Онлайн чтение книги Человек находит себя
ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Общее собрание кончилось поздно. Илья Тимофеевич пришел домой уже в сумерках, возбужденный до крайности и особенно рьяно потеребливая свою бородку.

— Ты хоть на развод оставь, батюшко, — предостерегла его жена Марья Спиридоновна, — вовсе без бороды-то неловко.

Илья Тимофеевич ухмыльнулся, оставил бородку в покое и сел ужинать, то и дело загадочно подмигивая жене .

— Ты чего? — заволновалась она. — Уж не на кулорт ли сызнова посылают?

В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было сграшно: вдруг полезет купаться в море — да и потонет? «Вон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя…

Илья Тимофеевич отодвинул тарелку и, потирая руки, объявил:

— Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит. Эх, и правильный же, видать, мужик!

— Что за мужик? — не поняла жена.

— Да директор! Не гололедовской хватки… С таким не потонешь!

— Где не потонешь-то? — забеспокоилась старушка.

— Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.

— Ехать, что ли? — произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.

Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся;

— Эка, страх тебя взял. Говорю, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.

— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь — Сережка-то чего не идет?

— Придет. После собрания коммунистам остаться велено.

— Собрания да собрания все… За день не наговорятся, — ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… — Опять все простынет.

Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…

Собранием Илья Тимофеевич остался доволен. «Правильно делаем, ой как правильно! — думал он. — Давно пора!» Идею взаимного контроля одобрили почти все. И все здорово  смеялись, когда Илья Тимофеевич снова рассказал свою  историю из времен Шарапова и, пошлепав себя по затылку,  заключил: «Вот он, взаимный контроль-то где...» — Больше всего понравилось Илье Тимофеевичу, что каждому рабочему теперь дадут такие книжки, вроде альбомов, где все самое главное будет: и чертежи, и размеры сказаны, и какой материал можно в дело брать, и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»

Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!

Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.

Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд — трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.

Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.

— Тут, что ли, спать станешь? — спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.

— Не спишь, батя?

— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.

— Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?

— Не глухой… А на что?

— Не знаю, сам скажет.

— Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. — ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.

«Да, правильный мужик, — снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, — с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…

Еще в самую старину из Северной Горы, большого уральского села, развозили по всем городам России великолепную мебель.

Много тогда работало здесь кустарей. По шестнадцати часов — от зари до зари летом, ночами в зимнюю пору — корпели они в низеньких и тесных своих мастерских, которые и поныне еще стоят на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного — двое-трое на все село.

Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру, к Москве, до Парижа и то доходила она, та слава!

У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым подробно перечислены достоинства и особенности изображенной вещи и размеры в вершках, а под иными примечание: «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…»

Много повидали на своем веку порыжелые в углах страницы. Под снимками лоснились кой-где отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, изрекало его степенство глубокомысленно «Запиши-кося этот вот шифоньерчик…»

Мебель увозили. Творец ее получал пропитанные солоноватой горечью кровные свои целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно вносились в барские покои. Кто-то, может быть, хвалил мебель: «Медалькой у  французов награждена!» Но никому даже не снились человеческие руки с  узловатыми натруженными пальцами, с  ногтями загрубелыми, как черепаший панцирь  и такими мозолями на ладонях, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не снились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного огня свечи, как в зеркале отраженного в сверкающей полировке. Никто никогда не вспоминал имени человеческого, погребенного в словах «Оригинал удостоен…», не вспоминал о судьбе тех, кто своими руками создавал бесценные вещи, достойные того, чтобы назвать их творениями искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…

Все это Илья Тимофеевич помнил больше по рассказам отца и деда, хотя и сам он работал когда-то тоже в мастерской, по размерам походившей на курятник — аршином от угла до угла дотянуться можно; после гнул спину в кабале у Шарапова, который держал на селе мастерские.

В тридцатом году Шарапова раскулачили. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли… По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок да посмеивались над артельщиками.

— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим, хе-хе… — язвил Ярыгин.

Пророком он оказался скверным: работала артель неплохо. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с единомышленниками. В общие мастерские, однако, они не пошли: выторговали себе право «робить на дому», по старинке. Мебель они потихоньку «сплавляли» на сторону.

Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании Илья Тимофеевич, который был тогда членом артельного правления, что называется, навалился на надомников:

— До какой поры вы, приятели, мебель будете «налево» гнать да стариковством своим прикрывать невыполнение нормы? Айдате-ка в цех! Хватит Советскую власть обманывать! Мы тут вам наипочетнейшее место отведем. Ну, а не пойдете, что ж… худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.

«За» голосовали все. Надомники тоже тянули руки кверху. А у Ярыгина сама собой отвисала книзу челюсть: очень уж все это было огорчительным делом.

А в одну из ветреных февральских ночей вдруг запылал новый производственный корпус. Спасти не удалось ничего. Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.

Ярыгин на пожаре торчал в толпе односельчан.

— Гляди-ка ты, как неладненько издалося, — поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, — а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-хо-хо-о!..

На рассвете, обсуждая с приятелями происшествие, он философствовал:

— А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не быват… Вот и именно да!

Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но улик не было, и дело вскоре заглохло.

Снова разбрелись по мастерским столяры: опять началась работа на дому. Ярыгин злорадствовал.

А через три года приехали из Москвы инженеры, занялись какими-то изысканиями. Пошли слухи, что будут, мол, в Северной Горе строить мебельную фабрику.

Строить, однако, начали только в 1951 году. Северная Гора стала рабочим поселком. Почти ежедневно из Новогорска автомашины привозили на строительство разные грузы. На станционных путях бренчали буферами вагоны с кирпичом, железом, цементом — тоже для фабрики.

Артель между тем окончательно развалилась. Прежние мебельщики на время стали строителями. Первым пришел на фабрику Илья Тимофеевич вместе с сыном Сергеем. Последним появился Ярыгин. Он больше недели ходил за прорабом, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую педелю «на примерку» ходит, деньгу себе по росту подбирает!»

— А вовсе в том греха-то и нет, — по обыкновению философствовал Ярыгин, когда издевки достигали его ушей. — Денежка, она есть главной житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благоронно все было.

Года через два построили и пустили первую очередь. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Покупали однако ее плохо. И красоты маловато, и прочность-то кто ее знает, да и дорогая к тому же.

Мастера предлагали:

— Давайте свое придумаем! Неужто мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?

Но директор Гололедов отмахивался:

— Фабрика есть? Есть! Мебель делаем? Делаем! Нужна мебель? Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Темпы нужны, темпы! А красота — дело второстепенное.

Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день он с утра пошел к Гололедову.

— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера беду нашу высмотрел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса расхватали. А рядышком наши шкапчики, ровно будки сторожевые, торчат, никто и спрашивать не хочет. Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкапчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь». А продавец на меня глаза выкатил, молчит. Чую, за ненормального считает. Ну, дальше притворяться душа не вытерпела. Плюнул со злости, махнул рукой да и тягу из магазина — ветер в ушах!

Аж до одышки, ей-богу!.. Вот и решил к вам идти от всего «столярства». Совестно делать такое дальше!

Гололедов, как всегда, держался невозмутимо.

— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.

— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Илья Тимофеевич, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень даже милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…

Шли дни. Мебель по-прежнему отвозили в город, по-прежнему там ее поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.

Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с резной верхушкой заветную (мало ли радость какая приключится!) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Крякнул, утер губы рукавом, понюхал корочку хлеба и подмигнул встревоженной Марье Спиридоновне. Потом шумно поставил стакан и раздельно проговорил:

— Со святыми упокой…

Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.

— Здоров ли ты, батюшко? — с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.

— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…

Это было нынешней весной.

«…Обязательно к Токареву сходить поутру! — решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. — Обязательно сходить!»

Ворочался он еще долго. Слышал, как хлопали двери в доме, как Сергей пробирал внучат — своих сыновей за то, что поздно вернулись с реки, как оправдывались мальчишки богатым уловом, как исступленно и хрипло мяукал кот, выклянчивая себе свеженькой рыбешки на пробу. Слышал, как Марья Спиридоновна ходила с фонарем в хлев к корове. Под дощатой крышей метались желтые отсветы фонаря, скользили позолотой по доскам. Потом все утихло. Только слышно было, как тоненько и назойливо звенит возле самого уха комар…

2

— Давайте, Илья Тимофеевич, бригадку будем сколачивать, — сказал Токарев, когда наутро Сысоев вошел к нему в кабинет. — Зерно, так сказать, будущего «художественного», а?

Директор, видимо, был в хорошем настроении. Он ходил по кабинету, потирая руки и довольно поблескивая глазами. Несмотря на то, что спал он в эту ночь так же мало, как и всегда, лицо его казалось странно посвежевшим. Может, это было от чуть заметной улыбки.

Что ж, дело правильное, — согласился Илья Тимофеевич. Директор усадил его в кресло, сел сам.

— Хочу назначить вас бригадиром, — сказал он. — Потом, когда бригада вырастет, сделаем цех и вас — мастером.

— Я худого не скажу, Михаил Сергеич, — начал Илья Тимофеевич, откашлявшись, — только в начальники вы меня не запячивайте, не по мне это. Век свой руками на житье зарабатывал; «клеянка» у меня, — поминал он себя ладонью по темени, — на это дело не приспособлена. Замолчал. Снова откашлялся.

Токарев уговаривал. Илья Тимофеевич не поддавался, уверял, что «грамотешки» у него маловато, что «всю бухгалтерию» через это может он «загробить начисто»… Токарев не отступал. Сошлись наконец на том, что Сысоев примет на себя бригадирство временно и что сам тоже будет работать за верстаком, обеспечивая лишь необходимый «догляд» за делом.

Токарев поручил ему составить бригадный список и дал два дня сроку.

— Только таких людей, на которых положиться можно, — предупредил он. — Договорились?

Илья Тимофеевич целый день раздумывал о будущей бригаде. Советовался с председателем фабкома Терниным, перетолковал с сыном, которого тоже, как сказал он, прочил в «мебельные ополченцы». Сергей, однако, в бригаду идти отказался, хоть и был у него седьмой краснодеревный разряд.

— Зря, Серега, зря не соглашаешься, — наступал отец, — смотри, какое дело я тебе предлагаю: славу нашу мебельную на ноги ставить! На склад-то твой хоть кого затолкай, лишь бы в столярном деле кумекал, а мне помощник правильный нужен. Дошло? Записать или как?

— Не пойду, батя, не наседай, — отговаривался Сергей. — Пошел бы я, и дело это мне, сам понимаешь, как мило, только…

— Чего только?

— Промежуточный склад — это мне партийное поручение. Понятно? Оборонный рубеж, откудова браку будем отпор давать.

— У тебя оборона, у меня наступление, — подмигнул Илья Тимофеевич. — Ну-ка, смекни: что лучше?

— Не мани, не мани! — махнул рукою Сергей. — В этом деле я над собой не хозяин. Понял?

— Надо полагать… — отступился наконец Илья Тимофеевич.

Бригада наметилась все же подходящая. Вечером, уже дома, отужинав и выпив по обыкновению пяток стаканчиков наикрепчайшего чайку, Илья Тимофеевич нацепил очки и, подстелив газетку, чтобы не наследить чернилами на новенькой клеенке, принялся за четвертое по счету переписывание начисто.

Листок из школьной тетрадки был уже наполовину исписан, когда кто-то постучал в обшивку дома.

Илья Тимофеевич поднялся, сдернул с носа очки и подошел к окну. Просунув голову между густо разросшимися геранями и бальзаминами, спросил:

— Кто?

— Выходи, друг-товаришш, на завалинку повечеровать, — раздался где-то у самого подоконника знакомый, со сладенькой хрипотцой голос Ярыгина.

— Чего стряслось, Пал Афанасьич?

— Дело, Тимофеич, первеющей важности.

«Неспроста прикатил… хитрый черт!» — подумал Илья Тимофеевич, неохотно выходя из дома. Он знал, что выйти нужно, потому что Ярыгин все равно не отвяжется.

Ярыгин уже сидел на скамеечке у ворот, положив руки на колени и тихонько пошевеливая пальцами. Илья Тимофеевич сел возле. Помолчали.

Вечернее солнце заплутало в нагромождении облаков и все никак не могло выбраться оттуда, как ни просовывало в редкие просветы свои лучи, похожие на косые пыльные столбы. Стороной шли дожди. Густые полосы ливня вдалеке размывали серо-синюю пелену туч и едва ползли вместе с нею. Где-то, должно быть, зз Медвежьей горой, лениво перекатывался гром.

Ярыгин сидел молча и неподвижно, словно окаменелый. Глаза его остановились на какой-то одной точке, будто прицеливались. Только пальцы по-прежнему извивались, словно обминали острые угловатые колени.

— Ты, Пал Афанасьич, уж не на богомолье ли собрался? — спросил Илья Тимофеевич, усмехнувшись. — Сидишь молитвы на память читаешь, что ли?… А меня на что-то из избы выманил…

Ярыгин очнулся. Глазки его засуетились, усики дрогнули.

— Ты, Тимофеич, насчет бригадки-то поразмыслил аль пока не прикидывал? — разрешился он наконец вопросом.

— Не прикидывал пока. А ты что, соображения имеешь?

— Вроде. — У Ярыгина дрогнуло правое веко и левый ус пополз вверх.

— Какие, любопытствую? — насторожился Илья Тимофеевич.

— Народу-то сколь в бригаду метишь?

— Говорю, не прикидывал.

— Так, та-ак… А ведь народишко, Тимофеич, отборный потребуется.

— Смекаю.

Да-а… человечков шесть, а то и восемь, — продолжал Ярыгин.

— Может, шесть, а может, и восемь, — согласился Илья Тимофеевич, косясь на собеседника и начиная понимать, к чему  тот клонит.

Ярыгин сидел в прежней позе, внимательно разглядывая соседний тополь.

— Так, та-ак… А мебелишка-то из какого сортименту будет, смекнул?

— Это мне пока неизвестно, после решать будем, полагаю, на художественном совете.

— А-а…

Ярыгин неожиданно повернулся к Илье Тимофеевичу лицом, несколько секунд молчал, потом заговорил торопливо, вкрадчивым голоском:

— Я ведь что соображаю, дело-то к чему идет — умельство наше стародавнее раскопать, мебелишку такую стряпать, как при земстве, верно?

— Нет, брат, такую не пойдет, — решительно замотал головой Илья Тимофеевич. — Время нынче не то!

— Верно, верно, хе-хе! — захихикал, мелконько затряс головой Ярыгин, — прежде-то у дворянства-то взгляды на художество тонкие были, вкусы с подходцем; а нонче-то…

- А нынче, выходит, поиспортились малость вкусы-то, — перебил Илья Тимофеевич, — и тонкости той нету, и подходца не хватает… — Он насмешливо глянул в испитое лицо Ярыгина и, не скрывая неприязни, добавил — Тут, брат Пал Афанасьич, финтифлюшками не отделаешься, художество требуется. Не то что там дворянам твоим вихры-мухры разные!

— Вот и я про то же! — вывернулся Ярыгин и вдруг сжался весь, словно для броска. — Тут, окромя нас, стариков, никто не сможет, Тимофеич, никто! Слышишь, не сможет! — еще раз шепотом повторил он, нагибаясь к самому лицу Ильи Тимофеевича. — Ты мне там какое дельце в виду имеешь, бригадир? — пошел он наконец в открытую.

Илья Тимофеевич не ответил.

— Тут ведь что, Тимофеич, что главное-то! — заспешил Ярыгин. — Не только состряпать надо, отстоять требуется. Многие против нас попрут. У нас, сам знаешь, к чему привыкли: побольше да попроще, план подай! Наше художество не ко двору!

— Я, Пал Афанасьич, худого не скажу, — вдруг перебил Илья Тимофеевич, — только тебя в бригаду не предполагал. — Голос его прозвучал не громко, но твердо.

Ярыгин торопливо начал скоблить ногтями лоб.

— Это мало важности, что не предполагал, — не растерялся он, — я не в обиде, понимаю, ты думал, не соглашуся, ну а я… сам понимаешь, для общей пользы… Не постою, раз уж надобность обнаружилася!

— Обойдемся, говорю, — отрезал Илья Тимофеевич. — Хватит народу. Так что вот. Не к чему тебя отрывать.

Пальцы на коленях Ярыгина замерли, будто одеревенели. Некоторое время он сидел неподвижно, чего-то ждал. Минута прошла в молчании.

Солнце, по-видимому, окончательно провалилось в большое темное облако. Тревожно зашелестел тополь.

Ярыгин покряхтел, оглядел горизонт.

— Знать-то, погода переменится, ишь кругом затягáт, — вяло пробубнил он. — Да-а… хе-хе!.. Ты думаешь, Тимофеич, в бригаде вас с деньгой не облапошат, что ли? Держи карман! Это в приказе для красного словца насчет материальности брехнули; объедут на кривой, хе-хе! А Ярыгин что! Ярыгин не пропадет. На простой-то мебеляшке и заробить легче, гони знай. Кто при такой поспешной жизни красоту-то твою разглядывать станет? Хе-хе…

— Ты, Пал Афанасьич, вот что, — хмуро проговорил Илья Тимофеевич, — шел бы отдыхать. Да и мне недосуг.

— Гонишь? — насторожился Ярыгин.

— Советую.

— Неспокойно рядом с Ярыгиным? Хе-хе! — Ярыгин усмехнулся. Колючие зрачки его заметались из стороны в сторону.

— Разные дороги у нас с тобой, вот что! — Илья Тимофеевич встал.

— Ты про что это? — тоже поднимаясь, спросил Ярыгин.

— А про то, что ежели в похлебке, худого не скажу, собачья шерсть плавает, вкус шибко не тот.

Взгляды их встретились. Глазки Ярыгина сузились до предела. Они жгли ненавистью лицо Сысоева, человека, постоянно портившего ему, Павлу Ярыгину, жизнь. Ух, до чего ненавидел он это лицо, эти спокойные, с чуть заметной голубинкой глаза! Уничтожить бы! Раздавить!.. Вот бы праздник-то был!

— Зря ты, Тимофеич, хе-хе! — пробуя улыбнуться поласковее, зашевелил губами Ярыгин. Голова его медленно втягивалась в плечи. Пошарив для чего-то глазами в небе, он повернулся и зашагал прочь.

Илья Тимофеевич вернулся в дом и уселся за список. Пришел Сергей.

— Я, батя, Ярыгина сейчас встретил, — сказал он, через плечо отца заглядывая в список. — Идет, руками рассуждает чего-то; вид у него такой, будто у него не все дома.

Илья Тимофеевич усмехнулся:

— То еще не велика беда, кабы «не все дома»; беда — не знает, «куда из дому ушли»… Ты чего застрял на фабрике-то?

— С Озерцовой, с мастером нашим новеньким, разбирался. Не повезло девчонке, опять браку у нее напороли. У Тернина в фабкоме был, Ярцева там застал, так беседовали насчет перестройки.

— И много наперестраивали?

— Прикидывали кое-что, как будет.

— Молодцы перестройщики! — похвалил Илья Тимофеевич. — А еще про что?

— Да так… По партийной линии остальное…

— Перестройка-то, выходит, вроде по беспартийной линии?

— Да нет, зачем…

— То-то вот — зачем! На-ка смотри список по моей, по беспартийной линии. Добрая бригада будет?

Илья Тимофеевич подвинул сыну исписанный листок. Сергей прочитал.

— А паренька этого, Шурку Лебедя, ладно ты, батя, сюда записал?

— А чего неладно-то? Пускай учится. Да и для остальной молодежи заманка. Подумаю, после еще, может, кого из ребятишек приму на подмогу.

— Ну-ну… А ты знаешь, Ярыгин сегодня после обеда, как приказ вывесили насчет бригады, с полчаса его разнюхивал, а после в фабком к Тернину поперся. Прямо не сказал зачем, а все обиняками, прощупывал, чтобы в бригаду твою рекомендовали его. Только Тернии прямо ему сказал: не мое, мол, дело, это пускай Сысоев решает. Он после, говорит, к самому директору ползал.

— Да-а… — протянул Илья Тимофеевич, — вошь тоже ползает, ищет, где кожа тоньше да кровка к сосальцам поближе. Ну что ж, завтра к директору пойдем описок утверждать.

3

Никакого улучшения в работе Таниной смены не наступало.

— Долго я эту лапшу строгать буду, товарищ мастер? — возмущался строгальщик Шадрин. — На копейку разного! Почему, пока сменой Костылев сам командовал, не бывало такого? На одних перестройках три часа сегодня убил напрочь! А моих шестерых пацанов кто, по-вашему, кормить станет?

Насупленные брови Шадрина, сердитые складки на его недовольном, заросшем черной щетиной лице, басистый голос — все действовало на Таню угнетающе. Понуро шла она к другому станку. Снова выслушивала упреки…

Стыдно было смотреть людям в глаза. Проходя мимо карусельного фрезера, на котором работал Алексей, отворачивалась, боялась: вдруг заметит, что она расстроена.

«Неужели все-таки провалюсь с этой работой? — думала она, уходя вечером с фабрики. — Что делать? Кричать о помощи? Стыдно… Сама еще рук по-настоящему не приложила…»

Возле самого дома ее нагнал Алексей.

— Тяжело подается дело, Татьяна Григорьевна? — сочувственно проговорил он, поравнявшись с Таней. В ответ она только молча кивнула.

— Посоветовать вам хотел, — продолжал Алексей, — людей соберите. Ну, вроде сменного собрания, что ли… По душам-то вы с народом ни разу не беседовали. А толк будет, вот увидите.

Таня задумалась: «Пожалуй, Алексей прав. Надо поговорить».

Назавтра за полчаса до конца смены она объявила всем, что и цеховой конторке будет собрание. Но после гудка люди, хмурые, недовольные, начали расходиться.

— Куда же вы, товарищи? — заволновалась Таня, уже во дворе догоняя Шадрина и девушек-сверловщиц. — Куда же вы? Ведь мы договорились собраться!

— Разбегаться впору, товарищ Озерцова, — угрюмо заявил Шадрин, останавливаясь.

Девушки тоже остановились и ждали. Тане показалось, что в глазах Шадрина она увидела нечто более страшное, нежели досада или сожаление. «Не будет из тебя толку», — как бы говорили они.

Опустив голову, Таня медленно пошла в цех. В конторке сидел один Алексей Соловьев.

— Вот, значит, как, Татьяна Григорьевна, — участливо сказал он. — Разошлись все до единого. Ясен вопрос?

— А вы для чего остались? — с горечью спросила Таня. Она встретила взгляд Алексея и потупилась, но вдруг вскинула голову. — Вы, наверно, думаете про меня: «Вот липовый мастер, даже работать не умеет, а еще инженер!» Думаете ведь, правда? — с обидой проговорила она. — Так я вам скажу, раз уж вы один пришли на это злосчастное собрание. Слушайте меня и — верьте или не верьте! — мне все равно! Я умею работать, я могу! Не первый год на такой работе. Сами видите, кручусь, целый день без отдыха, присесть некогда! Каждую ночь слышу, как вы домой приходите. Все спят давно, а я сижу… Сводки там всякие, наряды… Ни воздухом подышать, ни на реку сходить! Единственный раз только тогда, помните, к Ярцеву зашли, музыкой развеялась немного. Ну хоть бы проблеск, хоть бы чуточку улучшилось что-то! Все хуже и хуже… Люди разговаривать со мной не хотят.

— Вот что, Татьяна Григорьевна, — сказал Алексей, — послушайтесь вы меня, побывайте разок-другой в смене Любченко, он в третьей сейчас, поговорите с ним. Мастер он хороший, и человек с совестью. — Алексей замолчал и, подумав, добавил: — Для пользы дела. Ясен вопрос? В общем, удивляется он сам себе. Вечно его смена была в отстающих, Шпульников тоже не справлялся, а тут… как только смену вам Костылев передал, оба они в полтора раза больше задания делать стали. Помните, я на станции вас встретил, вы еще смеялись насчет «людоедства»? Ясен вопрос?

В дверях цеховой конторки показалось чумазое лицо и сверкнули цыганские глаза Васи Трефелова. В улыбке блеснули его белые зубы.

— Бил свиданья час, не спугнуть бы вас! — с пафосом продекламировал он и рассмеялся.

Алексей сердито сдвинул брови:

— Не можешь без трепотни? — Он обернулся к Тане: —Учтите, картинка может проясниться…

Вечером, собирая удочки и другой рыбачий инвентарь, Алексей слышал, как Таня сказала Варваре Степановне:

— Ночью я уйду в цех, так вы не удивляйтесь, если утром меня не будет дома.

Варвара Степановна насторожилась:

— Алешка вроде «вылечиваться» начал, так хворь-то его на вас, что ли, перекинулась? —В голосе ее была тревога. — На себя поглядели бы, Танечка! У нас в гроб краше кладут.

— Ничего, Варвара Степановна. Надо….

Алексей, уже совсем было собравшийся на рыбалку, услышав этот разговор, почему-то вдруг отставил удочки, и рука его, протянувшаяся за плащом к вешалке, застыла. Он как будто решал: ехать или не ехать. Подумал. И все-таки взял с вешалки плащ, сказал матери:

— Я, мама, к утру вернусь. — Он вышел.

В дверях мастерской показался Иван Филиппович. Подошел к окну.

— Что, Танюша, не везет? — как бы между прочим спросил он, склоняясь над кустиком лимона, ярко зеленевшим на подоконнике.

— Не говорите, Иван Филиппович.

— Это ничего. Я, пока до звуковых секретов дерева добрался, столько добра на дрова перевел, знали бы вы… — Иван Филиппович обломил сухую веточку, повертел ее перед глазами и, выкинув за окошко, снова склонился над кустиком. — Все будет хорошо, вот увидите… Варюша, а как там насчет ужина? — спросил он жену, поворачивая перед собою горшочек с лимоном и все так же внимательно разглядывая листья.

— Что это с тобой? — удивилась Варвара Степановна. — Когда так не дозовешься, а сегодня сам на еду напрашиваешься?

— Работа так подошла, перерыв требуется… А тут, Варюша, на твоем цитрусе опять, между прочим, букашки завелись, надо будет их дустом поперчить. — И снова повернулся к Тане. — Давайте, Танюша, рассудим так. Ежели бы все дела получались гладенько да без хлопот, без переживаний да бессонницы, да без головной боли подчас…

— А головная боль, Танечка, с дедовой болтовни и начинается, — вставила Варвара Степановна, направляясь в кухню. — Садитесь-ка за стол лучше, — добавила она уже из-за двери.

Иван Филиппович уселся за стол, жестом пригласил Таню.

— Короче, после поражения победа ощутимее вдвойне. Что же касается Варюшина замечания, то учтите— женская мудрость начинается…

— Ты вот что, Иван Филиппович, — перебила его супруга, возвращаясь с миской окрошки, — если будешь Таню за столом разговорами донимать, я тебя в сенях кормить буду, а дверь в дом на крючок стану запирать. Понял? — Вооружившись поварешкой, она стала разливать окрошку по тарелкам.

Иван Филиппович подмигнул Тане и показал на поварешку:

— Вот про это самое я и хотел сказать: женская мудрость начинается вот с него, с кухонного предмета, ежели его в правой руке зажмут!

Несмотря на отвратительное настроение, Таня рассмеялась. А Иван Филиппович, как ни в чем не бывало, склонился над тарелкой. Усы его вздрагивали.

— Это что, Иван Филиппович, победа или поражение? — спросила Таня.

— Пока победа, — ответил Иван Филиппович, подвигая к себе солонку. — Поражение будет после, когда вы уйдете. Явления меняются местами. В семейной жизни частенько такое бывает, так что, Танюша, рекомендую: никогда не «женитесь».

4

Ночью, увидев Таню в цехе, Любченко удивился:

— Что это вы, Татьяна Григорьевна, не в свою смену пожаловали? Я бы на вашем месте спал да сны разглядывал.

— А мне вот не спится. Сюда в цех потянуло, хочу перенять ваш опыт.

— Мой опыт?

— Да… А посоветовал мне Соловьев. — И Таня рассказала о причине своего прихода.

— Понятно. — Любченко нахмурился. — Пошли.

Он повел Таню по цеху. Работали все станки. Они наполняли цех спокойным гулом, сухим шелестом стружки. Работа шла ровно: ни суеты, ни бестолковщины…

Таня ходила и завидовала: и цех тот же, и станки те же ― ее станки, — только другая, совсем непохожая обстановка. Пока Любченко ходил с Таней, никто не подошел к нему, никто не оторвал: видно было, каждый занят привычной работой.

Из-за шума говорить было трудно, и Любченко с Таней вернулись в цеховую конторку. Они сели у стола! Любченко рассказывал, перекатывая ладонью косточки на счетах, и та обстановка, в которую с первых дней попала Таня, прояснялась все больше и больше.

— Наши-то две смены по одному, по два изделия гонят, а все остатки, все «концы» — все, что мы не успеем закончить, — вам достаются. Да вам еще и свое выполнять надо. Пока Костылев первой сменой сам командовал, «концы» мне доставались, редко когда Шпульникову, ну а теперь… Да вот сами смотрите…

Любченко взял со стола листок со сменным заданием и показал Тане. Всего-навсего пять заполненных строк! Пять номеров деталей готовились на станках в его смене. И ни в одной партии не было меньше шестисот штук. Да, тут было где развернуться, можно было хорошо наладить работу!

— Вы на себя нашу судьбу приняли, — сказал Любченко под конец. — Словом, что потруднее, похлопотнее, то и ваше! Честно сознаться, я просто удивляюсь, как это вы еще тянете. На вашем бы месте пятеро профессоров со второго дня зашились бы.

— Анатолий Васильевич, а вы не хотите отдохнуть немного? — спросила Таня после длительной паузы,

— Как это?

— Очень просто. Позвольте мне две-три смены поработать за вас. Если не доверяете, оставайтесь тут, присматривайте за мной.

— Валяйте! — сказал Любченко, оживляясь. — И никаких присмотров. Еще мне новости…

Они снова пошли в цех. Пока Любченко знакомил Таню с работой смены, она заметила, нак настороженно и с недоверием поглядывают на нее рабочие.

У одного фрезера станочник, пожилой, с морщинистым бритым лицом, обратился к Любченке:

— Вы чего это, Анатолий Васильевич, никак смену передаете? — В голосе его была тревога.

— Да, — неосторожно пошутил Любченко, сохраняя на лице самое серьезное выражение. — Знакомьтесь с новым мастером, Егор Егорыч.

— Ну уж это вы бросьте, пожалуй! — сверкнув глазами, вспылил Егор Егорыч. — Недавно только смена выправилась. Так нешто обратно под склон пихнуть надо? — Он прищурился и, не скрывая неприязни, язвительно спросил Таню: — Свою-то смену напрочь уже завалили?

Таня вспыхнула. Ей показалось, будто она только что провалилась на экзамене.

— Это я пошутил, Егор Егорыч, — поспешил исправить оплошность Любченко. Щеки его, обычно бледные, покрыл румянец: стало неловко от непредвиденного результата шутки. — Просто Татьяна Григорьевна помогать мне будет.

— Вот то-то. Ты, брат, шути, да не зашучивайся, — успокаиваясь, предостерег Егор Егорыч. — Шутка от ума должна быть. А ты… У меня вот братан в молодости охоч был до шуток. Хлебнул, помню, лишнего да и полез в подворотню. И хоть бы лез-то, дурак, спокойно, а он возьми да залай по-собачьи. И до чего похоже — чистый кобель… Так ему теща полчелюсти зубов коромыслом выщелкала. Не разобралась — думала, в самом деле пес… — Он еще раз, но уже более мирно взглянул на Таню и снова принялся за работу.

Любченко ушел в конторку и занялся нарядами. Таня осталась в цехе.

Вскоре она с удивлением убедилась, что делать ей почти нечего. Работа шла как бы сама собой. Только изредка для надежности приходилось проверять размеры да пересчитывать детали. Во второй половине ночи Таня попросту начала скучать. «Ну, по правде сказать, это тоже не работа, — подумала она. — Но какая у Костылева цель так распределять нагрузку? Или он в самом деле намерен меня «утопить»?

Она вошла в конторку. Любченко спокойно читал газету.

— Видите, благодаря вам у меня сегодня вовсе курорт, — сказал он, сладко потягиваясь и откидываясь на спинку стула. — Сижу вот и ничего не делаю. Ну, каково впечатление? Спать хотите, наверно, до смерти?

— Ругаться хочу насмерть, — ответила Таня. — Не знаю, как утром за свою смену приниматься. Просто тошно, честное слово!.. Знаете что, «подарите» мне еще две-три смены, кроме этой, а? По-настоящему хочу разобраться…

— Да вы же свалитесь, Татьяна Григорьевна! Двойная же нагрузка!

— Не бойтесь…

В конторку заглянул Вася Трефелов.

— Анатолий, айда пошли Лешкин автомат пробовать! — позвал он Любченко и, выгнув бровь, продекламировал из Пушкина:

— Иду, — ответил Любченко.

…Намерение Алексея бросить возню с автоматом Вася одобрил сразу и пообещал, что на рыбалку поедет в любое время. Однако вот уже второй раз он изменил своему обещанию. Сегодня Алексей опять отдыхал один. А Вася тайком от друга закончил полную переборку автомата, у которого наново притер золотник: все Васины подозрения сбегались именно на этой капризной детали. Вася решил, что ночью, когда ничего не подозревающий Алексей торчит со своими удочками в смоленой сысоевской плоскодонке где-то в заливе, время для пробы автомата самое спокойное.

Любченко отправился в цех. Таня пошла за ним.

На столе карусельного фрезера лежало какое-то хитроумное устройство. Таня склонилась над ним и внимательно стала разглядывать. Потом выпрямилась и сказала:

— Автоматический переключатель пневматики?

— Пять с плюсом! — крикнул Вася и добавил: — Пять — вам, плюс — товарищу Василию Трефелову. — Он снял еще не привинченную головку, вынул золотник И, повертев его перед глазами Тани, пояснил: — Залог пбеды — ясно? В общем, «ура! Мы ломим; гнутся шведы…»

― Эй ты, швед! Чего колдуешь? — раздался у него спиной голос Алексея.

Вася, Таня, Любченко — все обернулись. Алексей стоял рядом. В плаще, в широкополой своей рыбацкой шляпе. Рядом у стены составлены были его удочки.

Алексей даже сам не понимал, как получилось, что он вернулся, не дожидаясь утра. Может, потому, что клевало неважно, а может… Да, наверно, именно потому, что еще когда ехал к заливу, думал о том, что Таня сегодня ночью придет в цех и что было бы хорошо увидеть ее там в нерабочей обстановке, поговорить, а может случиться, и помочь чем-нибудь. Мало ли… Рыбачил он в заливе недолго. Свернул снасти и погнал свою плоскодонку назад….

— Чего колдуешь, говорю? — повторил он и взял из рук Васи золотник. — Притирал, дурень? Надул, в общем. Ну и свинья же ты. Уноси все обратно. Я тебе что говорил? Автомат — к чертям! Ясен вопрос? Пускай валяется, раз уж толку нет. Уволакивай отсюда.

— А почему не попробовать? — спросила Таня. — Я, кстати, тоже собралась помогать.

— Пачкаться-то? — усмехнулся Алексей.

— Ну и что ж? А если мне самой интересно? — Таня обернулась к Васе. — Давайте-ка поставим.

Алексей собрался было что-то сказать, возразить даже, но Таня уже рылась в ящике с инструментом. Косынка ее немного сбилась, из-под нее виднелись уложенные в два ряда светлые косы и белый воротничок блузки под черным халатом…

Если бы Таня оглянулась, она увидела бы, что Алексей улыбается, улыбается тепло, даже ласково. Но она не оборачивалась…

Алексей только покачал головой и, сбросив шляпу с накомарником, начал стягивать с себя плащ. А Вася обалдело глядел, как та самая девушка, которую он когда-то принял за корреспондента и уж, конечно, в душе считал белоручкой, орудует гаечным ключом с ловкостью бывалого слесаря.

5

Станок заворчал, затрясся, набирая обороты, загудел ровно и радостно, как будто говорил: «Ну, товарищи, я готов! Давайте пробуйте, посмотрим, что вы там напридумывали!»

Алексей проверил крепление шлангов, уложил в гнезда копировальных шаблонов пробные бруски, включил ход стола.

Сердце колотилось учащенно и тревожно: «Выйдет ли на этот раз?»

Переходя в рабочую зону, щелкали один за другим включавшиеся прижимы. Фреза врезалась в первый брусок. С шелестом полетела стружка. Хорошо! Второй брусок… третий… Р-раз! Сухой треск, похожий на выстрел, и брусок со свистом вылетел на середину цеха.

— Вот они, твои «шведы», — махнув рукой, сказал Алексей Васе. Он остановил станок. — Выключай компрессор!

Вася мгновенно выполнил приказание. Таня принесла брусок, только что выброшенный фрезой, и внимательно разглядывала его.

— Алексей Иванович, скажите, во время прежних опытов бруски тоже вылетали?

— Еще как! — вставил Вася и присвистнул.

— Вы их не осматривали? Не сравнивали между собой?

— Нет. К чему это? — сказал Алексей.

— К чему?.. А что, разве вылетают все подряд?

— Да нет… не все.

— А какие чаще, широкие или узкие?

— Кажется, широкие, — помедлив, неуверенно ответил Алексей. — Только на что это вам, не пойму?

― На что? А вот посмотрите на этот брусок. Видите, он с пороком, который называется…

― Крень, — подсказал Любченко, внимательно слушавший Таню.

― Правильно! А если крень сплошная, то кремнина. Смотрите, какая твердая и плотная здесь древесина! — Глаза у Тани заблестели, она стала волноваться; так бывало всегда, когда она увлекалась чем-нибудь, когда ее ждала какая-то находка. — А что если подобрать сплошь точно такие детали, выбросило бы их все до одной, как вы думаете?

― Сказать по правде, и в голову не приходило,— признался Алексей.

― Так ведь  можно подобрать, Татьяна Григорьевна, — предложил Любченко. — Я понял, к чему вы клоните!. Василий, ну-ка!..

Вдвоем с Васей они кинулись подбирать одинаковые бруски, притащили их Тане. Потом, пока она раскладывала их в гнездах шаблона, загородили досками то место за станком, куда фреза вышвыривала бруски. Включили станок…

Едва фреза дошла до середины первого бруска, раздался треск, сильный удар в дощатый заслон. Второй брусок… третий… четвертый… Один за другим они с разлету колотились о доски. Фреза выбросила все до одного. Таня выключила станок.

Лицо Алексея было по-прежнему хмуро.

— Нагрузка велика, что ли? — спросил он.

— Давление недостаточно, — ответила Таня. Она подняла с полу обрезок березовой фанеры и тут же, как на листке блокнота, стала выписывать на фанерке какие-то формулы, потом достала из карманчика халата маленькую логарифмическую линейку и начала что-то подсчитывать…

Вася, приоткрыв рот и надвинув на глаза кепку, с любопытством наблюдал из-за Алексеевой спины за тем, что делает Таня. Умение владеть линейкой представлялось ему вершиной математического таланта.

Таня кончила расчет, записала несколько цифр, проверила еще раз, убрала линейку.

— Вот смотрите, — сказала она, подчеркивая карандашом цифру. — Усилие резания получается на самый пустяк меньше, чем давление прижимов. Мягкое дерево режется легко — и прижимы с грехом пополам держат, а попадается чуть потверже, ну вот как это, с кренью… — Таня подняла злополучный брусок и протянула его Алексею. — Вот… Понимаете? Только это не все. Вы заметили, когда, в какой момент вылетают бруски? Как раз когда включается соседний прижим. Значит, как раз в это время в воздушных цилиндрах остальных прижимов давление падает. Видимо, воздух, когда проходит по каналу золотника, дросселируется… Понимаете, Алексей Иванович?

— Понимаю-понимаю, — поспешно подтвердил Алексей, — теряет давление, значит… Ну дальше-то что? Почему дросселируется?

— Думаю, диаметр канала маловат…

— Тогда, выходит, высверлить побольше, и… — сказал Любченко.

— Я думаю, да, — ответила Таня.

Алексей энергично скреб подбородок.

— Ура! Ура! Согнутся шведы!.. — заголосил Вася, хлопнув с размаху Алексея по плечу. — Алеш, пойдем сверлить. А? — И он снова, теперь уже посильней, хлопнул его по плечу. — Уж близок, близок миг победы!

— Да постой ты со своими «шведами», — одернул его Алексей. — Дай сообразить. — Несколько минут он стоял в раздумье. Наконец шагнул к Тане, протянул руку.

— Спасибо, Татьяна Григорьевна… Большущее! — Он крепко стиснул тонкие пальцы Тани, так, что, показалось, даже хрустнули. Спохватился и, выпустив руку, виновато повторил: — От души спасибо!

Он все еще чувствовал тепло ее пальцев на своей ладони.

— Я ведь тут совершенно ни при чем, это науке спасибо говорите, — ответила Таня, улыбнувшись. — Да и секрет, возможно, не в том. Разбирайте, и посмотрим. Хорошо?

Алексей молчал и все не мог оторвать взгляда от Таниного лица. А ее неожиданно охватило необыкновенное чувство хорошей, веселой радости. Эта радость начиналась где-то там, в глубине Алексеевых глаз, в которых светилась искренняя человеческая благодарность. А может быть… даже нечто большее, чем благодарность… И Таня улыбнулась снова. Может, не Алексею даже улыбнулась, а вот этой необыкновенной своей радости.

— Разбирайте, — повторила она, — я сию минуту вернусь.

И ушла с Любченко. Алексей долго смотрел ей вслед. Потом вдруг схватил Васю и так стиснул его в объятиях, что тот даже заорал:

— Ребра поломаешь!

— Бросил, идиот! Плюнуть на все хотел! А она… Ну что ты смотришь так на меня, ну что? — говорил Алексей. — Почему не отговорил меня, Васяга? Отвечай!

Вася стоял смирный и несколько растерянный от этой бурной радости Алексея.

— Алеш, знаешь, что я думаю? — сказал он, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. — Сказать?

— Ну?

— Вот бы тебе, Алеш… ну, жениться, в общем, — мечтательно продолжал Вася. — Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали! Ну прямо такой производственный комбинат у вас бы получился…

— Васяга, знаешь, что я думаю? — как-то особенно ласково проговорил Алексей. — Сказать?

— Ну?

— Помнишь, не так давно на этом самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?

— Ну, помню… Ты это к чему? — насторожился Вася.

— Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, обидел даже…

Лицо Васи расплывалось в улыбке.

— Я ошибся, — продолжал Алексей, — и беру свои слова назад, потому что переменил о тебе мнение. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков. Ясен вопрос?

Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и не сводил с Алексеева лица больших и черных укоряющих глаз.

Алексей сунул ему в руки ключ:

— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!