Онлайн чтение книги Человек плюс машина
19

Два дня прошли как в тумане. По городу ползли самые чудовищные, самые немыслимые слухи, и некуда от них было деться. Из уст людей вполне благонамеренных, с высшим, как говорится, образованием исходили такие чудеса, что у других благонамеренных людей волосы вставали дыбом. Наибольшей популярностью пользовалась слегка модернизированная версия «Повести о капитане Копейкине», согласно которой Иван Иванович Копьев, известный в воровском мире под кличкой Капитан Копейкин, еще в 1947 году бежал с Колымы, съел по дороге своего приятеля, ограбил почтовый вагон и свыше двадцати лет отсиживался в наших лесах (в другом варианте: был заброшен с парашютом), а когда увидел, что начали строить Систему, то и вышел, проникнув в город через Марью Григорьевну, знакомую ему по прежним делам (вместе брали «торгсины»). Разумеется, был у них и радиопередатчик, и на триста тысяч долларов, и фальшивые банкноты; кстати, и вообще Система нужна была Ивану Ивановичу главным образом для печатания денег. Признался же он потому, что «устал от пролитой крови», как он заявил следствию; ко всему прочему, оказывается, все последние дни ему являлся и терзал его призрак сгоревшего Петухова (случалось при этом — я сам пару раз был свидетелем, — что Петухов сам стоял здесь же, рядом с рассказчиком, но это почему-то никого не смущало. Гораздо больше наших смущало то обстоятельство, что по некоторым данным у капитана Копейкина была одна нога, тогда как у Ивана Ивановича будто бы обе. — «Впрочем, при современном уровне протезирования… — говорили наши, — а еще и при тех деньгах, что у него были, вообще нет ничего невозможного!»). Говорили также, что одновременно в разных городах было арестовано несколько его сообщников (в других вариантах: накрыта вся их сеть, взята конспиративная квартира, а некоторые по привычке ошибались и говорили «кооперативная квартира», получалось при этом, что Иван Иванович вдобавок спекулировал еще и кооперативами, и возникала такая путаница, что уже совсем ничего нельзя было разобрать). Наконец, уверяли, что немедленно после признания Ивана Ивановича в наручниках и под конвоем из сорока человек на военном самолете отправили в Москву.

Все это, к счастью, было ложью — Ивана Ивановича возвратили в больницу, и, хотя все еще посещения были отменены, Нине в порядке исключения разрешили, как и прежде, трижды в день к нему приходить и кормить его, а одну ночь, когда ему стало хуже с сердцем, она даже дежурила подле него. Правда, она обратила внимание на то, что временами по коридору прохаживается какой-то человек, но кто он был — она сказать затруднялась.

В воскресенье утром, выглянув из окошка, я увидел растянувшуюся по обочине шоссе длинную цепь туристов с рюкзаками — это наши отправились в поход к обнаруженной кем-то землянке, схорону, где в течение многих лет прятался Иван Иванович. Такого вынести я был не в силах, я чувствовал, что должен немедленно что-то предпринять, что необходимо действовать!.. Но как?! что я мог сделать?! Я бросился к Валерию (который в эти дни почему-то не показывался), чтобы по меньшей мере выяснить, каково же реальное положение вещей на сегодня.

Валерий моему приходу обрадовался, но вообще-то вид он имел удрученный, я тут же догадался почему — подвели его со своими «признаниями» Марья Григорьевна и Иван Иванович, опередили, лишили его возможности продемонстрировать свои дедуктивные таланты; начальство не нуждалось теперь в его блестящих построениях, оно получило все даром.

— Ну ничего, — утешал я Валерия. — Статью в журнал вы все-таки сумеете на этом сделать… Но сейчас давайте подумаем, однако, можем ли мы хоть чем-нибудь помочь Ивану Ивановичу и Марье Григорьевне.

— Да-да, конечно! — устыдился Валерий. — Я полностью с вами согласен. Нужно помочь… Только вот… чем?.. Что мы можем сделать-то?.. А знаете, — продолжил он, — что, если… нам сходить к Эль-К?! Я понимаю, понимаю ваши сомнения… но все же. Пойдемте, а? Тем более что до него всего ближе. И тем более что он все-таки первый друг Ивану Ивановичу и Марье Григорьевне… Я понимаю, что вы хотите сказать…

И мы побежали через двор к Эль-К…

Нет, никогда не забыть мне этого визита!.. Начать с того, что Эль-К не открывал нам минимум с полчаса, хотя, позвонив, мы услыхали в квартире шорох и копошение, затем прекратившиеся. Мы звонили еще и еще, впечатление складывалось такое, что хозяин стоит тут же, за дверью; казалось, мы различаем его затрудненное дыхание. Как быть? Может, он не один, ну так все равно: открыл бы, мы зашли бы попозже! «Виктор Викторович, вы дома или нет, черт возьми! — Потеряв терпение, я принялся дубасить в дверь кулаком. — Если вам сейчас неудобно, мы можем зайти чуть позже, но нам необходимо с вами поговорить!» После чего Эль-К, по-видимому, узнав мой голос, на цыпочках отошел от входной двери, нарочно сильно хлопнул дверью из прихожей в комнаты, произвел еще какие-то звуки, топоча, вернулся обратно и стал снимать щеколды и щелкать замками (их было не меньше пяти, ей-ей; я раньше этого и не замечал; «Врезаны самое большее два дня назад», — шепнул Валерий, профессионально колупая пальцем краску вокруг замочной скважины). Наконец,

Эль-К притворил дверь, потом снял последнюю цепочку и предстал перед нами…

Бог ты мой, что это было такое! Небрит, в несвежей пижаме, внешность помятая (испитая?), на голове почему-то шапка-ушанка, в тапочках на босу ногу…

— Что с вами, Виктор Викторович?! — воскликнули мы оба, замечая также, что из кармана пижамы торчит у него рукоятка молотка, а на подзеркальном ампирном столике лежит топор.

— Ч-что? Н-ничего! — отвечал он, стуча зубами. — Во-возился тут по дому… 3-замерз… Я… б-болен…

Да, конечно, еще три дня назад на ученом совете он жаловался, что нездоров. Но когда мы пришли в комнату, служившую ему обычно гостиной, нам показалось странным, что возле неубранной постели (это уже само по себе для этого дома было нетипично, да и спальня у него всегда была в третьей, дальней комнате) на полу свалено охотничье снаряжение — рюкзак, кирзовые сапоги, на постель брошен грязный ватник, а в головах криво висит расчехленная двустволка. Вообще-то Эль-К баловался и охотой, но сегодня присутствовала здесь во всем какая-то неадекватность, которая усугублялась еще, кстати, и оттого, что на столе фигурировали большая бутыль со спиртом, зачерствелые объедки и рюмка (одна!).

— Что с вами, Эль-К? Что у вас творится?! — испуганно повторили мы хором. — Вы действительно больны? или, быть может (слабая надежда), вы готовите очередную шутку? Так сказать, практикал джокс?! Ха-ха!

Эль-К меж тем вновь закладывал дверь на засовы. Окончив эту нелегкую работу, он нетвердо, ссутулясь, вошел в комнату, присел на свою постель, как бы сомневаясь, не подстроит ли она ему какой-нибудь каверзы; снял шапку, вытер рукавом пот; только после этого спохватился, что не предложил нам сесть… М-да, ни о каких практикал джокс, безусловно, не могло быть и речи — редкие волосы (теперь стало видно, что они у него редкие) слиплись на лбу, губы прыгают, сам весь дергается (полез в карман, нащупал молоток, выдернул руку так, как будто молоток был горячий) — какой контраст с тем, к чему мы привыкли! От этого контраста с прежним сейчас вид его казался даже хуже, чем у Ивана Ивановича…

Наверное, Эль-К понял, какими сравнениями мы занимаемся.

— Подождите, я сейчас переоденусь, — сказал он, собирая в охапку постель и, по-моему, даже не особенно пытаясь создать иллюзию былого великолепия.

Двери в две другие комнаты тоже были заперты (!). Эль-К долго гремел связкой ключей. Валерий выразительно скособочился; затем, вставши на широкую тахту коленом, дотянулся до ружья… Заряжено, оно было заряжено!..

Эль-К воротился, более или менее приведя себя в порядок (впрочем, даже не причесавшись), сел с нами у стола, затравленно поглядывая на нас. Мы не знали, что и сказать! Не меньше десятка предположений вертелось в моей голове одновременно, но ни одно из них не было достаточно емким, чтобы схватить всю картину целиком. («В другой комнате дама? М-м, что-то не похоже, — размышлял я. — Болен? Да, болен, это очевидно… Так расстроился из-за Марьи Григорьевны и Ивана Ивановича, что запил? Это бывает, но не с такими, как он, да и охота тут вроде бы ни при чем… Любовался собою с похмелья в зеркало, каков он в охотничьем уборе? Но ведь не в пижаме же собой любоваться?! Хорошо, а зачем эти задвижки и запоры? Боится за свои коллекции? С чего это вдруг?.. Но, как бы то ни было, он боится, чего-то боится, у него вид испуганного человека! Или я преувеличиваю?..»)

— Что-то случилось, Виктор Викторович?

— Случилось?! — вздрогнул он. — Нет, ничего не случилось! Почему это вы решили, что со мной может что-то случиться?! Впрочем, да, случилось. — (Он рассуждал, прямо как Марья Григорьевна когда-то на банкете, даже интонации у него были те же.) — Я нездоров!.. Озноб, температура…

— Не лучше ли нам уйти?

— Уйти?! — (Я был готов дать голову на отсечение: в голосе его не было обычной иронии, бравады, а настоящий испуг.) — Нет-нет, не уходите, зачем вам уходить? Куда вы торопитесь? Прошу вас, — быстро-быстро затараторил он. — Не уходите. Не оставляйте меня одного. Я сижу здесь один как сыч. Все меня забыли. — (Вот только теперь в его речи появились нотки юродивого.) — Я три дня не выходил. Что нового в городе? Расскажите… Давайте выпьем. Вот только закусить нечем, еда подошла к концу. Я три дня не выходил. А выпить есть у меня, видите, еще осталось…

Не беспокойтесь, я не спиваюсь, это у меня уж с месяц стоит… С того самого дня… как… Маша принесла… Валерий насторожился:

— Что-что?! Как вы сказали? С того самого дня? Маша принесла?!

— Только не стройте из себя Порфирия, Валерий, — злобно оскалился Эль-К. — Я слышал все эти ваши теории. Пентаэритриттетранитрит, взрывоопасность, машинная цивилизация, Машина машина, символика подсознания, сестричка-семиотичка грохнулась оземь, скинулась птичкой и упорхнула… Я все это слышал, слышал! Популяризатор вы хороший, ничего не скажешь! Но она была у меня в ту ночь, была, вы это можете понять со всеми своими теориями или нет?! Она принесла мне этот спирт, вы понимаете или нет?! «Боялась это расплескать», «взрывоопасность»… Эх вы! На что вы годитесь!..

Дрожащей рукой (я знаю, что в литературе всегда наливают дрожащей рукой, но ничего не попишешь, так оно и было) он налил одному себе, потом, увидя, что посуды больше нет, закричал:

— Да достаньте вы лучше рюмки, не заставляйте бегать больного человека! Да вон там они, там! Да не надо этих, эти маленькие, вот там есть побольше!

Валерий (с таким выражением, будто боялся что-то расплескать) исполнил требуемое, подождал, пока Эль-К ему нальет, но пить не стал, а только поднял рюмку на уровень глаз и, посматривая через нее на Эль-К (словно бы через лупу), спросил:

— А почему же вы не… сообщили об этом?

— Я не сообщил?! — воскликнул Эль-К. — А почему я должен кому бы то ни было об этом сообщать?! Это мое личное право, сообщать или не сообщать! Нет, вы подумайте! «Не сообщил»! Слово-то какое!

— И все-таки… — не сдался Валерий, — как оно было-то? Вы меня извините, конечно… — немного сбавил он свой прокурорский тон.

— Как было, как было… Что вы заладили!.. Было все даже очень просто… Очень просто, понимаете вы!.. Безо всяких этих там ваших… концепций! — Эль-К с непередаваемым отвращением выговорил последнее слово. — Она прибежала ко мне где-то около часу. А я был не один, принять сразу ее не мог… Ох, скучно мне все это рассказывать… и глупо!.. Глупо все, глупо! Я изобразил, что я в приподнятом настроении, я и правда был в приподнятом настроении несколько… хочу, дескать, выпить, да вот нечего, все запасы кончились. Не сходишь ли ты, мол, в свой институт, это ж рядом, в пяти шагах, не принесешь ли спиртику, мы с тобою же его и выпьем, поговорим «за жизнь», я тебе все расскажу… Дурак же я, какой дурак, Господи! Не понял, в каком она состоянии, вернее, понял, но пренебрег, не счел нужным проявлять участие…

— Ну, — стал понукать его Валерий.

— Что «ну»?! Заладили «ну» да «ну»! — закричал на него Эль-К. — Она и послушалась, она всегда меня слушается, верит все-таки, что я человек, пошла, принесла через пятнадцать минут, я за это время девицу свою спровадил… Она здесь поблизости живет…

— Ах, так это?.. — смекнул Валерий.

— Вот-вот… она самая… Короче, она ушла, я проводил ее через улицу, и тут же Марья вернулась со спиртом. Я подходил к своему подъезду и гляжу: она идет. Ну, я изобразил, что вышел нарочно, чтобы ее встретить.

— Вы убеждены, что все это было тут же? — задал вопрос Валерий. — Вы убеждены, что прошло именно пятнадцать минут, а не двадцать или, скажем, двадцать пять? Я имею в виду: не могла ли Марья Григорьевна успеть за это время зайти на ВЦ?

— До чего же вы нудный тип, Валерий! — сморщился Эль-К. — Я убежден, убежден, не сомневайтесь! Она зашла ко мне уже после того, как была на ВЦ! Она не застала там Ивана, у которого хотела просить прощения, и побежала ко мне. Вернее, так: она от Ивана после скандала кинулась сперва к Алисе… да нет, вру, тьфу ты, черт!., к Алине… в общем, обеих этих дур не было дома. Потом побежала к себе, но дома, одна, не смогла высидеть и пяти минут. Совесть ее замучила, видишь ли. По дороге рыдала еще на лавочке в лесу, она всегда на этой, лавочке рыдает, Иван на этой лавочке, видишь ли, объяснялся ей в любви. Отрыдавшись, она побежала на ВЦ, а потом уже ко мне.[9]План-схему города см. на рис. 6. (рис. 6, как и все прочие рисунки, в тексте книги отсутствует . Прим. автора fb2 документа. ) Ваш глупый Крейн встретил ее в коридоре института уже на пути назад, ко мне, когда она несла мне вот эту склянку! Она действительно боялась ее уронить, сумки я ей дать не догадался, она завернула ее в газету…

— Ну, и… — трепетал Валерий.

— Что «ну»?! Опять «ну»! Да какое это имеет все значение? — Эль-К буквально взвыл. — Никакого это не имеет значения! И разве дело в этом?!

— А в чем дело? — не унимался Валерий. — В чем дело-то, позвольте узнать?

— В чем дело? Эх, ты, Порфирьюшка! Начитался «Библиотечки приключений»! Ты временные диаграммы построй, хронометраж времени! Не пробовал еще? Что же это ты!.. А, да ну тебя!.. Дело в том, — сказал Эль-К, обращаясь подчеркнуто ко мне одному, — дело все в том, что и тут, когда она вернулась, когда стала рассказывать мне, как мучается сама, как мучается и Иван… я и тут не поддался, и тут продолжал раешничать и гаерствовать!.. Нет, утешал, утешал, конечно, говорил всякие там слова, какие полагается в таких случаях говорить, давал советы, задумывался… Но в глубине души веселился! Да-да, веселился, более того — торжествовал!

— Торжествовали?!

— Да, представьте себе! Тор-жест-во-вал! Удивляетесь, да? С чего бы, казалось, тут торжествовать?! Вот в том-то вся и суть!.. Налей-ка нам еще, Порфирьюшка, и слушай… Торжествовал я потому, что их мучения… сейчас вы ужаснетесь, но это именно так… потому что их мучения… были мною… за-про-грам-ми-ро-ва-ны!.. Понятно, нет?! — Эль-К и теперь против воли смотрел торжествующе. — Нет, вы не понимаете, и никто не понял бы, никто и никогда, если бы я сейчас вам сам не стал рассказывать! Если бы… я сам… А почему я стал рассказывать, почему я, выражаясь на вашем жаргоне, Валерий, стал «раскалываться»?.. Впрочем, это потом… Так вот, скажу вам лучше, почему вы ничего не понимаете… И не смотрите вы на меня своим инквизиторским взглядом, Порфирий, я раскалываюсь, но я не Раскольников, старуху процентщицу я вон тем топором, что на подзеркальнике, не убивал!.. Хотя… — Эль-К на мгновение как-то сник, но тотчас же выпрямился снова. — Да! Никто у вас ничего не понимает! Никто! А не понимаете вы ничего, что вокруг вас происходит, оттого, что все вы видите лишь какую-то одну сторону явления, лишь один ракурс. Как в той сказке про слепцов — кто держит слона за хобот, кто за ногу, кто за ухо, и спрашивается, на что же в итоге похож слон?.. И вы рассуждаете так же: вот машина, вот Иван Иванович… вот Марья Григорьевна, Ниночка, царь-девица… а вот еще подлец Эль-К. Или: а вот еще Кирилл Павлович, добрейший человек… Вы оперируете традиционными категориями, устарелыми понятиями, и потому все взаимодействия носят для вас случайный характер, вы не видите и того, что все вышепоименованные и многие другие персонажи суть элементы одного единого целого, что все они накрепко привязаны один к другому, что…

— Почему это мы не видим? — встопорщился Валерий. — Я уже имел честь изложить…

— Имел честь, имел честь!.. — перебил его Эль-К. — Я тоже уже имел честь… сказать вам, что ваше концепция гроша ломаного не стоит! Гнет машинной цивилизации, урбанизм, разрыв с природой, атомизация индивида, отчуждение работника от продукта своего труда, внеличностный бюрократический механизм — все это общие места из книжек, дорогой мой, из книжек! Эти рассуждения набили оскомину!.. И, извините меня, для анализа нашей действительности они совершенно не годятся!.. Да вы посмотрите на реальное положение вещей, на то, что вокруг нас… вот здесь, конкретно, у нас в городке! Что останется от вашей концепции?! Нет-нет, в самом деле! Я не собираюсь заниматься демагогией!.. Давайте посмотрим, это важно для дальнейшего! Будем действовать методом «от противного», так вы лучше поймете то, что я хочу сказать. Давайте окинем трезвым взглядом непосредственно окружающее нас. — (Я при этом машинально отметил про себя, что его собственный взгляд — взгляд в прямом смысле — уже не был вполне трезвым.) — Что мы здесь находим? — продолжал он. — Отчуждение индивида от своего труда, где оно здесь? Его нет, потому что подавляющее большинство у нас — научные работники, занятые своей кровной темой, выполнение которой, кстати, не только приносит им моральное удовлетворение, но и весьма эффективно улучшает их социальный и экономический статус, повышает престиж и прочая и прочая!!! Издержки урбанизма, железобетонный лабиринт, каменные джунгли, где люди чахнут и гибнут от удушья, в тесноте и грязи, лишенные прелести живой природы, солнца, травки, чистой ключевой воды? Всего этого тоже нет, нет ничего похожего! Природа рядом, в двух шагах, перейди шоссе, и вот, — он показал рукой за окно, где до самого горизонта серела тайга, — и вот тебе и лес, и поле, и ручейки, любуйся, иди хоть две тысячи километров, пока тебя с вертолетов не разыщут, а то и сдохнешь от голода среди своей любимой природы девственной!.. Что там у вас дальше? Атомизация индивида, бездушная формализованная и рациональная бюрократическая организация, перед которой индивид чувствует себя обезличенным, и тому подобное? Нет, этого тоже нет. Отношения у нас за редким исключением домашние, семейные, соседские, так сказать, общинно-родовые. На вашем социологическом жаргоне у нас процветает патернализм, у нас — опять-таки на вашем языке — скорее органическая солидарность, хьюмен релей-шенс в лучшем виде! Некоторая стратифицированность присутствует, правда, но она обусловлена, главным образом, процессами современного разделения труда — физики больше общаются с физиками, химики — с химиками, — (я узнал теперь, откуда взялось все это в речах Марьи Григорьевны тогда, на банкете), — а также естественной разницей возрастов, если хотите — поколений… А в остальном… вертикальная мобильность у нас высокая, уровни жизни — выше среднего, проблемы досуга практически нет: надоело тебе здесь, езжай куда хочешь в командировку, так даже интереснее… Итак, где же ваша знаменитая фрустрация, деградация личности, эскапизм, аномия, возникающие как якобы неизбежные последствия… и так далее и тому подобное?! Как говорится, «всех этих слов на русском нет». Их нет, им неоткуда взяться, для них нет ни экономических, ни экологических, ни социальных условий!.. Нет, я не спорю…

и у нас кое-где порою наблюдаются отдельные негативные тенденции, порожденные во многом стихийным еще, не полностью управляемым развитием научно-технического прогресса. Но, во-первых, как вам известно, социальный контекст, в котором эти тенденции обнаруживают себя, принципиально иной… А во-вторых… мы с вами только что видели, условия вообще необычайно благоприятные, эти условия позволяют блокировать или вовсе элиминировать воздействия любого нежелательного для нас фактора. Мы в этом смысле являемся прообразом города будущего!.. И… одновременно… идеальная модель для футурологического эксперимента, для «идеального эксперимента»! И вот, когда я понял это…

От волнения у него внезапно случился, наверное, какой-то небольшой головной спазм — Эль-К скривился, сжал лоб рукой, поспешно налил себе еще и выпил; боль отпустила, и он продолжал.