Онлайн чтение книги Четырнадцатый костер
ПРАВО НА ВЫСТРЕЛ

Видно, я все-таки задремал — почудились странные тихие голоса вокруг, множество голосов, намеренно приглушенных, разных, но вместе и сходных неуловимым отличием от человеческих. Они раздавались из-за черных кустов и деревьев — словно оттуда нас внимательно рассматривали и о нас говорили. Я уж стал и догадываться, чьи это голоса — неслыханные прежде, они вызревали во мне после одной пасмурной безлунной ночи, застигнувшей нас в небольшом хоперском заповеднике. Мы были тогда предельно осторожны, устраивая ночлег, даже малого костра не развели, и едва разместились в палатке — вокруг в непроглядной темени началось такое похожее на человеческую работу, что в первый момент нам стало не по себе. Маленькие невидимые люди осторожно ходили рядом — перетаскивали грузы, пилили, строгали, что-то строили на берегу и в воде. С глухим стоном в реку упало дерево, шум на минуту прервал работу таинственных соседей, после чего она закипела с удвоенной силой. Как незваные гости, мы вели себя тихо всю ночь, хотя мало спали.

До самого рассвета без устали трудились бобры — да, это были они, — и утром мы долго рассматривали их следы и «скоростные трассы»: экономя время для возвращения в воду, бобры съезжали с крутого берега по накатанным, скользким желобам, пробитым среди травы и кустарника. Спутник мой заметил, что люди слишком самоуверенно полагают, будто рационализм свойствен лишь им одним…

С той ночи во мне и жили неслыханные наяву голоса маленького речного народа, возвращенного на хоперские берега стараниями людей. Вот и показалось: таинственная речь зазвучала; я напряг слух, а голоса вдруг резко изменились — смертный страх, боль и отчаянная тоска прорвались в знакомых каждому каркающих криках — и полная тишина пробуждения…

Ночь стала еще глуше, крики звучали в памяти — точно так же, как звучали они накануне под вечер, после нашего выстрела на Хопре.

Это был второй за день выстрел. А первый прогремел утром — по внезапно взлетевшей крякве. Подгребая к едва трепещущему на зоревой воде серому комку, спутник мой весело предположил: не обещает ли новое утро поворота в наших охотничьих и рыбацких делах? Хотя бы в награду за то, что одолели немалые искушения на всем протяжении заповедных вод, где буйно плескалась рыба, из камышей поминутно вспархивали утиные стайки, крупные кулики — веретенники и кроншнепы — совсем близко бродили по отмелям, а наши спиннинги и ружья дремали в чехлах.

Сомнения в удаче возникли, едва я поднял трофей из воды. Матерая осенняя утка обычно тяжела, как кирпич, эта же оказалась легче летнего хлопунца, который вырастал без матери, никогда не кормился досыта, ни разу не спал в тепле. И перо — потускневшее, рыхлое, без малейших признаков осенне-зимней перелиньки, начинающейся в октябре у старых уток.

Позже, когда вскрыли утиный желудок, из него просыпались тяжелые плоские горошины. Откуда эта свинцовая чечевица, ведь в стенках желудка ни одной пробоины?! Неужто наклевалась дроби, рассеянной в водоемах? И вспомнилась канонада в угодьях в сезон охоты, когда палят из удовольствия по далеко летящей дичи — лишь бы в воздухе мелькали утиные крылья, лишь бы «отвести душу», лишь бы не увозить обратно домой сотни захваченных на охоту патронов. Сколько еще их, таких стрелков, причисляющих себя к охотникам!.. Мало того что случайные дробины, попадая в цель, калечат птицу и она без пользы и смысла гибнет, скрывшись от глаз незадачливых стрелков, — обильный свинцовый посев на водоемах, оказывается, прорастает и другой смертью. Эта попавшая под наш выстрел кряква, вероятно, доживала последние дни, отравленная свинцовым зерном, которого наклевалась в местах охоты…

Потом целый день, словно дразня, преследовали нас крики серых ворон, в изобилии населяющих берега Хопра; эти крики сулили непогоду, а с нею — неприятные минуты, и спутник мой сердито сказал:

— Вот на этих крылатых браконьеров почему-то мало охотников. Дай-ка ружье, а то ведь спиннингом их не достанешь.

Он стрелял по сидящей на ветле птице и не промахнулся. Вскрикнув, она сорвалась с дерева, упала на песчаный откос, ударила крыльями с глухим хрипом. Ее смертный крик мгновенно передался по окрестным лесам, улетел в небо, за горизонт, — десятки ворон, крича яростно и тоскливо, взметнулись в воздух. Они закрутили карусель над берегом — над умирающей сестрой, — и к ним присоединялись новые стаи. Вороны летели из леса, из степи, пикировали из-под низких облаков, неслись над водой из-за речного поворота — казалось, весь вороний мир охватила тревога.

Мы неподвижно сидели в лодке, наблюдая птичью сумятицу, слушая шум крыльев и плачущее злое карканье. Потом сразу стихло, вороны облепили ближние деревья, окаменели, опустив носатые головы и глядя на мертвый печальный ком перьев возле воды. Боясь, что спутник мой издали хлестнет дробью по набитой птицами кроне — это был бы опустошительный выстрел, — я осторожно взял у него ружье и вынул из ствола второй патрон.

— До сих пор думал, что по умершим скорбим только мы, люди, — тихо сказал товарищ.

Грустные силуэты птиц вдруг напомнили похороны в деревне, старушечьи головы в черных платках над гробом ровесницы… Вода медленно уносила нас от места вороньей скорби, и мы долго не брались за весла, не смея нарушить ритуал прощания.

Я знал, вороны не стали лучше после того выстрела на хоперском берегу — они все так же нагло разоряют чужие гнезда, уносят птенцов, забивают насмерть зайчат и новорожденных косулек, но знал уже и другое: ружье моё больше не поднимется на ворону.

И спутник мой вечером сказал:

— Знаешь, все время мерещится картина вороньего траура… Не хочу обидеть в тебе охотника, но все же имеет ли человек право стрелять по живому?.. Ну, разумеется, если надо защищаться, тогда другой разговор…

Я не решился ответить сразу. Тем более что как охотник знал: человеку нет нужды защищаться от диких зверей — на земле ведь не осталось хищника, способного добровольно напасть даже на трехлетнего ребенка. Все эти нападения выдуманы, потому что на выдумки всегда существует спрос.

Но что же право на выстрел?

Истина обыкновенно таится в парадоксах. Сохранить и умножить сегодня самых ценных зверей и птиц, вероятно, смогут только охотники. Потому что охотникам это нужнее, чем другим.

Люди не могут не спросить себя: откуда берутся дикие олени, лоси, кабаны и косули — те, что все чаще забредают в каменные леса городов, затесываются в стада железных зверей на автострадах? Ведь даже сто лет назад, когда человек еще не был так могуществен и вездесущ, еще не теснил дикую природу армиями машин, крупные звери наших лесов становились редкостью, катастрофически вымирали.

Откуда же они приходят сегодня? Заповедники — это пока лишь островки в океане пространства, открытые для человека с охотничьим ружьем, и находятся заповедники вдали от больших городов. Так откуда?..

…Закрываю глаза — и рядом встают великаны ели, разлаписто грузные, угрюмоватые в своей негасимой зелени посреди девственной белизны снега и облетевших берез; сизая дымка редкого осинника позади стрелковой цепи, рябь кочек лесного болота с желтыми кущами сухого тростника, а дальше — снова резкая, черно-зеленая степа елового бора на ярком экране неба. И тишина, особенная лесная тишина перед началом загона, — и эта тишина, и обманчивое ощущение безлюдья, кажется, усиливают декабрьский мороз. Он жжет лицо, забирается в валенки, леденеют руки на ружейном стволе, прожигающем меховые перчатки. Но нельзя и малым движением отпугнуть назойливый холод — вот-вот начнется загон, и цепь стрелков замерла, растворилась в безмолвии леса. Секунды растягиваются в минуты, минуты — в часы, постепенно чувство времени пропадает, словно ты попал в тот неведомый мир бесконечности, где земного времени не существует. Хочется разрушить утомительную иллюзию, украдкой глянуть на пунктирный бег стрелки часов, но дисциплина охоты запрещает лишние жесты. Это лишь тебе кажется, что легкое движение твое малозаметно. В настоящем диком лесу глаза и уши — повсюду. Может быть, в этот самый момент в твою сторону обращены глаза той, кого ждешь ты, кого ждут твои соседи, ждет вся затаенная линия стрелков-охотников.

Но вот далеко-далеко, словно галлюцинация, возникают голоса загонщиков, и лесная тишина сразу становится хрупкой, шероховатой. Прилетел серый рябчик, нырнул в темную крону ели, прижался к серому суку — пропал. Еще то ли рябчики, то ли тетерева прошумели в отдалении, завозилась в кроне белка, неосторожно осыпав снег. Заяц выскочил из еловой мелочи, бочком, трусовато ломая уши, перекатился через старую лесную дорогу, шмыгнул в заснеженный кочкарник. Только клест спокойно лущит шишку где-то над головой, крылышки семян сонно мерцают в густом зимнем воздухе, садятся на вороненую сталь неподвижного ружья. А вот уже гость поинтереснее: вытянувшись в струну и торчком поставив уши, неслышной рысью мчится вдоль цепи стрелков огненный лисовин — точно плывет над глубоким снегом, над беззвучным мельканием собственных лап.

Невыразима эта радость — наблюдать и слушать лес, полный извечной жизни. Охотника, как никого другого на свете, удручают снега без строчки звериного следа, опушки — без взрывного грохота крыльев вспархивающих тетеревов, ельники и сосняки — без тревожно-бойкого цоканья белки, чащи — без трубных голосов косуль и оленей, болота, поляны и вырубки — без глухариной песни, черные лесные ночи — без совиного хохота и заячьего плача. Никогда истинный охотник не оскорбит имени своего неурочным выстрелом, не унизится до легкого убийства едва оперившихся хлопунцов или звериного молодняка, не заявится с собакой в лес, где подрастают зайчата, из прихоти или озорства не поднимет ружья на дятла или иволгу.

Ради права своего на выстрел в пору открытой охоты он не только платит рубли, которые целиком отдаются делу возрождения дикой природы, — он собственными руками готовит корма для животных, строит гнездовья, спасает зверей и птиц от беды, когда в леса и степи приходят пожары, наводнения и браконьеры. Чем больше настоящих охотников на нашей земле, тем многочисленнее армия часовых и бескорыстных работников природы. Лишь тот хозяин в своем доме, кто в поте лица умножает хозяйство и бережет его от грабителей и транжиров. В охотничьем деле право на выстрел только тогда истинное право, когда настойчивыми трудами вызвана необходимость выстрела по дичи. Природа не терпит перенаселенности, и там, где перенаселенность возникает, стрелять надо…

В тот день у нас — у десяти участников охоты — было право на один выстрел. Не так уж и мало, если это выстрел по самому могучему зверю русских лесов. Мы по знали, кому выпадет счастливый номер — да и выпадет ли он кому-нибудь?! — но всем поровну принадлежали волнения ожидания, тайного созерцания лесной жизни, потревоженной загонщиками, торопливо уходящей в глубины леса от крикливой цепочки людей. И удивительно было в обыкновенных охотничьих угодьях в течение десяти минут загона увидеть столько промысловых животных, сколько в ином заповеднике не увидишь и за день скитаний.

Мы уже знали, что из этого крупного военно-охотничьего хозяйства, лежащего на слиянии Нерли и Медведицы с Волгой, ежегодно сотни зверей и птиц расселяются по другим районам страны, и все же одно дело — слышать, другое — воочию убедиться, сколь плотно здесь лесное население. Костер дикой жизни, когда-то угасавший, вновь ярко заполыхал, раздутый усилиями человека. Далеко разносятся его угольки, и если там, куда падают они, сумеют уберечь теплинки жизни, новые костры ее заполыхают во всю силу. В природе ничто не разгорается так быстро, как пламя жизни.

Сегодня законы государства охраняют природу так же, как охраняют они ценности, созданные трудом человека. Однако законы могущественны лишь там, где на страже их поставлены люди, которых в зеленую мастерскую приводит не каприз судьбы, а любовь к родному краю, ведь егерская служба меньше всего тешит устремления корысти и честолюбия.

В то утро, перед выходом на облаву, инструктировал нас сам Михаил Борисович, начальник хозяйства. Большой, косая сажень в плечах, одетый в защитного цвета меховую куртку, он кажется великаном — под стать здешним богатырским лесам. Лицо бронзового цвета, отмеченное следом немецкой пули, кажется суровым, а глаза — два лесных ключа: душу видно. Но и твою душу они тоже видят. Хорошо встретить такого человека в лесной глухомани, если ты пришел с добрыми намерениями и не надо прятать от него ни снасти, ни собственных глаз.

Тридцать с лишним лет Михаил Борисович служит русской природе. Еще раньше послужил он ей на солдатском поприще, защищая от врага, которого и сравнить-то нельзя со стихийными бедствиями. На войне, на краю жизни и смерти, человек острее чувствует земные привязанности, собственное предназначение. Как знать, не в тот ли час, когда окровавленный припал к родной земле, подумал он о высшей драгоценности всей жизни, которую она вскормила?.. Михаил Борисович стал егерем, едва отгремели бои…

Тяжелого труда требует зеленая мастерская. Стужа, метель, дождь ли — ежедневно вставай до зари. Десятки верст по лесным и болотистым бездорожьям, тонны кормов для животных, которые надо заготовить, сберечь, вовремя заложить в кормушки, утомительный и тонкий труд по сооружению гнездовий, порхалищ, солонцов, по отлову и расселению зверей и птиц, организация охот, многолетние тревоги о новоселах, охранная служба, стычки с браконьерами… Сколько трудных случаев, опасных происшествий и настоящих драм хранит память егеря!

Вот и минувшим летом смерчи пожаров черными язвами обезобразили соседние лесные края. Здесь же огню погостить не довелось, хотя за три месяца небывалой засухи солнце превратило травы и листья в порох, торфяные болота — в гигантские залежи сухого трута, а настойчивые суховеи, казалось, искали неосторожно оброненную сигарету, горячий пепел костра или тлеющий ружейный пыж, чтобы до неба раздуть ненасытное пламя. Нет, не нашлось по всей округе зловещей искры: как солдаты, стояли на постах егеря во главе с Михаилом Борисовичем, помогая лесникам, и жители окрестных селений делили с ними тревожные дни и ночи.

Говорили мне егеря, будто бы в ту ночь, когда пришел долгожданный дождь — черный, свирепый, по-осеннему ледяной. — жители охотничьей базы выбежали из домов и при свете срывающихся молний увидели посреди просторной поляны, в потоках сплошного ливня, неподвижную человеческую фигуру. Узнав начальника, пытались зазвать в дом — в пятьдесят лет ледяной душ не шуточки, — однако он мок до конца, словно собственной кожей хотел испытать силу дождя, первого за три месяца, самолично проверить, имеет ли право в эту ночь спокойно уснуть…

Главный враг лесов — пожар — меньше всего страшен там, где у зеленого друга людей кроме хозяина-лесника есть хозяин-охотник. Когда в лесу берегут древесину — это одна бережливость. Когда вместе с нею берегут красоту и целительный воздух — это уже другая бережливость. Надо помнить, что лес — еще и дом для зверей и птиц, без которых природа теряет живую душу.

…Инструктировал нас Михаил Борисович обстоятельно, четко отделяя одно слово от другого, словно впечатывал их в нашу память. Для примера скупо рассказал пару историй — из тех, что называют скверными. Не пугал — остерегал от легкомыслия и безалаберщины. Хмурился и умолкал, давая нашему воображению поиграть минуту, чтобы крепче запомнилось. Улыбнулся при последних словах:

— Кто в себе не уверен, прошу не стесняться. Лучше сейчас проявить решительность, чем потом — растерянность. Не на зайца идем и не в одиночку. Я уж новичков поближе к себе поставлю, если коллектив не возражает.

Коллективная охота ответственна, и нелегка она жесткой дисциплиной. Если ты не готов безмолвно повиноваться каждому слову и знаку старшего команды, не охая и не вздыхая идти за ним длинные версты через снега и буреломы, в тридцатиградусный мороз с ветром неподвижно стоять на номере час и другой, если не веришь в твердость собственной руки и зоркость глаза, если способен забыть, что держишь смертоносное оружие, а справа и слева — твои товарищи, и любой неясный предмет повсюду, доколе хватает глаз, может оказаться человеком, если по самонадеянности или небрежности можешь сойти с номера до конца облавы или, сходя по команде, не разрядить оружия, — лучше остаться у самовара в теплом домике базы.

Охотники любят пошутить, но лишь после того, когда ружья разряжены и упакованы в чехлы.

А в наших ружьях — пулевые патроны…

Явственней звучат голоса загонщиков, и тревожный вскрик сойки в глубине елового распадка будит в душе тревогу и надежду. «Быть может, сегодня мой номер — счастливый?..» Позволяю глазам обратиться в сторону соседа, но и такого движения достаточно, чтобы сидящая в полуметре синица вспорхнула с ветки, тревожно тенькая.

Сосед в белом полушубке — точно снеговик возле побеленной елочки. Зовут его Виктором, он — старший охотовед. Неподвижная поза человека способна выдать и настороженность, и тревогу, и нетерпение. Виктор — несокрушимо спокоен и в спокойствии своем удивительно похож на начальника хозяйства. Но слышал ли Виктор сойку?..

Позже, когда в кругу охотников старший охотовед станет рассказывать редкие подробности звериного быта, кто-то посоветует ему засесть за научную работу. Виктор смущенно рассмеется: «Что вы! Грамотешка-то у меня — пушной техникум да двенадцать лет практики в нашем хозяйстве…» И понятно мне станет, что человеку с подобной «грамотешкой» не так уж и трудно было понять, о чем сказала сойка. А сказала она — идет зверь, но не тот, которого мы ждали.

Зыбкая тень скользнула среди неподвижных деревьев, и почудилось: не Волга журчит подо льдом за опушкой леса, а своенравная дочь Амура — Уссури. Олень-цветок… Да не один — три сразу!..

Сколько тысячелетий понадобилось бы природе на расселение пятнистых оленей аж до берегов среднерусских рек? Скорее всего, земного времени просто не хватило бы. А человеку на такие дела требуются считанные дни. И даже часы, ибо все чаще звери, птицы и рыбы из края в край земли путешествуют в заоблачных высях. Многие ли знают, что ныне в калининских лесах живет и множится олень-цветок?.. Мы видели целые пятнистые стада у зимних кормушек, лебединые шеи грациозных зверей, сливающиеся с березовым белоствольем, настороженно повернутые головы, темные глаза, печально-вопросительные, доверчивые, как у детей. Олени — настоящие дикари летом, но едва падут снега и ударят морозы — жмутся к человеку, идут на голоса егерей, особенно тех, что пополняют кормушки. Уссурийские зимы не уступят суровостью среднерусским, и все же люди не могут оставить на произвол судьбы стадо пятнистых оленей — этот новый костер жизни, зажженный их трудом в тиши калининских лесов, — пока искры его не вызовут множество новых очагов, не нуждающихся в присмотре человека, способных сохранять неумирающее тепло среди самых жестоких и длительных стихий, которые время от времени бывают в нашем северном крае. И между прочим, почти каждый год возникают все новые оленьи стада за границами охотничьего хозяйства, а это значит — еще одно замечательное животное становится не чужеродным гостем, а естественным детищем русских лесов.

…Неслышно плывут точеные головы оленей над мелким ельником, вдоль безмолвствующей линии стрелков; к дальнему флангу, где стоит на номере самый страстный из наших фотолюбителей. Какая буря теперь в душе его! Фотоаппарат на груди, и три красивейших зверя неспешно скользят в стеклянной глубине «телевика», но дисциплина охоты повелевает не двигаться. Тот, кого мы ждем, тоже умеет ходить неслышно, и появление его часто внезапно…

Под тяжелым копытом звонко ломается морозный сушняк, и не надо гадать, чей вызывающе неосторожный шаг будоражит лес, заставляя сорок яростно стрекотать. Так ходит по лесу лишь кабан. Вот она, торпедообразная, в черной щетине туша на сухих сильных ногах. Тяжелый клин головы угрюмо опущен, сверкают маленькие злые глазки да желтые ятаганы клыков. Страшен секач на вид, и не зря столько былей и небылиц о свирепости его ходит среди охотников. Впрочем, тяжело раненный, загнанный преследователями, он имеет привычку бросаться назад по собственному следу, ничего не видя в кровавом тумане, и тогда лучше не стоять на пути отяжелевшей клыкастой торпеды…

Вспомнился веселый рассказ егерей, как однажды приехали в хозяйство иностранные гости — опыт перенять, побывать на русской охоте, — и повели их в самые кабаньи дебри. Позже гости признались, что наслышаны были о скудости охотничьей фауны среднерусской полосы — иное дело Сибирь или Север! — и втайне подумывали, что прогонят перед ними для видимости камуфлированных поросят с какой-нибудь ближайшей свинофермы, в которых и стрелять-то грешно. При первом загоне стрельбы действительно не получилось: ошалелые стрелки не смели поднять ружей, когда мимо с яростным хрюканьем пронеслось большое стадо косматых вепрей, — боялись обратить на себя дикую, сокрушительную ярость стада. Одного из незадачливых охотников полчаса снимали с кривой березы — удивительно, как он в полушубке и валенках вознесся почти на десяток метров по ее гладкому стволу!..

Мы с соседом внимательно следим за секачем, и — то ли почувствовал наши взгляды, то ли лесные сквозняки донесли до него враждебный запах — он замер, затем издал короткий угрожающий хрип — и тараном в чащобу: лишь треск сухостоя обозначил его путь в болота, туда, где на стеклянной корке апрельского наста начнет свой первый весенний танец древний глухарь…

Легкое разочарование возникает в душе вместе с расслабляющим чувством конца облавы. Похоже, загонщики подняли последнего зверя на этом участке, а того, которого ждем, здесь и в помине не было или проскользнул он за флангом стрелковой линии. Ведь первый загон — и мы это знали — проходил в беднейшем урочище хозяйства. Но еще не просигналили отбоя, еще заряжены ружья, еще рано отмахиваться от обнаглевшего вконец мороза, хотя щеки становятся деревянными и руки не ощущают тяжести ружья. Опять синица крутится на ветке в полуметре от глаз, и рябчик шевельнулся в еловой кроне, высматривая приближающихся людей и не подозревая, что человеческие глаза давно следят за ним.

Но и мы еще не ведали, что в эту последнюю минуту облавы в недалеком ельнике поднялся с лежки могучий зверь, едва различимый в наряде косматого серого плюша среди лесной пестроты. С ним поднялось целое стадо, и он, мгновенно выслушав окрестный лес локаторами ушей, повел сородичей туда, где особенно тихо — на линию стрелков.

…У нас было право на один выстрел. И не так уж важно, кому выпал счастливый номер: выстрел был действительной необходимостью — вот что всего дороже охотнику. Ведь бескормица и истребительные болезни зверей, неизбежно возникающие там, где плотность дичи слишком высока, страшнее браконьеров и даже волков. Хотя, впрочем, первые мало уступают вторым.

…А спутник мой мирно спал, сладко причмокивая во сне, — быть может, снилась ему рыбацкая удача, в которой я-то окончательно разуверился, как и в охотничьей. Тринадцатый наш костер сонно тлел, роняя слабое тепло и рубиновый свет во влажную темень лесного распадка, и казалось, угли весело посмеиваются сквозь легкий пепел…