он заучивал с особой лёгкостью и увлечением те стихи, где говорилось о войнах с неверными и рекомендовалось «ссекать с них головы дотоле, покуда не сделаете совершенного им поражения», осаждать их, делать вокруг них засады «на всяком месте, где можно подстеречь их». Из пыльной скуки медресе эти стихи уносили его, как тонконогие кони, в цветущие долины битв под сенью полумесяца вскинутой сабли и зеленого знамени Газавата.

Как выглядят настоящие неверные, домулло Саид, по правде говоря, не знал и представлял себе их, в отличие от правоверных мусульман, безбородыми и круглолицыми, как полнолуние: отсечённые их головы должны были катиться, подпрыгивая наподобие шаров. Неверные, с которыми ему приходилось встречаться ежедневно на улице и на базаре, шииты-персы и бухарские евреи, нисколько не походили на этих воображаемых врагов. Но подобало ли вообще рассматривать их как настоящих неверных? Не мог же пророк приказать отсекать головы базарным торговцам и называть это священной войной.

На воображаемый прообраз неверного больше всего походил русский пристав, мордастый и румяный, расположившийся с ватагой своих полицейских у ворот, ведущих в Бухару. Увидев его впервые, домулло Саид подумал, что когда такие умирают, в воздухе должны стоять громкое шлёпанье и визг. Не сказано ли в коране: «Когда умрут они, ангелы как сильно будут бить их по лицу и по хребту!».

Но пуще всего домулло Саид ненавидел изменников ислама – джадидов, о безбожных поступках которых, как колокол, гудело медресе, и седобородый мударис, домулло-ишан Салям от одного повторения их имен с каждым днём становился седее. Можно было простить неверному, что родился он в семье неверных, как прощал домулло Саид евреям и персам, но сыновьям правоверных, идущим в союзе с русскими войною против ислама, простить было нельзя. Где обретается этот враг, домулло Саид толком не знал. Пророк обещал тем, кто отвергнет его знамения, «перекрасить их нос клеймом». Домулло Саид верил, что, встретившись с глазу на глаз, он распознает их, хотя бы скрывались они под благочестивым халатом, и в этот миг не дрогнет его карающая рука. И вот сейчас, когда домулло Рахман умолк и келья загудела возгласами одобрения, миг этот пришёл. Он пришёл, шаркая по каменным плитам ректорскими туфлями, и остановился на пороге, оглаживая козлиный пук бороды. В келье сделалось вдруг оглушительно тихо.

И тогда стало известно, что завтра с утра в связи с эмирским манифестом джадиды и неверные Бухары выйдут на улицу демонстрацией и толпой пойдут к Регистану. И стало ещё известно, что все правоверные мусульмане, кто не хочет допустить, чтобы позор обрушился на священный город, должны выйти с палками к Регистану и перебить отступников, как собак.


Над Бухарой верещали аисты. На верхушке минарета Смерти длинный самец в красных крагах, хлопая крыльями, клекотал протяжно, как муэдзин, возвещающий час птичьего намаза. На других минаретах его призыв подхватывали другие. Пролетая утром над Регистаном, аисты увидели внизу площадь, кишащую от края до края белыми птицами.

С семи часов утра огромная толпа мулл со всех концов города начала наплывать к Регистану, запрудила площадь белыми чалмами. У ворот эмирского дворца чёрные, как факельщики, деревянно столбенели часовые.

Домулло Саид, стиснутый в толпе, с нетерпением вытягивал шею, сжимая в руке узловатый кол. Он жадно напрягал слух, ловя сквозь рокот окружающей толпы отдалённые шорохи города. Из крытых базаров, как из вытащенных на поверхность туннелей метрополитена, шёл смутный подземный гул. Вести, сухие и короткие, искрами прыгали в толпе. Манифестанты собрались под куполом пассажа и, пройдя весь мануфактурный базар, вышли на Коммерческую улицу. Говорили, что идут они толпой, тысяч в пять, большей частью неверные – евреи и лезгины. Манифестация идёт окружным путём через Гаукушан с красными флагами и плакатами. Требуют разрешения новометодных школ, свободы джадидских газет и конституции.

К девяти часам пришло известие, что демонстрация достигла персидского квартала и через Хиябан идёт к Регистану. На Хиябане присоединились к ней несколько тысяч шиитов.[38]Шииты и сунниты – два основных разветвления ислама, враждующие друг с другом Говорили, что обнаглевшие джадиды послали трёх делегатов, которые неизвестно как ухитрились пробраться к кушбеги[39]Чин канцлера при эмирском дворе. и потребовали от него музыки. Кушбеги, не вдаваясь ни в какие переговоры, велел делегатов посадить на цепь. Манифестация приближается к Регистану.

Тогда со стороны Арка[40]Эмирский дворец. зацокали копыта, и на площадь въехал отряд эмирской кавалерии в сопровождении отряда пехоты. Толпа правоверных приветствовала их громкими криками: «Да здравствует эмир!».

И когда наконец толпе, нетерпеливо переминавшей в руках колья, показалось, что гул надвигающейся демонстрации провеял уже над Регистаном, пришла неожиданная весть: узнав о вызове войск, джадиды изменили план и, не дойдя до Регистана, распустили демонстрацию.

Вечером в медресе Мир Араб, на пороге келий, не зажигая света, группами пили чай и обсуждали события истёкшего дня. Тогда из города прибежал домулло Камар и рассказал, задыхаясь от бега, что в городе идёт облава: эмирская полиция ловит по домам джадидов и уводит их в Зиндан. Ученики других медресе вышли помогать полиции: ходят из улицы в улицу, выспрашивают у населения, где живут джадиды, и скопом окружают их дома.

Все сорвались с корточек и, оставив недопитые пиалы, бросились за палками. Домулло Сатор первый выбежал в ворота, крича, что ни один правоверный не должен лечь до тех пор, пока в Бухаре останется в живых хотя б один джадид.

Они высыпали на улицу гурьбой и на улице разбились на четыре группы. Домулло Саид очутился в группе, которой верховодил Сатор. Они побежали вниз, по узеньким коленчатым уличкам, замедляя шаг на площадях у людных чайхан, стекавших на дорогу скользким разливом ковров, дальше, мимо крутых водоёмов, где на поверхности неподвижной воды жирным глазком плавала луна. Они не расспрашивали у прохожих, их вёл домулло Сатор. На перекрёстках они сталкивались с другими группами домулл из других медресе. Они в знак приветствия потрясали в воздухе палками и бежали дальше, – табун оголтелых бурсаков, опьянённых темнотой и разгорячённых дыханием ночи.

Они остановились внезапно у невзрачного дома и, переметнув через дувал, ворвались во двор. Домулло Саид, прыгая через ограду, упал и больно расшиб колено. Прихрамывая, он побежал за остальными туда, откуда брызгами летел уже звон разбиваемых стекол. Подбежав к жилью, он увидел взломанную дверь, болтавшуюся на расшатанной петле, и тёмный пролёт сеней. Домуллы Сатор и Камар волокли оттуда человека в растерзанном халате. Человек сопротивлялся, но напирающие сзади, глуша его по голове палками, выталкивали во двор. Саид увидел лицо пойманного. Это было обычное мусульманское лицо, суживающееся книзу клином бороды. Борода склеилась от крови. Удивлённые круглые глаза смотрели беспомощно и жалобно. Из откушенного уха и рассеченного лба обильно хлестала кровь. От вида брызжущей крови домулле Саиду сделалось дурно. Он отошёл прочь. Он слышал глухие удары, стон и грохот падающего тела. Пронзительный женский крик заставил его оглянуться. На пороге стояла женщина.

– Разбойники! Развратники! – кричала она исступленно, и чачван, заслоняющий её лицо, хлопал, как ставки на ветру. – Будь прокляты ваши отцы! Пусть сгорят покойники ваши! Да ниспошлёт аллах погибель на семьи ваши!

Домулло Саид подумал, что то, наверное, мать искалеченного. Ему стало стыдно. Из окружающих домов на крик выглядывали люди, открывались двери. С паласа, простёртого у стоящей поодаль арбы, поднялась огромная фигура. Это был арбакеш, устроившийся здесь на ночлег. Арбакеш медленно шёл к столпившимся у дверей белым чалмам. Домулло Саид первый увидел, что великан тащит за собой саженную оглоблю.

– Вам тут чего надо? – загремел из темноты арбакеш, и все домуллы, отпрянув от лежащего, повернулись. – Пошли вон, байские сынки! – Он угрожающе взмахнул в воздухе оглоблей, все попятились. – Кто вас звал сюда, ханжи, пророком убитые? Знаем мы вас, праведников! Выкатывай, пока морда цела! Живо!

Из темноты вынырнуло ещё несколько угрожающих фигур.

– А ну, съезди их по луковицам?

Положение становилось рискованным. Домуллы кучкой попятились к ограде, оставляя на земле избитого. Домулло Саид, отступая боком, последним шмыгнул через дувал. Он настиг своих товарищей на углу.

– Пойдёмте, пойдёмте! – кричал домулло Камар. – Пойдём в другой квартал! Я знаю, где живёт Мирза Фаткула. Пойдёмте, я вас поведу!

– Идём, – согласился домулло Сатор. – В этом паршивом квартале лучше не задерживаться. Тут одни проклятые босяки, они все за джадидов. Не стоит связываться.

Борода его была испачкана кровью.

«Это он, наверное, откусил у того ухо», – подумал домулло Саид, и Сатор стал ему противен.

Они опять пустились бежать по узеньким уличкам, через туннели базаров, мимо переполненных чайхан, спотыкаясь на коврах, красных и скользких, как кровь. Домулло Саид, прихрамывая, замыкал шествие. У него болело разбитое колено, и тяжёлая дубина мешала бегу. Он думал уже отстать и незаметно вернуться в медресе, когда передние остановились в тёмном переулке.

– Здесь! – сказал домулло Камар. Он оглядел товарищей. – Нам надо разделиться. Скопом нельзя. В доме несколько выходов. Нужно окружить и с улицы и с переулков, – он в кратких словах объяснил расположение дома и распределил роли.

Домулло Саид должен был проникнуть во двор, куда выходило одно из окон. Перебравшись через забор, он в первую минуту потерял направление. Всё кругом было погружено в темноту и сон. Где жил джадид, и куда выходило окно? Домулло Саид, ощупывая рукою стены, стал обходить двор. Он старался продвигаться без шума, чтобы не разбудить спящих. У него промелькнула мысль, что так, должно быть, пробираются в чужой дом воры и разбойники. Не сказано ли в коране: «Благочестие не в том, чтобы ходить вам в домы с задней стороны их; но благочестив тот, кто богобоязлив; входите в домы дверями их»? Нет, не так рисовал пророк войну с неверными!

Из дома слева донёсся глухой шум: колотили в дверь. Это, видимо, и был дом джадида Мирзы Фаткулы. Домулло Саид подошёл к небольшому освещённому окну. Дом гремел от ударов, снаружи взламывали дверь. Домулло Саид заглянул в окно. На столе горела керосиновая лампа. Нагнувшись над выдвинутым ящиком, стоял юноша. Он был немногим старше домуллы Саида, и нежная поросль лежала на его белом лице, как черновой набросок углём. Юноша вытаскивал из ящика какие-то бумажки и, комкая их в пальцах, поспешно совал в рот. Видно было, что он с трудом разжёвывает и глотает жёсткие комья. Кадык в горле ходил, как поршень. Дверь в глубине квартиры гудела от бешеных ударов. Юноша скомкал и сунул в рот последнюю бумагу, задул лампу и кинулся к окну. В окне, опершись на кол, стоял домулло Саид.

Юноша растерянно проглотил слюну. С треском рухнула наружная дверь.

– Прыгай в окно, – сказал Саид. – Прыгай скорее, здесь никого нет.

Мирза Фаткула недоверчиво улыбнулся. Из глубины квартиры гремел уже топот шагов. Джадид выскочил в окно.

– Сюда, налево, через этот дувал! – домулло упёрся колом в землю и первый перепрыгнул через ограду…

Джадид последовал его примеру: в переулке действительно не белело ни одной чалмы.

– Не сюда, не сюда, налево!

Они быстро свернули в следующую уличку и нырнули в тёмный пассаж.

Долгое время они шли молча. Улицы врезывались в мрак ломаные, как молнии, расщепливались, шмыгали в стороны, просверливая навылет дома. Спутники обогнули круглую освещённую площадь. В мёртвом сиянии луны она белела, как вытаращенный глаз, с неподвижным зрачком водоёма. Они приближались к еврейскому кварталу.

– Зачем ты ел бумагу? – спросил неожиданно домулло.

Джадид покосился на него с любопытством.

– На этих листках были записаны фамилии моих товарищей.

– Твоих товарищей всё равно перебьют сегодня ночью.

– Почему ты помог мне бежать? Ты сочувствуешь джадидам?

– Зачем против шариата с русскими идёте?

– Не идём против шариата, идём против неправды и беззакония. Не хотим, чтобы кучка чиновников и ишанов безнаказанно грабила народ. Тянут и с утка и с основы. Разве бог не приказал отсекать руки ворам и грабителям?

– Замолчи!

– Разве нет у тебя самого глаз, чтобы видеть? Пройди к воротам Бухары: русские полицейские держат в своих руках въезд в город. Кто их сюда звал? Джадиды? Эмир продал Бухару русскому царю. Народ обобрали. Скоро сурьму с бровей стащат.

– Чтоб тебе язык отрезали!..

– Смотри, что делают кругом. Русский народ прогнал своего царя и хочет помочь бухарскому народу. Разве это преступление против религии? Если эмир с русским царём угнетает бухарский народ, – это не противно шариату? А когда джадиды протягивают руку русскому народу, чтобы отвоевать свои права, – это противно шариату, это безбожно? Что же в таком случае шариат? Или это обманный безмен, который показывает разный вес в зависимости от того, какой ловкач держит его в руке? Не затыкай ушей, слушай… – Мирза Фаткула потянул домуллу за рукав, но отшатнулся от сильного толчка. Домулло бежал прочь. Его неуклюжие руки в пухлых рукавах халата широкими взмахами рассекали воздух. Слишком большие туфли громко щёлкали по сухой дороге. Он исчез за поворотом…


К ректору Рафаату Али ведёт узкая каменная лестница. Мударис занимает две кельи. В первой мударис проводит время за чтением корана и набожными размышлениями, в ней же он принимает гостей. Во второй келье мударис спит.

Гостиная келья ректора похожа на сахарный домик. Стены, как распечатанные соты, все в алебастровых ячейках. Края крошечных ниш обведены кружевной резьбой, хрупкой мозаикой из разноцветных леденцов. Стрельчатые своды потолка дышат прохладой, как ломтики разрезанной дыни. Потолок настолько низок, что входящий в келью, как бы горделиво ни было его сердце, должен согнуться в благочестивом поклоне. Келья мусульманского мудариса не для беспокойных ног европейца. Она предуготовлена для размышлений и бесед. Мусульманину, занятому разговором, не пристало злоупотреблять праздными движениями. Если же, уколотый демоном страстей, он вздумает вскочить среди беседы, нарушая святые правила приличия, удар головой о потолок сразу приведёт в равновесие его разрозненные чувства. Так, наверное, думали мудрые зодчие, строившие келью мудариса.

Домулло Саид с утра занят. Медный котёл пыхтит на огне. Приподнимая толстый слой риса, тяжело сопит расплавленное сало, и рис тает, как снег, обнажая жирные бугорки баранины.

У ректора Рафаата Али гости. Они сидят в гостиной келье на полу, устланном одеялами, неподвижно-прямые, словно боятся уронить вот-вот готовые покачнуться аистовые гнёзда чалм. Неторопливые языки гостей медленно поворачиваются во рту, разматывая тоненькую нитку разговора.

Подавая седьмой чайник, домулло Саид ещё раз мельком успел взглянуть на гостей. На почётном месте сидит сам Кази-Калян.[41]Верховный судья. Появление его в медресе вызвало немало толков. У Кази-Каляна – жёсткая борода дикообраза и огромные мешки под глазами. Мешки свисают, как оттопыренные карманы, можно подумать, что в них старик прячет на ночь глаза, как другие прячут в футляр очки. Другой гость – дряблый седобородый старичок с красными слезящимися глазами – тоже видный эмирский чиновник. Кажется, что он вот-вот чихнёт, даже белые усы свисают из-под носа двумя мокрыми сосульками. Но больше всего привлёк внимание домуллы Саида третий гость, прибывший ещё вчера из далёкого Кабула и остановившийся у мудариса на ночлег. Зовут его Халик Валяд-и-Умар и говорят о нём, что это один из виднейших ишанов Афганистана. Чёрная плоская борода гостя, словно вырезанная из лакированной кожи, ещё не исцарапана сединой. Лицо ишана неподвижно, и лишь в узкой расщелине век, как глазок дула в расщелине бойницы, медленно ходит зрачок. И хотя ишан сидит не на самом почётном месте, домулло Саид сразу понял, что это и есть самый почётный из сегодняшних гостей.

Пока рис в котле наливается румянцем, домулло Саид прислушивается к разговору, долетающему из открытой кельи Рахмана. Домулло Камар, побывавший третьего дня у Арка на публичном избиении трёх джадидов, арестованных в ночь после манифестации, рассказывает в сотый раз подробности экзекуции. Ходжа Мирбаба Максум-зода и Садриддин Айни Саид-Ходжа получили по семьдесят пять палок по голой спине, третий, самый вредный джадид, Мирза Насрула Абдулгафур, получил сто пятьдесят палок. Били крест-накрест двумя палками. Когда полопалась кожа и мясо вылезло наружу, поливали водой, давали отдышаться и били дальше, до последней палки.

– А почему только троих? – спрашивает равнодушный голос домуллы Рахмана. – Ведь тогда ночью арестовали более тридцати джадидов.

Домулло Камар не знает. Говорят, по требованию русских полиция должна была выпустить арестованных. Из тех, кто получил свою порцию палок, умер только Мирза Насрула. Остальные выжили. Наука для казия:[42]Духовный судья. меньше, чем к ста пятидесяти палкам, не присуждать.

Рис в котле поспел. Домулло Саид выкладывает душистый плов на огромное китайское блюдо. С дымящимся блюдом он пересекает двор и поднимается по каменной винтовой лестнице. Скрипучий голос Кази-Каляна, доносящийся из кельи, заставляет его остановиться:

– …все бежали в Каган, и Файзула Ходжа, и Бурханов, и Мирза Фаткула, – говорит Кази-Калян.

Домулло Саид сдерживает дыхание и напрягает слух. Но запах плова уже опередил его и вошёл в келью, извещая о приходе домуллы. Кази-Калян умолкает в половине фразы.

С колотящимся сердцем домулло Саид вносит и ставит на разостланный дастархан дымящееся блюдо. Щёлкая туфлями, он сбегает вниз по лестнице. Внизу останавливается. Шум его шагов ещё бежит за ним по ступенькам. Переждав минуту, домулло Саид бесшумно подымается наверх. Он притаился за последним поворотом лестницы. Он различает скрипучий голос Кази-Каляна:

– …Ну, так вот: Шульга послал нам письмо, в письме был список наиболее вредных джадидов, тех, которые сейчас скрываются в Кагане. Шульга извещал, когда и кто из джадидских главарей собирается тайком в Бухару, и советовал эмирской полиции разделаться с ними так, чтобы пыли не осталось, пока за них не успеет заступиться каганский совет…

Из кельи доносится громкое чавканье. Кази-Калян не спеша ест плов.

– Ну?

– Ну, так письмо это неизвестно как попало в руки к джадидам. Джадиды подняли крик на весь Каган. Поставили на ноги каганский совет. Совет потребовал ареста Шульги. Генерал Миллер, чтобы вывернуться самому, согласился. Шульга сидит под домашним арестом. Пришлось выпустить арестованных джадидов и переправить их в Каган. Вчера джадиды устроили похороны Мирзы Насрулы. Собрали столько людей, что получилась вторая манифестация…

Опять причмокивая, Кази-Калян ест плов.

– Что же думает делать его высочество? – спрашивает незнакомый, немного насмешливый голос.

Кази-Калян неторопливо облизывает пальцы.

– Вчера к его высочеству приезжал Миллер. Рассказывал, что от джадидов приходили к нему Мухитдин Мансуров, Бурханов и Файзула Ходжа. Просил его быть посредником в переговорах между джадидами и эмиром…

– Миллер заодно с джадидами? – спрашивает насмешливый голос.

– Миллер советует такой способ, – говорит Кази-Калян. – Завтра, в пятницу, утром он приедет для переговоров в Арк с двенадцатью джадидскими главарями. Захватит с собой и русских из каганского совета, чтобы были свидетели. Просит оповестить мулл и правоверных, чтобы на улицах ожидала их большая толпа. В Арке их примет эмир и скажет джадидам в присутствии русских, что не даст их в обиду. После этого они поедут обратно. Тогда толпа правоверных бросится на джадидов и расправится с ними на глазах у русских. Русские будут довольны, что самим удалось вырваться целыми, и не будут больше приставать ни к эмиру, ни к Миллеру. Разве накажешь народ, что он привержен к исламу и растерзал нескольких безбожников? А джадиды останутся без главарей, как корова без верёвки.

Опять причмокивая, собеседники разжёвывают жирные куски. И опять незнакомый насмешливый голос:

– С каких это пор эмир не имеет права сам наказывать отступников шариата и должен прибегать к уловкам?…

Внизу по каменным ступеням внятно зашаркали туфли. Домулло Саид в испуге прижимается к стене. На повороте лестницы появляется белая чалма. Путь назад отрезан: два человека не могут разминуться в узком проходе лестницы. Домулло Саид одним прыжком подымается в келью и сгибается в низком поклоне:

– Можно убрать?

– Не надо. Приготовь чай, – слышит он раздражённый, подозрительный голос мудариса.

На пороге стоит новый гость, приветливо оглаживая белую бороду. Домулло Саид пропускает его в келью и кубарем скатывается вниз.


Они ехали от вокзала длинной вереницей экипажей, в гортанном клекоте аистов и дробном цокоте копыт. Толпа медленно расступалась, открывая перед ними узкую дорожку. Выезд был эмирский. Откормленные кони шли мелкой рысцой, выбрасывая ноги, как на параде. В первой коляске ехал сам генерал Миллер. Генерал был в полной парадной форме. Лицо круглое, безбородое, с щетинистой щёткой усов, и весь он похож на отъевшегося кота. В следующих экипажах ехали делегаты джадидов в сопровождении чиновников эмира. В последних двух колясках сидели русские, члены каганского совета. Выезд медленно пересёк базар, направляясь к Регистану. Толпа расступалась с гулким ропотом, чтобы замкнуться опять за последним экипажем, и, как клочья пены в фарватере, долго колыхалась в этом месте белая накипь чалм.

Домулло Саид проводил глазами последний экипаж. Он пристально всматривался в лица проезжавших джадидов, не разглядит ли среди них лица Мирзы Фаткулы. Когда последний экипаж исчез за поворотом, домулло Саид стал пробираться вон из толпы. Он не хотел присутствовать при втором самосуде. Воспоминание от первого мутило, как проглоченный комок свинины.

Он решил вернуться в медресе и просидеть там до вечера. Он шёл боковыми переулками, сосредоточенно додумывая что-то смутное и сложное, когда внезапно, у самого входа в медресе, на него налетел с разбегу запыхавшийся человек в белой чалме. От сильного толчка у налетевшего съехала чалма. Он выронил звонкое проклятие и остановился. Домулло Саид смотрел на него широко раскрытыми глазами: это был Мирза Фаткула.

– А, это ты, домулло! Вот так встреча! Будь другом! Выручи уж и на этот раз. Помоги где-нибудь укрыться. Один проклятый мулла опознал меня на базаре и натравил толпу. Насилу вырвался. Боюсь, что рыщут по этим уличкам, и могу наскочить на них вторично.

Невдалеке за углом послышались топот и крики.

Домулло Саид знаком велел Мирзе следовать за собой. Они проникли во двор медресе. Осторожно, озираясь по сторонам, домулло открыл свою келью и пропустил в неё джадида. Двор медресе был пуст, все мударисы и домуллы ушли на Регистан. Саид плотно прикрыл дверь.

– Я тебя сегодня искал, думал, ты с делегацией в Арк поедешь, – сказал он, не глядя на джадида. – И вчера вечером на дом к тебе заходил. Хотел предупредить насчёт делегации. Дома тебя не было.

– Насчёт чего хотел предупредить?

– Теперь поздно. Насчёт делегации, чтобы не ехали. Всех перебьют, никто не вернётся.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. Слыхал. Генерал ваш, Миллер, договорился с… – он хотел сказать «эмиром», но запнулся, – ну с Кази-Каляном договорился, что привезёт всех джадидских главарей в Арк будто бы для переговоров, а на обратном пути… так, чтобы пыли не осталось… понимаешь?

– Кто тебе сказал? Говори правду.

– Кази-Калян мударису нашему говорил…

– Надо сейчас же бежать и предупредить!

– Куда бежать, в Арк?

– Не в Арк, на вокзале стоят русские воинские части, приехали из Самарканда. Они предупредят по телефону каганский совет. – Мирза Фаткула кинулся к дверям.

– На вокзал не пройдёшь, далеко, тебя узнают, везде народ, – упирался домулло, загораживая выход.

Мирза Фаткула оттолкнул его от дверей.

– Подожди. Я сначала выйду, посмотрю, что на улице, – домулло Саид прикрыл дверь и выглянул во двор.

– Вот он! Вот он! – услышал он вдруг знакомый голос. – Он его спрятал у себя в келье! – во главе толпы, ввалившейся во двор, бежал домулло Сатор.

Саид широко распахнул дверь в келью. Одностворчатая дверь открывалась наружу. Домулло дверью, как ширмой, заслонил от толпы Мирзу.

– Беги! – крикнул он джадиду. – Беги вдоль стены! Тут, сейчас в углу, – лестница. Беги вверх! Мудариса нет. Спрячься у него в келье.

Домулло Саид пошёл навстречу скопищу. Сатор, раскинув руки, остановил толпу.

…Тяжёлый удар палкой свалил Саида с ног. Он грохнулся лицом на каменные плиты двора. На минуту он потерял сознание. Привкус крови во рту привёл его в чувство. Он попробовал перевернуться. Двор был пуст. Толпа отхлынула в угол и клокотала у входа в келью мудариса. Домулло Саид увидел белую чалму Мирзы Фаткулы, два зажатых кулака взметнулись над толпой. Потом толпа подмяла джадида под себя.

Домулло Саид с трудом поднялся на ноги. На него никто не обращал внимания. Он пошёл прочь, вдоль стены, и через открытую калитку вышел на улицу. Ему не хотелось оглядываться. Задевая плечом стены, он пошёл по пустой качающейся улице.

Когда к командиру эшелона, расположенного на вокзале, явился человек в белой чалме и растерзанном халате, с измазанным кровью лицом, из слов его командир так ничего и не понял. Вызвали переводчика.

– Говорит: Миллер договорился с Кази-Каляном, никто из джадидской делегации не вернётся живым из Бухары. Говорит: Мирза Фаткула просил быстро-быстро известить каганский совет. Говорит: Мирзу Фаткулу убили…

Окровавленный человек в чалме книжника опустился на пол. Он удивлённо слушал, как сухо хрустит ручка телефонного аппарата и как в чёрный кружок микрофона комендант на чужом языке кричит знакомые слова: Каган… совет… эмир… Миллер… джадиды… Бухара…

Потом, когда звуки умолкли и опять сухо захрустела ручка, он поднялся, попросил кружку воды, вытер лицо рукавом и вышел.

Кто он такой и как его звать, никто так и не узнал.


Читать далее

Глава четвёртая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть