Онлайн чтение книги Через реку Over the River
XXV

На следующее утро Динни сделала над собой усилие и отправилась на Саут-сквер. С тех пор как Уилфрид уехал в Сиам, она была здесь один раз вместе с Клер в день её приезда с Цейлона.

– Он у себя в кабинете, мисс.

– Благодарю вас, Кокер, я пройду наверх.

Майкл не услышал, как она вошла, и девушка немного постояла, рассматривая карикатуры, которыми были увешаны стены. Её всегда поражало, почему Майкл, склонный переоценивать человеческие достоинства, окружает себя работами тех, кто посвятил жизнь преувеличению человеческих недостатков.

– Не помешала, Майкл?

– Динни? Ты чудно выглядишь! И задала же ты нам страху, старушка! Садись. А я тут как раз занимался картофелем. Статистика – страшно путаная штука.

Они немного поговорили и вскоре умолкли: оба понимали, зачем она пришла.

– Ты хотел мне что-то передать или сказать, Майкл?

Он выдвинул один из ящиков стола и вынул оттуда свёрточек. Динни положила его на колени и развернула. Там было письмо, маленькая фотография и орденская ленточка.

– Вот его карточка для паспорта и ленточка ордена "За боевые заслуги". В письме есть кое-что о тебе, вернее, оно целиком касается тебя. Словом, всё это – тебе. Извини, мне нужно поговорить с Флёр, пока она не ушла.

Динни сидела не шевелясь и глядя на снимок. Пожелтевшая от жары и сырости карточка отличалась тем неприкрашенным сходством с оригиналом, которое характерно для паспортных фотографий. Поперёк неё шла надпись: "Уилфрид Дезерт", и он в упор смотрел со снимка на девушку. Перевернув фотографию лицом вниз, она долго разглаживала измятую и перепачканную орденскую ленточку. Потом собралась с силами и развернула письмо. Оттуда выпал сложенный листок. Она отодвинула его в сторону. Письмо было адресовано Майклу.

"Первый день Нового года.

Дорогой старина М. М.

Поздравляю тебя и Флёр и желаю вам долгих лет счастья. Я забрался сейчас в самую северную и дикую часть страны с намерением, – осуществимым или нет, не знаю, – отыскать поселения одного племени, несомненно досиамского и не относящегося к монгольской расе. Оно очень заинтересовало бы Эдриена Черрела. Я уже не раз порывался сообщить вам о себе, но как только доходило до писания, бросал перо – отчасти потому, что описывать эти края тому, кто их не знает, бесполезно; отчасти потому, что не верю в свою способность увлечь кого-нибудь этими описаниями. Я и сейчас пишу с одной целью: хочу попросить тебя передать Динни, что я наконец в мире с самим собой. Не знаю, в чём здесь дело – то ли в отдалённости и мощи здешних мест, то ли в передавшемся мне от жителей Востока убеждении, что каждый живёт сам по себе, что человек – микрокосм, что он одинок от рождения до смерти и делит своё одиночество лишь с одним верным и древним другом – вселенной. Мир, который низошел на меня, так странно безмятежен, что я порой удивляюсь, чего ради я страдал и терзался. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, равно как и я был бы рад узнать, что она тоже обрела мир.

Я снова начал писать и, если вернусь из экспедиции, попробую издать отчёт о ней. Через три дня мы выйдем к реке, переправимся через неё и по одному из её притоков поднимемся на запад, к Гималаям.

Слабые отзвуки кризиса, который ударил по вам, просочились даже сюда. Бедная старая Англия! Не хотел бы увидеть её ещё раз: она всё-таки славная мужественная старуха, и я не в силах смотреть, как её добивают, тем более что она могла бы ещё жить и здравствовать – нужно только правильно её реорганизовать.

Будь здоров, старина! Привет вам обоим и особый – Динни.

Уилфрид".

Мир! Покой! А она? Динни снова завернула ленточку, снимок и письмо и спрятала свёрток в сумочку. Бесшумно открыла дверь, спустилась по лестнице и вышла на залитую солнцем мостовую.

Выйдя к реке, она остановилась под ещё нагим платаном, развернула листок, вынутый из письма, и прочла стихи: 

Уснуть! Набережная была почти пуста – ни людей, ни машин. Динни пошла пешком, пересекая главные городские артерии, и добралась наконец до Кенсингтонского сада. У Круглого пруда, по которому плавали игрушечные кораблики, теснились увлечённые игрою дети. Светловолосый мальчуган, похожий на Кита Монта, подталкивал свой кораблик палкой, снова и снова пытаясь пустить его по ветру через пруд. Какое блаженное неведение! Не в нём ли залог счастья? Жить минутой, отрешиться от себя, уподобиться ребёнку! Малыш вскрикнул:

– Смотри, плывёт!

Паруса надулись, кораблик отошёл от берега. Мальчуган подбоченился, метнул взгляд на Динни и объявил:

– Ну, я побежал.

Динни смотрела, как он бежит то останавливаясь, то опять пускаясь вперёд и, видимо, соображая, где пристанет его кораблик.

Не так ли и человек бежит через жизнь, ловя каждую возможность пристать к берегу, а в конце концов все равно уснёт? Он – словно птицы, которые поют, ловят червяков, чистят перья, беспричинно, от полноты жизни, летают взад и вперёд, спариваются, вьют гнёзда, выкармливают птенцов и, отжив свой срок, превращаются в окоченевший комочек перьев, разлагаются и становятся прахом.

Динни медленно обогнула пруд, вновь увидела мальчика, толкавшего лодку палкой, и спросила:

– Что у тебя за кораблик?

– Катер. Раньше была шхуна, но наша собака съела снасти.

– Да, – заметила Динни, – собаки очень любят снасти – они вкусные.

– Как что?

– Как спаржа.

– Мне не дают спаржи, – она слишком дорого стоит.

– А ты её пробовал?

– Да, Смотрите, ветер опять его погнал!

Кораблик уплыл, и светловолосый мальчуган убежал.

Динни вспомнила слова Эдриена: "Я как раз подумал о детях".

Она дошла до места, которое в прежнее время носило бы название лужайки. Земля была усеяна крокусами – жёлтыми, лиловыми, белыми – и нарциссами; деревья, на которых заливались чёрные дрозды, тянулись к солнцу каждой своей набухшей почками веткой. Девушка шла и думала: "Мир? Покой? Их нет. Есть жизнь и есть смерть!"

Те, кто встречался ей, думали: "Красивая девушка!", "Как изящны эти маленькие шляпки!", "Интересно, куда это она идёт, задрав голову?" или просто: "Ого, какая!" Она пересекла аллею и подошла к памятнику Гудзону. Хотя считается, что это изваяние – приют птиц, их там не оказалось, если не считать нескольких воробьёв и одного жирного голубя. И смотрели на них тоже только три человека. Она бывала здесь с Уилфридом; поэтому сейчас только взглянула на памятник и пошла дальше.

"Бедный Гудзон! Бедная Рома!" – сказал он когда-то.

Она спустилась к Серпентайну и пошла вдоль берега. Вода сверкала в лучах солнца, весенняя трава на другой стороне была сухая. Газеты уже предсказывают засуху. Звуки, потоками врывавшиеся сюда с севера, юга и запада, сливались в негромкий непрерывный гул. А там, где покоится Уилфрид, наверно, царит безмолвие; только диковинные птицы да зверьки навещают его могилу и деревья роняют на неё свои причудливые листья. Ей вспомнился фильм, виденный в Аржелесе, – пасторальные сцены из жизни нормандской деревушки, родины Бриана. "Жаль, что мы расстаёмся со всем этим", – сказала она, посмотрев картину.

В воздухе разнеслось гудение, – высоко над головой шёл на север маленький серебряный шумный аэроплан, Уилфрид ненавидел самолёты ещё с войны. "Они возмущают покой богов!"

Отважный новый век! Нет больше бога на небесах!

Девушка взяла к северу, чтобы обойти то место, где она обычно ожидала Уилфрида. В открытой ротонде возле Мраморной арки не было ни души. Динни покинула парк и пошла по направлению к Мелтон-Мьюз. Все позади! Странно и еле заметно улыбаясь, она свернула на Мьюз и остановилась у дверей сестры.