Онлайн чтение книги Черные Мантии
VIII. ПОБЕГ

На вершине следующего холма Андре Мэйнотт вновь посмотрел назад; на дороге стояла только пыль, поднятая его собственным экипажем. На обозримом расстоянии ничего не было видно. Кинувшиеся в погоню ищейки отстали. – Молодчина Блэк! Добрый конь!

Раньше случалось, что Блэк подходил к самому окошку кладовой, и Жюли, добрая душа, угощала его сахаром и хлебом. Она гладила его, и конь отвечал легким ржанием. Блэк был пятьдесят первым и единственным воздыхателем Жюли, пользующимся взаимностью.

Не забывай об этом, славный Блэк!

И, представьте себе, добрый конь как будто в самом деле отвечал добром на добро. Его бег был мягким и быстрым, как полет.

Жюли, разбуженная поцелуем, бледная, как лилия, была столь очаровательна, что сердце Андре едва могло выдержать нахлынувшие восторг и боль. Блэк был предоставлен самому себе: Андре был занят только Жюли. Она открыла глаза и вздрогнула в растерянности, ничего не понимая. Но память вернулась к ней. Она вскрикнула.

– Мы спасены! – сказал Андре, спокойно улыбаясь. Жюли спросила:

– Но что ты сделал?.. Скажи мне наконец!

– Должна же была быть причина у столь поспешного бегства.

– Мы спасены, – все повторял молодой гравер, – я счастлив и люблю.

Он прикоснулся губами к ее лбу, и Жюли, вздрогнув, спросила:

– Куда ты меня везешь?

Андре продолжал улыбаться. Затем, доехав до перекрестка и не увидев никого вокруг, он вдруг свернул налево. Блэк проскакал еще немного, и Андре вновь повернул налево. В течение получаса он все сворачивал с одной дороги на другую, туда, где только мог проехать экипаж. Блэк бежал спокойно и легко.

– Чего же ты хочешь? – спросила Жюли.

Полагая, что Андре хочет окончательно запутать преследователей, она добавила:

– Ведь это детская игра! Сколько можно прятаться – ну, день, два…

– Только сегодня, – возразил Андре.

Теперь он перестал петлять и ехал на восток, ориентируясь по солнцу. Спустя два часа после отъезда из Кана он достиг Орна, перебрался через него на фежерольском пароходе, пересек большую алансонскую дорогу, а потом – дорогу на Фалэз в окрестностях Роканкура.

В это время он мог бы повстречать в тех же местах другого нашего знакомого, Ж.-Б. Шварца, бродившего по окрестным дорогам и беседовавшего со своей совестью.

Между Бургебюсом и дорогой на Париж, как известно, находится прекрасный лее. Блэк пошел шагом.

– Мы вернемся сюда, – сказал ему Андре.

Жюли обратила к нему взгляд, полный беспокойства.

Ее пугала сама безмятежность Андре, уж не лишился ли он рассудка?

Андре остановился в ста шагах от парижской дороги неподалеку от небольшого местечка Вимон, в полулье от Муль-Аржанса. Он помог Жюли выйти из экипажа, взял чемодан и отнес его в придорожные кусты.

– Я пойду разузнать насчет завтрака, подожди меня, – сказал Андре жене.

Жюли села на траву. От усталости она была как во сне.

Жюли ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Утром, когда речь зашла об отъезде и она спросила, не угрожает ли им опасность, Андре ответил утвердительно. И выражение его лица – она хорошо это запомнила – было более пугающим, чем сами слова.

Правда, сейчас Андре улыбался и говорил, что бояться нечего…

Но как в это поверить? Еще Андре сказал, что не намерен скрываться больше одного дня.

Но что это за беда, которую можно устранить за день? Все это странно, невероятно, необъяснимо, за этим кроется что-то зловещее. Когда страх заставил Жюли спросить мужа, что же он такого сделал, она и не думала, что он способен совершить предосудительный поступок. Но хотя женщины многое не способны понять, их воображение не дремлет. Что он мог сделать, чтобы вот так все бросить и бежать?

Глухая боль сдавила ей грудь, едва она осталась одна. Ей стало страшно. К чему все это приведет? Она подумала: «Что, если Андре не вернется?» Но он вернулся.

В руках у него была корзинка, и он напевал на ходу. Жюли бросилась ему навстречу и крикнула:

– А малыш? С кем он остался?

– Ах да, малыш! – воскликнул Андре. – Как раз о нем-то я сейчас и думал. Давай-ка все обсудим.

Эти слова прозвучали так странно и нелепо – ведь Андре безумно любил своего ребенка. Он взял чемодан. За кустарником, росшим вдоль дороги, находилось поле спелой пшеницы. Он зашагал по борозде и на минуту скрылся из виду. Затем он вновь появился, но уже без чемодана.

– Чемодан нам мешает, – сказал Андре. – Давай пройдемся.

Пройдемся! Жюли почувствовала, как по ее телу пробежала дрожь, несмотря на палящее, июньское солнце, красившее в желтый цвет пшеничные колосья. Приглашение Андре прозвучало, как приглашение на пир во время чумы.

Держа в одной руке корзинку, он протянул другую руку Жюли и произнес:

– Кругом так красиво, и да поможет нам Бог.

Жюли одарила его благодарным взглядом, хотя слезы стояли в ее глазах. С самого утра она не слышала столь добрых слов.

Они пошли вместе по краю поля. Углубившись в свои мысли, Жюли смотрела на цветущий кустарник. Она не осмеливалась задавать вопросы. Андре вновь принялся напевать; это была одна из любимейших песенок девушек Сарта.

Их можно слышать на извилистых тропинках, поднимающихся к Кюнья. Этот край сурового гнева полон любви. Тот, кто слышал их в миртовых зарослях, запомнит и песни, и девушку, которая их пела. Слезы задрожали на ресницах Жюли: песенка напомнила ей прошлое.

Они подошли к лесу и ступили на тенистую просеку под высокие ели с черноватыми иглами.

– Что же ты не поешь? – обратился к ней Андре.

Жюли отступила в сторону и сомкнула кисти рук.

– Умоляю тебя, пожалуйста, расскажи мне все: я страдаю.

Они свернули на тропинку, ведущую в густые заросли. Сделав несколько шагов, Андре остановился перед поляной, усыпанной цветущими гиацинтами. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь верхушки елей, играли в этом зеленом море. Невидимый ручей журчал в зарослях кустарника, сливаясь со звуками, похожими на шум далекого моря, шедшими от качающихся верхушек елей.

– Присядь, – сказал Андре.

Он стал на колени перед нею, бледный, с блестящими глазами. Жюли казалось, что она слышит биение его сердца.

– Помнишь ли ты, – прошептал он, собравшись с духом, – тот день, когда ты согласилась стать моей женой, хотя я – ремесленник и сын ремесленника, а ты – богатая и знатная… это был такой же день, как и сегодняшний.

– Я не забыла, – ответила Жюли. – Ведь я люблю и любила тебя.

– Верно, что ты меня любила; но все же не так, как я, ведь каждый имеет то, что заслуживает, а я тебе просто поклоняюсь… Но ты мне верила и оказалась в плену моей любви. Я обещал тебе, что сделаю тебя счастливой.

– Я любила тебя, – повторила Жюли, – и люблю теперь!

Андре покрыл ее руки поцелуями.

– Там тоже был лес, – вспоминал Андре. – Наши преследователи не знали жалости, а у нас была только любовь, и это нас защищало, ведь любовь всегда защищает. Ты помнишь? Мы слышали топот их лошадей, и был момент, когда поднятая ими пыль окутала и нас.

– Конечно, помню, – произнесла совсем тихо молодая женщина. – Но в тот день я знала имена наших врагов.

– Я говорил тебе… в тот час, стирая пыль с твоего усталого лица: «Если у нас с тобой впереди – всего один-единственный день, то пусть он окажется прекрасным, радостным, пусть он стоит целой жизни!» Наши преследователи перекликались друг с другом в лесу. Мы были спокойны; ты улыбалась и произнесла тогда: «Это как причастие перед помолвкой…» И мы делили один кусок и пили из одного кувшина.

– Я и сейчас спокойна, смотри, я улыбаюсь, – пролепетала Жюли. – Но не прошлое мне важно, скажи, что происходит сегодня.

– Нет, прошлое важно, – возразил гравировщик, – оно со мной. Настоящим я не распоряжаюсь, а будущее мне неизвестно.

Жюли прильнула к его губам; затем она сказала, продолжая обнимать его:

– Я, кажется, догадалась, что произошло, но хочу все узнать от тебя.

Он не ответил.

– Они напали на наш след, они преследуют нас, – прошептала она, все более бледнея.

– Нет, – возразил он, – не то.

– Но что же тогда?

Он сел, обнял молодую женщину за талию и наконец сказал:

– Прошлой ночью из кассы господина Банселля были похищены четыреста тысяч франков, и в этом обвиняют нас.

– Нас! – повторила Жюли, и взгляд ее прояснился. И с облегчением, прижав руки к груди, она добавила:

– О! Как я боялась.

Андре обратил на нее нежный взгляд.

– Послушай, Париж – вот место, где я хочу тебя укрыть. Я все обдумал и убежден: обстоятельства уже приговорили нас, и я не хочу, чтобы ты попала в тюрьму.

– В тюрьму! – с дрожью в голосе повторила Жюли.

Андре, которого против обыкновения не поняли с полуслова, с досадой поморщился.

– У меня так мало времени, – высказал он вслух то, что его заботило.

– Я уверена в твоей невиновности, как и в своей собственной, – сказана Жюли. – Но почему в тюрьму?

То, что глубоко прочувствовано, и сказать легко. Нередко именно так рождается красноречие. Как только Андре оказался перед необходимостью объяснения, которого хотел избежать, он стал изъясняться столь кратко, ясно и убедительно, что молодая женщина обрела такую же уверенность в его правоте, как и он сам. Правда, эта уверенность была основана на разрозненных фактах, но они отличались такой согласованностью и были столь последовательно изложены, что в целом составляли ясную картину.

Жюли Мэйнотт была взволнована, как и сам Андре, а может быть, и больше. Когда он закончил свою краткую судебную речь – пророческое резюме обвинения против него самого, – Жюли безмолвствовала.

– Вчера вечером, – прошептала она наконец, – когда мы услышали шум в магазине… это и был грабитель. Он пришел за боевой рукавицей. Я уверена! Комиссар возвращался домой в тот момент, когда мы вышли гулять, а для прогулок было уже слишком поздно. Господин Банселль хвастал перед тобой своими деньгами, которые он держал в новой кассе. Папаша Бертран видел, как ты считал банкноты, и я ему поднесла выпить…

В полном отчаянии она схватилась за голову.

Затем вдруг сказала возмущенно:

– Но какое значение имеет все это, если ты не виновен!.. Все, что сделаешь ты, сделаю и я; я пойду туда, куда пойдешь и ты; я разделю твою судьбу: ведь я – твоя жена.

– Ты также и мать, – прошептал Андре, с восторгом глядя на нее.

Блеск угас в глазах Жюли.

– Почему ты не взял ребенка? – спросила она.

– Ты сама нашла ответ, вспомни, как ты сказала, что можно прятаться день, два…

Поцелуй, смешанный со слезами, был ее ответом:

– Без тебя я умру!

И, конечно же, она сказала это чистосердечно; Андре понимал ее, чувствуя, как трепещет ее сердце.

– Ты будешь жить для мужа и для сына, – возразил он.

Жюли заметалась в его объятиях.

– Так вот что ты задумал! Я поняла твой замысел – остаться без меня, одному с нашим несчастьем!

Ответ молодого чеканщика звучал твердо и почти строго:

– Да, я хочу остаться один. И я говорю «я хочу» впервые с тех пор, как мы женаты, Жюли. И хотя мысль скрыться втроем приходила мне в голову, все же я не решился на это. Мой отец был всего лишь бедняком, но он оставил мне в наследство незапятнанное имя, и таким я должен передать его своему сыну.

– Значит, ты надеешься? – спросила Жюли, глядя на него в волнении.

Но он хранил молчание, и она с горячностью добавила:

Если ты надеешься, то зачем же отталкиваешь меня?.. Да нет же! – прервала она себя. – Надежды нет, и твой побег – тому свидетельство. Его вменят тебе в вину. Если ты хотел защищаться, ты не должен был бежать.

Я не столь уж большой умник, – сказал Андре, согревая своим дыханием похолодевшие руки молодой женщины, – но мы вместе читали древнюю историю, помнишь, там речь идет о войнах за свободу. Так вот, когда какому-то городу угрожала осада и он готовился к решающему сражению, детей и женщин удаляли…

– Лишние рты, – с горечью прошептала Жюли.

Андре вновь улыбнулся.

– Тебе не удастся меня рассердить, – ответил он, продолжая целовать ее тонкие дрожащие пальцы, – ты несправедлива, ты жестока, но ты меня любишь, и я счастлив… Воины, о которых я говорю, удаляли детей и жен, поскольку не хотели сдаваться. Когда те, кого любишь, в безопасности, то чувствуешь себя уверенней. Я люблю только тебя, и я прячу тебя, чтобы снова быть с тобой, когда опасность останется позади. С первыми признаками беды я понял жестокость предстоящего сражения и задал себе вопрос: в силах ли я выиграть его? Я увидел тебя рядом с собой, тебя, Жюли, – мое драгоценное сокровище, я увидел тебя сидящей на скамье подсудимых; я не могу представить себе ничего более постыдного и нестерпимого, чем тебя в окружении жандармов, чем грязные взгляды бесцеремонно разглядывающей тебя толпы; я все это видел; ты – бледная, похудевшая, состарившаяся, хотя к твоим годам добавилось не более четырех недель; голова твоя склонилась, и казалось, что слезы жгли покрасневшие глаза. Я все это видел, и я чувствовал, как меня покидает мужество. Ты слышишь, я дрожал, я кричал своим воображаемым судьям: «Оставьте в покое мою Жюли, и я сознаюсь в преступлении, которого не совершал! Уберите от нее этих стражников, не давайте этим грязным зевакам марать ее своими похабными взглядами! Пусть эти мужланы перестанут трепать ее благословенное имя, пусть эти женщины перестанут вымещать на ней свою гнусную зависть – и вы все узнаете. Я вышел из дому ночью со своей боевой рукавицей, которую смастерил специально для ограбления ящиков с секретом; я проник в дом Банселля; как? Какая вам разница? Моя боевая рукавица не открывает замков, но для этого у меня, конечно, припасена отмычка. Я разгадал шифр; я выбил задвижку из паза, пользуясь металлическим стержнем: да-да, наш брат делает свои дела умеючи, как и вы – свои. Когда дверца отворилась, сработал захват, но тут – о чудо! Моя рука оказалась зажатой стальными зубцами, но на нее была надета рукавица. Я осторожно вытащил руку, а рукавица осталась на месте. Я унес четыреста банкнот, которые потом считал, сидя на скамье на площади Акаций, что и видел фонарщик Бертран».

Он стер тыльной стороной руки капавший со лба пот.

И странное дело: Жюли молчала. Она была задумчива, я бы сказал – безучастна, если бы это слово не было здесь столь неуместно.

Андре этого не замечал, изо всех сил стараясь убедить Жюли в своей правоте. Он продолжал судебную речь.

– Бедняку не дано права быть порядочным, – сказал он с горькой усмешкой, но в ней звучали слезы. – Что он теряет? Я же – человек весьма богатый и многим рискую, поэтому боюсь. И я бежал – для того чтобы выиграть время и спрятать свои драгоценности. Когда они будут в безопасности, когда я найду надежное убежище для моего сокровища, моей обожаемой Жюли, я возвращусь сам, я это знаю, я в этом уверен. Я буду защищаться, буду драться; но должен быть пролит свет на эту тайну, и я ее открою. Не опасайся, что твое отсутствие мне повредит. Моя жена была причиной страха, потому что я люблю ее так, как никто никогда не любил. Но вот я здесь. Вы можете пытаться ее разыскать, но я отвечу за нас обоих, ведь я же здесь! Пока речь идет только обо мне, я не падаю духом; более того, я не теряю веры. Ценность моего клада чрезвычайно велика. Но все экю, все луидоры и бриллианты мира – ничто для меня по сравнению с моей Жюли. О, судьи! Моя жизнь и моя честь в наших руках, но моя любовь подвластна только Богу, и именно Богу я вверил Жюли.

Голова его была высоко поднята, глаза блестели. Жюли же, наоборот, поникла. Ресницы ее были опущены. О чем она думала? Андре говорил красноречиво, и тем не менее он еще не был уверен в том, что выиграл дело. Он искал новые аргументы. Жюли спросила со вздохом:

– Как мне добраться до Парижа и как там спрятаться?

Щеки ее покраснели. Не в состоянии более сдерживаться и как бы стыдясь сорвавшихся слов, она сказала:

– Но я не хочу! Я умру от тоски. Я никогда не покину тебя!