Онлайн чтение книги Честная игра
ГЛАВА IV

Джервэз приобрел вдруг нежелательную для него популярность благодаря стараниям всевозможных газет. Если он видел свою фотографию в одной газете, он мог быть уверен, что встретит ее еще в десятке других. Казалось, будто для каждой газеты его жизнь и происхождение являются вопросом ее существования; каждая считала своим долгом сообщить, что ему сорок семь, а Филиппе девятнадцать лет.

Он принимал поздравления со стоицизмом светского человека, прекрасно сознающего, что люди его возраста желают ему счастья с некоей задней мыслью, а более молодые скрывают при этом улыбку. Его останавливали на улице, интервьюировали, ему звонили по телефону, телеграфировали.

Чтобы избавиться от слишком навязчивой любезности друзей, он решил отправиться на автомобиле куда-нибудь в деревню и пообедать там в какой-нибудь маленькой гостинице; Филиппа все еще была в Марче и должна была вернуться только в среду. Он как раз пересек Слон-стрит, чтобы свернуть на Парк-стрит, когда ему пришлось замедлить ход из-за большой телеги, преградившей ему дорогу. Вдруг его окликнули:

— Джервэз!

Это была Камилла Рейке. Он подъехал к тротуару и поспешно вышел.

— Разрешите мне подвезти вас, куда вам нужно, — попросил он.

— Я уже иду домой. Я только вышла немножко погулять.

— Все равно, я вас провожу. — Он помог ей войти в автомобиль и продолжал, улыбаясь: — Это тот случай, когда я должен благодарить судьбу, что вы живете на Парк-стрит. По крайней мере, я могу с вами немного побыть.

Камилла не говорила о его помолвке; она болтала о детях, об успехах Тобби в Итоне. Ему уже семнадцать. Она рассказала о Бэбсе, оканчивавшем школу в Нейльи, о возрастающих налогах, о всегда новом для нее очаровании Лондона в сумерках. Реджентс-парк был окутан туманной дымкой, но окна дома Камиллы светились ярким светом. Им навстречу выбежала ласковая большая собака. Камилла обратилась к Джервэзу:

— Я все время одна… пожалуйста, зайдите, у нас будет такой милый обед вдвоем за маленьким столиком! Пожалуйста, Джервэз; так ужасно входить в дом и чувствовать себя одинокой, ведь раньше этого не было.

— Я с удовольствием зайду, — сказал Джервэз. — Я только хотел проехаться в деревню, но провидение задержало меня в городе.

Он поджидал Камиллу в ее гостиной, пока она переодевалась. В большом камине горел уютный огонь, а окна все были открыты. Комната Камиллы была очаровательна. В ней чувствовалась большая индивидуальность. Па стенах были развешаны фотографии, много фотографий лежало просто на столе. Это были воспоминания бывших домашних празднеств, различных встреч, детей, когда они еще были маленькими… Тут была и фотография Джервэза в полной парадной форме, когда он получил свой первый чин, и другая, относящаяся уже к гораздо более позднему времени. Он взял обе фотографии и стал их внимательно сравнивать. Его рот слегка подергивался… И вдруг он ясно понял то, чего не понимал раньше благодаря массе нахлынувших на него событий, — он понял, что ему придется приспособиться ко вновь создавшимся обстоятельствам! Он должен будет отказаться от многого, что считал раньше важным; он понимал, какие права имеет такой возраст, как возраст Филиппы. С этими правами ему придется считаться… Жизнь должна будет ускорить свое течение в Фонтелоне и здесь, в Лондоне…

— А почему бы и нет, почему бы нет? — произнес он вслух.

Что пользы в том, чтобы считать себя преждевременно старым, как делает большинство людей? Возраст в большой степени связан с вопросом веры в самого себя…

В это время вошла Камилла; он повернулся к ней с портретом в руках и спросил, продолжая свою мысль:

— Не правда ли, возраст зависит от веры в самого себя?

— Что касается женщины, — засмеялась Камилла, — то ее возраст, скорее, зависит от веры кого-нибудь другого.

Она подошла к нему, грациозная, стройная, ничего не подозревающая.

— Но почему вас так волнует ваш возраст? — Джервэз вдруг понял, что она ничего не знает.

— Разве вы не читаете газет? — спросил он, улыбаясь.

Он осмотрелся кругом, и его взгляд упал на «Ивнинг стандарт»… С несколько напряженной улыбкой он поднял газету и указал на свой собственный портрет на первой странице.

Камилла прочла краткую заметку и взглянула на приложенные к ней портреты Филиппы и Джервэза. Затем она обратилась к нему с едва-едва заметным колебанием:

— Какой ужас, я совсем не обратила внимания! Что вы подумали обо мне, дорогой Джервэз? По крайней мере, разрешите теперь искупить свое прегрешение. — Она протянула ему руку, которую он взял в свои. — Я желаю вам счастья, чтобы и теперь, и в будущем исполнились ваши самые заветные мечты.

Она ласково высвободила руку и продолжала:

— Вы уже давно помолвлены? Я, наверно, показалась вам невероятно бестактной? Я не понимаю, как я не заметила этого раньше.

— Дорогая моя, к счастью, мы пользовались, конечно, совершенно безобидной, но несколько раздражающей популярностью всего лишь один день. Я был в Марче, в имении Кардонов, провел там субботу и воскресенье, и там Филиппа, то есть мы решили — ну, словом, она согласилась выйти за меня замуж.

Камилла опять взяла газету:

— Я, наверное, ее уже видела. Она очаровательна, Джервэз!

Джервэз тоже взглянул через ее плечо. Он сказал с коротким смехом:

— Эти фотографии несколько напоминают июнь и декабрь, не правда ли?

— Сколько ей лет? — вместо ответа спросила Камилла.

Девятнадцать, — сухо ответил Джервэз.

— Какой очаровательной chatelaine <Владелица, хозяйка замка.> она будет в Фонтелоне. Вы должны заказать большому художнику ее портрет, Джервэз!

— Да, я так и хотел сделать, — с увлечением воскликнул Джервэз. — Честное слово, Камилла, на минуту фортуна улыбнулась и мне. Дом в городе нужно будет украсить, а в Фонтелоне перестроить западное крыло — таков уж обычай нашей семьи…

— Когда будет свадьба?

— Я надеюсь, до Рождества. Какой смысл откладывать?

— Конечно, никакого.

— Во всяком случае, я хотел бы не позже этого времени… А затем мы сможем поехать на юг, на неизбежную для нас Ривьеру, или в Египет. Возможно, в Африку, на юг Туниса, иди даже в Южную Америку. Мы там пробудем довольно долго. Филиппа никогда нигде не была. Подумайте, какое счастье показывать мир такой женщине, как она!

Его голос звучал пылко и вместе с тем очень нежно.

— Это будут исключительные переживания, — прошептала Камилла.

— И она страшно любит путешествовать. — Он схватился за высокую плиту камина. — Мне даже не верится, Камилла!.. Я бесконечно счастлив…

Вошел лакей со столиком.

— А, вот и наш обед за карточным столом! — засмеялась Камилла. — Или вы предпочитали бы по всем правила этикета?

— Нет, ни в коем случае. Так в тысячу раз приятнее, — запротестовал Джервэз.

Но когда стол был накрыт и лакей удалился, этот импровизированный пикник почему-то вышел вялым и неудачным. Чего-то не хватало. Камилла была любезной хозяйкой, много говорила, по крайней мере — задавала много вопросов по поводу Филиппы, на которые Джервэзу приходилось отвечать. Но чувствовалась какая-то натянутость. И оба отлично понимали это. Джервэз рано поднялся, чтобы уходить.

— Вы украсили мой вечер, дорогая!

— Это я должна сказать вам, — улыбнулась ему Камилла.

Джервэз поцеловал обе ее руки; он испытывал чувство известного облегчения, когда, наконец, сбежал вниз по лестнице. Сидя уже в автомобиле, он подумал: «А почему бы и нет? Можно быть в Марче в час с небольшим, а сейчас только половина десятого».

Во время пути он вспоминал, как он провел время у Камиллы. Оно как-то затуманивало его настроение… Ему хотелось жить только настоящим и будущим, сулившим ему так безгранично много…

Филиппа сама подошла к двери и, увидев его, выбежала ему навстречу.

— Джервэз! — она, смеясь, обняла его за шею. — Ах, дайте мне поуправлять «роллсом»!

— Сейчас.

Он поднял ее, как будто она была статуэткой из тончайшего фарфора. Филиппа надавила педаль, и автомобиль врезался в каменную стену; при этом он немного пострадал — вогнулось одно крыло.

— Чудно! — воскликнула Филиппа. — Но только почему он едет назад?

Он крепко обнял ее одной рукой… сандаловое дерево и жасмин… и звезды.

— Рада, что я приехал?

— Конечно. А сейчас я правильно нажимаю? — Они выехали на большую, прямую дорогу.

— Впереди огни, Джервэз, там, за углом! Вон осветились телеграфные провода. Как изумительно… Как будто над нашими головами вьется узкая серебряная дорога. Но я ничего не вижу перед собой. Скорее, что делать? Берите руль…

Джервэз свернул в сторону. До них донеслись недовольные восклицания пассажиров промчавшегося автомобиля. Филиппа засмеялась. Она находила, что ощущение быстрого приближения большого автомобиля было чудно; она с трудом переводила дыхание и успокоилась только тогда, когда мотор стал работать медленнее и они делали около семидесяти километров в час.

Показались другие автомобильные огни, бесконечно яркие, ослепляющие новичка. На этот раз Джервэзу не удалось так же успешно предупредить катастрофу. Филиппа в панике круто повернула руль и затормозила. Многострадальный автомобиль остановился в траве, рядом с дорогой.

— Прекрасно! — засмеялся Джервэз, крепко обнял Филиппу и поцеловал. Она ответила на его поцелуй девственно холодными юными губами, беззаботно прижимая их к его лицу, к его подбородку.

— А все-таки ты рада, что я приехал? Только искренне, — пробормотал Джервэз.

Филиппа лежала в его объятиях, припав головой к нему на плечо.

— Видишь ли, твой приезд среди ночи, такой неожиданный, скорее напоминает появление принца в волшебной сказке! Ведь они всегда появляются, как известно, в самый нужный момент. Мы все были такие скучные, мама и папа почти что уже заснули, Фелисити телефонировала кому-то, чтобы поехать танцевать, Сэм сидел надутый и молчаливый. В общем, как видишь, все достаточно нудно. И вдруг среди молчания раздается сирена, и это оказываешься ты…

— «Дорогой»? — подсказал ей Джервэз, и Филиппа, смеясь, повторила:

— «Дорогой Джервэз», — умышленно послушным тоном.

Где-то далеко в серебристой мгле ночи пробили башенные часы на церкви.

— Двенадцать! — сказала Филиппа. — Поедем домой и будем готовить блинчики и чай. Это будет так весело!

— А разве ты умеешь готовить?

Она всплеснула руками, как будто слишком оскорбленная, чтобы говорить.

— Умею ли я готовить? Дорогой мой, что касается приготовления блинчиков, то я — последнее слово современной техники поварского искусства. От одного только прикосновения моих пальцев ваши самые обыкновенные сосиски становятся каким-то лирическим произведением, приобретают особый золотисто-коричневый тон, делаются нежными и сочными. Но это еще не все. Я должна сказать — ни капли не преувеличивая, не хвастаясь и не желая превозносить свои достоинства, — что обладаю всеми добродетелями превосходной хозяйки.

Она болтала глупости, беспечно смеясь и чувствуя себя совсем просто с Джервэзом; и если бы он добросовестно проанализировал наслаждение, которое он получал от этих совместных часов с нею, он понял бы, что именно это являлось главной причиной его счастья: Филиппа так естественно и просто чувствовала себя с ним.

Ему никогда не приходила в голову мысль, что отличительной чертой молодой любви служит именно отсутствие спокойствия и простоты, если можно так сказать — отсутствие «домашнего инстинкта», появляющегося только впоследствии. Сердце может покоиться на сердце, и уста могут шептать: «Мы у тихой пристани», но это будет только мимолетным настроением после безумного страстного порыва.

Джервэз чувствовал себя бесконечно счастливым; ночь казалась заколдованной, и ее очарование, очарование всего мира овладело им. Когда он с Филиппой варил сосиски в старой классной, сидя подле камина с тарелкой, качавшейся у него на коленях, ему это занятие не казалось скучным, неприятным воспоминанием школьных дней, когда ему приходилось иногда это делать; наоборот, теперь ему все казалось замечательным. Он много лет уже не занимался этим делом, и теперь оно было для него новостью. Тот факт, что это было желание Филиппы, придавал всей стряпне характер веселой забавы. Было «ужасно весело», как говорила Филиппа.

Он простился только в два часа и медленно поехал обратно в город. Но почему-то, закурив во время езды сигару, аромат которой соединялся с ароматом ночи, ощущая мягкую прохладу воздуха и ритм мотора, он вдруг почувствовал упадок настроения. «Реакция», — решил он, но при этом почувствовал, что это неожиданное настроение требовало объяснения.

Тогда он начал спокойно анализировать свое настроение, это слабое и все же нет-нет, да и прорывавшееся сомнение в прочности своего счастья. Не было ли это последствием того факта, что действительная совершенная любовь пришла так поздно? Он чувствовал трагедию в том, что ему пришлось прожить так долго, прежде чем встретить эту любовь… признать, что только эта любовь есть подлинная любовь.

Его охватило безумное, безнадежное желание, чтобы эта любовь была его первою любовью, чтобы он мог любить с полной, не спрашивающей и не анализирующей верой в самого себя и в любимую, как любит молодость, для которой любовь так же естественна, как дыхание… Ах! Начать бы сначала, вернуть прошедшие годы!.. Да, величайшей трагедией было то, что эта любовь была его последней, а не первой.

Зачем его любовь к Филиппе должна была так полно овладеть им?

Но ведь скоро он будет принадлежать ей, а она — ему, душой и телом… Душой?

Был ли он в этом уверен? На этот невысказанный вызов он ответил решительным «да!». Ибо любовь рождает любовь.

Он принуждал свое «я» согласиться с этим тривиальным афоризмом, продолжая все время ехать, теперь уже полным ходом, как будто быстрая езда могла уничтожить его сомнения…