Онлайн чтение книги Черные флаги
ГЛАВА Х

Когда “Зефир” с “Ибексом” отошли от пристани в Нагуа, Мартен велел спустить на воду все шлюпки с вооруженной командой. Шлюпки плыли вниз по реке, ощетинившись мушкетами, на палубах кораблей пушкари в боевом порядке стояли возле заряженных орудий, аркебузеры — вдоль бортов с оружием наготове, отборные стрелки — на марсах. Английские флаги трепетали на мачтах, а черный флаг с золотой куницей развевался над “Зефиром”.

Эта демонстрация силы белых мореходов должна была подтвердить их союзникам факт заключения полезного союза, и заодно предостеречь их на будущее от возможных возмущений против законного владыки страны.

Толпы индейцев, группки негров, старики, женщины и дети сбежались на это зрелище. Люди стояли молча, пораженные и потрясенные. Порывы ветра развевали флаги, колыхали листья и ветви деревьев, а длинный караван шлюпок все плыл по течению, опережая парусники, шедшие на буксире у пирог.

Мартен смотрел на помост, на котором в окружении свиты остался Квиче. Тот застыл неподвижно, опираясь на плечо дочери, за ним видны были гигантская фигура Броера Ворста, Шульца и группы белых матросов, отобранных из экипажа “Зефира”. Их оставили в Нагуа для строительства укреплений и как военных инструкторов.

Мартен долго раздумывал и колебался, коме доверить это дело. Больше всего подошел бы Ричард де Бельмон, но он в то же время был единственным человеком, знавшим воды и берега Мексиканского залива, имел связи среди тамошних корсаров и знал их укрытия. Потому его участие, по крайней мере в первых экспедициях, стало неизбежным.

Шкипером на “Ибексе” был некий Уильям Хагстоун, человек несомненно отважный и хороший моряк, но весьма ограниченный. В роли, требовавшей дипломатии и такта, он мог причинить больше вреда, чем пользы.

Вот и оставался только Генрих, у которого не было на это ни малейшей охоты, хоть в конце концов он и поверил, что имеет дело не с дьяволом, и что индейцы относятся к какому-то хоть и низшему, но все-таки людскому племени.

Главным источником тревоги Шульца было опасение, что “Зефир” с “Ибексом” могут никогда не вернуться в Амаху; что Мартен может потерпеть неудачу. Тогда он обречен на долгие годы прозябания среди дикарей, отданный на милость их вождя, без надежды на спасение и возвращение в Европу.

Но у Мартена и в мыслях не было считаться с его опасениями и желаниями. Он лишь позволил ему самому отобрать людей из экипажа и добавил в помощь плотника, разбиравшегося в вопросах фортификации. Обещал вернуться максимум через два месяца и забрать их в следующую экспедицию.

И вот Генрих, хмурый, недовольный и молчаливый, стоял на деревянном настиле пристани и вместе со всеми смотрел вслед удалявшемуся “Зефиру”, который замыкал процессию, опережаемый шлюпками и “Ибексом”. Когда шлюпки одна за другой стали исчезать за поворотом реки, над кормой “Зефира” блеснула вспышка и взлетел клуб дыма; ядро с рокотом пролетело высоко над гладью реки и ударило в воду за селением, вздымая фонтан серебряных брызг. Тут долетел и гром выстрела, и толпа дрогнула, заволновалась, словно охваченная тревогой, но поняв, что это только прощальный привет удалявшейся флотилии, принялась плясать, смеяться и бить в ладоши.

Иника выбежала на край помоста и громко крикнула, взмахнув рукой, и Шульцу показалось, что он видит высокую фигуру Мартена, который ответил ей таким же жестом. Один из послов приблизился к Мудрецу и шепнул ему что-то на ухо, показывая на девушку, но владыка пожал плечами и небрежно отмахнулся.

Генрих прищурился, ухмыльнувшись.

“ — Это может стать началом конфликта, — подумал он. — Женщины! Когда — нибудь они его погубят!”

Относилось это к Мартену.

Квиче по прозванию Мудрец, жизнь которого с ранней молодости проходила в войне и тревоге, разумный владыка, упорно стремящийся к поддержанию мира в Амахе — вооружался. Был он не только опытным вождем, но и ловким политиком и дипломатом. Сумел разгадать и подчинить своему влиянию кислого, замкнутого Шульца. С вниманием и деланным или подлинным интересом слушал его скупые пояснения, касавшиеся организации вооруженных сил и задуманных укреплений. Постоянно их расхваливал, выражал свое уважение знаниями и способностям молодого коменданта гарнизона белых людей, после чего обходным путем подсказывал ему неизбежные в местных условиях решения и поправки.

Оба были донельзя довольны друг другом, и работы по укреплению берегов лагуны и устья реки быстро шли вперед. Негры под командой Ворста насыпали шанцы и валы, на которые тут же затянули две старые пушки, привезенные Мартеном из лондонского арсенала. Остальные орудийные позиции должны были получить пушки, добытые с испанских кораблей, не пригодных для усиления пиратской флотилии.

На дворцовом холме в Нагуа Шульц тоже велел установить и окопать две небольшие мортиры, нацеленные на реку, и когда Ворст палил из них, тренируя при оказии пушкарей из чернокожих добровольцев, немало жителей столицы признавало извергающих огонь и гром чудовищ за новых богов, по крайней мере равных Тлалоку.

Генрих, узнав об этом, презрительно пожал плечами, но Квиче по крайней мере не недооценивал таких явлений. Он был осторожен и предусмотрителен. Опасался, что если Шульц наберет в обслугу орудий исключительно негров, это возбудит зависть индейского населения. И потому потребовал, чтобы артиллерийская команда в Нагуа состояла исключительно из индейцев, а негров перевели в форт над лагуной. Кроме того, чтобы не навредить традиционной религии Амаха, между позициями мортир было возведено каменное изваяние Тлалока, словно отдавая ему под опеку громогласные божества.

Управившись с укреплениями, Шульц хотел немедленно отправиться вверх по реке, чтобы изучить её истоки и исследовать проходы среди пограничных болот, которые в будущем должны были охранять специальные укрепления и гарнизоны или полувоенные поселения. Но Мудрец отсоветовал ему предпринимать это путешествие летом.

Начинался сезон дождей, что ни день на небе громоздились гигантские белые облака, около полудня они заслоняли солнце и землю затоплял мощный ливень. Воды Амахи резко поднимались, становились мутными, потом илистыми, и наконец густыми, как шоколад. Крупные хлопья пены плыли посреди бурного потока и оседали на берегу, на заторах из ветвей и вырванных с корнем кустов. Влажная духота все усиливалась, солнце всходило среди густого тумана и едва успевало подняться над покрытой росой землей, как уже показывались облака, густые, как взбитые сливки. Опускались все ниже, темнели, закрывали все небо, и вдруг раздавался шелест, шум, плеск огромных капель, а потом серебристо-серый занавес скрывал все вокруг. Словно срываясь откуда — то сверху, из бушующего моря туч, падал вниз с невероятной скоростью, рассыпался по земле и тысячью струй, струек, ручейков, речушек и ревущих потоков несся к реке.

Шульц быстро понял, что в этих условиях дороги сушей стали непроходимыми, а подъем против течения на лодках просто невозможен. Безводные или болотистые в сухой сезон притоки Амахи вышли из берегов, в низинах образовались озера и трясины. Несмотря на это, истоки реки не грозили наводнением, очевидно потому, что поток растекался по множеству старых русл и рукавов. Квиче на вопрос Генриха ответил, что без особого риска можно предпринять поход вниз, к устью Амахи, и Шульц отправился туда, чтобы сделать промеры глубины лагуны и составить её карту, облегчающую кораблям проход.

Идея была его собственной — Мартену не было дела до таких мелочей, он полагался на свою память, в которой раз увиденные берега, проходы среди мелей и фарватеры оставались навсегда.

Справившись и с этим, Генрих вернулся в Нагуа, чтобы ждать прибытия Мартена. Шел к концу второй месяц его отсутствия, и тревога снова охватила коменданта гарнизона, оставленного в Пристани беглецов.

Продолжали лить дожди, земля парила на утреннем солнце, жара все не спадала. Генрих чувствовал, что долго в этом климате не выдержит. Он не раз слышал о желтой лихорадке, которая не щадила белых. Временами удивлялся, что никто из его людей ещё не заболел.

Чтобы отогнать преследовавшие его мрачные мысли, наблюдал за учениями индейских отрядов, ходил на стрельбище, следил за подвозом материалов для постройки бастионов, обработкой камней для колонн и балок для перекрытий. Потом, когда новая волна ливня загоняла его под крышу, с купеческой тщательностью записывал выполненные работы и их стоимость, и наконец принимался за составление и шлифовку обстоятельного соглашения между владыкой Амахи и вождями Аколгуа и Хайхола с одной и Яном Мартеном — с другой стороны.

Это соглашение, или скорее изложение его в письменном виде, тоже было его идеей, проистекавшей отчасти из любви к порядку, отчасти из врожденного стремления втянуть контрагента в ловкие юридические ловушки, чтобы сделать максимально зависимым от себя.

Тот факт, что и Квиче, и тем более его индейские союзники не сумеют даже подписать этот документ, или что никто не сможет толком изложить его на понятном для них языке, его нисколько не смущал. Параграфы, закрепляющие за белыми все возможные привилегии, должны были оправдать любые возможные претензии и даже репрессии против индейцев. И к тому же оправдать их перед чувствительной совестью Генриха Шульца.

Он писал чудным каллиграфическим почерком, перьями, которые для него собирала негритянская детвора, а поскольку договор он составлял в двух экземплярах и непрерывно его перерабатывал, это занимало немало времени. Впрочем, его ещё хватало, чтобы учить Инику.

В один прекрасный день, через неделю после отплытия Мартена, дочь Мудреца показалась на пороге павильона, который теперь занимал Генрих. Застав его над рукописью, спросила о смысле этой странной деятельности. Нелегко ей было объяснить, о чем идет речь, но поняв наконец цель и пользу, вытекавшие из такого искусства, она пришла в восторг от изобретательности белых, и немедленно пожелала сама приобщиться к этой тайне.

Шульц не имел ничего против: нашлось ещё одно развлечение, чтобы скрасить ожидание возвращения “Зефира” и “Ибекса”. Через пару дней он заметил, что Иника оказалась способной ученицей и быстро делает успехи. За две недели она научилась читать, за три — писать и считать до ста. Среди прочих вновь приобретенных знаний она усвоила и несколько десятков английских слов. Ему это доставляло все большее удовольствие, а её ежедневные визиты стали пробуждать в нем странное, но отнюдь не неприятное волнение.

Иника была хороша собой и привлекательна. Генрих напрасно повторял себе, что она ещё дитя, а не женщина. Касаясь её тонкой смуглой руки, помогая рисовать литеры и цифры, он ощущал дрожь внутри. Не мог удержаться от взглядов украдкой на её гладкие округлые плечи и стройную шею, когда та склонялась над листом бумаги, а от запаха её волос и горячего молодого тела у него кружилась голова.

Но она, казалось, не замечала впечатления, которое производит. Была любопытна и непосредственна, но не кокетлива. Чувства её ещё не пробудились, и во всяком случае особа Генриха не вызывала в ней никаких чувственных порывов.

Эта холодность, высокое положение, которое она занимала, и прежде всего то, что она была язычницей, удерживали Шульца от попыток сближения. Генрих считал, что молодые матросы, тайком совокуплявшиеся с индеанками и негритянками, совершают содомский грех, не говоря уже о том, что завлекаемые их чарами легко могут оказаться во власти дьявола и что эти отношения вызывают неизбежные скандалы с обманутыми мужьями или родственниками. Сам же он, карая или милуя виновных, должен был подавать пример сдержанности и порядочности.

Все это вместе взятое не нравилось ему с самого начала, с того самого решения, которое принял Мартен под губительным влиянием шевалье де Бельмона.

Союз с Мудрецом как-никак изрядно ограничивал свободу действий белых в Амахе и к тому же обходился все дороже. Разве не проще и дешевле было бы завоевать эту страну, обратив всех местных жителей в невольников, как это делали испанцы? У Мартена хватило бы на это сил, а реши он заодно окрестить этих людей — заслужил бы благословение Господне, спасая их души от вечных мук. Не стало бы хлопот и с женщинами для матросов, скандалов с ревнивыми мужьями и отцами, возни с набором добровольцев в плавание. Можно было бы править тут железной рукой, разместив с полсотни хорошо вооруженных людей во дворце Квиче за частоколом и установив меж двух мортир крест вместо мерзкого истукана Тлалока.

“ — Будь я на его месте, — думал Генрих о Мартене, — правил бы тут силой. И принудил бы этих дикарей к покорности и послушанию. Даже сделал бы для них гораздо больше, спася их души. Повелел бы повесить Уатолока, уничтожить изваяния его богов, а покидая этот край навсегда, вверил бы страну испанцам, которые все-таки католики. Нет, решай тут я, правил бы только силой.”

Даже мысленно он страшился добавить, что тогда учил бы Инику вовсе ни письму и грамоте. Запрещал себе категорически столь развратные и грешные мысли. Но прекрасно знал, что так бы все и было.

Весть о возвращении Мартена значительно опередила его прибытие в Нагуа, и даже появление кораблей в устье реки. Сообщил о нем далекий грохот барабанов, которые на рассвете загремели над лагуной, вызывая ответ других, скрытых в лесах вдоль берегов Амахи. Еще не взошло солнце, как ответил им большой барабан Уатолока, помещенный перед его домом за дворцовым холмом, и этот шум разбудил Шульца.

Генрих перепуганно вскочил и выбежал из павильона, не имея понятия, что означает этот переполох: бунт, внезапное нападение, наводнение, пожар?..

Внизу был слышен гул голосов; индейцы собирались на площади. От замка мчались посланцы Мудреца. Их он узнал по черно-красным украшениям из волос, но на его оклик те не обратили внимания. Тогда он пустился к орудиям, где ночевало несколько человек с “Зефира”, но по дороге встретил Инику.

Та спешила вниз, взволнованная, едва одетая, с распущенными волосами, без обычных украшений. Заметив Генриха, сверкнула зубами в улыбке.

— Вернулся! — крикнула она издалека. — Вернулся целым и невредимым!

Шульц понял, что речь идет о Мартене. Подумал, что её сияющее лицо и горящие глаза говорят о большем, чем радость за успех могущественного союзника её страны. И горечь стиснула ему сердце.

Иника задержалась перед ним.

— Пойдешь его встречать?

— Нет. А ты откуда знаешь, что он вернулся?

Девушка удивленно уставилась на него.

— Так говорят барабаны. Они в заливе. Мы вышлем пироги, чтобы перевезти сюда добычу с кораблей.

— А ты поплывешь с ними?

— О да! — воскликнула она. — Я не могу ждать.

— Я не могу плыть с тобой, — ответил он, силясь говорить спокойно и равнодушно. — Нужно все приготовить здесь.

— Так оставайся. Вечером мы вернемся. Привет, Ян, — произнесла она с немалым усилием на непонятном языке, оказавшемся куда труднее испанского. — Я правильно произношу эти слова?

Огромные костры горели у пристани, со всех сторон площади и вдоль дороги, ведущей к воротам в частоколе. Земля просыхала после ливня, который начался в полдень и не переставал несколько часов. Теперь распогодилось, и звезды засверкали в бездонной глубине неба.

Свита Квиче стояла в нескольких шагах за плечами владыки, который сидел, скрестив ноги, на циновках рядом с Шульцем. С другой стороны помоста, с оружием на караул ожидала прибытия белых двойная шеренга индейцев-мушкетеров, а отряд пушкарей с топорами и лопатами для отсыпки шанцев замыкал каре.

Когда шлюпка Мартена, шедшая на буксире у трех пирог, показалась в мерцающих багровых отсветах пламени, её приветствовали громкие крики и рукоплескания, которые правда тут же стихли от охватившего толпу изумления. Мартен стоял на корме, а рядом с ним Иника. Иника, преображенная до неузнаваемости, одетая в малайский саронг из тяжелой материи, затканной золотыми нитями; Иника, волосы которой были зачесаны высоко — на испанский манер-с резными гребнями из перламутра, украшенными золотом и жемчугами, с множеством ожерелий, спадающих на грудь, с брильянтовыми кольцами в ушах.

Мартен, смеясь, ей что-то говорил, а когда шлюпка поравнялась с пристанью, перескочил на помост и помог ей сойти на берег. Только потом он огляделся вокруг и шагнул к Мудрецу, который встал и тоже сделал несколько шагов навстречу.

— Приветствую тебя, Квиче, — непринужденно заговорил Ян. Как тебе нравится твоя дочь?

Мудрец смотрел ему в глаза и молчал.

— Привет тебе, — сказал он наконец, и после паузы добавил, — друг.

В мертвой тишине, которая воцарилась, как только белые вступили на берег, все услышали эти слова, и хоть те сказаны были по — испански, поняли их смысл. Гвалт поднялся снова, все показывали на Инику, которая теперь одна стояла на помосте, поджидая следующую шлюпку, и обсуждали её небывалый наряд.

— Я ей привез негритянку, которая умеет укладывать волосы, — сообщил Мартен, весьма довольный собой. — Смотри, как она её разукрасила!

— Очень красиво, — ответил Квиче, — и очень необычно. Наши соседи из Хайхола наверняка никогда не видели девушки с такими волосами.

— Из Хайхола? — переспросил Мартен. — А им какое дело до прически твоей дочери?

— Их молодой вождь, Тотнак, — сын великого воина, — пояснил Квиче. — Когда-то мы сражались вместе.

— Понимаю, — усмехнулся Мартен. — И Тотнак жаждет стать твоим зятем?

Квиче едва заметно кивнул.

— Ответа я ещё не дал, — добавил он.

— А он зависит от Иники?

— Быть может.

— Я сделаю ей прекрасный свадебный подарок, — пообещал Мартен. — Надеюсь, твой Тотнак не будет пробовать проткнуть меня копьем за это.

— О, не думаю, — Мудрец опустил глаза.

Казалось, Ян не замечал его сдержанности.

— У меня кое — что есть и для тебя, — продолжал он. — Две пушки и четыре мортиры. Остальные, к сожалению, пошли на дно; снять их мы не успели. Зато удалось добыть немало пороха и ядер.

Квиче кивнул и выдавил несколько слов благодарности. Внешне он казался довольным и спокойным. С явным интересом слушал рассказ Мартена о битвах поочередно с двумя испанскими военными кораблями и о захвате торгового судна с ценным грузом. И даже выразил радость таким успешным исходом экспедиции.

— Ну, могло быть и лучше, — вздохнул Мартен, — но для начала сойдет.

В эту минуту он заметил хмурого и кислого Шульца, который явно чувствовал себя обиженным таким невниманием.

— Не думай, что о тебе забыли! — воскликнул Мартен, потрясая его руку. — Я видел, что вы с Ворстом соорудили на побережье. За это тебя ждет сюрприз. Он в следующей шлюпке. О, уже причалили, — добавил он, увлекая того на край причала.

Генрих недоверчиво взглянул в сторону шлюпки, которую два индейца привязывали к деревянным сваям. Среди гребцов он углядел человека в черном и схватил Мартена за плечо, спросив сдавленным голосом: — Кто это?

Ян рассмеялся.

— Некий Педро Альваро. Уверяет, что он резидент из Сьюдад Руэдо. Я в титулах иезуитов не разбираюсь, но думаю, что угодил тебе, не так ли? Дарю его тебе…

Разгрузка и перевозка добычи заняли почти неделю. Шлюпки и пироги, переполненные мешками, сундуками и всяческим добром медленно, с натугой взбирались против течения, оставляли свой груз на бревенчатой пристани в Нагуа и поспешно плыли вниз к лагуне, а Шульц разбирал и регистрировал товары, руководя их размещением по складам.

Назавтра после прибытия Мартена посол вождя Хайхола отплыл вверх по Амахе, увозя несколько мушкетов и тюк иных даров, которые Квиче посылал Тотнаку. Ян слишком был занят своими делами, чтобы спросить Мудреца о содержании ответа по части свадьбы дочери, Иника же вовсе не показывалась, чего он даже не заметил.

Встретил он её только через несколько дней и только тогда припомнил разговор с Квиче. Иника была причесана как в тот раз, когда он подарил ей драгоценный гребень, но уже не в саронге, а в каком-то красном цветастом платье, которое не закрывало плеч и едва прикрывало колени.

— Я слышал, ты собралась замуж, — заметил он.

— Quien sabe… — ответила она, глядя ему в глаза. — Может быть…Когда нибудь.

— И как его зовут? — спросил он, позабыв.

— Откуда я знаю? — она усмехнулась.

— Ага: Тотнак! И твой отец…

— Не буду я женой Тотнака! — резко перебила она.

— О! — удивился Ян. — Почему?

— Я хочу быть владычицей Амахи.

— Но в таком случае Уатолок.

— Не смей так говорить! — она в гневе топнула ногой.

— Ну не сердись, — Ян рассмеялся. — Я на твоем месте тоже не был бы в восторге от Уатолока. Но раз ты хочешь стать владычицей Амахи…

— Хочу. Мне Генрих говорил… — она запнулась.

— Генрих? Но ты же не собираешься замуж за Генриха?

Это показалось ему таким забавным, что грохнул раскатистым хохотом, но видя, что Иника отвернулась и уходит, задержав её за руку повторил:

— Ну не сердись, малышка. Что же наговорил Генрих?

— Он сказал, что в стране, откуда вы прибыли, правит великая королева. И она не замужем.

— Ба! — воскликнул Мартен. — Елизавета!

— Так это правда?

— Правда, — подтвердил он, не зная, как объяснить ей разницу в положении Елизаветы и её самой.

— Англия лежит на острове, — начал он. — Она недоступна для врагов…

— Почти как Амаха, — вставила она.

— Ну да, — согласился он и продолжал: — У королевы за спиной целый народ. Народ, который многим ей обязан. У неё мудрые советники и друзья. Ну и…

— А у меня есть ты…И Генрих. А у Генриха теперь есть очень мудрый друг, которого ему подарил ты.

Ян беспокойно покосился на нее.

— Тот иезуит? И он тоже дает тебе советы?

Она сердито отрицательно тряхнула головой.

— Откуда же ты знаешь, что он мудр?

— Так Генрих говорит.

— Генрих осел! — взорвался Ян.

Но Иника никогда в жизни не видела осла и не могла сделать никаких выводов. Потому она вернулась к предыдущей теме.

— Решись ты мне помочь, я сделала бы для Амахи много хорошего, — заявила она.

— Что, например?

— Ох, этого в двух словах не скажешь. Но если ты захочешь…

— Подумаю, — буркнул он. А сам подумал:

“ — Малышка в самом деле изумительна. Будь она парнем, Мудрец имел бы достойного наследника.”

ГЛАВА XI

В тот год “Зефир” и “Ибекс” ещё трижды выходили в море в поисках добычи, и счастье неизменно улыбалось Мартену. Черный флаг раз за разом появлялся на мелководьях Кампече, в Юкатанском проливе и в Карибском море, и испанские корабли и суда, экипажам которых довелось увидать золотой герб корсара, редко возвращались в родные порты. Губернаторы провинций Вера Крус, Табаско, Кампече, Кубы и Ямайки слали панические рапорты вицекоролю, военный флот гонялся за Мартеном, и награда в размере пятидесяти тысяч песо ждала смельчака, который его убьет, или предателя, который выдаст его убежище, а “Зефир” оставался как прежде неуловим, появляясь там, где в этот момент его меньше всего ожидали.

Страх охватил испанских моряков. Суда сбивались в конвои, коррехидоры придавали по несколько боевых кораблей для их охраны, но потери все равно росли. Был даже случай, когда Мартен, заключив союз с французскими корсарами, атаковал между Кубой и Флоридой целый конвой, потопил пять каравелл, насчитывавших в сумме сто восемьдесят орудий, и захватил двенадцать судов, направлявшихся в Европу с ценным грузом.

Во время одного из этих плаваний он сам, без помощи Уайта, взял на абордаж отличный четырехмачтовый парусник “Торо”, построенный явно на какой-то голландской верфи, на что указывал очень длинный, круто поднятый бушприт, отсутствие носовой надстройки и высокая двухьярусная кормовая, занимавшая едва не половину палубы. Парусник был крупный, наверняка не меньше четырехсот лаштов, и скоростью не уступал “Ибексу”. Мартен не стал его топить, предпочел отказаться от иной добычи, чтобы сохранить эту.

Переполнив трюмы, “Ибекс” и “Зефир” возвращались в Амаху и тогда черный флаг с золотой куницей исчезал на пару недель, скрытый от чужих взоров в недоступном устье реки. Мартен плыл в Нагуа, приветствуемый толпами индейцев, раздавал дары, наблюдал за танцами и слушал песнопения в свою честь, совещался с Мудрецом в его дворце и вел долгие беседы с Иникой на террасах, окруженных частоколом, или в лодке на реке.

Временами они уплывали вниз по реке до самой лагуны, чтобы ловить тунцов и марлинов или охотиться на дельфинов.

Ян поражался отваге Иники и её ловкости во владении гарпуном, веслом и парусом. Раз, когда они буксировали к берегу огромную рыбину, их атаковали акулы и едва не перевернули лодку. Мартен уже хотел перерезать лесу и оставить им добычу, но Иника вонзила гарпун промеж глаз одного из чудовищ, угодив в самый мозг, и голубые махос с бурыми галанос бросились на могучее тело хищника и разорвали его на куски, оставив только голову с торчащим в ней гарпуном. Ян сумел вырвать гарпун и убил другого галанос, а Иника поставила парус и стихающий вечерний бриз подогнал лодку вместе с добытой рыбой к берегу.

Квиче знал об их поездках и приключениях; казалось, знал он и о чувствах своей дочери, и гораздо больше, чем Мартен. Но не выдавал своих мыслей. И беседуя с союзником о делах государственной важности, избегал любых намеков на эту тему. Просто ждал.

Мартен же все больше интересовался развитием Амахи и все дольше растягивал свое пребывание в Нагуа между выходами в море. Больше того — обдумывая очередное плавание, принимал в расчет не только свою собственную выгоду, но и нужды края, о которых узнавал от Иники. Стал её советником и другом. То, что поначалу в её замыслах его забавляло, теперь столь же сильно привлекало его воображение. Научившись языку Амахи, кое-как он мог бы объясниться и на наречии Алкогуа. Решил освоить ещё и язык Хайхола, поскольку собирался изучить края в верховьях реки и добраться по её течению до подножья гор, чтобы заключить соглашение с тамошними вождями.

Свои намерения он обсуждал с Мудрецом и его дочерью, в конце концов доверил их и Бельмону. Но так и не получил ожидаемой поддержки и понимания.

Ричард де Бельмон пристально взглянул на него и высказал сомнение в целесообразности такого предприятия. По его мнению, внутренние дела Амахи следовало оставить естественному течению вещей или рассудительности Квиче.

— Какой смысл имело бы для тебя знание трех-четырех местных наречий? — говорил он, прогуливаясь с Яном по палубе “Зефира”, давно уже готового к новому плаванию. — Знай ты их в два раза больше, что с того? Или ты думаешь, что сумеешь организовать и вооружить индейцев так, чтобы отразить испанцев? Тут, в Новом Свете, где они уже вырезали под корень целые племена, покорили целые народы, покорили царства большие, чем Польша или Франция. Даже Альваро, тот иезуит, которого Шульц возит с собой, как величайшее сокровище, и который нам пригодился как переводчик, не всегда умеет найти общий язык с посланцами из самых отдаленных селений. А ведь он бегло владеет шестью или восемью наречиями! И вообще… — он запнулся и махнул рукой. — Зачем тебе это?

— Это мне нравится, — неуверенно ответил Мартен.

Однако подумал, что Бельмон прав, по крайней мере насчет знания языков. И ещё подумал, что в союзе, о котором мечтал, должен быть один, общий язык. Но какой — не раз он спрашивал себя.

Все беглые, как индейцы, так и негры с метисами, наплыв которых все нарастал, знали язык своих господ и палачей — испанский. Да, только испанский мог быть общим языком объединенных народов.

Так же обстояло дело и с верой. Среди беглых было много христиан, католиков, разумеется, “обращенных” миссионерами. Культ этот, с молитвами, возносимыми Деве Марии, святому Иакову Кампостельскому и к целой плеяде прочих святых, со своими реликвиями, ладанками, крестиками, которые так напоминали амулеты, с торжеством литургий, с процессиями и исповедями — легко совмещался с верованиями язычников. Так что по всей Новой Испании и Новой Кастилии, как и повсеместно в селениях Амахи “католики” индейцы и негры вместо своих прежних богов чтили Богоматерь и святых. Сооружали их деревянные изваяния, ярко раскрашенные, украшенные перьями и цветами, обладавшие чудотворной силой излечения болезней, повышения плодородия или избавления от плохой погоды во время сбора урожая. И плясали перед ними, услаждали Пресвятую Деву игрой на гитарах, жгли костры, приносили жертвы.

Разумеется, свершались чудеса: набожные женщины рождали близнецов, и даже тройню, к больным возвращалось здоровье, прививки на дичках, посвященные опеке святого патрона, приносили чудесные плоды, грозовые молнии, раскалывавшие могучие деревья, щадили хижины и так далее.

Вести о таких небывалых событиях, приукрашенные и приувеличенные стоустой молвой, разлетались по стране и легко принимались на веру. Большая часть жителей Нагуа оставила алтари Тлалока ради новых богов и веселых обрядов. Столь удобная религия, опиравшаяся на десять заповедей, казалась Мартену наиболее подходящей для страны Амаха. Она смягчала нравы, исключала кровавые жертвоприношения, утверждала основы мирного сожительства в разноплеменном народе.

Но кто должен был её распространять? Мартен знал достаточно о судах и пытках инквизиции, а также о способах “обращения” язычников испанцами, чтобы избегать передачи дела в руки монахов и миссионеров. Нет, нельзя было им доверять; невозможно допустить их в страну.

Иника разделяла эти взгляды: жрецами нового культа должны были стать местные уроженцы, индейцы — подданные Квиче, над которыми следовало установить строгий надзор.

Кроме этого, она заботилась о просвещении, хотела, чтобы молодежь в Амахе училась ремеслу, земледелию и ткачеству, а также искусству строительства больших лодок — и может быть даже кораблей — по образцу чужеземных. Жаждала расширить свои знания о мире и передать их своему народу.

Мартен общал ей помощь. В душе он восхищался необычайной зрелостью её рассудка и смелостью намерений, и сам увлекся ими.

“ — Да, она будет великой владычицей, — думал Ян. — Она мудра, как отец, и превзошла его честолюбием. Где же найти мужа, достойного ее?”

Педро Альваро был не совсем не прав, выдавая себя за наместника ордена иезуитов, хотя в действительности служил у того только секретарем и имел степень схоласта, добытую пятнадцатью годами учения и службы в ордене. Но он был парень способный и в самом деле не раз представлял своего хозяина в столице округа Руэда, и коррехидор Диего де Рамирес ценил его гораздо больше, чем старого, впавшего в детство наместника Святейшего престола.

Альваро надеялся в ближайшее время пройти окончательное посвящение — professi quatuor votorum, после чего перед ним открылась бы дорога к высшим должностям. И именно тогда, когда он направлялся из Сьюдад Руэда в Вера Крус, чтобы добиться посвящения, произошло столь жуткое приключение: корабль, на котором он плыл, подвергся нападению пиратов, и он стал пленником знаменитого Мартена. Правда, ему не причинили вреда, и даже не ограбили, но и судьба его, и карьера были загублены.

Корсары относились к нему с презрительной снисходительностью. Его кормили и позволяли спать в кубрике, а Мартен даже согласился на отправление им месс по воскресеньям.

В богослужениях приняло участие немало моряков, которые до этого побывали на исповеди. Альваро отпустил им грехи и благословил. Но это все, что он мог сделать. Им было не до проповедей и поучений. Похлопывая его по плечу, корсары уверяли, что если не будет вмешиваться в их дела, волос с его головы не упадет.

Встреча с Генрихом Шульцем воскресило надежды Педро. Генрих оказался куда религиознее других людей с “Зефира”. Он явно был расстроен и возбужден. Во время исповеди так сокрушался над тяжкими грехами, которые успел натворить, покорно выслушал слова укора и принял назначенную епитимью. Но под конец заявил, что не может обещать исправиться, поскольку также как Альваро — находится во власти Мартена и до поры должен ему служить, выполняя его приказы.

— До поры… — повторил он, опуская глаза, и монах счел это многообещающим признаком и не пытался сразу добиться большего.

Только по возвращении из следующего плавания, которое совершил он на борту “Зефира” вместе с Шульцем, Педро осознал, что пора эта ещё не пришла и что неволя у корсаров может продлиться гораздо дольше, чем он полагал. Он насквозь видел Генриха, что было нетрудно, тем более он был его исповедником, и в глубине души одобрял терпение, осторожность и выдержку этого человека. С известной точки зрения они были похожи друг на друга, хоть цели были разными. Друзьями стать они не могли, поскольку презирали откровенность и никому не доверяли, но могли опираться друг на друга, пока это было в их общих интересах.

Альваро был лет на пятнадцать старше Генриха, а знания и опыт давали возможность подчинить его себе. Он уже знал, что рано или поздно сумеет управлять им и получить свободу, отомстив заодно такому безбожнику и преступнику, как Мартен, и всем гугенотам и еретикам, которые его окружали. Нужно было только запастись терпением и ждать подходящего момента.

Капитан “Ибекса” не обладал таким терпением, как Шульц и его испанский исповедник. Правда, пока что добыча обоих кораблей превосходила все ожидания и безусловно мексиканская экспедиция стократно окупила весь риск и все расходы, а в недалеком будущем могла каждому из участников принести немалое богатство и славу, но поведение Мартена вызывало все большие опасения Соломона Уайта.

Прежде всего Мартен не хотел соглашаться на продажу нескольких десятков негров-невольников, которые в числе всего прочего входили в добычу, захваченную на одном из испанских судов. Уговорить его удалось только Бельмону, которому пришлось немало потрудиться, чтобы убедить Яна, что в Амахе не было бы с них толку, поскольку тех везли прямо из Африки: они не знали никакого ремесла, ни даже земледелия, были совсем дикими и вели себя, как несчастные зверушки, попавшие в капкан.

Но это — то Мартена и трогало: он сокрушался над их судьбой и сдался только тогда, когда Уайт пригрозил выходом из союза. Однако, отказавшись от своей доли в доходах от продажи мужчин, всех женщин он оставил и отвез в Амаху, где те тут же нашли себе мужей.

Спор этот, улаженный Бельмоном и завершившийся компромиссом, положил начало разногласиям между капитанами. По мнению Соломона Уайта, Мартен последнее время начал куда больше заботиться о снабжении Квиче и его страны, чем об интересах экипажей. Пока это касалось постройки форта над лагуной и укрепления высот, господствующих над Нагуа, Уайт не протестовал, поскольку трофейные орудия и мушкеты должны были охранять спокойствие не только Амахи, но и кораблей и складов с добычей. Но Мартен требовал, чтобы с захваченных судов забирали все инструменты, топоры и пилы, даже гвозди и все для подданных Мудеца. Это создавало трудности с перегрузкой куда более ценных товаров, добавляло хлопот и труда, и не приносило никаких доходов.

И наконец — что больше всего бесило Уайта и наполняло горечью его пуританское сердце — Мартен по-прежнему щадил испанских пленников, отпуская их в море на плотах и шлюпках перед тем, как затопить захваченный корабль. Уайт со своей стороны старался убивать их как можно больше, но все равно хватало тех, что спаслись, чтобы навлечь на голову корсаров погоню и месть военных кораблей вицекороля. Уайт же полагал, что надлежит беспощадно искоренять или топить захваченных “папистов”, чтобы ни один свидетель поражения не мог донести испанским властям, где в данный момент находятся “Ибекс” и” Зефир “. А Ян играл с судьбой, бравировал, зная, что пятьдесят тысяч песо ожидают любого негодяя, кто только отважится. И он играл с судьбой не только собственной, но и с судьбой его, Соломона, и с судьбой всех истинных протестантов, не говоря уже о католиках и атеистах с” Зефира “.

На этот раз терпение Соломона Уайта подверглось новому испытанию: Мартен тянул с выходом в море под предлогом довооружения” Торо “, которому предстояло к ним присоединиться.

Проблема раздела экипажей и пополнения их местными добровольцами вызвала дополнительные трудности. Уайт не соглашался передать часть своих людей под команду Бельмона и принять на их место индейцев или негров; Шульц чувствовал себя обиженным из-за того, что командование” Торо” доверено Бельмону, а не ему. Когда же наконец все это было улажено, Мартен вдруг заявил, что направляется на пару недель в верховья реки, чтобы завязать сотрудничество с вождем Алкогуа.

Только после его возвращения начались последние приготовления к выходу в море. Грузили бочки с водой и живность, чистили пушки, а трое капитанов и Шульц вели непрерывные тактические и навигационные учения.

Зной спал, поскольку стояла вторая половина февраля, самого холодного месяца в этих краях, дожди шли редко, а чистое и пронзительно синее небо сулило устойчивую погоду.

Наконец двадцать восьмого на рассвете “Зефир” поднял якорь и на буксире собственных шлюпок пересек лагуну, а за ним тронулись “Ибекс” и “Торо”, чтобы выбравшись из бухты поставить все паруса и двинуться на юго-восток, в сторону отмели Кампече.