Онлайн чтение книги Чья-то смерть
VII

Вечером того же дня вокруг миски и лампы несколько семей беседовало о Жаке Годаре. Так, в городе, то здесь, то там, было место, где говорили:

— Я думал, он старше.

— Когда не оставляешь ни жены, ни детей, все-таки не так тяжело.

— Он недурно жил для одинокого.

Вспоминали также подробности похорон.

— Красивая церковь! Не похожа на приходскую.

— Я люблю орган. Это лучше всякой другой музыки.

— Вы заметили, как это их утихомирило?

— За минуту до того они дрались.

— Забавно!

— Да, но потом опять принялись.

— Все равно!

В другом доме отец рассказывал матери, детям:

— Все было очень хорошо; было много народу. Он жил так тихо, одиноко, я не думал, что он стольких соберет.

Но самое занятное — это что случилось на одной улице. Была стачка; дрались полицейские и землекопы. Мы думали, нельзя будет пройти. Вот была потасовка! И камни летали; они подбирали песок, щебень, кирпичи, запускали друг другу в физиономию. И орали же! Нам было не по себе. Несколько моих соседей хотели повернуть. И что же! Как только мы подошли носом к носу к побоищу, когда уже думали, что они на нас накинутся и построят баррикаду из катафалка и гроба, они вдруг остановились, словно чудом. Надо было видеть, как они расступились, сняли шапки; у иных были руки в крови; и все-таки они снимали шапки, и видно было, как кровь стекает у них в рукав.

О процессии говорили, как о чем-то прошлом, как о протекшей жизни; казалось, она умерла, как тот труп, который она провожала. Говорили:

— Похороны были очень приличные.

На следующей неделе некоторые жильцы дома думали о смерти Жака Годара; ею была занята мысль швейцара. Эта смерть стала его удручать, как дурное предзнаменование.

Ему казалось, что его шансы на счастие уменьшились; он чувствовал себя хуже защищенным от событий.

Крестьянин не спит спокойно в грозу, если знает, что у крыши не хватает черепиц.

Исчезновение Годара открывало в доме дыру. Для смерти это было удобным и уже знакомым путем. Она наверное скоро им опять воспользуется.

Иной раз, проходя мимо шкафа, швейцар взглядывал на отражаемое зеркалом изображение.

Обыкновенно он не обращал внимания на этого немого соседа, делавшего те же движения, что и он. Так что он уже и не знал, какая собственно между ними существует связь. Волнуемый новой тревогой, он останавливался перед зеркалом и смотрел на призрак.

«Волосы у меня лезут, а те, что остались, седеют; и потом, я начинаю горбиться».

Он выпрямился, насколько мог, и постарался выпятить грудь.

«Конечно, я могу еще держаться прямо, когда стараюсь. Но это меня утомляет. Больно спине и шее; заржавели. Мне так и пяти минут не простоять».

Он ясно ощутил боль в ноге. Она увеличивалась мало-помалу, толчками, словно в кость проникал гвоздь, с каждым ударом молотка Dee немного глубже.

«Вот он, ревматизм. Уже месяцев десять, как я им не страдал; и так сильно ни разу еще. Кричать хочется от боли».

Как-то к вечеру он подметал тротуар перед дверью. Солнце заполняло почти всю улицу. Оно было светлое, чуть медное, хотя и на закате. Свеже-голубое небо несло облака, которые его не отяжеляли.

Швейцар поднял голову: он увидел фасад, увидел стену, у которой был цвет загорелой, но молодой кожи, как у женщины жарких стран, и увидел окна, показавшиеся ему необъяснимыми. Двадцать лет он не был так взволнован. Его глаза приковывались к окнам, к стеклам, особенно к некоторым стеклам, испускавшим глубокое и рыжее сияние.

Он смотрел прямо на них; и волнение, которому нет названия, росло в его груди. То была нежность, дружба и словно страх перед сверхъестественным событием. В сиянии окон словно бились всякого рода крылья. Если бы камни запели, это бы не удивило. Ни вечером, ни следующие дни он не мог понять, что это такое было.

Несколько семей, участвующих в Велэйском землячестве, время от времени произносили имя Жака Годара, за столом, вечером, после обеда, когда мать шьет, а дети готовят уроки. Но воспоминание об умершем спешило прочь, или же никто не старался вызвать его вполне. Ему кивали издали; оно не приближалось и незаметно исчезало. Иной раз его даже не называли, а говорили: «Это как тот член землячества, которого вы хоронили на той неделе». И только. Жак Годар был подобен бедняку, которого люди, греющиеся внутри фермы, видят идущим по дороге, за дворовой стеной. Он не входит. Его не зовут. Слышен только стук его башмаков о камни; и бывает, что собака даже не лает.

Старик-отец вернулся к себе в горную деревню. Он миновал местечко, шел проселочной дорогой: увидел маленький железный кованый крест; и когда он ступил ногой на первые камни у колодца, старуха сказала, узнавая походку: «Это он вернулся».

Он несколько дней кряду рассказывал про похороны и про все, что знал о смерти. Каждый день он снова принимался за свою повесть, не спеша, умолкая, когда чувствовал себя усталым или когда ничего больше не приходило на память. И каждый день он добавлял какую-нибудь подробность, о которой раньше забыл сообщить.

Старуха слушала, сидя, вытянув руки на коленях; и по временам подымала правую руку и качала головой, как бы выражая бессилие и ничтожество человека. Когда они переставали беседовать и двигались по дому, он казался им, пожалуй, не таким пустым, как до смерти сына. Его словно обставили и пополнили. Воздух между стен, среди мебели, не производил прежнего впечатления пустоты. Словно дверь, долгое время стоявшая открытой и впускавшая холод, вдруг захлопнулась навсегда. Стало грустнее и в то же время спокойнее.

В поселке никто больше не говорил о Жаке Годаре. Только встречаясь со стариком, люди вспоминали об умершем; но из сочувствия ничего не говорили; и усилие, которое они делали, чтобы молчать, понемногу отучало их от этой мысли.

Однажды почтовая служащая подозвала из окна мальчика, жившего в местечке:

— Не отнесешь ли ты телеграмму, как тот раз, помнишь, когда умер этот господин в Париже и ты так быстро сбегал?

Мальчуган вытаращил глаза и не понимал, о чем она говорит.

Квартиру в пятом этаже сняли с июля месяца. «Приличные люди, — говорил швейцар, — муж и жена, служащие, без детей».

Швейцар, очень расположенный к новым жильцам, не жалел об их предшественнике. Он подымался к ним с письмами, останавливался на площадке, стучал в дверь, через которую вынесли гроб: память ничего ему не говорила. Однажды он вошел в комнату, где когда-то лежал покойник. Молодые супруги превратили ее в столовую; в клетке, у окна, пела канарейка; она прыгала с жердочки на жердочку, точно пьяная. Швейцар посмотрел на птичку, пошутил и не подумал об умершем.

Но раз он подумал об умершем, в последний раз. Было это зимним вечером. Сидя в швейцарской у камина, возле зеркала, он забывал дневные заботы и тешился мечтаниями, в которых не было пользы. Образ Жака Годара появился на довольно долгое время, и не без силы. Но швейцар отнесся к нему без внимания и не стал ему мешать; он не старался ни придать ему больше отчетливости, ни прогнать его. Когда тот исчез, он знал, что больше никогда его не увидит.

В другой зимний вечер старуха Годар вернулась с кашлем. Она ходила за шишками и хворостом в лесок на косогоре, обращенном к северу. За три дня перед тем шел снег и еще не стаял.

— Как ты кашляешь, однако!

— Да, немного кашляю.

Старуха сказала, что не будет есть и ляжет, и у нее даже не хватило силы приготовить себе отвар.

— В чем дело? Тебе нездоровится? Ты не хочешь показать виду? Я-то тебя знаю. Уж если ты ложишься вот так, даже супу не поев, так значит, ты действительно больна. Я сам приготовлю тебе отвар, раз ты не можешь.

Он больше не расспрашивал, а она не жаловалась. Но оба они были уверены, что она умрет.

Сначала каждый был уверен в этом про себя; порознь. Старик делал вид, что занят очагом, огнем, кастрюлями; старуха приняла самое спокойное выражение и, вытянувшись на кровати, повернув лицо к очагу, хранила на лбу и в глазах одни только привычные отсветы пламени.

Потом они стали в этом уверены вместе. Как ни старался каждый из них хранить это в своей душе, им пришлось уступить. Сначала они ничего не говорили; старуха просто перестала смотреть на очаг и легла навзничь, затылком на подушку. Старик выронил из рук хворостинку, дрожа, поставил кастрюлю на угол очага и сел на скамейку. Оба они думали о том, что один из них умрет. Это была не молниеносная мысль; они думали об этом длительно, как люди, которые ведут беседу. Старуха не думала: «Я умру». Она думала: «Старуха умрет». И грядущее событие ни одному из них не казалось более личным, чем другому.

Наконец, они заговорили.

— Знаешь? Мне не стоит пить отвара.

— Почему это?

— Говорю тебе, не стоит.

— Хочешь чего-нибудь другого?

— Ни того, ни другого.

— Припарку?

— Мне больше ничего не надо.

— Да нет же! Вот увидишь.

— Теперь уже нечего готовить отвар для старухи.

Он чувствовал великое горе. Но он знал, что это горе ненадолго. Раз старуха умирает, он тоже умрет, немного раньше, немного позже; он умрет не от избытка боли, как молодые люди, у которых вдруг разрывается душа. Он кончится естественно, в силу неизбежности; так части трупа гниют одна за другой, и для них не требуется каждый раз нового насилия.

Но вот капля воды упала на пол и издала легкий звук; упала другая капля; потом другие, через ровные промежутки. Старик не стал доискиваться, откуда они падают. Но благодаря этому новому звуку капель он расслышал тикание часов, которого до того не замечал. Капли и секунды стали падать попеременно.

Старуха тоже услышала; и она только яснее почувствовала, что умирает. Этот размеренный звук, казалось, разнимает ее легкими уларами. Это был ее способ умирать, ухватка ее последнего часа.

— Мне кажется, теперь я увижу нашего Жака, — сказала она.

Он не возражал.

— И даже, что это будет скоро.

Оба поняли, что было бы бессмысленно еще верить; им казалось, что они зажились и что их ждут.

Старику, право, хотелось, чтобы этот вечер был последним; он нашел, что старуху нечего жалеть, раз она уверена, что уйдет первой.

«Если она умрет сегодня ночью, — подумал он, — что я буду делать завтра?»

Завтра показалось ему чем-то ужасным, что он не в силах будет вынести и все-таки вынесет.

Старуха заговорила с трудом:

— Скажи Мели, чтобы она сбегала за священником.

Старик Годар вышел, не возражая.

Она осталась лежать одна, вытянувшись посреди кровати, плоско положив затылок на подушку: ее душа стала совсем маленькой; она словно забилась в уголок; но была ясной и мучилась скорее беспокойством, чем страхом.

Звук капель умолк. Секунды стали казаться шире; каждая проходила торжественно. Старуха почувствовала что-то вроде воодушевления. Былые скорби и печали рассеивались, словно улетучиваясь на огне.

«Мой Жак умер нынче весной».

Она твердила это; она была полна этим воспоминанием; но оно ее совсем не печалило. Смерть ее сына и ее собственная смерть не были уже бедствиями. Даже несчастия ли это? Не то, чтобы она надеялась на встречу матери с сыном в господнем раю. Она верила в другую жизнь; и если бы ее спросили, она ответила бы: «Да, я увижусь с Жаком на небе». Но в этой мысли для нее не было ничего отчетливого, даже ничего такого, что должно случиться скоро. Старуха почерпала в чем-то другом свою необычайную просветленность и ту как бы радость, которая заставляла ее спешить к смерти, как на семейный обед.

«Нечего было, — смутно думала она, — так жалеть Жака. Люди плохо понимают. Напрасно мучатся». По мере того, как она приближалась к смерти, ей становилось попятно, что это не страшная страна. Умерших жалеют; но их нечего жалеть. Комната была освещена только углями очага; не было больше ни волнуемого пламени, ни порхающих теней; старуха ничего уже не видела; и однако, она не ощущала гнета темноты. Ей показалось, что ее приподымают. С каждым биением часов она восходила на одну ступень. Этот размеренный звук был звуком таинственной и в то же время простой машины, которая легкими толчками, как лебедка, подымала вас все выше и выше, все выше и выше.

Едва ее похоронили, как старик Годар начал умирать. Он чувствовал, что сходит в небытие с силой и тяжелее других. Потому что он умирал не только за себя. Мать и сын ушли, не издав последнего вздоха. Он был тут, в груди у старика; он вздувал ее, ожидая своего часа, готовый вырваться и досадуя на задержку.

Эта агония, от которой тело не страдало, длилась четыре или пять недель. Она кончилась как-то утром, когда день вставал над снегом и куры кудахтали в хлеву, не решаясь выйти. В стенах дома были только старик да соседка, ухаживавшая за ним в свободные минуты. Он произнес несколько слов, смысл которых понимал только он один, потому что он хотел заставить слова выразить непривычные вещи. «Он слегка бредит, — думала женщина, — это дурной знак!»

Она продолжала ходить по комнате, прошла от кровати к окну, от буфета к печи. Старик ничего больше не сказал. Она не заметила, когда именно он умер.

Однажды скорый поезд в составе десяти вагонов пересекал равнину Сен-Дени, полный радости пассажиров, опьяненных первым порывом на волю. Машинист чувствовал себя счастливым и почти веселым; но без легкомыслия и без эгоизма. Он вспоминал свои школьнические и юношеские излишества. На расстоянии они казались ему грубыми и почти все жестокими. Потом, вдруг, ему вспомнилось лицо, которое он знавал, и послышался голос, отчетливее, чем обычно бывают приходящие на память голоса. Это его взволновало и словно смягчило.

— Кто бы это мог быть?

Он долго доискивался, не переставая следить за сигналами и наблюдать за манометрами.

— Кто это?

Лицо появлялось и затем исчезало, словно перед ним стлался паровозный дым и то скрывал его, то открывал. Голос доносился порывами; он произносил только обрывки фраз; но казалось, что слышишь кого-то въявь.

Поезд шел очень быстро. На этом месте путь как раз немного загибал. Машинист должен был бы убавить ход. Но это воспоминание придало ему какое-то воодушевление и отвагу. Он не прикоснулся ни к одному рычагу, ни к одной рукоятке. Слышно было, как правые колеса упираются в рельс, хотят в него врезаться, скрипят об него. Весь поезд сопротивлялся изгибу. Он был подобен шпаге, которую насильно вкладывают в кривые ножны. И лицо, в былом, как будто радовалось.