Онлайн чтение книги Черные флаги
ГЛАВА XVIII

— Напали на нас ночью, — рассказывал Уильям Хагстоун, сидевший напротив Мартена и Каротта в капитанской каюте “Зефира”. — Это было так внезапно и неожиданно, что разбудил меня только грохот первого выстрела. Накануне я приплыл из Нагуа, оставив там только младшего боцмана Уэбстера, и ночевал в форте, где все застал в наилучшем порядке. Спал крепко, но даже если бы бодрствовал, это никак не могло повлиять на ход событий. У Рамиреса было шесть каравелл и три-четыре сотни орудий разного калибра, а у меня — только четыре пушки и восемь мортир. Попробуй он войти в лагуну и оттуда открыть огонь, потерял бы не меньше половины кораблей, поскольку те пришлось на буксире у шлюпок проводить по узкому извилистому фарватеру, а тот у нас был пристрелян на всех учениях. Но он туда даже не сунулся. Насколько я мог понять по направлению огня, стал на якоре напротив тех двух островков, что указывают проход в залив, и первым же залпом снес главный шанец вместе с двумя тяжелыми орудиями. Потом на форт обрушился такой ад, словно произошло землетрясение. Нет, описать я не сумею…Вы сами видели.

Хагстоун перевел взгляд на Мартена, который уставился в пространство, казалось, ничего не видя и не слыша.

— Я даже не успел развернуть орудия в сторону моря, как их уже разбило, — продолжал Хагстоун. — Да все равно это ничего бы не дало, ведь я не видел цели и не знал толком их расположения. Обстрел продолжался с четверть часа, но уже после третьего залпа у меня уцелело не больше трех десятков людей. Паркинс и Ройд были ранены; с помощью Боуэна мне удалось отправить их в селение. Там я собрал всех уцелевших в надежде, что испанцы удовлетворятся уничтожением форта и уплывут. Но они не уплыли. Высадили десанты: один — со стороны моря, другой — на берегу лагуны. Взяли нас в кольцо, и на каждого из моих людей пришелся с десяток солдат.

Мы оборонялись в домах, которые по очереди поджигали, потом в руинах форта. Оттуда я отправил Боуэна с двумя неграми в рыбацкое селение. Они должны были прокрасться через лес, схватить первую попавшуюся пирогу и плыть в Нагуа с известиями для Квиче. Но не вышло: испанцы взяли их живьем. Я уже боялся, что и нас ждет то же, поскольку кончились заряды, и потому решил пробиться к причалу, где стояли несколько лодок, и либо погибнуть, либо уйти вверх по реке. В атаку я пошел во главе полутора десятков людей, — всего столько осталось способных ещё вести бой. Но до причала нас добралось только четверо. Прыгнули в единственную лодку, которая ещё осталась неповрежденной, и сумели уйти.

Я был ранен в бедро, но пуля не задела кость, так что после перевязки терпеть было можно. В Нагуа мы приплыли вечером. Тут уже все знали, что произошло. Индейские барабаны непрерывно гремели в глубине лесов вдоль реки, толстый черт Уатолок отвечал им раз за разом из своего курятника и — как мне кажется — уговаривал Мудреца оставить столицу. На месте Квиче я велел бы его повесить. Черт его знает, не был ли он в сговоре с Рамиресом.

Я не допускал, чтобы испанцы отважились буксировать свои корабли вверх по Амахе. Откуда они могли знать о существовании Нагуа? Даже вырви эти ведения от Боуэна, в чем я сомневаюсь, кто, дьявол его забери, мог бы показать им нужную дорогу? Для меня до сих пор это неразрешимая загадка. Но именно так все и случилось: барабаны предупредили нас, что четыре каравеллы спустили шлюпки и плывут к нам.

Нужно сказать, что меня это утешило. Тут они уже не могли высадить никакого десанта иначе как под огнем наших мортир и пушек, и мне даже в голову не приходило, что они могут знать о наших позициях, как это было в форте над лагуной. Квиче тоже верил, что мы отобьемся, ибо вопреки советам своего колдуна не оставил Нагуа; велел только удалиться женщинам с детьми. Выслал также гонцов — пеших и на лодках — в Хайхол и Аколгуа с просьбой о помощи.

Я не слишком рассчитывал на эту помощь, — та могла прибыть в лучшем случае через три — четыре дня, но мне казалось, что мы сами справимся с испанцами, и без особых потерь. Любой их корабль, любая шлюпка от ближайшего поворота реки должны были оказаться в пределах досягаемости всех орудий на холме. Я рассчитывал затопить первую же каравеллу, которая покажется, заблокировать дорогу следующим, а потом перебить команды или взять их в плен было только вопросом времени. Беспокоило меня лишь мое бедро. Рана загноилась и очень мне докучала. Я решился извлечь пулю, которая там застряла, но при этом потерял много крови и чувствовал себя чертовски слабым.

Собирался выслать отряд стрелков — индейцев посуху вниз по реке навстречу испанцам, чтобы беспокоить их в пути — обстреливать из засад шлюпки, буксирующие каравеллы. Рассказал об этом Мудрецу, но мне кажется, что не объяснил достаточно ясно, ибо поначалу он не хотел соглашаться на мою идею. Трудно было объясняться с ним по-испански, а переводить оказалось некому. Все — таки я убедил его дочь, которая мне помогла, и в конце концов в ту же ночь пятьдесят человек с мушкетами и около ста с луками, стрелами и копьями вышли берегом до самого первого притока Амахи. Насколько я понимаю, эта толковая девушка старалась склонить отца, чтобы тот велел Уатолоку призвать на подобную войну из засад всех жителей селений по обе стороны реки, что наверняка ещё больше задержало бы приближение испанцев. Квиче согласился и на это, но слишком поздно, ибо Уатолок тем временем взял ноги в руки и сбежал.

Ну, во всяком случае, план мой оказался неплох. С рассвета издалека доносилась непрерывная стрельба, которая приближалась весьма небыстро. Полагаю, акулы в устье реки устроили в тот день настоящий пир из испанских скотов.

Это не удержало Рамиреса от дальнейшего продвижения. Вскоре после полудня последние выстрелы смолкли в каких-нибудь полутора милях отсюда, а ещё через полчаса наш отряд вернулся почти без потерь, оставив только несколько человек в дозоре, — по моему совету. И теперь мы ждали, когда из-за поворота реки появятся шлюпки, буксирующие первый корабль. Заряженные орудия, готовые к стрельбе, были наведены так, что промахов быть не могло; все дома вдоль набережной и холмы заняли отборные стрелки, вооруженными мушкетами, на случай если бы какая-то шлюпка увернулась от орудийного огня и хотела прибиться к пристани. Я был совершенно уверен, что атаку отобьем, и только желал, чтобы битва началось как можно раньше, ибо силы оставляли меня все быстрее.

Испанцы, казалось, колеблются в нерешительности, потому что прошедший час не изменил ситуации. Потом один из индейцев, оставленных в дозоре за поворотом реки, прибежал с известием, что каравеллы стали там на якоре, и по-видимому не собираются высаживать десант, раз все шлюпки подняты на палубу. Разумеется, десант поблизости от Нагуа был почти невозможен и они отдавали себе в этом отчет. Но мы были готовы и к такой возможности. Потому я не знал, что и думать, но после совещания с Квиче и его дочкой мы пришли к выводу, что генеральное наступление видимо отложено до следующего утра. Случись так, мы планировали напасть на них ночью и поджечь корабли. У меня не было сил возглавить атаку, поэтому командовать предстояло Уэбстеру — единственному белому, который кроме меня остался в живых.

Но я не успел даже сказать ему, что задумал, как дела приняли такой же оборот, что и над лагуной: испанцы начали обстреливать взгорья и холмы из самых тяжелых орудий, совершенно не показываясь в поле зрения. Сам дьявол должен был управлять их огнем, — лишь изредка ядра миновали цель, и каждый залп равнял с землей наши укрепленные позиции. За несколько минут дворец Квиче превратился в руины, а сам он погиб под рухнувшими перекрытиями. Пылали дома над рекой и крыши складов. Четыре наших орудийных позиции были разбиты, расчеты остальных разбежались. Погиб и Уэбстер. Я остался один.

— Нет, не один, — тут же поправился он. — Со мной осталась девушка. Ей я обязан своим спасением.

— Что стало с ней? — порывисто спросил Мартен хриплым голосом.

— Не знаю, — покачал головой Хагстоун. — Она меня стащила вниз, потому что сам идти я был не в силах. Потом какие-то индейцы перенесли меня к руинам в лесу у западного края поселения. И с той поры я её не видел.

Умолкнув, он, казалось, восстанавливал в памяти дальнейшие события, и через минуту — другую заговорил снова.

— Видимо, тогда я потерял сознание. Очнулся ночью, наверное от холода. Нагуа догорал, а над окрестными деревнями поочередно вставали зарева новых пожаров. Далекие крики и выстрелы я слышал до утра. Потом заполз в какую — то дыру в руинах; похоже, это был склеп, но основательно уже разграбленный, во всяком случае — без покойника. У меня при себе был пистолет, и я-то знал, что если меня и найдут, то живым не возьмут. Но никто меня не искал. Тайник все миновали. Разыскивали беглых, особенно, как мне кажется, чернокожих. Несколько раз я видел, как их гнали к пристани мелкими группками.

Были они здесь трое суток, потом уплыли. Меня измучили голод и жажда, потому я сразу выбрался в сожженный город, в надежде найти что-нибудь поесть. Едва доплелся, подпираясь двумя жердями, выломанными в ближайшей изгороди. Рана мне докучала, но голод был ещё хуже. По дороге наткнулся на родничок, лег на землю, чтобы зачерпнуть воды, и тут услышал крик. Я повернулся, но не успел схватиться за оружие: трое индейцев набросились на меня сзади. Они были нездешние, как выяснилось позднее — из Хайхола. Видимо, приняли меня за испанца и собирались прикончить. Их удержал какой-то коротышка, который там командовал. Тогда меня понесли к реке, чуть выше тех руин, в которых я скрывался. А там у берега стояли десятка три пирог, и в самой большой сидел их вождь — не помню его имени.

— Тотнак? — бросил Мартен.

— Кажется он, — неуверенно подтвердил Хагстоун. — С ним было трудно объясняться, даже через переводчика, который знал испанский не лучше меня. Но я все повторял “Мартен” и “Зефир”, указывая на себя, и видно это его убедило. Мне дали поесть, и какой-то их знахарь обработал мою рану. Сразу я почувствовал облегчение, а потом сам научился прикладывать отвар из трав, которые он мне оставил.

Поначалу они хотели забрать меня с собой в верховья реки. Я, конечно, отказался, ибо со дня на день ждал вашего возвращения. Силился им как — то объяснить, и видимо это удалось. Они долго совещались, оставлять ли меня, но в конце концов отчалили.

Поначалу я поселился в том полусожженном сарае, который виден отсюда. Еды хватало, потому что там осталось немного кукурузы, а в садах дозревали фрукты. Но меня выжило зловоние разлагавшихся трупов. Я не мог ни закопать их, ни сбросить в реку. Ведь тел там было несколько сотен…Подуй ветер с той стороны, и сейчас бы нечем стало дышать — хотя стервятники уже очистили большинство костей.

Рана заживала быстро, поэтому дабы избежать ужасного смрада я перебрался на холм. Там убитых было относительно немного. Я сумел стащить трупы в рвы на артиллерийских позициях и присыпать землей. Поселился в том павильоне, который занимали вы, капитан Мартен. Там теперь нет ничего, кроме руин, но это здание как-то уцелело. Ах да, уцелел ещё каменный истукан их божества — правда, в это трудно поверить, ведь пушки, между которыми он стоял, были вдребезги разбиты ядрами испанцев. А он там стоит до сих пор!

Потом я все ждал. Месяц, два, три…Ждал вас или испанцев — ведь они могли вернуться. Был голов к этому. Но никто не показывался. Ни снизу, ни сверху по реке, ни со стороны суши. Все это время тут живой души не было. Только стервятники и вороны…Думал, что с ума сойду от их карканья.

— Но не сошел, — триумфально тряхнул он головой. — Занялся поисками какой-нибудь лодки, ещё годной для ремонта. На дне маленькой затоки обнаружил две дырявые пироги. Все остальные испанцы спустили по течению или затопили на глубине. Одну из них сумел вытащить и залатать. Спрятал её в зарослях далеко вверх по течению, там, где Амаха разделяется на несколько рукавов, чтобы в случае чего уплыть в сторону Хайхола. Временами отправлялся на рыбалку, а как-то раз добрался до лагуны и тогда узнал, что Бласко Рамирес сотворил с Боуэном, Перкинсом и Ройдом. Похоронить их останки я не мог — не было никаких орудий, а от зловония, которое там стояло, мне делалось плохо. Вернулся и стал ждать снова, но уже терял надежду на возвращение “Зефира”, потому решил ждать “Ибекс” и всех прочих.

Вчера к вечеру я услышал далекий рокот барабанов — первый раз за четыре месяца! Прислушивался всю ночь, а потом весь сегодняшний день, готовый к бегству на случай, если это испанцы. Увидел лодки на излучине реки, но не был уверен, буксируют ли они “Зефир”. И лишь когда он показался, я смог вздохнуть с облегчением. Сразу заметил, что гротмачта перебита, и понял, что и вам досталось…

Вопросительно взглянув на Мартена и Каротта, но не получив ни подтверждения, ни отрицания своих догадок, он довольно потер руки и сказал:

— Ну, это все можно поправить.

— Нет, ничего уже нам не исправить, — произнес Мартен тихо, но таким тоном, что Хагстоун замолк с разинутым ртом.

Всю ночь Мартен расхаживал по палубе “Зефира”, заложив руки за спину и понурив голову. Хагстоун сидел на трапе, ведущем на ют, чувствуя его отчаяние и тоску, источники которых толком не мог представить. Ему было Мартена жаль, но чувство это в свою очередь невероятно изумляло его. Своего капитана он считал слишком сильным человеком, чтобы за него переживать, и в то же время убежден был, что нужно что-то сделать, чтобы стряхнуть с того апатию. Впервые в жизни замечал он за собой такое. Никогда до тех пор не трогала его так глубоко ни своя, ни чужая судьба. И чувствовал он себя при этом куда более одиноким, беспомощным и лишенным всякой опоры, чем тогда, когда Мартен оставил его в Нагуа, вверив безопасность и защиту его обитателей, и даже когда остался тут один после разгрома.

Мартен же не обращал на него ни малейшего внимания. Не смотрел ни на него, ни на небо, ни на реку. Казалось, что вообще ничего не замечает. Не упрекал его, не задавал вопросов, не допытывался о причинах разгрома.

Так продолжалось уже восемь часов. Взошла луна, перекатилась по небу и снова спустилась, скрывшись за горами. Река плыла лениво, черная и немая. Ветер стих. Было холодно, роса капала с вантов и зачехленных рей.

Хагстоун не мог больше терпеть. С той минуты, когда он умолк, завершив на закате свой драматический рассказ, вместо хоть какого-то облегчения он испытывал все более угнетавшую его ответственность за то, что произошло.

— Не мог я ничего сделать! — не выдержал он наконец. — Можешь ты наконец понять, не мог я совершить чудо!

Мартен остановился перед ним. Гримаса удивления скользнула по его лицу.

— Естественно, — произнес он с явным усилием. — Ничего больше сделать было нельзя. Это ясно.

— Так ты не считаешь, что я не оправдал доверия? — хотел убедиться Хагстоун.

— Нет, не считаю. Это я не оправдал доверия все этих людей, — добавил Мартен словно про себя. — И этого уже не поправить. А остальное… — он махнул рукой и отвернулся.

“ — Нет, этого мне не перенести”, — подумал Ян, окидывая взором пристань, пепелища домов на берегу, полуразрушенные склады и руины дворца Мудреца на взгорье.

Взгляд его задержался на изваянии Тлалока. Кровожадный бог, казалось, поглядывал сверху вниз на следы разгрома бывших своих приверженцев, которые отступились и забыли его. И триумфально воцарялся вновь при помощи тех, чья вера лишила его почитателей.

Хагстоун поднялся и ушел. Мартен этого даже не заметил. Он непрестанно задавал себе вопрос, осталась ли в живых та, кто могла напомнить его слова, кто могла бы посмотреть ему в глаза с укором за невыполненные посулы; кто знала о величии его намерений и планов; кто безгранично доверяла ему и чье доверие развеялось с дымом испанских пушек над Амахой.

— Иника! — шептал он во тьму, словно призывая её. — Иника…

Уже немало дней Мартен пытался стряхнуть с себя подавленность, отбросить пустые сожаления, обрести прежнюю энергию и прежде всего власть над самим собой.

Напрасно.

Ему казалось, что он стал кем-то совсем другим; что Ян Куна, прозванный Мартеном, которому было что делать в этой жизни, который говорил с людьми, слушал их и строил грандиозные планы, — умер.

Он его помнил. И его планы тоже. Рассматривал их с трезвой иронией с высоты своего горького опыта. Хотел создать империю, и вот шесть испанских кораблей за несколько часов превратили в пыль все, что он для этого сделал за четыре года. Как же он был смешон в своем порыве! И как наивны были представления, на которых он основывал свои намерения! С чем замахнулся он на гигантскую мощь Испании, если какой-то мелкий, никому не известный, отнюдь не покрытый славой побед командир провинциальной флотилии одним махом смел с лица земли его “королевство”…

Ян чувствовал себя уничтоженным. Его жгли стыд и угрызения совести. Не мог ни оставаться тут, ни возвратиться в Европу, ибо не видел, зачем жить дальше.

— Нет, ничего уже тут не поправить, — повторял он себе сказанное Хагстоуну. — Все кончено.

Каротт с Хагстоуном спрашивали его, что делать дальше. Поцеха с Ворстом ждали приказаний.

— Делайте, что хотите, — отвечал он.

Он избегал их. Блуждал в одиночестве по взгорью, среди руин, уходил далеко в поля, разглядывал вырубленные налетчиками, засохшие деревья в садах, часами сидел над рекой, прислушиваясь, не раздастся ли плеск весел плывущих с верховьев лодок. Часто просыпался среди ночи, ибо ему казалось, что слышит грохот барабанов или звуки индейских гитар и веселые песни. Только ночи стояли глухие и темные. Барабаны, которые неведомо кому и откуда несли весть о его возвращении, теперь упорно молчали. Никто из прежних жителей не вернулся в Нагуа, словно опасаясь дыхания прошедшей здесь смерти. Брошенные поля и пастбища шаг за шагом опять захватывали джунгли, стирая следы каторжного труда нескольких поколений.

Через неделю индейцы и негры из команды “Зефира” стали исчезать. Уходили в лес и больше не возвращались. Когда Хагстоун сказал об этом Мартену, тот только кивнул, словно принимая их бегство как факт. Они покидали его втихую, не говоря ни слова, как крысы бегут с корабля, к которому по неведомым причинам отказали в доверии. Тут причины были ясны и понятны — возразить было нечего. Они поняли его слабость и беспомощность. Они прозрели. Мощь прежнего союзника Квиче рухнула на их глазах. Это был только мираж, вызванный чарами белого человека. Чарами, которые однако не устояли перед всемогуществом обиженного Тлалока. Прежний бог отомстил отступникам, но — быть может — его ещё можно умилостивить…

В один прекрасный день Мартен заметил, что у подножья изваяния Тлалока лежат венки свежих цветов. А назавтра там же появился забитый козленок, кровь которого оросила грудь божества.

“ — Скоро здесь снова начнут приносить человеческие жертвы”, — подумал он, но ничего не сделал, чтобы помешать.

Но до этого и не дошло. В конце месяца в одну из ночей все оставшиеся индейцы и негры просто сбежали. На “Зефире” осталась только белая команда, состоявшая из нескольких десятков людей, единственным желанием которых было убраться оттуда поскорее.

Но Мартен тянул. Хотел дождаться прибытия Уайта, Шульца и Бельмона — по крайней мере так он утверждал. Каротт и Хагстоун признали весомость его доводов; невозможно было затевать никакой экспедиции со столь скромным экипажем, а корабли из Англии должны были вернуться максимум через несколько недель.

На самом же деле Мартен не думал ни о каких экспедициях и даже не строил никаких планов, а если чего и ждал, то только знака от Иники. Полагал, что она скрылась вместе с остальными в каком-нибудь глухом селении в глубине страны, или нашла убежище в Хайхоле. Эта последняя возможность казалась ему наиболее правдоподобной, поскольку — как следовало из рассказа Хагстоуна — молодой Тотнак прибыл сюда с запоздавшей помощью и наверняка стоял лагерем поблизости, пока испанцы хозяйничали в окрестностях Нагуа.

Возвращение “Зефира” не могло пройти незамеченным обитателями тех селений, подступы к которым защищали джунгли и куда могли добраться только местные жители. Их барабаны донесли эту весть и до предгорных окраин Амахи, в Аколгуа и Хайхол, и её подтвердили беглецы из команды “Зефира”. Так что если Иника осталась в живых, то уже должна была знать, что Мартен вернулся. Если хотела видеть его и говорить, могла дать знать.

“ — Может быть, ей что-то мешает, — успокаивал он себя. Могло что-то случилось по дороге с её гонцом. Или обстоятельства пока не позволяют ей связаться со мной. А может, она ждет вестей от меня? Или усомнилась во мне, как и все?”

Эти мысли нестерпимо мучили его, не давая покоя ни днем, ни ночью. Ян боялся, что когда Уайт с Бельмоном вернутся, придется уплыть, и никогда уже не узнает он о судьбе чудной девушки, которая — быть может — считает его предателем.

Больше он терпеть этого не мог. Сообщил Каротту, что намерен отправиться вверх по реке и вернется через две недели. Отобрал десять человек из старой своей команды и назавтра на рассвете отправился в путь, провожаемый недовольными взглядами французских моряков с “Ванно”, уже позабывших, что обязаны ему жизнью.

Вскоре после того, как шлюпка миновала первую излучину Амахи и её мелкий правый приток, милях в шести от Нагуа, в глубине джунглей зарокотали барабаны. Это было странно и непонятно, поскольку ни на реке, ни по её берегам Мартен не заметил ни малейшего следа людских существ. Но однако чьи-то глаза должны были следить за ними, ибо барабаны рокотали с перерывами целый день до самого вечера, и умолкли только тогда, когда шлюпка причалила к небольшому островку посреди главного русла, где команда провела ночь у костра.

Мартен не скрывал своих намерений. Да и ни к чему все это было. Знал, что за ним следят, и не смог бы противостоять нападению. Но не допускал, что им грозила серьезная опасность со стороны местных индейцев или жителей Хайхола. Он не стал бы сражаться, даже напади они: не хотел проливать кровь своих прежних союзников, что бы окончательно развенчало его в их глазах. Нет, он направлялся к ним открыто, как друг, не такой могущественный, как прежде, но не менее прямой и честный. Только таким образом мог он их убедить и достичь намеченной цели.

Потом пару дней шлюпка шла под парусом, пользуясь попутным ветром. Река по-прежнему оставалась пуста, берега безлюдны. Бескрайние леса, обширные болота, поросшие чащей кустов, тростника и камышами, тянулись по обе стороны. Многочисленные большие и малые притоки, ленивые и заболоченные, или быстрые и шумливые, вливались и слева, и справа, образуя иногда в устье целые озера и мелкие разливы. С них срывались тучи птиц и кружили над шлюпкой, но людей нигде видно не было.

Только на четвертый день на закате Мартен издали увидел столб дыма, поднимавшийся из-за деревьев. Чаща поредела, сквозь величественную колоннаду махагони, сурмий, жакаранд и гевей пробивались алые отблески костров, горевших на сухой расчищенной поляне, а на пологом песчаном берегу, который переходил в небольшой обрыв, сохли вытащенные из воды пироги.

Караулили их трое хайхолов, вооруженных копьями и луками. Когда шлюпка стала приближаться, один из них взобрался на обрыв и помчался к кострам. Двое оставшихся молча следили за пришельцами, не трогаясь с места, словно вид лодки с парусом был им совершенно безразличен. Не дрогнули, не заговорили даже тогда, когда двое белых матросов вбили в песок заостренный кол с цепью, удерживающей нос шлюпки.

Шагнув на берег, Мартен взглянул наверх, на обрыв, который возносился над головами, заслоняя обзор. Четыре силуэта индейцев в складчатых серапе показались на фоне угасающего заката. Он не мог различить их лица, но в одном из силуэтом узнал стройную фигуру молодого вождя.

— Приветствую тебя, Тотнак! — произнес он на наречии хайхолов.

— И тебе привет, — ответил Тотнак. — С чем ты пришел?

Мартен ответил не сразу. Не отводя взгляда, вытащил из-за пояса пистолет и, взяв его за ствол, подал Ворсту, стоявшему за ним. Потом таким же образом избавился от ножа и только тогда сказал:

— Я хочу говорить с Иникой.

Тотнак долго молчал, словно колеблясь. Они стояли лицом к лицу — индеец над самым краем обрыва, белый внизу, на песчаном берегу, разделенные небольшим пространством крутого откоса.

— Иди один, — наконец сказал Тотнак.

Костры широким полукругом окружали шатер из козьих шкур, вход в который заслоняла узорчатая шерстяная ткань, напоминавшая ковер. Вечерняя мгла стелилась над самой землей, образуя слабый багровый ореол вокруг огней. На фоне этого приглушенного сияния изредка сновали черные людские тени, а нечеткие силуэты сидящих временами чуть перемещались, когда кто-то подбрасывал хвороста в огонь. Слышен был тихий гул приглушенных голосов и треск поленьев.

Иника стояла перед шатром, уронив руки и гордо подняв голову. На ней было небесно-голубое серапе с разрезами на плечах, перехваченное на бедрах поясом, сплетенным из тонких ремешков. Багровый отблеск костра слабо озарял её лицо с правильными чертами и отражался в черных, широко раскрытых глазах, не согревая их взгляда. В глубине неподвижных зрачков, направленных на Мартена, было нечто твердое и холодное, как мрамор.

Молча выслушав его, она чуть качнула головой.

— Ты обманул и меня, и себя, — тихо произнесла Иника. Обманул моего отца и мой народ. Твой взор и твой голос, которые были для меня единственной истиной, лгали каждым взглядом и каждым словом. Путь, который ты мне указал, был ложным. Вел он только к твоим целям, а я, моя страна, мои замыслы — это были лишь средства, которыми ты воспользовался. Мы хотели жить в мире, а ты принес нам войну и смерть, хотя утверждал, что твои пушки и мушкеты сберегут мир.

— Будь я в Амахе… — начал Мартен, но она перебила.

— Тебя не было. Именно тогда тебя не было! Кто нас предал? Кто навлек месть испанцев? Почему эта месть обратилась против моего отца, против наших мирных домов, против всех тех, кого уже нет в живых, и против тех, которых угнали в рабство? А теперь, когда все это случилось, хочешь, чтобы я вышла за тебя! Для чего?

Мартен хотел было ответить, но, взглянув в её лицо, понял, что убеждать напрасно. Он не видел никакого выражения, даже гнева или сожаления. В глазах Иники, казалось, жизнь угасла. В них не видел он ни боли, ни надежды, ни следа прежней нежности и ласки, словно после этого разгрома все в ней кончилось, сгорело дотла — даже воспоминания.

— Уходи и забудь, — сказала она.