Онлайн чтение книги Чёрный Дьявол
1

Охотник Макар Булавин спешил проверить ловушки на колонков и соболей. Он шел по заснеженной тайге, переваливая из ключа в ключ, вытаскивая из ловушек трофеи, часто посматривал он на ушастое солнце — быть буре. А буря в тайге — штука малоприятная, может деревом придавить, а оставят силы, не справишься с ветром — замерзнешь. Никакой костер не поможет, если не сделать навес от снега и ветра. Ветер, что дул с северо-запада, крепчал. Макар проверил еще одну ловушку, остальные не стал проверять — заспешил назад. Всех колонков и соболей не переловишь. Надо и себя пожалеть. Если разыграется буря, то не выгрести домой — сомнет, закрутит. А идти Макару далеко. Есть у него кружная тропа, торная, но по ней не успеть убежать от бури. Решил перевалить через сопку и идти по самой короткой тропе. А там до пасеки рукой подать.

Пасека — дом Макара, другого у него нет. До этого он жил в деревне Каменке. Макар — старовер, верней — бывший старовер. Его прародители еще при Алексее Михайловиче ушли в леса и болота, не приняли новых установлений иуды Никона. А сам Макар, бродя по тайге, начал находить прорехи в учении божьем и сильно усомнился, есть ли бог вообще. У Макара есть к тому все основания. В евангелии сказано, что ни один волос не упадет с головы человека без воли божьей, что праведника бог защищает, грешника наказует. Враки все. За Макаром никаких грехов не водилось. Жил он праведно. До тридцати лет ходил по староверческим скитам и нес людям слово божье, крепил в них веру в учение Христа. Питался таежной живностью, травами, жизнь проходила в посте и молитве. Затем женился. Была семья, пятеро детей. Но к концу жизни у него все пошло под откос. В русско-японскую войну погиб в Порт-Артуре сын, в то время староверов уже брали в армию. В тот же год умерла старуха. Наставник Степан Бережнов говорил:

— Это тебе бог шлет наказание за грехи твои. Молись, кайся в грехах, и бог простит.

— А в чем же мне каяться? Живу небогато. Не обижаю людей, не бражничаю, как ты, не прелюбодействую и никого никогда не убивал из рода людского.

В половодье утонула дочь. Летом задрала медведица сына. Второго сына засек кабан. Зимой умерла от оспы последняя дочь. Остался Макар один, без роду и племени. А однажды заспорил на проповеди с наставником Степаном Михайловичем:

— Бог, сказано в писании, милосерден, бог вездесущ, а как понимать такое: в писании сказано: «Не убий», так почему же сам бог убивал людей и об этом ничуть не жалковал? Пошто он разгневался и убил всех людей, окромя Ноя? Пошто он пролил дождь и серу на Содом и Гоморру? Жену Лота сделал соляным столбом лишь за то, что она оглянулась? Бог, выходит, убивает тех, кто ни в чем не виноват? Я тоже ни в чем не виноват, и дети мои невинны. Это не по-божески!

— Ты… ты… ошалел! Как смеешь усомняться в учении божьем?

— Вот так и смею. Небо — твердь. Звезды прибиты к той тверди, так почему же гвоздь, вбитый в стену, не бродит по стене, как бродят звезды? Бог убивает людей без раздумки. Ежели ты бог, то ты должен был знать, что согрешат Адам и Ева. Чти: «И раскаялся бог, что создал человека на земле, воскорбел в сердце своем. И сказал господь, истреблю с лица земли человеков, которых сотворил, от человека до скотов и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо раскаялся, что создал их». Вздумал истребить, а Ною подсказал строить ковчег, чтобы он взял всякой твари по паре. Зачем истреблять, а потом снова воскрешать? Враки все это! — грохнул кулаком по столу Макар. — Враки! Я вам всю библию с ног на голову поставлю! А потом, какой же надобно строить ковчег, чтобы всех вместить? На сто верст?

— Так ты что, отрекаешься от бога? — гусем зашипел Степан.

— От бога отрекаюсь, но от своей совести нет. Все идет к тому, что люди скоро отрекутся от бога. К тому идет. Для людей богом будет совесть и их добрые помыслы!

— Анафема! — рыкнул Степан. — В учении Христа усомнился. На судное его моление, на костер еретика! Четвертовать, мясо бросить зверям алкающим!

— На костер — не то время, Степан Михайлович, — остановил наставника Алексей Сонин. — За костер могут нас власти и к ответу потянуть.

— Вон из братии!

— Вон так вон. Всю жизнь я прослужил верой и правдой вашей братии, от никонианства нашу веру защищал. Но ухожу без скорби и раскаяния в сердце своем. Буду искать бога в душе своей. Добрых людей искать, а вы ведь звери, ваша вера жестока и зла…

Не посмели тронуть староверы Макара. Собрал он немудрящие пожитки, бросил их в телегу, запряг коня и уехал на свою пасеку. И тут же вспыхнул в Каменке Макаров дом — ясно, кто-то поджег. Раз против бога, значит колдун и чернокнижник, а то, что умел лечить людей и скот, считать колдовством. Жарко горел дом Макара. А после пожара на пепелище кто-то вбил осиновый кол, а тот кол пустил корни и через два года расцвел кудрявой осинкой. Трепетала она на ветру и без ветра, будто что-то хотела сказать людям; росла, крепла, а они от суеверного страха обходили ее сторонкой. Хотел было срубить осинку Степан Бережнов, но побоялся накликать на себя беду. Однажды зашел в деревню Макар Булавин, осмотрел осинку и пугнул людей:

— На того, кто тронет ее, сто бед нашлю.

Мог и наслать, кто знает. Ведь отречься от бога не всякий посмеет.

На Макара один за другим сыпались наговоры. Сдохла телка — виноват Макар. Загорелся дом Бережнова — Макар наслал пожар. С кем-то случилась лихоманка — дело рук Макара. А некоторые даже предложили убить Макара, но более разумные отговорили:

— Убьем, а дьявол на нас сто бед нашлет.

И оставили Макара в покое.

Легок шаг Макара, хотя ему под семьдесят. Годы не тяготили его. Был все так же пытлив умом, добродушен, честен и прост. Ни жадности в сердце, ни зла на людей.

Пасека Макара прилепилась у крутой горы. Жил и не тужил. Сеял хлеба столько, сколько мог съесть. Бил зверя столько, чтобы пропитаться и одеть себя. Лишней копейки не водилось у него. Может, так и дожил бы он свой век, если бы не случай.

Макар шел с охоты. Пуржил студеный февраль. Снега подвалило много. Решил старик перейти реку Улахэ и выйти на санную дорогу, которую пробили мужики на той стороне. Посреди реки влетел в сумет — глубокий, глубокий снег. Там под снегом подпарился лед, он осел под кряжистой фигурой Макара, и Макар ухнул в ледяную воду. Начал хвататься за кромку льда, тонкий лед крошился под руками, обламывался. Сильное течение тянуло его под лед. Мимо ехал с возом сена старовер. Макар начал звать на помощь. Тот остановил коня, спрыгнул с воза, а когда увидел, кто тонет, завопил:

— Колдун тонет! Чернокнижника бог наказал! Водяной забирает к себе!

Следом ехал на своей пузатой кляче Евтик Хомин из Ивайловки. Спрыгнул с воза с сеном, бросился к тонущему и выдернул Макара из воды. А Макар и стоять уж не мог. Евтих донес его до воза, рванул бастрык, зарыл Макара в сено. Все это молча, быстро. Тронул коня и во всю силу погнал его к Макаровой пасеке. Она была ближе, чем деревня Ивайловка. На пасеке Евтих долго растирал Макара спиртом. Потом переодел в сухое белье и до вечера не отходил от старика, поил травами, медовухой. Макар ожил, заговорил:

— Кто ты? Я тебя вроде не видел в наших краях?

— Тю, аль не знаешь, я Евтих Олегович Хомин. В прошлом году приехал. Тебя хорошо знаю. Говорят, порушил ты старую веру и будто в новую не вошел.

— Верно. От старого зипуна ушел, а новый в плечах жмет. Обойдусь рубашкой. Спасибо за спасение, Хомин. Благодарствую, Евтих Олегович. Отвел смерть. Семья-то велика ли?

— Вчера двенадцатый родился.

— Вот это гвардия. Ну вот, Евтих, при такой семье, верно, живешь скудно. Чем больше ртов, тем больше надо им хлеба. Ты меня спас, не дал оборваться моей тропинке, не проехал мимо, как тот шалопут. Потому с этого дня, считай, буду помогать тебе, сколько сил хватит.

— С чего это, ты же не батрак мой.

— Не перечь. Мне все это ни к чему, — кивнул он на связку колонковых и соболиных шкурок, — а для тебя подмога, ладная. А то помру, и глаза некому будет закрыть. Ни дальней, ни ближней родни не осталось, все отреклись от меня. Забирай шкурки и дуй на своей разлетайке в Спасск, сейчас самое время торга пушниной. Одевай своих голопузых. Завтра я к тебе забегу.

— Не могу, Макар, взять чужое, еще скажут люди, что за деньги тебя спасал.

— Дурак, ты спасал меня из любви к ближнему, а шкурки я дарю тебе за твою душевность. Бери. Давай еще по кружке медовухи жмякнем, и валяй домой. Раздует ветер сено-то. Бедняки, вы народ бесхозяйственный. Отчего такое, не пойму. Богач за тот клок сена ни за что бы не стал воз рушить. А ты бац — и развалил воз…

И вот спешил Макар. Перевалил сопку, пошел вниз по склону. Кряхтел от ветра и мороза, сильно гнул спину, бодая ветер. Ругал себя:

— Черт дернул меня идти прямиком, целиком! Прямо сороки да вороны летают, но никогда дома не бывают.

Действительно, шел бы Макар по своей тропе, пусть там путь был верст на пять длиннее, не пришлось бы ему буравить ногами глубокий снег.

Как ни спешил, но буря оказалась быстрее его. Села ему на плечи, придавила. Среди деревьев носились бородатые тени, будто духи подземелья вышли на свой дьявольский шабаш: визжали, выли, с грохотом роняли старые лесины, бросали в лицо лопатами колючий снег, облепили Макарову бороду — не борода, а кусок льда.

— Вот, ястри те в горло, устал-то как. Дьявольская коловерть. Еще, поди, верст шесть топать. Осилить надо, обязательно осилить, — ворчал Макар, подбадривая себя.

Брел и брел, пока по взбаламученному небу не заметалась вместе с бурей безликая луна. Едва приметная, она качалась среди рукастых туч. Ветер продувал козью дошку, огнем жег щеки, слепил глаза. Макар прикрывал лицо барсучьими рукавицами, бодал ветер харзиной шапкой. Воздух был плотный, как речная вода. И он греб по нему, шел по снежным волнам, крутым и упругим. Когда сил не было идти, он вставал за дерево, бил себя по бокам руками, чтобы согреться.

Все чаще и чаще останавливался Макар, чтобы передохнуть за деревом, но и тут ветер находил его, пытался сломить, обнимал вместе с лесиной, забивал рот снегом — не продохнуть. И Макар сдавался, топтался на одном месте, а рядом с ним нехорошие мысли: «Один, кому я нужен? Пойду за Аксиньей. Ждет она меня. Холодна земля, холодна вода, на себе испытал. Холодно в той воде дочке Настюшке. Холодно. А как Сереге в животе косолапого? Сумно. Кто где… Кто по-людски в земле, а кто невесть в какой колыбели. Вот и я могу сегодня быть с ними. Лягу и усну. Спать хочется…»

— Я те усну! — ругал себя вслух Макар. — Уснешь, а кто хоминский выводок поднимать на ноги будет? Не баба, а зайчиха. Наплодила — страсть. Уже тринадцатый вылупился. Чисто мошки на свет прут…

Выполнил обещание Макар: на следующий день после спасения зашел к Хомину. Зашел и ахнул. Всякую нищету он видел, но такой еще не приходилось. Хомины жили в тесной клетушке. Стены в копоти, пол земляной, посреди русская печь, через весь потолок полати. А там… Макар не сразу сосчитал, сколько там голов. И все дети были голые. Все сопливые, замызганные… Вот один из них соскочил с полатей и тут же, в углу, помочился. Вонь и духота.

— Евтих, это что же делается?

— А че? — вскинул Евтих маленькие медвежьи глаза на Макара.

— Ить у добрых людей в овчарне чище.

— А провались оно пропадом, — махнула рукой Анисья. — Че убирать, все одно. Детям на улицу не выйти, лопотины нет. Садитесь, чаем напою.

— Какой там чай, я от смрада задыхаюсь. Боже, да разве можно так жить? Че едите-то?

— Шо бог подаст. Репу, картошку.

— Звиняй, я побежал, дух перехватило, — выпалил Макар и ринулся в дверь. Бегом на пасеку, там свалил в нарты платья, штаны, рубашки, все, что осталось от прошлой его семьи, и снова бегом повез добро к Хоминым. Здесь охапками начал заносить в дом, сваливать в кучу. Летело все: рубашки, зипуны, валенки, ичиги, кусок сатину, кусок холста, тот, что оставил себе на смертный час, кусок ситцу. Гора тряпья, гора обуви.

Что началось: визг, крики… Штаны были велики — их тут же подкатывали, рубашка сползала с плеч — перехватывали веревочкой у горла.

— Евтих, запрягай коня, поехали, там еще возьмем машинку «зингер», самопряху, разную лопотину, едому. Пусть Анисья все это перешивает. Мне когда сошьет рубаху… Поехали…

Радовались Евтих, Анисья, дети. Мерили, подшивали до полуночи. Анисья оказалась неплохой швеей. Машинка «зингер» не умолкала днями. В доме враз преобразилось, дети ходили по нужде на улицу, стало чище, светлее, но, конечно, все так же тесно. Макар прогнал Евтиха в Спасск, чтобы он за шкурки колонков и соболей купил гвоздей и стекла. Сам же нанял мужиков валить и вывозить лес. У Макара не засидишься. Все кипело. Рос сруб огромного дома, с расчетом на те тринадцать душ и еще на те, которые будут.

Слетела с Макара паутина тоски и безразличия. Строил Хоминым дом ладно и с размахом. Не успел сойти снег с сопок, как на подворье Хоминых стоял дом с голубыми наличниками, такими же ставнями, с резным крыльцом, которое своими руками построил Макар. Старый дом приспособил под овчарню, куда Макар думал нагнать Евтиху овец. Срубили стайку для коров, конюшню для коней, амбар для зерна, хотя еще ни того, ни другого не было. Новоселье прошло в завистливых возгласах, в диком переплясе по крашеному полу; Анисья ворчала, что, мол, пол попортят. А Кузиха, самая вредная и самая жадная баба на деревне, худущая, остроносая, с бегающими серыми глазками, поджав губы, ходила по избе, заглядывала в каждый угол, трогала горшки и черепки на припечке. Жили Кузьмины в достатке, даже на косьбу и уборку нанимали работников. Бывал там и Хомин, самый выгодный работник. Навильник — и копна на стогу. За один прихват брал целый суслон снопов. А теперь, наверное, не пойдет. Отнял Макар работника. Словно между делом Кузиха прошипела:

— А ведь не с чиста дела разбогател Хомин. Был слых, что Макар — чернокнижник, колдун. А?

Но ее никто не поддерживал. Поили, кормили, чего тут наговаривать на людей…

«Старый дурак, ишь, чего надумал, лечь и уснуть, и ить ежли я подниму ораву хоминскую, то и честь мне будет немалая. Топай, Макар, топай, — продолжал подбадривать себя Макар и брел навстречу буре. — Сколько осиротишь! А снова захиреет Хомин, ведь только было плечи распрямил. Вот пошлю его снова в Спасск, загонит он там мою добычу, а ить ее уйма, почитай, двадцать соболей, каждый на круг потянет по сорок рублёв, сто колонков, на круг десятка штука, и на двести рублей белки, семь енотов, — выручит Евтих две с половиной тысячи чистоганом… Крепись, Макар».

Макар вышел на переметенную тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков должны быть ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:

— Зачем ты так соришь деньгами, Макар? Оставил бы себе на смертный час.

— А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? — съязвил Макар. — Или у твоего Кузьмы выпадет топор из рук, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник — дети.

— Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашку, я бы их заставила поминать тебя.

— Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.

— А ты помоги, може, и по душе будем вспоминать, — стояла на своем Кузиха.

— Но ведь у вас в доме достаток, другие ведь в сто раз хуже живут.

— А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое не трудно?

— С чего это мне не трудно?

— Но ведь ты, тебе ить дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот ты и помоги нам чутка, через дьявола.

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез на двор Хоминых добытого изюбра.

— Вот дай нам этого зверя, буду молить бога о твоем здравии, — не останавливалась жадная баба.

— Это как же ты будешь молить за меня бога, когда я продал душу дьяволу?

— А чтобы он отпустил тебе грехи.

— Ну что ж, — выдавил из себя Макар, — могу и дать, — вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, и начал хлестать, приговаривая: — Вот тебе дьявол, вот тебе продал душу бесу! Чтоб вы лопнули от жадности…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

— Колдун! Поганец! — кричала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичонка, остановил коня и мирно заговорил:

— А зря ты так, человече, поступил. Бабы — народ страшенный. Во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут. Оговорят и ославят. А на доброе людская память короче гулькиного носа. Ой как коротка, когда оговорят. Страшись баб…

Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет тот кедр от бури, то и он за ним. Ан нет. Кедр уже лежит здесь пятый год, а Макар все еще суетится на земле. Скапустился кедр, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока его не засосало вконец людское болото. Но не хочет Макар уходить. У Макара шальная задумка: увидеть, кем будет Хомин через несколько лет. Сейчас он тих и покладист. Хотя уже заметно прибодрился. Голос стал тверже. Работает не так, как раньше, — самое малое за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и не собирался выбраться из нужды. А Макару что, он может деньги добыть, может сделать из Евтиха человека…

Макар навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь не дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под ней завозился. Макар резво отскочил, несмотря на усталость, сдернул со спины бердану, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Макар едва не выстрелил. Из-под снега послышалось рычание, потом слабое поскуливание.

— Вот, ястри тя в нос, напужала-то как. Душа в пятки ушла. Вместо медведя — собака.

Снова послышался визг и болезненный стон. Макар разрыл снег ногами, нащупал тело собаки, с трудом выволок ее наверх. Хмыкнул:

— Пес ладный, но в беспамятстве. Лапу вон как разбарабанило, — рассматривал он собаку при мутном свете луны. — Что же делать? Самого бы кто донес до дому, а тут с тобой возись. Послал бог находку. Однако грех бросать живую тварь на погибель, — просто и человечно рассудил Макар. — Может, где хозяин по ней жалкует. Дотянем, верста осталась.

Поднял на плечи почти двухпудового пса, тот взвыл от боли, хотел цапнуть за руки Макара, но, видно, не хватило сил.

— Лежи, вишь, хочу тебя спасти. Жизнь и для букашки мила. А нам и того боле… — сказал Макар и пошел, заплясал на снегу наперекор буре.

Верста тянулась бесконечно долго. Даже луна успела уйти за гору, а он все шел. Сколько раз отдыхал на этом отрезке пути, опускал пса на снег, много раз едва не заснул, лишь поскуливание собаки выводило его из дремы, а заснул бы, тогда смерть. Легкая, теплая смерть. В голове стучали, тренькали звонкие молоточки, будто кто бил по серебряной наковаленке. Пот и снег смешались. Ноги отказались идти, когда Макар уже видел в белой мгле свою избушку. Тогда он пополз и поволок за собой собаку. Пес в забытьи повизгивал. Макар тянул его за заднюю лапу, как мертвого. И ни разу ему не пришла мысль бросить пса и спасать себя.

С трудом отвалил Макар бревно от двери сеней. Открыл головой дверь и вполз в сени, втянул пса. Затем открыл дверь в дом и перевалил через порог, оставил злую бурю с носом. Она ошалело завизжала в пазах домика, застучала дранкой на крыше, задребезжала стеклами.

Долго, бесконечно долго лежали Макар и собака на полу. Первый дремал, второй был в забытьи. Отдохнув, Макар с трудом поднялся на ватные ноги, достал с полки туесок с медом и жадно пил его, как воду. Мед взбодрил, Макар сбросил с себя мокрую дошку, хрустящую льдом, снял потную рубашку, накинул на плечи зипун, не спеша выбирал снег и сосульки из бороды. Лишь потом вздул свечу, начал растапливать печь.

Буря неистовствовала, встряхивала домик, как пасечник встряхивает рамку, чтобы сбросить пчел, гудела трубой.

Но она уже была не страшна. Жарко горели в печи сухие поленья, сладкое тепло разливалось по телу. Было легко на душе, ведь Макар сделал все возможное и невозможное: спас пса и сам выжил. Он бросил на топчан, который стоял возле русской печи, изюбриную дошку, положил на нее собаку, та взвизгнула.

— Ничего, оклемаемся. Лежи, все будет ладно.

Макар перекусил вяленым мясом, не раздеваясь, прилег на кровать и тут же уснул, будто куда-то провалился. Спал он по-стариковски недолго. Свеча догорала. Он зажег другую. Пес все так же лежал на топчане, но глаза его были уже открыты и пристально смотрели на человека, будто спрашивали: кто ты? Макар чем-то напоминал ему Безродного. Хотя бы ростом и бородой, пока ее Безродный не сбрил. Увидел огромную тень на стене, которую бросала свеча, зарычал. Макар усмехнулся:

— Рычишь. Хорошо, а ить был, почитай, дохлый.

Нагнулся, чтобы взять полено и подбросить в печь, пора было варить ужин. Пес ощерил зубы, подобрал лапы, словно хотел прыгнуть на человека.

— Не бойся, сам сообрази своей башкой, на кой черт мне было тянуть тебя сюда, а потом бить, ить я человек. То-то. Лежи, не трону, вишь, печь надо топить. Ветер-сквалыга с устатку может и заморозить нас. На улице не замерзли, а в доме можем окостыжиться. На мне голая кожа, а ты в шубе. Смекай! Я сам о себе радеть должен, — ворчал Макар. В его голосе слышал пес теплые нотки, каких не было у прежнего хозяина. — Будь у меня такая шерстина, как у тебя, тогда бы я жил без думок о лопотине. А то ить штаны надо, рубашку подай, а поверх разную разность на себя пялишь. Человек есть человек. Вон одел и обул хоминских щенят, носятся теперь по снегу, ожили. А то ить совсем было охляли в духоте и безветрии. Ты на ветер зло не таи, он тожить нужен, без него задохнемся. Здесь, брат, все к месту. Не рычи на меня, Хомин меня спас, я ему помогаю. Тебя я спас, ты, коль сможешь, мне поможешь. Когда и словом обмолвимся. Одному-то скучно. Найдется хозяин — верну. Чужого мне не надо.

Пес больше не морщил нос, не скалил зубы. Чуть поворачивая голову, слушал ровный и мелодичный голос Макара, будто хотел понять, о чем он говорит. А Макар все плел и плел нить разговора, не кричал на пса, не топал, как старый хозяин, не было хрипоты в голосе. И пахло от этого бородача свежим ветром, тайгой, колонками, талым снегом, сопками. А от того пахло сивухой, кровью. Этот, наверное, из Федькиной породы.

Макар нагнулся над псом, хотел погладить его голову, но пёс снова ощерил зубы, в глазах плеснулся зеленый огонек. Макар отпрянул, проговорил:

— Ну дела! Дэк ить ты смотришь-то на меня по-волчьи. А я тя в свою избушку приволок? Ну кто ты: волк или собака? Но ведь волки не бывают черными. Опять же, шея натерта ошейником.

Снова услышал пес мягкость и тепло в голосе этого человека. Чуть вильнул хвостом, словно попросил прощения за недоверчивость.

— Вот это ладно. Хвост больше сказал, чем надо. Понятно, пес ты строгий, чужаку сразу в руки не даешься. Это хорошо. Я тоже не сразу людям верю. Знать, сродни мы. Тайга многому учит нашего брата. Ничего, поверим друг другу, будем друзьями не разлей вода, к своему хозяину не захочешь вертаться. Лежи, сейчас заварю хлебово из кабанины и поедим вместе. Едома — дело верное. Через нутро пойдет и наша дружба. Вот как тебя звать-величать? Может, Тузик, а может, Барбос? Окрестим по-своему. Шарик, к примеру. Нет, не пойдет, шибко уж деревенское имя. Не по тебе: плёвое, надо сказать. А как назвать?.. — закрутил косматой головой Макар. — Во! Придумал. Назову я тебя Бураном. Ить, честное слово, я думал, нам каюк. Буран, Буранушка, вот и окрестились! А меня зовут Макар, Макар Сидорыч Булавин. Сам понимаешь, что без друзей и без имени нельзя жить на свете. Не жизнь, а нудьга. Вот я только и начал жить, как в Хомине увидел друга. Но как еще вся эта дружба обернется, трудно сказать.

Пахнуло вареным мясом. Пес судорожно зевнул, глотнул слюну. Макар улыбнулся, помешал в чугунке, отведал варево.

— Готово, сейчас будем есть, — снял чугунок, половину слил себе, остальное отнес на улицу, чтобы остыло. — Эк ее разбирает, вся стоном исходит, — сказал Макар про тайгу, когда возвратился. — Ты потерпи пока, тебе нельзя есть горячее — нюх потеряешь, остынет вот, и дам.

Макар шумно хлебал борщ, обсасывал сивые усы. Буран заскулил.

— Ну что, проняло? Сейчас тебе дам, поешь и ты хлебово.

Принес, Буран хотел спрыгнуть с топчана, но Макар остановил его:

— Лежи, болящий. Ешь вот.

Буран покосился на Макара, чуть склонив голову, будто прислушался к теплым ноткам в его голосе, осмелел и начал лакать. Давился мясом, втягивая в себя тощий живот.

— Ешь, больше ешь, быстрее оклемаешься. Проверено: ежели человек ест, то и жить будет. Отчего Хомин такой огромадный? От репы. Мы ругаем репу-то, а у нее большая сила. Конечно, мясо лучше репы, но его столько не слопаешь.

Буран все косил глаза на этого разговорчивого человека и, похоже, не спешил признать в нем нового хозяина и друга. На всякий случай скалил зубы, порыкивал. Опасался, что вскочит сейчас этот лохмач, заорет на него, палкой ударит. Но Макар после кружки душистого чая сел на табуретку и продолжал:

— Едома — всему голова, даже злоумышленника хорошо накорми, обласкай, и он худого тебе не сделает. На себе испытал. Вижу, ты не веришь людям, а зря, не все люди злые, на земле больше добрых. И злыми люди бывают чаще оттого, что несправедливости среди нас больше, чем у Жучки блох. Терпят пока люди ту несправедливость, но до поры до времени. Сейчас уже помалу бунтуют, но могут так взбунтоваться… Будет бунт, я от людей не отстану, куда они, туда и я…

Буран вылакал борщ. Макар смело подошел к нему, положил руку на лобастую голову, погладил. Пес поджал уши, насторожился, затем глубоко вздохнул.

— Вот и я вздыхаю, когда мне тяжко. А тяжко часто бывает, потому как жизнь — штука трудная, дается человеку однова, и то мы ее прожить хорошо не можем. То горе, то беда, то думки шальные мешают жить.

Буран поднял голову и лизнул Макарову ладонь.

— Только так, за добро — добром, за ласку — лаской. Давай спать. Дело к полуночи.

Макар проснулся, когда серая мгла едва начала рассеиваться. Буря утомилась за ночь, сбавила свою прыть. У Макара на душе светло, как в детстве, будто ему купили обнову, а он, малец, радуется ей. Так же хорошо ему было тогда, когда отец купил ему, двенадцатилетнему, новое ружье-кремневку. Он и спать тогда лег с ним в обнимку, просыпался, ласково гладил холодную сталь. Крутил ружье в руках, то и дело тер тряпочкой, смазывал подсолнечным маслом. Сердце прыгало от радости. Прыгало оно и сейчас: Макар видел, что подобрал он в тайге необыкновенную собаку. Ведь он, охотник, знал цену хорошей собаке. Но в голове нудилась мыслишка: «А вдруг найдется хозяин? Ить пес-то мне полюбился. Как я его волок! Не думал, что жив доберусь… Нет, хозяин, должно, погиб в тайге. Не может быть, чтобы такая собака ушла от него».

Макар растапливал печь. Теперь было с кем поговорить, и он говорил без умолку.

— Вот ты собака, а я человек. Поняли мы друг друга. Бедой окрутились, познались в ней. Почему же люди не хотят понять друг друга? Теперь злобятся на Хомина и меня. За что? Хомину помогаю, а им нет. Так ить и солнце-то не везде одинаково греет. Вот поставлю Хомина на ноги, начну другим помогать. Понятно, что всем я не смогу помочь, может, еще одному-двум, и то ладно…

Нашел Макар собеседника, который ни в чем не противоречил ему, только поглядывал умными глазами да крутил большой головой, будто понимал, о чем ему говорят. Ведь раньше Макару некому было излить душу. Люди побаивались его, обходили; забегал, бывало, Хомин, испить медовушки, словом перемолвиться и снова уходил домой. Недосуг ему стало, хозяином заделался.

После завтрака Макар засобирался на охоту, наказывал:

— Ты, Буранушко, будь дома. Вот сходи до ветру и сиди. Болен ты. Пока тебе в тайгу нельзя. А я пойду ловушки осмотрю. Лежать на печи мне не время. Колонков нынче прорва, лезут один за другим в капканы и ловушки. Жрут друг друга, чуть прозеваешь. Озолотится Хомин. Боюсь одного: не спортился бы мужик. Замечаю, другим становится. Но я зарок себе дал, что подниму на ноги Евтиха, за спасение подниму. Мне че? Кубышек мне не надо. Был бы сыт и одет. А вот будет ли он меня почитать? Еж-ли погибнет моя вера в добро — тяжко будет жить. Ну ин ладно, я побежал.

Макар шел по путику, сегодня он, как никогда, спешил. Хотелось пораньше вернуться домой, к новому другу. Вот и первая ловушка. На снегу пламенела рыжая шерсть колонка. Давок упал ему на шею, убил. Потянулся за беличьим мясом, тронул насторожку… Во второй ловушке был убит соболь. Соболь был несортовой, бусый, грязно-серый. Однако все же дороже колонка. Через пять ловушек, в которые никто не попал, был капкан. Макар еще шагов за двести услышал, как цвиркал и верещал колонок, который всадил в капкан лапку, рвался из капкана, но крепки его железные челюсти. Макар подошел к трофею, колонок начал бросаться на человека, пытался укусить его.

— Вот ить как, мелка тварюшка, а перед смертью и на медведя в бой пойдет. Так и люди: как ни силен царь-батюшка, а могут при случае и его пребольно укусить. Могут.

В седьмой ловушке собрат съел собрата, одна голова осталась. Дальше снова пошло хорошо. За день снял десять колонков и соболя. Попутно сбил с веток пять белок. Заспешил домой. Почти бегом подбежал к дому. Открыл дверь, пес радостно визгнул. Запросился на улицу. Макар вынес его на руках. Пес, тяжело наступая на три лапы, заковылял по снегу.

У Макара появилась страсть к рассуждениям, чего раньше за ним не водилось, даже когда жил среди людей. Зашли в избушку, пес занял место на нарах, а Макар на стуле.

Топилась печь, варился обед, а Макар говорил:

— Я вот что хочу сказать: в нашем деле главное дружба, так, чтобы один за всех, все за одного. В этом мастаки староверы. Народ дружный. Был я парнишкой, когда мы ушли из Сибири, в Забайкалье деревню сгоношили. Пришли к нам лет через двадцать мирские. Тогда я по скитам бросил ходить, семьей обзавелся. Вот они и начали теснить нас, свою церковь под нашим боком поставили. Мы собрались, церковь спалили, хохлам рыла нахлестали и ушли сюда. Ясно, это не совсем ладно, как я позже понял, но тогда мал и стар дрались. Хохлы вразнобой шли, хоть их и больше было, но мы дружно взялись и осилили. Вот и здесь в Ивайловке, будь мирские дружнее, можно было бы рай создать. Все скопом делать: дома строить скопом, рыбу ловить скопом, зверя бить вместе. Зажили бы куда с добром. Но рази такое будет! Разбогатеет человек, смотришь, нищему куска хлеба не подаст.

Пес, слушая Макара, постукивал хвостом по доскам, иногда позевывал. Начал привыкать к этому человеку.

— Конечно, так, как живут наши староверы, никому не зажить. Те хлеб сеют, но главный упор у них тайга. А уж охотники они все один другого лучше. Белку в глаз, утку из винтовок на лету хлещут. Потом они всегда первыми приходят на новые земли. Значит, и забирают лучшие куски. А ить на одни панты, ежли они первый сорт, можно прорву хлеба купить. Вот и считай, где выгодно, а где нет. Чужого в свой кут не пустят. Живут общинами. Не без того, что один чуть богаче, другой чуть беднее. Но таких бедняков, как Хомин, там нет. Чуть что — нужду отведут. Начал я им поперек говорить, трах — и выгнали, чтобы не разнес о них плохое, тайну схода не выболтал. А теперь им еще надо крепче держаться друг за друга. Народ прет сюда, на их землю зарится. А ить когда мы пришли, здесь было три чума гольдов, и боле ничего. Потом поперли разные люди, китайцы повалили. Сила даровая. Ею даже староверы не брезгуют. Ежли русский не хочет хлеб жать за полтину в день, то китаец за гривну жнет. Едят они дюже мало. А потом, что не так, дают тому ходе по шее — и пошел вон. Китайцы — работящий народ, но беднющий. Они мне по нраву, но вот хунхузов всех бы передушил.

При слове «хунхузы» Буран зарычал. Макар глянул на пса и даже подался назад.

— Неужели ты понимаешь, что я говорю? Вот дела. Ну тогда я о них расскажу. Пакостный это народ, однова даже на нашу деревню напали. Человек сорок навалило. Такую пальбу подняли, что небу жарко стало. Но другого дурни не поймут — наши мужики стрелки отменные, а они никчемные. Залегли мы за околицей и давай их ссаживать, как фазанов. Почти всех переколотили, а старшинку пленили. Потом башку топором отрубили. Теперь на русских не нападают, а своих больше колотят, фанзы рушат. Вот и под Какшаровкой прошлое лето много корневщиков перебили. Кто? До сих пор никто не знает. Одни говорят — русские, другие — хунхузы. Пес снова зарычал.

— Ну ладно, не будем больше о них говорить. Вижу, ты этого не любишь.

После обеда Макар снимал шкурки с колонков, сбивал мездру, чтобы пушнина пошла первым сортом. Макар снова начал рассказывать, но теперь уже о прошлом:

— Каждый человек в своем деле должен быть мастером. Раз я охотник, так уж должен знать все тайны охоты. Вот почему мне в ловушку прут колонки, а за горой такие же ловушки наставил хохол Злобин, но в его идут с опаской? А потому, что Злобин не знает таинств охотничьих. Я ить свои насторожки выварил в валерьяновом корне, капканы проварил в пихтовой хвое, да и ловушки делаю неприметными. А он, дурило, натесал светлых поленьев, зверь сразу видит, что тут что-то неладно. Я же навбивал колья без протески. Все под цвет тайги. Сверху бросил хвою, снегом припорошило, и не понять, то ли это человек делал, то ли это просто залом. Изюбры ходят стадами, а он добыть не может. А по мне, добыть изюбра раз плюнуть. Лишь бы ты его первым увидел, а не он тебя. И подходить к нему нужно походкой рыси, чтобы шаг свой даже сам не слышал. А Злобин ходит по тайге, будто медведь испуганный бежит.

Макар говорил и говорил, время шло быстро, работа спорилась. Освежевав колонка, он клал его на колено и начинал сбивать мездру.

— Кто отвадил тигра от Ивайловки? Не буду хвастать — я. Ить там тоже сейчас охотников прорва, но все они никудышные. Повадилась тигрица ходить в Ивайловку, что ни неделя, так нет коровы, овцы, собаки. А народ там и без того голь голью. Разве что Кузьмин да Кузнецов богатей. А остальные мелкота. Пришли ко мне. Так и так, Макар Сидорыч, помогай, тигр заел нас. А может, клопы, спрашиваю их, так вы чешитесь, не поддавайтесь тварям. Нет, говорят, тигр. Убей. А рази, говорю, у вас некому его убить? Пробовали, говорят, да чуть двоих не загрыз. Ну ладно, кажите следы.

Пошли мы по следам, а они свежие. Идем следом, обогнули сопку, вторую и через час снова вышли на след. Поняли, что мы следили тигрицу, а она нас. Тогда я и говорю Степану, что, мол, ты иди следом, повесь на рогульку мой пиджак, а я останусь сторожить. Пусть тигрица думает, что нас идет двое. Так и сделали. Степан ушел вперед, а я засел за кедром вывороченным. Жду. Долго ждал. Смотрю, идет зверь по нашему следу, как кошка, припадает к земле, фыркает, снег нюхает. Ближе, ближе. Взял я ее на мушку и ахнул между глаз. И пошла она колесом, сдохла. Потом нашли следы тигрят, годовики были, повязали их — как котят, сдали в город. Деньгой полные карманы набили. Вот так, Буранушко…

Макар обработал последнюю шкурку, дунул на свечу и лег спать. Утром собрал пушнину — было там за десяток первосортных соболей, до сотни колонков и целая кипа белок, — отнес все Хомину, тот собрался ехать в Спасск, чтобы продать Макарову добычу, Макар ему наказывал:

— Себе что хошь бери на вырученные деньги, ты им хозяин. Мне же купи мешок конфет, ящик патронов берданочных, белого сатина на белье и голубого на рубашки, яловые сапоги на лето, чтобы ноги не мочить, плисовые штаны. Все это будет стоит три десятки, остальное твое.

— На кой тебе конфет-то мешок?

— Для дела. Пришел я, к примеру, в деревню. Ко мне дети, я им — гостинец. Дядя Макар живет для них. Да смотри, по всей строгости выполни мой наказ. Понял ли?

— Понял. Выполню, — уныло уронил Евтих.

— Да за пушнину-то торгуйся, будто все сам словил, сам по тайге потел, а не кто-то. Валяй…

Хомин уехал. Через две недели вернулся. Пять коней тянули молотилку на широких санях и конный привод к молотилке, следом шли четыре коровы, десяток овец. Хомин возвращался сказочно богатым. У сельчан свело рты от зависти. Был в то время в деревне Макар, и даже он тихо ахнул. Евтих радостно обнял старика, расцеловал. Загремел густым басом:

— Живем, Макар Сидорыч! Ахнул я твою пушнину контрабандистам из Маньчжурии. Купил молотилку, скот, коней, семян. Живем! Молотилка даст мне преогромный барыш. Люди придут ко мне молотить. За обмолот — четверть. Хорошо!

Макар грустно улыбнулся, спросил:

— А мне купил, что я заказал?

— Ты уж прости, Макар, все вышло тютелька в тютельку. Копейки не осталось.

— Мог бы не покупать одну корову, а меня не забыть.

— Ну как же, все симменталки, разве упустишь, да и последние были, а народ рвет этих коров из рук.

— Ну пару бы овец не докупил.

— Больно уж хороши овцы-то.

— Не добрал бы коня, — уже в сердцах заговорил Макар.

— Жаль. Что ни конь, то паровоз. Ты уж прости, второй раз закуплю, что закажешь.

Макар молча повернулся и побрел на пасеку.

Хомин пришел к нему вечером. Шагнул в домик и тут же подался назад. На него в упор смотрел Хунхуз. Евтих узнал пса, попятился. Макар заметил оторопь Хомина, забеспокоился, спросил:

— Може, знаешь, кто его хозяин? — пытливо посмотрел в глаза Хомину.

— Дык ить это же… — заикаясь, заговорил Евтих, но тут же прикусил язык, прикинул в уме, что пес может сослужить хорошую службу Макару, а Макар ему. — Нет, обознался. Не знаю, кто хозяин собаки.

Сели, выпили медовухи, которую лучше Макара никто не умел заваривать. Тут и настой лечебных трав, тут и мед липовый.

— Ты прости меня, Макар, ей-бо, забыл я о тебе. Закрутился.

— Да ить я просил все выполнить в точности. Вот патронов берданочных осталось чутка, а как медведь навалится, чем буду отбиваться? Могу погибнуть от его лап.

— Я снова пойду в Спасск, видел я там Безродного, богатея из Божьего Поля, просил он меня еще раз сходить с ним в извоз. Спешит домой, набрал столько, что на сорока конях не перевезти. Вот я и схожу к нему, и тебе все закуплю. Ить мимо буду ехать. А коль есть еще шкурки, ты давай, там продам.

— Шкурки есть, но я их оставлю себе. Вдруг ты снова забудешь обо мне, сам схожу в город, — устало отвечал Макар. — Валяй, — махнул рукой и отвернулся.

Засосало у Евтиха под ложечкой, понял, что пересолил. Таежники — народ жесткий, раз обманул, второй раз не поверят. Вышел Евтих, пытался успокоить себя, что, мол, теперь он может и без Макара обойтись. Однако не хотелось терять такого помощника.

А Макар задумался, долго мял мякиш хлеба в пальцах, хмурил кустистые брови.

— Вот как, Буранушко, Хомин на глазах меняется, как змея другую шкуру надевает. А ить, бывало, готов был выполнить любой мой наказ, когда первый раз ездил, даже иголок купить не забывал.

Задумался и о другом: по глазам понял, что Евтих знает, чья собака. Забеспокоился. Сходил в Ивайловку, расспросил всех охотников, что, мол, не терялась ли у кого собака. Хозяина не нашлось. Затем сходил в деревню Каменку, хотя дал обет не ступать туда ногой, встретил Степана Бережнова и заговорил:

— Ты, Степан Михайлыч, не знаешь, не терял ли кто в тайге собаки? Приблудился ко мне пес, так, собачонка никудышная, плевая, но ить чья-то она есть, — хитрил Макар.

Знал он Степана, может тут же предъявить свои права на собаку, и вся деревня подтвердит, что была у Степана такая собака, не открестишься.

— Какая мастью? — хмуро бросил Степан.

— Черная, как дьявол черная, ни одного белого пятнышка. Смоль смолью.

— Нет, таких у нас не бывало. Никудышных не держим. А ты все такой же, не умеешь скрывать чужого. Жил бы по-таежному: нашел — молчи и потерял — молчи.

— Душа не приемлет.

— А остался ли бог-то в душе?

— Похоже, отвергла его душа.

— Уходи, анчихрист, глаза мои не могут на тебя глядеть.

— Ну ин пошел, прощевай. Значит, нет у вас такой собаки?

— Нет и не было. Дьявольскую масть не держим. Уходи, нечестивец!

Макар побывал и в дальних деревнях, у многих спрашивал, но никто не терял собаки. Успокоился старик.