Онлайн чтение книги Честная игра
ГЛАВА II

Марч, имение Кардонов, находилось на границе Беркшира. Когда Джервэз, сам управляя автомобилем, миновал Хенли и свернул на Неттлбед, дождик, накрапывавший с самого утра, вдруг перестал, и мягким светом засияло осеннее солнце.

Джервэз невольно замедлил ход: как-то жалко было расставаться со всей окружающей красотой; леса стояли еще в своем осеннем уборе, сплошь в красных и золотых пятнах, усыпанные искрящимися на солнце каплями дождя. Завтра вся дорога будет усеяна автомобилями, отправляющимися за город на «week end»; но сегодня, в эти часы, Джервэз был сам себе господином. Он остановил машину на краю дороги и закурил; все равно было еще слишком рано являться в Марч, а ехать оставалось каких-нибудь три мили.

В окружающем его молчании он мог слышать полет птицы или легкий шелест упавшего листка. Он чувствовал запах сырой земли и вдруг ясно ощутил запах дыма, этот горький и вместе с тем приторный аромат, который так нравился Филиппе, — ведь она так говорила?

Он задумался, и, как обычно, его мысли свелись к одному, к Филиппе. Быть может, завтра в этот час он начнет строить свою новую жизнь, а пока он еще не смел об этом мечтать. Или ему придется бороться против себя самого, против своей любви, которую он не сможет сразу подавить…

Небо на западе постепенно стало окрашиваться в красные цвета; с другой стороны надвигалась сизая туча. Немного дальше у дороги виднелось дерево, на которое, казалось, опустился рой золотистых мотыльков; оно сверкало тысячами алмазов в изменчивых лучах заходящего солнца. Из лесу показалась телега, а рядом с нею степенно выступала собака.

«А, собаки — я опять их увижу», — сказала Филиппа. Ему показалось всякое ожидание бессмысленным; не беда, если он приедет слишком рано, и разве ему может доставить какое-нибудь удовольствие все окружающее его великолепие, если с ним нет Филиппы?.. Джервэз нетерпеливым движением пустил мотор и дал машине полный ход. Мелькали перед ним маленькие деревеньки. Он ехал теперь по земле Кардона, по длинной извилистой песчаной дороге, где повсюду встречался орешник.

Чей-то оклик заставил его затормозить; он ответил и стал ждать. Филиппа пробиралась к нему через небольшую просеку; у ног ее степенно выступал сеттер, а впереди с лаем скакал йоркширский терьер. Джервэз остановил машину; они встретились, окруженные тишиной, прерываемой только лаем Ричарда Дика, терьера, выражавшего свое недовольство по поводу вторжения постороннего в его леса.

Собаки помчались дальше, а Филиппа подошла к автомобилю, внимательно осмотрела его и села с краю, болтая своими стройными ножками.

— Разве здесь не божественно? — радостно воскликнула она. — Этот тихий вечер, этот тускнеющий свет и воздух… после дождя.

— Я не так давно почувствовал всю эту изумительную красоту, — сказал Джервэз, стоя рядом с ней и поставив одну ногу на подножку, — и думал о вас, чувствуя, как я поддаюсь вашему очарованию. — Он наблюдал за Филиппой в то время, как она всматривалась в лес, стараясь найти своих собак. На ней был тонкий шерстяной свитер с высоким воротником, коротенькая юбка из какой-то плотной материи, чулки и ботинки для игры в гольф и твердая, низко надвинутая на глаза коричневая шапочка; к губам не прикасалась палочка помады.

Джервэз наблюдал за ней, когда она закинула голову, слушая пение какой-то птицы и показывая безукоризненную линию своей длинной шеи. И почему-то именно эта линия шеи взволновала его, и он не мог больше совладать с собой; он думал подождать, думал выбрать подходящий момент, быть осторожным… и вдруг неожиданно сжал Филиппу в своих объятиях. Смутно, словно во сне, он видел ее лицо и широко открытые глаза; затем все стерлось — здравое рассуждение, планы, надежды, — и он целовал ее холодные полуоткрытые губы, целовал, целовал без конца… Где-то залаяла собака, и прозвучал автомобильный рожок. Джервэз, белый как полотно, дрожащий, с горящими темным светом глазами, выпустил, наконец, Филиппу; она была такая же бледная, и ее янтарные глаза казались совсем черными. Джервэз промолвил дрожащим голосом:

— Филиппа, я люблю вас, я люблю вас уже много месяцев, но не смел это сказать. Я на двадцать лет старше вас, двадцать семь лет, чтобы быть точным… Можете ли вы… можете ли… хотите ли вы выйти за меня замуж?

На своих губах он все еще чувствовал поцелуи. Ему пришлось употребить всю силу своей воли, чтобы вновь не прикоснуться к ней, не начать опять ее целовать. Десять минут тому назад ничто не было так далеко от него, как мысль о том, что он все скажет Филиппе. Все это произошло как-то помимо него.

Тогда Филиппа сказала тихим нетвердым голосом, все еще порывисто дыша:

— Скажите мне… скажите… о… о вашей любви… Хорошо?

Существует истинное, глубокое, чистое чувство, но оно бесконечно редко; и в тот момент, когда Филиппа попросила «скажите мне», такое именно чувство охватило Джервэза, его сердце, все его существо. Дикая страсть, овладевшая им на несколько мгновений, исчезла, как исчезает циклон; и в этот момент он испытывал лучшее, что было в его душе.

— Я полюбил вас около года тому назад, — сказал он. — Вы выглядели скорее как маленький мальчик, и мы вместе охотились в Кавей-Скуп… а в другой раз на вас было зеленое платье и шляпа с лентой, и вы сказали, что рады видеть меня… Я как раз вернулся из Азии. Было очень жарко, — помните? — но вы были холодны… А затем в Фонтелоне… Вам там так понравилось… и это заставило меня полюбить вас еще больше, чем я любил до того времени… я чуть-чуть не сказал вам тогда же. Мне всегда рисовались вы в Фонтелоне… все должно было принадлежать вам… С того момента, как я увидел вас там, я всегда представлял вас моей женой… осмеливался мечтать об этом… Я постараюсь сделать вас счастливой… Мне кажется — я смогу… Филиппа, можете ли вы мне честно ответить: не кажусь ли я вам слишком старым?..

Филиппа отрицательно покачала головой, потом схватила его за руку и воскликнула своим очаровательным голосом:

— Вы кажетесь… вы кажетесь изумительным!

Джервэз все еще стоял в выжидательной позе; затем с полуподавленным восклицанием поднес к своим губам лежавшую в его руке ручку Филиппы.

До конца жизни аромат сандалового дерева, ощущавшийся им каждый раз, когда он целовал ладони Филиппы, переносил Джервэза в тот догорающий осенний день, когда он и Филиппа стояли, окруженные великой тишиной, сплетя руки…

Джервэз сказал, стараясь сдерживать себя, и сознательно нарушая торжественность момента тривиальным вопросом:

— Это запах сандалового дерева? — Филиппа незаметно улыбнулась:

— Да, с примесью жасмина. Я так рада, что вы заговорили. Это нарушило мое странное чувство, будто мы должны ожидать чего-то великого; а так неприятно вечно чего-то ожидать! Мне кажется, что это меня заставляет робеть… Джервэз, скажите мне, мы действительно жених и невеста?

Тогда он тоже рассмеялся.

— Безусловно, самым настоящим образом, — сказал он, намеренно подчеркивая слова. — Не правда ли, дорогая?

Это далось ему не так легко, но он наклонился вперед и обнял ее.

— Да, я тоже думаю, что мы помолвлены, — согласилась она, целуя его.

Она продолжала стоять, прижавшись к нему, спокойная, нежная. Они вновь поцеловались, и Филиппа стала рассеянно дергать его за лацкан пальто… Какое-то стеснение овладело ими, и ни тот ни другой не могли преодолеть его. Сумерки сгустились, грачи темным треугольником пронеслись над их головами по направлению к лесу. Их резкие крики заставили насторожиться собак, поспешивших к своей госпоже. Они старались показать своим поведением, что для них эта радостная встреча была совсем неожиданной.

Филиппа рассмеялась, и ее смех, казалось, рассеял царившую неловкость. Она высвободилась из рук Джервэза и взяла в свои руки черную шелковистую голову сеттера Джемса:

— Джемс, я помолвлена.

Но когда Джервэз дружески потрепал Ричарда Дика, последний ответил ему ворчанием.

— Мне кажется, он не одобряет, — обратился Джервэз к Филиппе.

— Нет, просто он огрызается на всех, кого плохо знает. Это потому, что его всегда держат на цепи, — сказала Филиппа, похлопывая Ричарда Дика.

Как бы по тайному уговору, Джервэз молча помог Филиппе войти в автомобиль и сел рядом с ней.

Они медленно ехали домой. Деревья по сторонам возвышались, подобно колоннам какого-нибудь собора; буковые деревья впереди них, освещенные автомобильными фонарями, скрещивались верхушками, напоминая серые арки, а синее, как сапфир, небо было сводом этого собора, бесконечным, недосягаемым. Джервэз молча управлял машиной; это очаровательное существо, сидевшее рядом с ним, наполовину скрытое от него, легкое прикосновение которого он ощущал, будет его женой… Филиппа… единственная женщина в мире… Ему казалось каким-то сном, невероятным сном, чтобы она могла любить его, хотела выйти за него замуж.

Тихий воздух, наполненный ароматом сухих умирающих листьев, холодным дуновением касался его лица; и странная мысль без всякой видимой причины пришла ему в голову, что это едва ощущаемое дуновение было лаской самой Судьбы… Он понял, стараясь освободиться от своих фантазий, как страшно он был напряжен и как все еще не мог успокоиться.

Филиппа тоже молчала; Джервэз положил руку на ее колено:

— Это действительно, правда?

Слова звучали вопросительно. Филиппа робко ответила «да», она была слишком взволнована и смущена. Так вот что значит быть помолвленной!.. Масса народу говорила ей, что Джервэз в нее влюблен… ей это было приятно… но она никогда не думала, какой ответ она ему даст, если он ей сделает предложение. Теперь он сделал ей предложение, и она дала свое согласие. И в этом не было ничего особенного; мир оставался все тем же… Она почувствовала вдруг какую-то робость.

Наконец показался Марч с приветливо освещенными окнами и ярким снопом света из открытой двери. Вид этого дома, предназначенного для отдыха и развлечений, сразу вернул Филиппу в ее нормальное состояние; автомобиль еще не успел остановиться, как она уже крикнула появившемуся на пороге отцу:

— Папа, я помолвлена, то есть я хочу сказать, мы помолвлены. — Кардон засмеялся, подхватил ее в свои объятия и стал целовать, но Филиппа вырвалась и побежала в комнаты, крича: — Мамми!

Миссис Кардон сидела за чайным столом, нарядная в своем шифоновом бледно-лиловом с кружевами платье; она открыла объятия и, когда Филиппа стала перед ней на колени, растроганно пролепетала:

— Дитя мое!

Ей хотелось поцеловать и Джервэза и назвать его «мой новый большой сын», но Джервэз, очевидно, не принадлежал к тому типу людей, которые располагают к проявлению какой бы то ни было сентиментальности.

Наедине с Биллем, в своей спальне, чтобы завязать ему перед обедом галстук, как она привыкла делать в медовый месяц, она сказала ему:

— Жаль, что… не вертись, пожалуйста!.. что гости не приезжают сегодня вечером. Немного тяжело… вот ты и готов, дорогой!.. немного тяжело, ты со мной согласен?.. для Джервэза… помолвленная парочка, и только нас двое. Это их будет стеснять, не правда ли?.. А в толпе мы могли бы делать вид, что не замечаем их.

— Они сами постараются скрыться, — заметил успокоительно Билль. Он одобрительно осмотрелся в зеркале. — Все будет хорошо, как ты думаешь?

— Я надеюсь, — вздохнула миссис Кардон. — Билль?..

Билль в это время изучал линию своей талии во фраке.

— Гм?

— Билль, дорогой мой, ты не думаешь, что Джервэз слишком стар… у него седые виски, и как-никак… сорок пять…

Билль быстро повернулся:

— Но, моя дорогая, ведь у Вильмота денег куры не клюют… Подумай, что это значит! Волосы? Какое значение имеют волосы? У него их еще достаточно.

— Да, но они вместе напоминают июньский день и декабрьский вечер, — продолжала жаловаться миссис Кардон. — Ведь он приблизительно на четверть века старше Филь.

Билль искренне ужаснулся; самое слово «век», употребленное, хотя бы и в смягченном смысле, пугало его, перешагнувшего уже за пятьдесят, и казалось ему неприличным, неделикатным… Это слово обращало всю помолвку в какое-то гнусное дело… Он с горячностью стал возражать на замечание жены:

— Ей-богу, — воскликнул он возмущенно, — можно подумать, что Филь принуждают к этому браку! Но ведь никто с ней даже не говорил об этом. Она обручилась с Вильмотом, одним из самых крупных землевладельцев, человеком исключительного благородства. Это очень, очень большая удача, пожалуй, лучшее, что может быть, а ты говоришь так, как будто мы продаем наше дитя, приносим его в жертву… И все это из-за нескольких лет разницы! По-моему, Филь делает прекрасную партию; более того, она будет счастлива. Она сама выбрала Джервэза, а он — ее, и их совместная жизнь обещает гораздо больше счастья, чем в наши дни брак двух молодых людей одного возраста. Современная молодая девушка со всеми ее причудами, прежде всего, нуждается в твердом, спокойном характере и в бездне терпения — в многотерпении Иова. Только пожилой человек может обладать этими свойствами. Современные молодые люди отличаются эгоизмом и бездельничаньем, и, хотя я должен признать, что эгоизм присущ не только молодости, но, во всяком случае, в старости он носит смягченный характер. Нет, Долли, только наше поколение может удержать в наши дни вещи в равновесии, только мы обладаем необходимой выдержанностью и терпением. Все, что эти молодые, горячие — или холодные — головы умеют, это — заботиться только о себе и тащить для себя все лучшее! Да что говорить о них, когда даже более уравновешенные так поступают! А если почему-либо им это не удается, они подымают шум. Разве мы, разве мы — я тебя спрашиваю — имеем хотя бы минуту спокойствия с Фелисити? А ведь она вышла за Сэма по любви. Теперь же она, совершенно не стесняясь, открыто заявляет, что этот брак не был завершением, а только вступлением. Чтобы эти слова ни означали — ты мне можешь поверить, что, во всяком случае, хорошего в них мало… А что делает Сэм, когда на нее нападает такое настроение? Ничего, абсолютно ничего! Вот видишь… Ты же…

— Да, дорогой, — мягко прервала его миссис Кардон, — я вижу… А вот и обеденный гонг.

Обед носил праздничный характер. Даже Филиппа выпила бокал шампанского, которое ненавидела, и оно вызвало на ее щеках яркий румянец. После обеда Филиппа и Джервэз направились в музыкальный салон, немного холодное, прекрасное помещение, к которому вела галерея с противоположного, северного конца дома. Филиппа подошла к роялю и начала играть. У нее был небольшой, но приятный голос, в котором звучали нотки призыва. Она начала петь одну из современных, ничего не говорящих песенок, немного смущенно улыбаясь Джервэзу.

Он облокотился о высокую доску камина, заложил руки в карманы и закурил, стараясь скрыть свое обожание и с ужасом чувствуя, что его охватывает такое же безумное желание, как и тогда, в лесу… А вдруг ей будут неприятны его ласки, его поцелуи?

Филиппа продолжала петь, иногда почти шепотом произнося слова. Вдруг она запела полным голосом; песенка была переложена с греческого, и Филиппа вкладывала в нее все свое чувство и голос. Ей особенно нравилась строфа: «Как бы я желала быть небом, чтобы всеми своими звездами смотреть на тебя».

В два шага Джервэз очутился подле нее; он положил свои руки ей на плечи, и она невольно откинула голову назад.

— Если бы я был небом, — сказал он у самых ее губ, — для меня на земле ничего не было бы прекраснее тебя… вот как я чувствую… те слова в песне.

Он прижал ее к себе. Они стояли, оба высокие, Филиппа в объятиях Джервэза.

— Счастлива? — тихо спросил он.

Она улыбнулась ему открыто и весело и затем, почувствовав скрытое под ответной улыбкой страшное напряжение, поцеловала его.